Текст книги "<Россия до Петра Великого>"

Замечательно у Кошихина описание известного бунта черни, по поводу введения медных денег, в царствование Алексия Михайловича. Царь в то время был в селе Коломенском и стоял в Церкви, из которой, увидев толпы народа, вышел к ним. Чернь начала требовать выдачи бояр, «и царь их уговаривал тихим обычаем, чтоб они возвратилися и шли назад, к Москве, а он царь койчас отслушает обедни будет в Москве, и в том деле учинит сыск и указ; и те люди говорили царю и держали его за платье за пуговицы: «чему де верить?» и царь обещался им богом и дал им на своем слове руку, и один человек из тех людей с царем бил по рукам, и пошли к Москве все».

…почали у царя просить для убийства бояр, и царь отговаривался, что он для сыску того дела едет к Москве сам; и они учали царю говорить сердито и невежливо, с грозами: «будет он добром им тех бояр не отдаст, и они у него учнут имать сами, по своему обычаю». Царь, видя их злой умысл, что пришли недобро и говорят невежливо, с грозами, и проведав, что стрельцы к нему на помочь в село пришли, закричал и велел стольником, и стряпчим, и дворяном, и жильцом, и стрельцом, и людем боярским, которые при нем были, тех людей бити и рубити до смерти и живых ловити. И как их почали бить и сечь и ловить, и им было противитися не уметь, потому что в руках у них не было ничего, ни у кого, почали бегать и топитися в Москву-реку – и потопилося их в реке болши 100 человек, а пересечено и переловлено болши 7000 человек, а иные розбежались. И того ж дни около того села повесили со 150 человек, а досталным всем был указ, пытали и жгли, и по сыску за вину отсекали руки и ноги и у рук и у ног палцы, а иных бив кнутьем, и клали на цели на правой стороне признаки, разжегши железо на красно, а поставлено на том железе «буки» т. е. бунтовщик, чтоб был до веку признатен; и чиня им наказания, разослали всех в дальний городы, в Казань и в Астрахань, и на Терки и в Сибирь, на вечное житье, и после их, по сказкам их, где кто жил и чей кто ни был, и жен их и детей потому ж за ними разослали; а иным пущим вором того ж дни, в ночи, учинен указ, завязав руки назад, посадя в болшие суды, потопили в Москве-реке. А которые люди пришли в то село для челобитья дел своих, до того смутного времяни, и люди их знали, и челобитные их сыскались: и таких уволнили. А все те, которые казнены и потоплены и разосланы, не все были воры, а прямых воров болши не было, что с 200 человек; и те невинные люди пошли за теми ворами смотреть, что они, будучи у царя, в своем деле учинят, а вором на такое множество людей надежно было говорить и чинить что хотели, и от того все погинули, виноватой и правой. А были в том смятении люди торговые и их дети, и рейтары, и хлебники, и мясники, и пирожники, и деревенские и гуляющие и боярские люди; а поляков и иных иноземцев хотя на Москве множество живет, не сыскано в том деле ни единаго человека, кроме русских. И на другой день приехал царь к Москве и тех воров, которые грабили домы, велел повесить по всей Москве у ворот человек по 5 и по 4; а досталным был указ таков же, что и иным (стр. 81–82).

Многие уголовные дела предавались суду патриарха, а не светской власти.

А будет учинят (бояре и дворяне) над подданными своими, крестьянскими женами и дочерьми, какие блудные дела или у жонки выбьют ребенка, или мученая и битая с ребенком умрет, и будет на таких злочипчев челобитье: п по их челобитью отсылают такие дела, и истцов и ответчиков, на Москве к патриарху, а в городех к митрополитам и к архиепископам и к епископу, и судят такие дела и указ по ним чинят, до чего доведется, у них на дворех, а в царском суде до того дела нет (стр. 114).

Перейдем теперь к судопроизводству, преимущественно уголовному. Кошихин говорит, что судьи в старину были страшные взяточники.

Однако ж хотя на такое дело положено наказание и чинят о тех посулах крестное целование с жестоким проклинателством, что посулов не имати и делати в правду, по царскому указу и по уложению: ни во что их вера и заклинателство и наказания не страшатся, от прелести очей своих и мысли содержати не могут и руки свои ко взятию скоро допущают, хотя не сами собою, однако по задней лестнице чрез жену или дочерь, или чрез сына и брата, и человека, и не ставят того себе во взятые посулы, будто про то и не ведают (стр. 93).

Главнейшее орудие уголовных процессов была пытка.

А на которых они (разбойники) людей скажут и станы свои укажут, и тех людей, сыскав всех, поставят с очей на очи и тех воров пытают накрепко, впрям ли те люди, на которых они говорят, с ними в том воровстве товарищами или становщиками и оберегалщиками были и ненапрасно ль на них говорят, по насердке: и будет с пыток скажут, что впрям ли те люди их товарищи и становщики или оберегалщики, и тех всех потому ж начнут пытать. (А устроены для всяких воров пытки: сымут с вора рубашку и руки его позади завяжут, подле кисти, веревкою, обшита та веревка войлоком, и подымут его к верху, учинено место что и виселица, а ноги его свяжут ремнем: и один человек палач вступит ему в ноги на ремень своею ногою, и тем его отягивает, и у того вора руки станут прямо против головы его, а из суставов выдут вон; и потом сзади палач начнет бити по спине кнутом изредка, в час боевой ударов бывает тридцать или сорок; и как ударит по которому месту по спине, и на спине станет так слово в слово будто большой ремень вырезан ножем, мало не до костей. А учинен тот кнут ременной, плетеной, толстой, на конце ввязан ремень толстой шириною на палец, а длиною будет в 5 локтей). И пытав его, начнут пытать других потому ж, и будет с первых пыток не винятся, и их спустя неделю времяни пытают вдругорядь и в третие, и жгут огнем, свяжут руки и ноги, и вложат меж рук и меж ног бревно, и подымут на огонь, а иным розжегши железный клещи накрасно ломают ребра: и будет и с тех пыток не повинятся, и таких сажают в тюрму, доколе по них поруки будут, что им впредь за худым делом не ходити и вперед худого ничего не мыслити никому… А бывают мужеску полу смертные и всякие казни: головы отсекают топором за убийства смертные и за иные злые дела, вешают за убийства ж и за иные злые дела; живого четвертают, а потом голову отсекут за измену, кто город сдаст неприятелю, или с неприятелями держит дружбу листами, или иные злые изменные и противные статьи объявятся; жгут живого за богохульство, за церковную татьбу, за содомское дело, за волховство, за чернокнижство, за книжное преложение, кто учинит вновь толковать воровски против апостолов и пророков и святых отцов с похулением, оловом и свинцом заливают горло за денежное дело, кто воровски делает, серебреником и золотарем, которые воровски прибавляют в золото и в серебро медь и олово и свинец; а иным за малые такие вины отсекают руки и ноги или у рук и у ног палцы; ноги ж и руки и палцы отсекают за конфедератство или и за смуту, которые в том деле бывают маловинны, а иных казнят смертию; также кто на царском дворе или где-нибудь, вымет на кого саблю, или нож, и ранит или и не ранит, также и за церковную за малую вину, и кто чем замахивается на отца бить и матерь, а не бил, таковы ж казни; за царское бесчестье, кто говорит против него за очи бесчестные или иные какие поносные слова, бив кнутом вырезывают язык. Женскому полу бывают пытки против того же, что и мужскому полу, окроме того, что на огне жгут И ребра ломают. А смертные казни женскому полу бывают: за богохульство и за церковную татьбу, за содомское дело жгут живых; за чаровство и за убойство отсекают головы; за погубление детей и за иные такие ж злые дела живых закопывают в землю по титки, с руками вместе потаптывают ногами, и от того умирают того ж дни или на другой и на третий день; а за царское бесчестье указ бывает таков же, что мужскому полу. А которые люди воруют с чужими женами и с девками, и как их изымают, и того ж дни или на иной день обеих мужика и жонку, кто б таков ни был, водя по торгам и по улицам вместе нагих, бьют кнутом (стр. 91–92).

Теперь оставим Кошихина и обратимся к другому очевидцу и свидетелю времени, непосредственно последовавшего за тем, которое описано Кошихиным. Мы разумеем здесь Желябужского, о любопытных записках которого, объемлющих собою период времени от смерти царя Феодора Алексиевича до 1709 года, было говорено в VI-й книжке «Отечественных записок» 1840 г. (том X). Здесь нам кстати и даже необходимо опять напомнить читателям об этой книге{25}25
  См.: И. А. Желябужский. Записки с 1682 по 2 июля 1709. СПб., 1840.


[Закрыть], чтоб дополнить картину внутреннего быта прежних времен России, из которых исторгла ее могучая воля Петра Великого.

…В том же году учинено наказание Петру Васильеву сыну Кикину: бит кнутом перед стрелецким приказом за то, что он девку растлил. Да и преж сего он Петр пытан был на Вятке за то, что подписался было под руку думиаго дьяка Емельяна Украинцова. – В 193 году Федосей Филипов сын Хвощинский пытан из стрелецкого приказу в воровстве, и за то его воровство, на площаде чинено ему наказанье: бит кнутом за то, что он своровал: на порожнем столбце составил было запись. – Князю Петру Кропоткину чинено наказанье перед московским судным приказом: бит кнутом за то, что он в деле своровал, выскреб и приписал своею рукою. – Степану Коробьину учинено наказанье: бит кнутом за то, что девку растлил (стр. 15). Биты батоги перед холопьим приказом, Микита Михайлов сын Кутузов, да Марышкин за то, что они ручались по Касимовском царевиче в человеке. – В том же году князь Яков Иванов сын Лобанов-Ростовский да Иван Андреев сын Микулин ездили на разбой по Троицкой дороге, к красной сосне, разбивать государевых мужиков с их великих государей казною, и тех мужиков они розбили, и казну взяли себе, и двух человек мужиков убили до смерти. И про то их воровство разъискивано, и по розыску он князь Яков Лобанов взят с двора и привезен был к красному крыльцу, в простых санишках, и за то воровство учинено ему князь Якову наказанье: бит кнутом в железном подклете по упросу верховой боярыни и мамы княгини Анны Никифоровны Лобановой-Ростовской. Да у него ж князь Ивана отнято за то его воровство бесповоротно четыреста дворов крестьянских. А человека его колмыка, да казначея, за то воровство повесили. А Ивану Микулину за то учинено наказанье: бит кнутом на площади нещадно, и отняты у него поместья и вотчины бесповоротно, и розданы в роздачу, и сослан был в ссылку в Сибирь, в город Томег. – В том же году чинено наказанье Дмитрию Артемьеву сыну Камынину, бит кнутом перед поместным приказом за То, что выскреб в поместном приказе, в тяжбе с патриархом. – В том же году Богдан Засецкой, и с сыном, кладены на плаху, и снем с плахи, бить кнутом нещадно, а поместья и вотчины розданы были в роздачу бесповоротно. Дело у него было с Петром Безтужевым. – В том же году, в земском приказе пытан Иван Петров сын Булаков, по челобитью боярина князь Василья Васильевича Голицына, для того, что вымал у него след. С пытки он Иван не винился, сказал: «землю для того де в платок взял и завязал, что ухватил его утин, и преже сего то бывало, где его ухватит, тут де землю он и берет» (стр. 18–22). В 201 году князь Александру Борисову сыну Крупскому чинено наказанье: бит кнутом за то, что он жену убил. – В том же году пытан черкасский полковник Михайло Гадицкой в государственном деле. С пытки он ни в чем не винился, очистился кровью и сослан в ссылку. А который чернец на него доводил, казнен в черкасском городе Батурине. – В 202 пытан в стрелецком приказе Леонтий Кривцов за то, что он выскреб в деле, да и в иных разбойных делах, и сослан в ссылку. – В том же году пытан и сослан в ссылку Федор Борисов сын Перхуров за то, что он подьячаго убил. – В том же году в приказе сыскных дел пытан дьяк Иван Шапкин: с подьячим своровали в деле в приказе холопья суда. – В том же году бит батогою в стрелецком приказе Григорей Павлов сын Языков за то, что своровал с площадным подьячим с Яковым Алексеевым: в записи написали задними числами за пятьнадцать лет. А подьячему вместо кнута учинено наказание, бит батоги на Ивановской площади, и от площади отставлен. – В том дав году, в Семеновском, бит кнутом дьяк Иван Харламов. – В том же году, р стрелецком приказе пытан Володимер Феодоров сын Замыцкой, в подговоре девок, по язычной молвке Филиппа Давыдова. – Земского приказу дьяк Петр Вязьмитин, перед Московским судным приказом подымай с козел и, вместо кнута, бит батоги нещадно: своровал в деле, на правеж ставил Своего человека вместо ответчика (стр. 26–27). – Дворянин Семен Кулешов бит кнутом за разныя лживыя сказки. – Генваря в… день в стрелецком приказе пытаны коширяне дети боярские: Михайло Баженов, Петр да Феодор Ерлоковы, за воровство. – Генваря в 24 день, на Потешном дворце пытан боярин Петр Аврамович Лопухин прозвище Лапки, в государственном в великом деле, и генваря в 25 день в ночи умер.

В тех же числех явились в воровстве, по язычной молвке, стольники Володимер, да брат его Василей Шереметев. Князь Иван Ухтомский пытан. Лев да Григорей Игнатьевы дети Ползиковы, и они в том деле пытаны. Также явились и иные многие. А языки на них с пытки говорили: Ивашко Зверев с товарищи, что на Москве, они приезжали середи бела дни к посадским мужикам, и домы их грабили, и смертное убивство чинили и назывались большими. И Шереметевы свобождены на поруки с записьми и даны для бережи боярину Петру Васильевичу Шереметеву. И после того языки их казнены Ивашко Зверев с товарищи (стр. 42). – И того же 203 года изменил из Московского государства Феодор Яковлев сын Дашков, и поехал было служить к польскому королю, и пойман на рубеже, и приведен в Смоленск и роспрашиван. А в роспросе он перед стольником и воеводою перед князем Борисом Федоровичем Долгоруким, в том своем отъезде повинился. А из Смоленска прислан окован к Москве в посольской приказ, а из посольскаго приказу освобожден для того, что он дал Емельяну Украинцову двесте золотых. – Дьячей сын Константин Литвинов в стрелецком приказе бит батоги за то, что он обманул было на польском дворе грека: принес сто рублев медных денег вместо серебреных, и с тем был приведен в стрелецкой приказ. – Из того же приказу вожены в застенок люди Тимофея Кирилова сына Кутузова два человека в том, что они били великих государей слесаря и пару пистолей у него отняли. И в застенке те люди повешены на виску, да третей человек подымал же Петра Безтужева, и на пытке он винился, что того слесаря они били по приказу Тимофея Кутузова, и сам он Тимофей бил и пару пистолей отнял (стр. 50–52).

Представив быт России в том виде, в каком изображают его нам очевидцы, перейдем теперь к тому светлому, благодатному моменту в истории нашего отечества, когда Петр своим мощным «да будет» разогнал тьмы хаоса, отделил свет от тьмы и воззвал страну великую к бытию великому, назначению всемирному.

Все сказанное до сих пор просим принять только за предисловие ко второй статье, которая будет уже в следующей книжке.

Статья II

Россия тьмой была покрыта много лет:

Бог рек: да будет Петр – и бысть в России свет!

Старинное двустишие{26}26
  Об эпиграфе см. примеч. 15. В автографе вторым эпиграфом к статье были «Стансы» Пушкина («Начало славных дел Петра <…> На троне вечный был работник), зачеркнутые Белинским.
  Апологетическое отношение к деятельности Петра I у Белинского сложилось в конце 30-х гг. Собираясь в столицу (осенью 1839 г.), он уже «глубоко благоговел перед реформою Петра I и оправдывал ее во всех ее крайностях. Петербург поэтому еще особенно привлекал его…» (Панаев, с. 192). Стремление же осмыслить петровские преобразования в исторической перспективе непосредственно связано со спором о Москве и Петербурге как выразителях противоположных тенденций в русском общественном развитии, который состоялся около 20 января 1841 г. во время приезда в столицу Герцена и членов его московского кружка (см.: Ю. Океман. Летопись жизни и творчества В. Г. Белинского. М., Гослитиздат, 1958, с. 279).


[Закрыть]

Борода принадлежит к состоянию дикого человека; не брить ее то же, что не стричь ногтей. Она закрывает от холоду только малую часть лица: сколько же неудобности летом, в сильный жар! сколько неудобности и зимою, носить на лице иней, снег и сосульки! Не лучше ли иметь муфту, которая греет не одну бороду, но все лицо? Избирать во всем лучшее есть действие ума просвещенного; а Петр Великий хотел просветить ум во всех отношениях. Монарх объявил войну нашим старинным обыкновениям, во-первых, для того, что они были грубы, недостойны своего века; во-вторых, и для того, что они препятствовали введению других, еще важнейших и полезнейших иностранных новостей. Надлежало, так сказать, свернуть голову закоренелому русскому упрямству, чтобы сделать нас гибкими, способными учиться и перенимать…

. . . . . . . .

Все жалкие иеремиады об изменении русского характера, о потере русской нравственной физиономии или не что иное, как шутка, или происходят от недостатка в основательном размышлении. Мы не таковы, как брадатые предки наши: тем лучше! Грубость, наружная и внутренняя, невежество, праздность, скука были их долею и в самом высшем состоянии: для нас открыты все пути к утончению разума и к благородным душевным удовольствиям.

Карамзин. Письма русского путешественника, т. III, стр. 165–167.

Для России наступает время сознания. Несмотря на холодность и равнодушие, в которых мы, русские, не без причины упрекаем себя, – у нас уже не довольствуются общими местами и истертыми понятиями, но хотят лучше ложно и ошибочно судить, нежели повторять готовые и на веру или по лености и апатии принятые суждения. Так, например, многие, не слыша новых суждений о Пушкине и сомневаясь в справедливости давно высказанных и устаревших, сомневаются и в поэтическом величии Пушкина. И это явление отрадно: оно есть выражение потребности самостоятельной мыслительности, потребности истины, которая прежде и выше всего, даже самого Пушкина{27}27
  В статье «Русская литература в 1840 году» критик, в частности, писал: «…должно радоваться даже самым ложным, но только независимым мыслям о великом поэте: они показывают потребность разумного сознания, которое всегда начинается отрицанием непосредственного знания, то есть знания по привычке или по преданию» (наст. изд., т. 3, с. 183).


[Закрыть]. Amicus Plato, sed magis arnica Veritas[3]3
  Платон мне друг, но еще больший мне друг – истина{70}70
  Крылатое выражение, восходящее к словам, приписываемым Аристотелю.


[Закрыть] (лат.). – Ред.


[Закрыть] – премудрое изречение! Что истинно велико, то всегда устоит против сомнения и не падет, не умалится и не затмится, но еще более укрепится, возвеличится и просветится от сомнений и отрицания, которые суть первый шаг ко всякой истине, исходный пункт всякой мудрости. Сомнения и отрицания боится одна ложь, как боятся воды поддельные цветы и неблагородные металлы. Мы не раз уже повторяли эту истину, говоря о людях, отрицающих великость Пушкина как поэта. Мы думаем диаметрально противоположно с такими людьми; но, если их мнение выходит не из каких-нибудь внешних и предосудительных причин, мы готовы с ними спорить ради истины и уверены, что только через такие споры явится истина и войдет в общее сознание, сделается общим убеждением. Тем более мы далеки от того, чтоб смотреть на таких людей, как на раскольников, на исказителей истины, оскорбителей памяти великого поэта и чувства национальной гордости. Скажем более: мы понимаем, что могут быть и такие отрицатели гения Пушкина, которые в тысячу раз достойнее уважения многих безусловных почитателей славы великого поэта, повторяющих чужие слова. Явление таких отрицателей обнаруживает не холодность общества к истине, но скорее рождающуюся любовь к ней: ибо безусловное признание чего-нибудь без рассуждения, без поверки разумом, скорее, чем сомнение и отрицание, есть признак апатического равнодушия общества к делу истины. Нет, явление таких отрицателей в молодом обществе есть признак рождающейся мыслительной жизни. В безусловном уважении к авторитетам и именам иногда действительно выражается и любовь и жизнь, но любовь и жизнь бессознательная, простодушная, детская. Смешно же требовать или желать, чтобы общество неподвижно оставалось в состоянии детства, когда этого не требуют и не желают от человека, а если он, вопреки законам развития, останется навек ребенком, то презирают его, как идиота. Говорят, что сомнение подрывает истину: ложная и безбожная мысль! Если истина так слаба и бессильна, что может держаться не сама собою, но охранительными кордонами и карантинами пробив сомнения, то почему же она истина, и чем же она лучше и выше лжи, и кто же станет ей верить? Говорят: отрицание убивает верование. Нет, не убивает, а очищает его. Правда, сомнение и отрицание бывают верными признаками нравственной смерти целых, народов; но каких народов? – устаревших, изживших всю жизнь свою, существующих только механически, как живые трупы, подобно византийцам или китайцам. Но может ли это относиться к русскому народу, столь юному, свежему и девственному, столь могучему родовыми, первосущными стихиями своей жизни, – народу, который с небольшим во сто лет своей новой жизни, воззванный к ней творящим глаголом царя-исполина, проявил себя и в великих властителях, и в великих полководцах, и в великих государственных мужах, в великих ученых, и в великих поэтах; народу, который во сто лет своей новой жизни уже составил себе великое прошедшее, «полный гордого доверия покой»{28}28
  Усеченная цитата из стихотворения М. Ю. Лермонтова «Родина» (1840):
. . . . . . . . .Ни слава, купленная кровью,Ни полный гордого доверия покой…

[Закрыть] в настоящем, по выражению поэта, и которого ожидает еще более великое, более славное будущее? Нет, мы унизили бы свое национальное достоинство, если б стали бояться духовной гимнастики, которая во вред только хилым членам одряхлевшего общества, но которая в крепость и силу молодому, полному здоровья и рьяности обществу. Жизнь проявляется в сознании, а без сомнения нет сознания, так же как для тела без движения невозможно отправление органических процессов и жизненного развития. У души, как и у тела, есть своя гимнастика, без которой душа чахнет, впадая в апатию бездействия.

В предыдущей статье мы говорили о том, как мало сделано у нас для истории Петра Великого и как много наговорено о Петре. В самом деле, ему писали похвальные слова, его прославляли и в стихах и прозе. Ломоносов сделал его даже героем эпической поэмы, на манер «Энеиды»{29}29
  Имеется в виду неоконченная эпическая поэма М. В. Ломоносова «Петр Великий» (1756–1761).


[Закрыть]. В подражание достохвальному и почтенному по цели своей труду Ломоносова, два другие поэта – Грузинцев и Шихматов-Ширинский – с неменьшим успехом – воспели Петра в лиро-эпических поэмах{30}30
  Имеются в виду «Петриада» (1812) А. Н. Грузинцева и «Петр Великий» (1810) С. А. Ширинского-Шихматова.


[Закрыть]. Но все это, и хорошее и посредственное, как-то не шевелило души. С почтенными авторами все соглашались безусловно в похвалах Великому, но читали их мало или совсем не читали. Причиною тому было, что все эти господа сочинители и писали и пели как-то на один манер и на один голос, и в форме их фраз заметно было какое-то утомительное однообразие, свидетельствовавшее об отсутствии содержания, то есть мысли. Самые жаркие похвалы, самые восторженные излияния удивления к Великому отличались каким-то официальным характером. Так продолжалось до времен Пушкина, который один, как великий поэт и выразитель народного сознания, умел говорить о Петре языком, достойным Петра. Но в сочинениях ученого содержания говорилось все по-старому, с тою только разницею против прежнего времени, что возбуждало уже не холодное согласие, а скорее досаду. Наконец, несколько лет назад, начали появляться какие-то темные сомнения в безусловной непогрешительности главного дела Петра – преобразования России. Говорили, что здание этого преобразования было построено без фундамента, ибо начато было сверху, а не снизу, что оно состояло в одних внешних формах и, не привив к нам истинного европеизма, только исказило нашу народность и обрезало крылья национальному гению{31}31
  Критик имеет в виду некоторые суждения ранних славянофилов, еще не обнародованные в печати, но известные ему по личным беседам и пересказам знакомых. Так, осенью 1839 г., накануне отъезда критика в столицу, К. С. Аксаков, его друг и сподвижник по кружку Н. В. Станкевича и «Московскому наблюдателю», решительно оспаривал высокое мнение Белинского о Петре I и Петербурге. «Хотя еще он, – писал о К. С. Аксакове И. И. Панаев, – не питал той непримиримой ненависти к Петру I, которая развилась в нем впоследствии, – но он и в это время уже не чувствовал к нему расположения…» (Панаев, с. 193). Можно предположить, что критик полемизирует именно с взглядами К. С. Аксакова, так как выход «Отечественных записок», № 6, с этой статьей (ц. р. 30 мая) почти совпал с разрывом их отношений, происшедшим в июне 1841 г. (см.: «Литературная мысль», вып. II. Пг., «Мысль», 1923, с. 180; Ю. Оксман. Летопись жизни и творчества В. Г. Белинского, с. 300).


[Закрыть]. Далее, в нашей статье, мы коснемся этих возражений, как ни поверхностны и ни пусты они в своей сущности; но теперь скажем только, что в минуту их появления в печати они многим полюбились и обратили на себя общее внимание{32}32
  Имеется в виду прежде всего статья М. П. Погодина «Петр Великий» (см. примеч. 17), в которой автор излагает обвинения Петру I со стороны «новых судей», замечая, что «наука не может и не должна оставлять их без внимания» («Москвитянин», 1841, № 1, с. 11).


[Закрыть]. Одни как будто увидели в них собственное мнение, до того самим им неясное; другие, не соглашаясь с ними, все-таки увидели в них не общие фразы и надутые возгласы, а самостоятельное и притом новое мнение, и некоторые даже удостоили их энергических, хотя и косвенно сделанных возражений. Итак, сомнение, вместо того чтобы охладить к Петру, только усилило общий интерес к нему, как великому историческому явлению, заставило всех больше и думать, и говорить, и писать о нем. Но время скоро решило вопрос и неосновательность сомнений: теперь уже только люди, живущие задним числом, могут не шутя упрекать Петра, зачем он начал свое преобразование сверху, а не снизу, с вельмож, а не с мужиков, зачем придавал большую важность формам – одежде, брадобритию и пр., зачем построил Петербург и т. п* Итак, сомнение не принесло никакого вреда, а только принесло пользу, ибо, проявившись, уничтожило себя самим же собою и повело к другому сомнению, более основательному, которое, в свою очередь, минет и уступит место если еще не истине, то третьему сомнению, которое приведет уже к истине. Теперь вопрос о Петре перешел в явное противоречие: многие, почитая преобразования Петра столько же необходимым, сколько и великим, благоговея перед памятью преобразователя, в то же время уничтожают, сами того не замечая, всю великость его дела, отрицая езропеизм и усиливаясь не только отстоять и оправдать историческое развитие и народность, уничтоженные Петром, но и противопоставить и даже возвеличить их пред европеизмом. Как ни странно это противоречие, но оно есть уже шаг вперед и выше прежнего утвердительного сомнения, хотя и вышло прямо из него: лучше явно противоречить себе и тем как бы невольно признавать власть истины, нежели, ради любимого и одностороннего убеждения, отвергать и прямо закрывать глаза на фактическую достоверность противоречащих доказательств.

Противоречие, о котором мы говорим, чрезвычайно важно: в его примирении заключается истинное понятие о Петре Великом. Одно уже это указывает на разумность этого противоречия. Решение задачи состоит в том, чтобы показать и доказать: 1) что хотя народность и тесно соединена с историческим развитием и общественными формами народа, но что то и другое совсем не одно и то же; 2) что преобразование Петра Великого и введенный им европеизм нисколько не изменили и не могли изменить нашей народности, но только оживили ее духом новой и богатейшей жизни и дали ей необъятную сферу для проявления и деятельности.

В русском языке находятся в обороте два слова, выражающие одинаковое значение: одно коренное русское – народность, другое латинское, взятое нами из французского – национальность. Но мы крепко убеждены, что ни в одном языке не может существовать двух слов, до того тождественных в значении, чтобы одно другое могло совершенно заменять и, следовательно, одно другое делать совершенно лишним. Тем менее возможно, чтобы в языке удержалось иностранное слово, когда есть свое, совершенно выражающее то же самое понятие: в их значении непременно должен быть оттенок, если не разница большая. Так и слова народность и национальность только сходственны по своему значению, но отнюдь не тождественны, и между ними есть не только оттенок, но и большое различие. «Народность» относится к «национальности», как видовое, низшее понятие к родовому, высшему, более общему понятию. Под народом более разумеется низший слой государства: нация выражает собою понятие о совокупности всех сословий государства. В народе еще нет нации, но в нации есть и народ. Песня Кирши Данилова есть произведение народное: стихотворение Пушкина есть произведение национальное: первая доступна и высшим (образованнейшим) классам общества, но второе доступно только высшим (образованнейшим) классам общества и не доступно разумению народа, в тесном и собственном значении этого слова. Образованный вельможа нашего времени понимает и речи, и дела, и образ жизни своего брадатого предка времен допетровых; но если бы его предок встал из могилы, – он не понял бы ничего в жизни своего обритого потомка. Всякий образованный человек нашего времени, как ни удален он формами и даже сущностию своей жизни от народа, – хорошо понимает мужика, не унижаясь до него, но мужик может понимать его или возвысившись до него, или когда тот унизится до его понятия. Между тем иностранец, не в России родившийся и воспитывавшийся, не поймет русского мужика, хотя бы и столько знал русский язык, что был бы в состоянии составить себе имя в русской литературе. Следовательно: между нашим прошедшим и нашим настоящим, между вельможею в охабне и с окладистою бородою и вельможею во фраке и с выбритым подбородком, между мужиком, мещанином и брадатым купцом и между так называемым барином (в смысле европейски образованного человека) есть нечто общее. Но это общее есть совсем не народность, а национальность; последняя свободно разумеет первую (ибо, как высшее, заключает ее в себе), но, чтоб говорить понятным языком с первою, должна наклоняться до нее{33}33
  Сопоставление «всякого образованного человека» и неграмотного мужика, иллюстрирующее тезис критика о «национальном» и «народном», часто проводили и ранние славянофилы, – но, в отличие от Белинского, не в пользу первого. Исходя из того, что сельская община является единственным хранителем самобытных религиозных, нравственных и культурных начал русского народа, славянофилы были убеждены в безусловном превосходстве любого крестьянина, носителя коллективной идеологии «мiра», над личностью, утерявшей общинный дух (см.: К. С. Аксаков. Полн. собр. соч., т. 1, изд. 2-е. М., 1889, с. 26, 595–596 и др.).


[Закрыть]. Полное владычество народности необходимо предполагает в государстве состояние естественной непосредственности, состояние патриархальности, когда различие в сословиях заключается даже и не в формах, а только в оттенках форм, но уже нисколько не в сущности. В таком состоянии была Россия до Петра Великого. Прочтите Кошихина, – и вы увидите, что, как женился последний деревенский мужик, так женился и первый боярин: разница заключалась в обилии яств, в ценности платья, словом, в важности и количестве издержек. Один и тот же кнут тяготел и над мужиком и над боярином, и для обоих их он был несчастием, а не бесчестием. Холоп легко понимал своего боярина, не усиливаясь подняться ни на волос своими понятиями; боярин понимал своего холопа, не имея нужды приноравливаться к его разумению. Та же горелка веселила сердце того и другого: разница была в том, что один пил полугар, а другой – чистый пенник. Один и тот же мед был услаждением для того и другого: разница состояла в том, что один пил его из деревянного стакана или железного ковша, а другой из серебряной или золотой стопы. И вдруг все так быстро и так круто переменилось волею Петра; как мало понимал русский простолюдин слова: виктория, ранг, армия, генерал-аншеф, адмирал, гофмаршал и пр., – так мало понимал он и язык и дела не только своего государя или вельмож, но и всякого армейского офицера с его гонором, его менуетом, его рейтузами и прочим. Высшее по-прежнему понимало низшее, но низшее перестало понимать высшее. Народ отделился от бар и солдат. Но в государственном смысле народа уже не было – была нация. Иностранное слово это сделалось необходимо и бессознательно вошло в общее употребление и получило право гражданства в словаре русского языка.

Сущность всякой национальности состоит в ее субстанции. Субстанция есть непреходимое и вечное в духе народа, которое, само не изменяясь, выдерживает все изменения, целостно и невредимо проходит чрез все фазисы исторического развития. Это зерно, в котором заключается всякая возможность будущего развития. Смотря на желудь, мы знаем не то, что из него непременно выйдет огромный столетний дуб, но что из него может выйти огромный вековой дуб, а не яблоня, если он будет посажен, и не срубится прежде времени или не погибнет от других случайных обстоятельств, которые могли бы помешать его свободному развитию. И мы знаем это потому, что в желуде заключается субстанция дуба, то есть возможность его толстого ствола, широких листьев и других признаков, свойственных его форме. Смотря на грудного ребенка, мы знаем, что из него может сделаться со временем не только кипящий избытком физических и духовных сил юноша, но и дряхлый, седовласый старец, и даже не просто взрослый, но и гениальный человек. Ибо в младенце, в сокровенных тайниках самого его организма, заключается уже его субстанция, то есть возможность всего того, чем он может быть впоследствии, чем он назначен природою быть со временем. Хорошим солдатом или хорошим офицером может быть почти всякий; но великим полководцем может быть только тот, в чьей субстанции от рождения лежала возможность быть великим полководцем. В субстанции заключается причина, почему один может быть великим поэтом и не может быть даже посредственным математиком, а другой в состоянии изобресть паровые машины и не в состоянии сварить себе горшка щей или зашить дыру на платье. Каждый народ имеет свою субстанцию, как и каждый человек, и в субстанции народа заключается вся его история и его различие от других народов. Субстанция римлян была совсем другая, чем субстанция греков, и потому римляне – по преимуществу народ гражданского права и не созерцательный, а чисто практический народ, а греки по преимуществу народ деятельно-созерцательный и артистический. Как бывают гениальные субстанции у отдельных личностей, так и некоторые народы возникают с великими субстанциями и относятся к другим народам, как гении к обыкновенным людям.