Текст книги "АРХИЛЕПТОНИЯ"

Стигмы

Монахи, наверное, как и большинство греков в Греции, – убеждённые антисемиты, скрытые или явные.

Причём многие с евреями никогда не общались и вообще не сталкивались. Однако традиционный антисемитизм налицо: то там то сям, по поводу или без повода, они презрительно отзываются о евреях и автоматически об Израиле. Основная причина, конечно, – «убийство Христа», которое они евреям никогда не забудут и не простят.

У греков это иногда приобретает весьма забавные формы.

Своего премьер – министра они считают скрытым евреем, потому что он их обманывает.

Какого – нибудь местного начальника – потому что он ездит на дорогой машине.

Соседа с параллельной улицы могут подозревать, потому что он построил новый дорогой дом на продажу.

Вот так, вроде безобидно, греки в миру подтасовывают под еврейство всё, что связано с выгодой или бизнесом. А сами втайне завидуют успешным людям. Ну не то чтобы прямо завидуют, но не отказались бы быть на их месте. Греция ведь очень бедная страна. Но стала она бедной не потому, что её кто – то разорил: греки это сами допустили.

С антисемитизмом безобидно было не всегда. Когда я посетил Кипр, то узнал, что в древние времена греки добивали палками терпящих кораблекрушение евреев, которые пытались выбраться на скалистые берега.

И страшное гетто в Салониках не было безобидной страницей Второй мировой войны. Многие греки активно сотрудничали с нацистами.

Салоники вообще много веков был больше чем наполовину населён евреями. Теперь их там осталось несколько семей.

Однако надо признать: и среди греков были праведники, которые укрывали евреев от фашистов, спасая им жизнь.

Ещё одна стигма, какая – то безумная и совершенно на первый взгляд непонятная, – бар – код на товарах. Да – да! Именно так. Настоятель монастыря приказал монахам и учит всех паломников избегать товаров с бар – кодом, а те распространяют своё «тайное знание» по всему миру. Теория такая: бар – коды – глазок, которым дьявол отслеживает всё и вся. Поэтому тот, кто пользуется товарами, на упаковках которых есть считываемые бар – коды, – под наблюдением Сатаны.

А ещё они убеждены, что бар – коды придумали евреи. Чтобы управлять миром!

Вот такая у них своеобразная связка – евреи и бар – коды. Купил упаковку чипсов с бар – кодом – и Сатана тут как тут! Приглядывает за тобой. А Сатана он кто – конечно, еврей. И все они такие.

Я сначала поражался невежественности и убогости такой философии. А потом свыкся и стал задумываться. Не о евреях, конечно, так как сам был евреем (а греки – то во мне еврея не рассмотрели: наверное, и не встречали в жизни ни одного!).

А вот с бар – кодом они, кажется, что – то разглядели. Всеобщая глобализация и компьютеризация скоро и впрямь приведут к тотальному контролю, и все мы станем просто стадом – куда хозяин захочет, туда и погонит. А кто будет хозяином в этот момент? Мы – то ещё не знаем…

Карточкой чиркнул в магазине – сразу известно и кто ты, и где ты. Позвонил по мобильному – то же самое. Отправил имейл – твой IP известен. Да, с бар – кодом монахи переборщили, но, в принципе, идея жизнеспособная. Может, Google на Сатану работает? Google уже не знает, куда деньги девать… Спросил бы у монахов – они подсказали бы!

Ну да ладно.

В любом случае зимой того же года я отправлял в монастырь тёплые чёрные куртки – аляски и предусмотрительно срезал с них бар – коды. Чтобы монахи не нервничали. Чтобы носили на здоровье! И не боялись сатанинского ока.

Отдельная история – легенда, что на Афонской горе, вершина которой всегда укрыта облаком, в пещерах живут около двухсот сущностей. Десять – телесные, но бессмертные монахи, а остальные – духи монахов. Они ничего не едят. Обитают все вместе в пещерах столетиями и проводят время в медитациях и в общении с Богом…

Ну это уже показалось мне слишком!

Я, когда услышал, подумал – шутят. Сказку эту сначала мне рассказал Николас, когда мы в его выходной день пили кофе в кафе «Ксерксис» на городском пляже в городке. Ну, думаю, у парня каша в голове, совсем запудрили ему мозги монахи. А потом вижу – он серьёзно говорит и явно верит во всё это искренне. Примерно так же, как если бы я кому – то рассказывал, что Iron Man Брендан Бразьер (чемпион по триатлону) – веган, то есть не употребляет продукты животного происхождения. Рассказывал бы с уважением и восхищением. Потому что это правда. Спросите хоть у Google.

«На вершину горы Афон, – говорил Николас, – попасть почти невозможно. В самых недоступных местах горных расщелин начинаются скрытые тропы к вершине, а за несколько сотен метров до места по скалистым склонам эти тропы переходят в каменные ступени почти метровой высоты. Паломникам туда путь заказан. И только настоятели монастырей иногда, раз в десятилетия, осмеливаются отправиться в этот путь. Лишь некоторые за последние несколько веков дошли до вершины, и единицы вернулись – очарованные, навсегда утонувшие в тайне увиденного.

Я заворожённо слушал Николаса, почти с открытым ртом (чуть слюна не потекла!). И начал при любом удобном случае расспрашивать монахов и паломников на эту тему, пытаясь собрать как можно больше информации и деталей. Сколько ни старался, все рассказы были похожи друг на друга, с небольшими отклонениями на подробности и с той только разницей что на мой вопрос «А что они едят?» одни отвечали «Ничего» а другие «Может, насекомых собирают по стенам пещер или улиток. И воду слизывают со стен. На вершине сырость страшная. Гора – то всегда накрыта облаком. Сам посмотри».

«Ну – ну!» – подумал я и стал, когда вспоминал, поглядывать в сторону величественно царившей над полуостровом далёкой вершины святой горы Афон. И представьте себе: когда бы я ни посмотрел в ту сторону – ослепительным звенящим утром, знойным горячим греческим днём или синим душистым вечером, – вершина Афона всегда оказывалась окольцована белым пушистым облаком. Или тучей. А на небе вокруг – ни облачка! Чудеса, да и только.

Езжайте туда и сами проверьте!

…Когда прощались с Николасом, он подарил мне нож, с гравировкой на греческом. Такие имеют только монахи и паломники монастыря. Хороший нож, с кровостоком и наборной рукояткой. А я подарил ему новую, в упаковке, белую футболку – поло Reebok, которую ещё не успел распечатать. Вот так путешественник и абориген обменялись сувенирами.

Фатализм – вот ещё одна местная стигма.

Я встречался с этим феноменом и раньше. Например, хасиды в Израиле всё в своей жизни доверили Элоиму и фанатично верят, что как оно должно быть – так и будет, на всё воля Божья. А бабушка моя, царствие ей небесное, хоть и не верующая была еврейка, бегала, не глядя по сторонам, через дорогу и говорила всегда: «Им надо – пусть смотрят внимательно. Им же хуже будет!» Мол, если её машина собьёт, водителю будет хуже. (Не знаю, что она имела в виду: водителя замучает совесть или что – то другое.) Что она может погибнуть, не обсуждала. И, кажется, даже не думала об этом. Мне это казалось вопиющей тупостью. Хотя я понимал, что бабушка очень умная. И любил её. Она меня вырастила и воспитала.

Вот так и монахи. Патер И, например, вёл машину коленями, крестясь и говоря по телефону одновременно, уверенный, что с ним ничего не случится. А другой молодой монах рулил свой сказочный лендровер туда – обратно по ночной козьей тропе, перевозя паломников, на мой взгляд рискуя разбиться в любую секунду.

Все греки верят в судьбу и в Бога. И живут как могут. Просто, набожно, в основном бедно.

Первый контакт

Настало время, и я ушёл из монастыря и жил теперь у Патера И в городке. А брат остался в монастыре. Он не хотел. Почти плакал. Но я ушёл и оставил его там. Так было надо. Возможно, он сам понимал, что НАДО, но до последней минуты надеялся, что я вытащу из кармана несуществующий волшебный билет на рейс Афины – дом и приглашу его лететь. Этого не произошло. Его билет с датой через три месяца лежал вместе с паспортом в спортивной сумке. И он остался с чужими бородатыми мужиками, говорящими на неизвестном языке. Испуганный, одинокий, потерянный, возможно страшно обиженный на семью, а может, и на самого себя. Взрослый ребёнок, заблудившийся сам в себе.

Сердце моё рвалось на части, и не с кем было поделиться болью.

И так же не с кем было поделиться робкой надеждой, что я всё делаю правильно, и всё скоро изменится, и брату станет так хорошо, как не было никогда. Жена была далеко, за Атлантикой. Мама не так далеко, но через Средиземное море. А описать по телефону я бы всё равно не смог – ни как тут, ни что тут. И, конечно же, я не смог бы описать, что на самом деле чувствую.

Это были тяжёлые времена для нас всех, мы немного разучились понимать друг друга…

Тогда я ещё не знал, что через три месяца, когда в наших местах вездесущие клёны уже сбросят огненные одежды и первый снег ляжет на горнолыжные склоны, из Греции прилетит худой бородатый мужчина, почти чёрный от загара, немытый, ещё пахнущий морем и солнцем, с горящими добрыми глазами и счастливой улыбкой. И мы сначала не узнаем его – так он изменится. А потом снова как бы откроем его для себя и станем счастливы.

К нам вернётся мой брат. Повзрослевший, здоровый.

…Стоял безумно знойный и душный день. К Патеру И приехал паломник из Афин. Он примчался на огромном спортивном мотоцикле – довольный, уставший, светящийся надеждой на встречу с монастырём. Жара просто сбивала с ног, но к вечеру посвежело, и мы попили кофе на веранде второго этажа. А потом я остался сидеть на веранде, а они зажгли все лампады в молельной комнате и стали молиться. Я посидел немного, глядя, как лиловый небосклон гаснет, и вскоре присоединился к ним.

Они молились долго. Я стоял немного сзади. На дворе стемнело.

Свет масляных лампад множил изображение Христа. Спокойный, сильный голос Патера И отражался от стен маленькой комнаты. Я думал обо всём сразу. Но больше о нас всех – брате, родителях, жене, дочерях. А о чём же ещё думать?

Думай о добре! Думай о добре!

Я почти провалился в молитву, не понимая на их языке ни слова. И только повторяя за ними – «Амен». Моё сердце постепенно наполнялось любовью. Мысли исчезли, и я почти заснул стоя, в этом монотонном потоке магических слов, колыхании теней и волне упоительного ощущения добра, протекающего через сердце.

И в какой – то момент почувствовал, что мы не одни.

Я опять почувствовал это!

Глаза мои были прикрыты, но я ощутил это кожей. Как будто оказался в толпе, где никто тебя не трогает, но ты чувствуешь тепло человеческих тел вокруг. Я открыл глаза и обомлел. По сути ничего не изменилось. Патер И, сидящий на табурете перед огромной книгой. Мотоциклист рядом. Иконы. Крошечная комната. Колыхание теней…

Но в комнате появились ещё люди!

Или не люди?

Над плечами Патера И возвышался силуэт бородатого мужчины, он был полупрозрачен и головой упирался в потолок. Его контуры медленно менялись, расширяясь и колеблясь в такт монотонному голосу монаха, вслух читающего из огромной книги. Я узнал в нём самого Патера И, только гораздо больше размером. Рядом над плечами мотоциклиста колыхалась его же огромная полупрозрачная фигура. Но кроме них в комнате оказалось ещё несколько бестелесных фигур разного роста: от крошечных, как куклы, до почти великанских – как силуэты над молящимися мужчинами. В комнате стало так тесно, что некуда ступить.

Я зачарованно смотрел на всё это, не понимая, что мне теперь делать. Всё было так странно, но совсем не страшно. Я начал приглядываться внимательнее, стараясь получше рассмотреть лица. Мне стало так любопытно, что я тогда попробовал сделать шаг в сторону и вдруг понял, что двигаюсь сквозь соседа. В голове пронеслись совершенно незнакомые картинки; это произошло молниеносно и повторялось каждый раз, когда я проходил сквозь кого – то (что – то?), продвигаясь вдоль стены комнаты.

Я сумел переместиться, может, метра на полтора, но с каждым шагом отдаление от места, где я стоял изначально, становилось всё труднее – как будто меня что – то удерживало, будто эспандер связывал меня с исходной точкой и по мере растяжения усиливал сопротивление. Тогда я обернулся и увидел себя самого – бородатого лысого крепыша с прикрытыми глазами, замершего, как восковая фигура в музее мадам Тюссо.

Позже мне объяснили, что в первый – второй – третий раз так и бывает: трудно отдалиться от своего физического тела, как будто оно ещё удерживает тебя, не отпускает.

А потом рядом с собой, замершим позади молящихся, я увидел другой знакомый силуэт и узнал в нём брата. Только я был настоящий, не полупрозрачный, и отбрасывал множественные, теперь почему – то неподвижные тени от свечей на стенах молельной комнатушки. Брат, наоборот, колыхался и, казалось, был прозрачен. Он стоял как сомнамбула в углу комнаты, поодаль от меня – настоящего, пропорционально уменьшенный раза в два, и внимательно смотрел на меня, как бы ожидая, что я замечу его. И самое удивительное – он оказался внутри другого силуэта, огромного, уходящего вверх. Но я же прекрасно понимал, что моего брата со мной в этой комнате не было. Я чётко знал, что это не он, что реальный остался в монастыре и что это похожее на него нечто – просто модифицированная копия, гротескный бестелесный шарж.

Я проследил взглядом наверх и обнаружил, что потолок прозрачен и что силуэт великана, внутри которого приютилась копия моего брата, так велик, что его контуры уходят далеко вверх, через полупрозрачные перекрытия крыши прямо в небо. Я стал присматриваться и не смог ничего понять. Разглядывая доступную обозрению часть этого силуэта, что была примерно на нашем уровне, я только смог увидеть огромные босые ступни, очертания исполинских ног и колен где – то уже за потолком. Ничего себе великан!

Брат, вернее его миниатюрная копия, стоял не двигаясь. Он был почти прозрачен и бледен.

Я смотрел на него, на всю эту удивительную картину, и, как часто бывало со мной во сне, радовался, что это всего лишь сон. Я был уверен, что вот сейчас проснусь – и всё встанет на свои места.

И вдруг где – то зазвонил телефон. Всё закружилось вокруг. Первым исчез из поля зрения брат. Но он успел как – то неловко и осторожно махнуть мне рукой! Не стоящему позади молящихся реальному мне, а мне – смотрящему на всё это теперь немного со стороны. Потом почти сразу исчезли все остальные силуэты.

Патер И, реальный, сгорбленный над книгой, не оборачиваясь и не отрываясь от чтения, помахал мне назад рукой, как бы показывая, чтобы я быстро вышел со своим звонящим мобильником. Я схватился за карман и, вытаскивая на ходу телефон, выскочил из комнаты.

А это как раз брат позвонил из монастыря!

Он сказал примерно следующее:

– Ты меня слышишь? У меня осталось немного зарядки в мобильном. Я стоял с монахами в церкви и думал о нас. А потом вдруг почувствовал, что ты на меня смотришь. Я так испугался. Вышел наружу и тебе позвонил. Ты как? Всё в порядке? Когда улетаешь? Ты нашим звонил?

Было три часа ночи. Я не знал, что ответить. Пытался протолкнуть спазм, подступивший к горлу. Я сел на стул.

Проглотив комок в горле, выдавил из себя:

– Да всё нормально. Я тоже тут у Патера И

постоял с ними немного, пока они молятся. Ты голодный?

– Нет. Я сегодня с одним парнем – паломником наловил рыбы, и мы её съели сами, на кухню не стали относить. Пожарили на костре. Прямо на берегу. Ты когда улетаешь?

– Завтра, братишка.

– I love you, – сказал он, и я услышал, что он всхлипывает. – Tell mom that I love her too…

Это было невыносимо!

Мой двадцатитрёхлетний брат стоял там посреди ночи в монастырском неосвещённом дворе один и плакал.

И я ничем не мог ему помочь.

Тогда я сказал:

– Я тоже тебя люблю. Не волнуйся. Всё будет хорошо. Мы будем тебя ждать.

– Спасибо, – сказал он, справившись со слезами. – Ты можешь передать мне сюда немного денег? Мне трудно вот так сразу бросить курить. Я уже потратил деньги, которые ты мне оставил: купил сигареты у какого – то паломника. Передашь?

– Передам. Но ты уж постарайся бросить курить. Знаешь же, как это важно.

– Постараюсь, – произнёс он. Но дальше его мобильник отключился. Умерла батарея.

Я положил телефон и поднял голову.

И увидел, что опять окружён полупрозрачными людьми. Они все стояли рядом полукругом, но на уважительном расстоянии, видимо стараясь не мешать моему разговору. Разного роста. В одеждах разных эпох и времён, как я успел заметить. Мужчины и женщины. Они глядели на меня с любопытством, но дружелюбно.

«Призраки? – подумал я. – Или я опять сплю?»

– Нет, мы не призраки, – сказал один из них на греческом языке, но на этот раз я его прекрасно понял, как будто он говорит по – русски или по – английски.

– Мы все здесь – просто мысли, – произнесла какая – то женщина в этой толпе на греческом, и я опять её понял. – Мысли людей.

– Добро пожаловать в Архилептонию! – сказал высокий силуэт в чёрных одеждах монаха и, сделав шаг ко мне, протянул руку для рукопожатия.

– Добро пожаловать в цивилизацию мыслей! – добавил кто – то из толпы.

Я больно ущипнул себя за руку. И вспомнил сразу, как больше двадцати лет назад впервые оказался в подобной ситуации, когда потерял сознание, неудачно выполняя сальто на тренировке. Так что? Я опять без сознания?

– Нет, ты в сознании. Ты сидишь на балконе монастырского дома, – опять сказал монах. В этот момент я механически пожал его руку и почувствовал обыкновенное тепло человеческой кожи и силу пожатия. И во мне промелькнули какие – то картинки, которых я не успел разглядеть. Но монах как бы не имел тела! Только очертания его и одежды. Лицо его менялось, становясь то моложе, то старше, то более худым и вытянутым, то более округлым. Он пульсировал и колыхался, как огромный мыльный пузырь, запущенный по ветру.

– Твоё тело сидит на балконе, и оно в полном сознании, – добавил монах. – Но его время течёт по материальному времени, а наше время – совсем другое. Оно в другом измерении, у него другие законы и скорость. У людей говорят – скорость света.

Он улыбнулся и добавил:

– Но это не так. Наше время гораздо быстрее. И его невозможно измерить. А скорость света – это тоже земная мера, понятие материального мира. Людям из материального мира не измерить скорость мысли и никогда не попасть в Архилептонию. По крайней мере, большинству. А ты – один из немногих, кто попал в наш мир и вернулся, и уже не первый раз. Мы приветствуем тебя и будем рады, если ты погостишь у нас немного. Это будет полезным и познавательным для тебя. И приятным для нас. Иди сюда! – и он потянул меня за пожимаемую кисть руки к себе.

Я встал со стула и почувствовал какую – то лёгкость, а в голове опять промелькнули картинки, явно мне не знакомые. А потом обернулся. И опять увидел себя неподвижного, не мигающего, сидящего на старом стуле с телефоном в руках – как фотография или манекен. Заметил монастырские флаги на фасаде дома – они застыли в колыхании предутреннего морского бриза. В порозовевшем небе над Эгейским морем ласточка замерла примерно в метре от гнезда под сводом веранды, откуда, очевидно, выпорхнула только что. Она казалась просто удачной скульптурой.

Материальный мир застыл, я оставил его в другом измерении времени.

– Ну пойдём! – позвал монах и потянул меня за руку. – Хочу тебя с кем – то познакомить.

Толпа расступилась, я сделал пару шагов и вдруг очутился совершенно в другом месте и в другой обстановке. Это был светлый зал, опрятно убранный и обставленный, но всё – таки больше похожий на мастерскую художника. На просторном стеклянном столе были аккуратно разложены листы с набросками, в геометрическом порядке расставлены баночки с красками, уложены ровными рядами заточенные карандаши. Ко мне спиной сидел мужчина, увлечённо работающий над картиной на прозрачном, казалось стеклянном мольберте. Его контуры немного колыхались и пульсировали изнутри мягким золотистым светом.

Я приблизился получше разглядеть его и захлебнулся эмоциями. Дыхание остановилось, и я замер, боясь сдвинуться с места – настолько узнаваемым оказался силуэт этого художника. Сутулые острые плечи, худая шея, лысина.

Я непроизвольно произнёс губами: «Папа?»

Эмоции оказались слишком сильны. Я не справился с ними, заволновался, что – то ещё попытался сказать, но меня стремительно бросило назад, и я ничего не смог с этим поделать.

…И сразу очутился на балконе монастырского дома с телефоном в руках. Но по всем признакам это уже был я реальный, взмокший от выступившего пота, с выскакивающим из груди сердцем, так как я теперь помнил, что произошло со мной бестелесным.