Текст книги "Отчаянная педагогика: организация работы с подростками"

А вообще воровал?

Ни в лагере, ни потом в «Гринабеле» он ни в чем таком замечен не был.

А теперь – об одном из самых серьезных моментов операции «Инкогнито». На соседней турбазе кто-то обокрал палатку отдыхающих. Унесли дорогие сигареты, вино, бинокль, туристское снаряжение. Директор турбазы приходит в лагерь:

– Это ваши сработали. Больше некому.

Мураховский проводит экстренный сбор участников операции. Припомнили, что в вероятное время совершения кражи из лагеря отлучались трое «трудных». Установили за ними наблюдение. Заметили у них дорогие сигареты. Через день сигареты кончились, и воришки пошли в горы к своему тайнику. Там их и взяли с поличным. Курочкин в этой краже не участвовал. Это были его дружки, они и его сманивали, но он отказался. Факт есть факт: Курочкин больше не крал.

Как разрулили ситуацию с кражей на турбазе?

Вернули все украденное потерпевшим. Извинились и… продолжали маяться с воришками. Те решили сбежать от позора. (Мы подозревали, что могут рвануть: накануне из пищеблока исчезли несколько буханок хлеба, пачка соли, пачка сахара.) Украли на турбазе шлюпку и поплыли на остров Джасыбай, в двух километрах от лагеря. Соорудили там шалаш и начали ловить рыбу. Наши ребята эту шлюпку тихонько увели и вернули турбазе. Теперь можно было не сомневаться, что беглецы никуда не денутся. По нашим расчетам, еды им должно было хватить дня на три. Поэтому мы не торопились возвращать их в лагерь.

Как так можно! Сначала дали сбежать, потом не спешили возвращать. А если бы с ними на острове что-то случилось?

На острове действительно кое-что случилось. Но об этом чуть позже. Скажу пока еще об одной неожиданности. В лагерь приехала наша «элита», трое ребят, среди них Славка Кабурнеев, который взорвал дымовую шашку прямо в штаб-квартире. Нельзя было исключать похожую «диверсию» и на этот раз. Взяли с них слово, что не будут пить в лагере, поселили в отдельную палатку. До окончания сезона – три дня.

Оставалось провести три мероприятия: «морской бой» на озере, восхождение на безымянную вершину и торжественное закрытие лагеря. Все должно быть ярким, запоминающимся.

«Морской бой» решаем провести вблизи острова, чтобы попутно забрать оттуда наших беглецов. Но в момент сражения «благородных мореплавателей» с «пиратами» на острове неожиданно вспыхнул лесной пожар.

Как потом выяснилось, виновниками были не наши беглецы, а отдыхающие с турбазы – оставили непогашенным костер.

Пожарниками стали и «пираты», и «благородные мореплаватели», и трое беглецов, и даже наша поредевшая «элита». Ведер не было, огонь сбивали еловыми ветками. Стояла жара, от едкого дыма слезились глаза, першило в горле. Ребята окунались в озеро и снова шли в огонь.

Когда подплыли на лодках работники лесничества, пожар был уже погашен. Ребята построились, лесничий поблагодарил их и спросил, какую бы они хотели получить награду. Решили: ящик сгущенки будет в самый раз.

Возвращаемся в лагерь. На берегу зеваки. Нас фотографируют. Славка Кабурнеев помахал пиратским флагом. Его тоже сфотографировали. С этого момента жизнь нашей организации никогда уже не будет безоблачной…

На другой день участники операции «Инкогнито» взошли на одну из безымянных вершин Баян-аула, водрузили на ней флаг и назвали ее пиком «Гринабеля». Вечером мы собрались на последний сбор и стали решать, кто достоин получить форму. Присутствовала и наша «элита». Даже ко всему безразличный, над всем посмеивающийся, постоянно кривляющийся Славка Кабурнеев жалел, что остался в городе и приехал только сейчас. Это было особенно заметно, когда ребята начали примерять форму – куртки цвета хаки.

А Плахотину форму выдали?

Сомнение вызывал не только Плахотин. Трудно было всем без исключения ребятам быть активными участниками операции. И понять причину чьей-то пассивности – тоже было непросто. Но многое решил пожар. Плахотин и Сайфулин, например, боролись с огнем на самых опасных участках, обожгли руки. Не учесть это было бы верхом несправедливости. Мы выдали форму не только Васе Плахотину. Мы приняли в «Гринабель» также Валеру Сайфулина, выдали ему форму в порядке исключения. Парнишка был счастлив.

На другой день состоялось закрытие лагеря. «Трудные» построились и вертели головами: где же остальные? Участники операции появились минутой позже, все в форме. У «трудных» вытянулись лица. Сказать, что они были удивлены – все равно, что ничего не сказать.

Потом, в городе, разбирали ход операции?

В те годы было модно говорить о том, что каждый молодой человек должен уметь отвечать за свои поступки. Только как этому научить, никто толком не объяснял. Операция показала, что ответственность за себя может рождаться из ответственности за других. Если подростку, который еще не умеет контролировать свое поведение, поручить контролировать поведение других, то это заставит его контролировать и свое поведение.

Стало также ясно, что естественное для подростков стремление отличиться, можно направить в русло полезной деятельности.

После операции «Инкогнито» уличный коллектив, с которого начался «Гринабель», окончательно распался. Из Баян-аула вернулось крепкое ядро будущей организации. Можно было, не теряя темпа, развиваться дальше. Но многим нашим планам не дано было осуществиться. За нами пристально наблюдали…

Беседа пятая. Комсомольская инквизиция

Это уже напоминает детектив. Кто же за вами наблюдал?

Через неделю после возвращения из лагеря меня вызвали в горком комсомола и сказали, что приехал инструктор Казахстанского ЦК ВЛКСМ некий Артамонов, хочет познакомиться с работой «Гринабеля».

Я пожал плечами: пусть знакомится.

До сих пор сидит в памяти фамилия – Артамонов. Внешность даже приблизительно не могу вспомнить. Комсомол был для КГБ главным кадровым резервуаром. Отбирали с неброскими лицами.

Артамонов не важничал, не задавал трудных вопросов, ничего не записывал. Человек, которому все интересно, который все хочет понять – и только. Попросил разрешения побеседовать с ребятами. Надо – беседуй.

Я не чувствовал подвоха, что же говорить о ребятах. Они взахлеб рассказывали о своей жизни, Артамонов делал восхищенные глаза и заливисто смеялся. Его не надо было учить искусству вызывать людей на откровенность. Он это уже умел.

На прощанье задавал уточняющие вопросы, говорил, как мне завидует: такое свежее дело. Пожелал всяческих успехов и испарился.

А спустя две недели меня вызвал Сергей Литвиненко, предложил сигарету и протянул листок бумаги с печатным текстом.

Вот что нам предъявил республиканский ЦК комсомола с подачи Артамонова:

1. В «Гринабеле» разрешается курить и вольно относиться к старшим.

2. Еремин считает, что комсомол больше не способен воспитывать молодежь.

3. В откровенной беседе выяснилось, что члены «Гринабеля» считают, что в нашей действительности преобладает несправедливость и зло.

4. В тексте присяги – ни слова о партии и комсомоле, подростки присягают на верность только «Гринабелю».

5. Еремин ставит перед собой цель создать мощную организацию в противовес комсомолу.

6. Эмблема «Гринабеля» фактически призывает к насилию.

7. Девиз «Гринабеля» – «Через невозможное – вперед!» (А что может быть невозможного в нашей советской жизни?)

8. В «Гринабеле» изготовлен флаг со свастикой.

Я возмутился:

– Какая свастика? Был декоративный флибустьерский флаг! Кабурнеев побегал с ним и выбросил.

Литвиненко усмехнулся:

– Теперь доказывай. Никто нас с тобой слушать не будет.

Я спросил упавшим голосом:

– Что же делать?

Литвиненко вздохнул:

– Готовится пленум ЦК ВЛКСМ. Меня, скорее всего, снимут, «Гринабель» закроют.

– Но это же форменная инквизиция!

– Это сохранение чистоты идеи, – поправил Литвиненко.

Через три недели Кремлевский Дворец съездов сотрясали гневные речи. Тон задал вождь комсомола Павлов. «Мы не позволим выхолащивать идейную суть…», «Мы не дадим…», «Мы требуем…» Ему вторили вожди республиканских комитетов комсомола. Все требовали сурового наказания Литвиненко.

По неписаным правилам игры Сергей должен был выйти на трибуну и покаяться. Влепили бы строгий выговор, а с должности могли и не снять. Но Литвиненко не захотел признать свои ошибки даже частично. Он вышел на трибуну и дал Павлову отповедь. Сказал, что самый худший враг комсомола – косность. Что забота о чистоте идеи вообще может довести нашу политическую систему до идеологического истощения.

Огромный зал Дворца съездов замер. Вступать в полемику с первым секретарем было смерти (политической) подобно. Литвиненко сошел с трибуны под гробовое молчание нескольких тысяч комсомольских функционеров. Его не посмели освистать.

Еще через неделю мы прощались. Литвиненко уезжал в Москву, в аспирантуру МВТУ. А я…

Погоди. Давай разберемся. Может, какие-то обвинения были не так уж и беспочвенны? Почему, например, ребята присягали только «Гринабелю»?

Мы уже говорили об этом вскользь. Наша присяга имела не идеологический, а воспитательный характер. Важно, чтобы ребята были верны своей организации. Эта верность заставляет их соблюдать устав, который устанавливает законы поведения. Мы очень скрупулезно следили, чтобы эти законы соблюдались. В противном случае была бы не организация, а сплошное лицемерие.

Но в пионерии и комсомоле тоже были свои уставы, свои правила поведения.

Были, но могли выполняться, а могли не выполняться. Если не выполнялись, на положении нарушителей устава это никак не отражалось. Из комсомола выгоняли в исключительных случаях. А чтобы кого-то исключили из пионеров… я такого не припомню.

Считаю, что у нас присяга была настоящая, а в пионерии и комсомоле – декоративная.

Пионерия и комсомол были огромными, многомиллионными организациями. Там отдельная детская личность была песчинка. В «Гринабеле» никогда не было больше 130 ребят. Мы не могли допустить, чтобы кто-то только числился и не делал ничего полезного. Каждый знал: две недели отсутствия без объяснений, и он может больше не приходить. Он уже выпал из внутренней жизни «Гринабеля».

Не больше 130 человек… Тогда почему тебя обвинили в стремлении создать мощную организацию в противовес комсомолу?

Нам было мало Пятиэтажек. Мы хотели создать филиалы «Гринабеля» в других районах Павлодара. Хотели охватить весь город. Уже приступили к этому. Допускаю, это была бы глупость. Мы могли уподобиться другим подростковым объединениям, которые, на манер пионерии и комсомола, пытались охватить как можно больше подростков. Ни к чему хорошему это не приводило. Количество неизбежно отражалось на качестве. Чем многочисленней организация, тем больше в ней формализма.

Откуда тогда обвинение, что Ерёмин создает мощную организацию в противовес комсомолу?

Даже самые большие патриоты комсомола чувствовали, что их любимая организация в мирной жизни, без революций, войн и борьбы с внутренними врагами, стала другой, расслабленной, пытающейся уподобляться «старшему брату» – партии и потому невыразимо скучной. Что же говорить о рядовых комсомольцах?

Комсомол механически принимал в свои ряды миллионы новых членов и пытался представить это как достижение. Штамповал стиль и методы партийной работы и выдавал это за преемственность поколений. А всякий штамп превращает живую жизнь в идеологическую мертвечину. Комсомол выродился в славящего самого себя, любующегося прошлыми заслугами истукана. Отсюда ревнивое отношение к движению подростковых отрядов. Эта ревность – не что иное, как боязнь конкуренции. Зачем состязаться с конкурентами, если можно их просто закрыть, пока они еще не окрепли? А под каким предлогом проще всего можно было закрыть? Под предлогом, что вы занимаетесь политически вредным делом.

Как же «Гринабель» уцелел? Почему его все-таки не закрыли?

Для ЦК ВЛКСМ не царское было дело закрывать какой-то «Гринабель» сверху. Это было поручено Павлодарскому горкому комсомола. Ни у кого не было сомнений, что все будет исполнено. Как могли ослушаться местные комсомольские начальники? Одни из них уже видели себя партийными работниками, другие – сотрудниками КГБ. Зачем рушить себе карьеру?

Мне велели объявить ребятам, что «Гринабель» закрывается. Я объявил. А что еще оставалось делать? Переходить на нелегальное положение?

Но ребята не расходились. Несколько минут они молча смотрели на меня. Потом кого-то прорвало.

Кто-то спросил:

– А как же наш девиз?

Отвечаю:

– Наш девиз запрещен.

Ребята:

– Пусть запрещен, но кто нас проверит, живем мы с этим девизом или нет?

Отвечаю:

– Мне велели закрыть штаб-квартиру и сдать ключи в горком комсомола.

Ребята посовещались и спрашивают:

– А если в горком придут наши родители?

Я не сдал ключи в положенное время. А на другой день в горком пришла группа родителей. В этом же здании был и горком партии и горисполком. И все видели эту большую группу, все знали, с каким протестом пришли люди, и все вместе (горком партии, горком комсомола и горисполком) стали решать: что же делать? Выполнить волю ЦК ВЛКСМ или прислушаться к голосу трудящихся?

Это невероятно и неслыханно, но городская власть пошла против воли Москвы. Оставила приговоренному «Гринабелю» жизнь.

Чем объяснить такую решимость родителей?

Родители были возмущены. Они говорили, что впервые в жизни спокойны за своих детей. Подростки влюблены в свою организацию. Значит, в ней есть что-то такое, чего нет нигде: ни в школе, ни в семье. Как можно это уничтожить? Чиновники переглядывались: может, действительно не стоит?

До ввода войск в Чехословакию оставалось два года. Еще не закручивались идеологические гайки. Партийные и советские работники еще не разучились руководствоваться обыкновенным здравым смыслом. Их оклады еще не были увеличены вдвое и втрое. Они держались за свои кресла, но не обеими руками, как станет потом.

Кстати, сколько ты получал за эту работу?

110 рублей. Даже по тем временам, это было немного. Но это соответствовало моим потребностям. Материальные запросы были минимальными. С утра до вечера, без отпуска, без выходных и праздничных дней с ребятами. Зачем при такой жизни деньги?

Ты был холост?

Когда начинал создавать «Гринабель», был холост, но через три месяца, женился. Хотя, как и Макаренко, считал семейную жизнь патологией.

Зачем было жениться?

На женатого педагога иначе смотрят. Была и другая причина. Девушки в «Гринабель» шли как на подбор, и довольно бойкие, а мне было всего 25. Меня чуть не уволили по идеологическим мотивам. Не хватало еще, чтобы приписали аморалку.

Значит, «Гринабель» стал дорог не только ребятам, но и тебе. Но, вероятно, дорог чем-то другим?

Просто создать «Гринабель» и просто руководить им – это было бы довольно скучно. Я ставил более широкую цель. Мне казалось, что жизнь заставит партию и комсомол создать всесоюзную подростковую организацию. В этом случае понадобится модель, которую я и хотел создать. «Гринабель» был для меня экспериментальной площадкой, лабораторией, полигоном. Ребята об этом знали, я этого не скрывал. Думаю, это только повышало значимость нашей совместной работы.

Мы часто говорили на политические темы. Ребята хотели иметь более четкое представление о времени, в котором они жили. Нас могли закрыть за одни только такие разговоры. На тот случай, если меня вдруг вызовут в КГБ, у меня даже было заготовлено объяснение. Я хотел сослаться на слова Януша Корчака: «Мы обязаны, – писал он, – учить ребенка не только любить правду, но и распознавать ложь, не только любить, но и ненавидеть, не только уважать, но и презирать, не только соглашаться, но и возмущаться, не только подчиняться, но и бунтовать».

В конце концов, вас оставили в покое?

Если бы так. Под разными предлогами нас пытались закрыть все 8 лет, которые просуществовал «Гринабель». И отчасти это было… хорошо! Я извлекал из этого противостояния педагогическую выгоду. Чтобы к нам не было никаких претензий, мы должны были иметь безупречную репутацию. Каждый, кто своим поведением ставил «Гринабель» под удар, вызывал в коллективе всеобщее осуждение и старался быстрее загладить свою вину.

Нас полностью лишили финансирования. Мы не имели бюджета, и поэтому вынуждены были зарабатывать на жизнь собственным трудом. В отличие от колонистов Макаренко, мы не имели собственного производства и обходились случайными заработками. Нас спасала идея сбережения организации.

Беседа шестая. Ноев ковчег

Итак, родители вас отстояли. Как развивались события дальше?

К нам потоком хлынули новички. Приходили целыми уличными группами. Члены президентского совета заседали ежедневно, вели прием. Девчонки из канцелярии заполняли учетные карточки.

Прием выглядел так. У входа стояли двое дежурных. Один открывал дверь, когда снаружи звонили. Другой докладывал по внутреннему телефону, сколько ребят пришло. Все входящие еще на пороге должны были понять, что тут порядок, дисциплина, и все заняты делом.

Конечно, это была не только игра. Потом, спустя время, новенькие вспоминали, что больше всего их привлекло деловое движение в штаб-квартире. Прийти просто из любопытства, поглазеть, а потом повернуться и уйти было невозможно.

Однажды появилась Мыльникова. У нее попросили служебное удостоверение – она сказала: «Еще чего?» Попросили назвать фамилию. Мыльникова потребовала меня. Я пришел на пост. Она меня отчитала: мол, что за глупости? Неужели не видно по милицейской форме, кто она? Я сказал, что у нас свои порядки.

Мыльникова пришла не просто так. Узнала, что к нам записываются уличные ребята со всего района, и решила убедиться.

На какие подразделения делился «Гринабель», и что собой представлял у вас первичный коллектив?

Весь коллектив мы сначала разбили на так называемые службы. Была радиослужба, пресс-служба, туристическая служба и т. д. Почему избрали слово «служба»? Мы служили организации – вот и все объяснение. Эта серьезная игра давала почти немедленные результаты. Появлялась подтянутость, четкость, точность, обязательность.

Однако новички неохотно шли в службы. Им хотелось сохранить свои ряды, быть вместе и подчиняться только своим вожакам. Таким образом, после наплыва новичков первичными коллективами около трех месяцев были уличные группы во главе со своими лидерами.

Неужели к вам шли только уличные ребята?

То же происходило не только у нас, но и в других городах, где создавались такие же объединения. Всюду была частица тех 16 миллионов подростков, для которых пионерия и комсомол были зеленой скукой. И эта частица втягивалась сама, ее не нужно было заманивать.

Штаб-квартира превратилась в подобие общежития. Каждой уличной группе нужно было дать свое место. Это как в семье: появился новый ребенок – надо отвести ему свой угол. Иначе он не будет чувствовать себя дома.

Группы получили каждая по своей комнате и начали обустраиваться. Приносили свои проигрыватели, магнитофоны, радиостанции и мопеды. Делали секретные запоры и даже раздвигающиеся двери. В одной комнате пахло канифолью, там что-то паяли. В другой – мазутом, там стояли на ремонте мотоциклы и там спорили, вспыхнет ли бензин в ведре, если туда бросить окурок. Помню, я предупредил, что не стоит рисковать. В ответ кто-то картинно бросил горящий окурок, но бензин в самом деле почему-то не загорелся. Это я к тому, какие возникали ситуации и какое требовалось напряжение нервов.

Лидеры групп, естественно, соперничали. Некоторые давно находились в натянутых отношениях. Они ни в чем не хотели уступать друг другу. Лидеров групп вдруг охватил начальнический зуд. Они чуть не дрались из-за хорошего письменного стола, из-за мягких стульев. Никто не хотел сидеть на жестких. Если один приносил неизвестно откуда стол, то другой тащил старый диван. Действительно, какая-то мебель была нужна. Но кто ее даст? Дали! В горкоме комсомола как раз меняли столы и стулья на новые. Старые достались нам.

Я порой не знал, как мне сохранить нейтралитет, чувствовал себя как на пороховой бочке. Я знал, что ребята не только бросают окурки в бензин, но и справляют дни рождения (естественно, с вином), играют в карты (естественно, под интерес). Утешала мысль, что уличный мир размером в десяток кварталов, хоть и колобродит, но не где-то в подъездах и подворотнях, а у меня на глазах.

Позвонила по какому-то делу Мыльникова. Обронила как бы между прочим, что ей работы заметно поубавилось.

Это сборище уличных групп нужно было как-то превращать в единый, сплоченный коллектив, иначе – новые неприятности, так?

Естественно. Для достижения этой цели я предложил то, что было очевидно. Оконца в нашем полуподвальном помещении маленькие – надо увеличить. Потолок низкий – надо снять полы и выбрать землю, углубиться хотя бы на метр. Обычное освещение слабое, надо заменить люминесцентным. Короче, предложил капитальный ремонт.

Ребята согласились, им уже понравилось улучшать жилищные условия. Целый месяц углублялись и выносили землю носилками. Еще месяц помогали плотникам и малярам ЖЭКа настилать полы, красить стены, менять двери и окна. Взрослые выступали в роли наставников, почти вся работа была сделана самими ребятами. К вечеру всех качало от усталости и ацетоновых красок. Каждое утро мы кого-нибудь недосчитывались. Кому-то запрещали работать родители, кто-то просто выдыхался.

Ремонт стал для многих непосильным испытанием. Но те, кто выдержал, по праву сильных простили слабых и разрешили им вернуться. Я обязан был организовать эту «амнистию», и я это сделал.

То есть ремонт, как раньше поход и сдача металлолома, и операция «Инкогнито» стал воспитательным мероприятием?

Ремонт и тяжелая работа – лучший способ распознавания характеров и формирования нового актива. Уличный «актив» либо дискредитирует себя в глазах ребят, либо сохраняет свои позиции, но при этом сильно меняется. Третьего не дано. Если тяжелой и (что особенно важно) продолжительной работы нет, ее надо придумать.

Но подростки должны ясно себе представлять, что работают они для себя, что работа даст им что-то очень конкретное. Это обязательное условие.

Ребята не просто строили свой общий дом. Они его проектировали. Решали, сколько будет комнат и что будет в каждой из них. И когда была сделана самая тяжелая часть работы – углублен на метр пол и вынута и вынесена на носилках земля – они уже не хотели, чтобы у каждой группы была своя территория. Теперь они уже хотели, чтобы помещение было общим.

Я говорил ребятам:

– Вот в этом огромном зале можно сделать перегородки и тогда здесь будет несколько комнат. А можно ничего не городить, и сделать свое кафе со столиками, баром и вертящимися табуретами. Устраивать здесь танцевальные вечера, праздновать дни рождения, встречаться с интересными людьми, проводить диспуты. Что скажете?

В ответ слышал:

– Конечно, пусть будет кафе! Только где взять мебель и что будем пить?

А я уже договорился с Орловским: завод уже делал столики, бар и вертящиеся табуреты. Осталось только купить миксер для приготовления молочных коктейлей. В Павлодаре (провинция!) эта штука не продавалась. Послали своего «экспедитора» (девятиклассницу) в Омск, она привезла миксер. Теперь можно было готовить молочные коктейли. Наше кафе по оформлению, конечно, уступало тому, что было на соседней улице, зато – свое.

У подростковой организации может быть какой угодно профиль: военно-патриотический, эстетический, туристический… Все равно, самое излюбленное занятие ребят – общение. То, что сегодня называется тусовкой. Если вы создаете комфортные условия для общения, считайте, что подростки – ваши.

Было ли в твоей практике то, что Макаренко называл «методом взрыва»?

Макаренко писал, что только перевоспитание происходит медленно, а перековка – быстро, как взрыв. Я убедился: это действительно так. В ходе ремонта происходило медленное превращение конгломерата группировок в коллектив. А сам коллектив возник в считанные минуты.

Мы отмечали новоселье. На стене – плакат со словами поэта А. Вознесенского «Мы как дьяволы работали, а сегодня пей-гуляй!» Бармен Витя Севницкий подает к коктейлям пирожные и мороженое. Нас человек 100. Гремит музыка. И вдруг открывается дверь. Музыка стихает, танцующие пары замирают. В сопровождении дежурных входит женщина. Мы ее хорошо знаем. Она живет в нашем доме, не раз приходила с претензией: шумим. Думаем, снова недовольна. А у нее в глазах слезы. Говорит, возвращалась с работы (сегодня получка), и прямо у дома двое парней вырвали у нее сумку с деньгами.

Женщина не просит помочь. Стоит с несчастным видом и плачет, только и всего. Что делать?

Кто-то из ребят предлагает:

– Поймать гадов!

У меня на размышления три секунды. Говорю:

– Построиться.

Через несколько секунд все стоят в шеренге.

Слышу свой голос:

– Блокировать квартал: каждый дом, каждый подъезд. Блокировать автобусные остановки. Прочесать все улицы. Держаться по двое-трое. Грабители могут быть вооружены…

(Про себя думаю: «Что я делаю? Это безумие! А если грабители с ножами?»)

Боюсь за ребят, но отступать уже поздно: уточняю, кому куда бежать, что делать. Без малого сотня парней вылетает из подвала. Остаются только девчонки.

Тоже выбегаю. И останавливаюсь. А мне самому что делать? Макаренко советует в таких случаях сидеть на своем месте и выслушивать донесения о ходе выполнения приказа.

Говорю себе: «Возвращайся в штаб-квартиру и сиди, не дергайся. Держи себя в руках. Ты уже рискнул, послав ребят на такое дело. И уже ничем никому не поможешь. А если сам куда-нибудь побежишь, будет только хуже. Позвонят или прибегут с сообщением, а тебя нет. Дальнейших решений принимать некому».

Стою возле дома, вслушиваюсь в ночную тишину…

Деньги этой женщины – не главное. Ты серьезно рисковал жизнью кого-то из ребят. А раз так, то это был, вероятно, ничем не оправданный риск.

Но только не с точки зрения уличной педагогики. Представьте: на вас смотрят двести пар глаз. И в каждом взгляде – приказ. Это не я приказал ребятам найти грабителей. Это они приказали мне приказать им. Невозможно было не подчиниться.

Конечно, я мог поступить иначе – позвонить в милицию. Ну и чего бы я после этого стоил в глазах ребят? Как бы дальше работал? Повторяю, это уличная педагогика. Тут действуют совсем другие правила. Упускать такие моменты – непрофессионально.

Ладно, ребята бросились за грабителями. Что было дальше?

Ребята наткнулись на двух подозрительных парней. Те бросились бежать, успели заскочить в автобус. Водитель уже закрыл дверцы, собирался тронуть с места. Ребята подбежали, сказали, что случилось. Грабители пытались выскочить в окно, но автобус был уже окружен. Собрались зеваки. Появилась милиция, взяла грабителей, что называется, тепленькими.

Ребята чувствовали эмоциональный подъем. Они впервые ощутили свою коллективную силу. Силу со знаком плюс, а не минус. Вижу, понравилось.

Мы тут же сформировали службу специального назначения (назвали ее спецназом) и поставили перед ней конкретные задачи. Первое: дежурить на пляже, предотвращать кражи личных вещей. Второе: вежливо, но твердо выпроваживать из скверов выпивох. Третье: обязать каждого члена «Гринабеля» смотреть, не собираются ли где-то слишком лихие ребята. Четвертое: одному отряду спецназа постоянно дежурить в штаб-квартире и быть готовым к любым неожиданностям. Установили круглосуточное дежурство.

Наверняка в спецназ вошли старшие, физически сильные ребята. Но все равно, они были несовершеннолетними. Или ты решил сделать риск нормой жизни «Гринабеля»?

Раньше ребят просто «тянуло на подвиги». А теперь они почувствовали вкус к другого рода приключениям. Помогать людям, выручать, спасать от разных неприятностей – не просто интересно. В этом заключен известный риск. Как можно было не поддержать такой порыв?

Уличная педагогика – это использование норм и понятий уличной жизни подростков в воспитательных целях. 130 ребят – большая сила, которая не может находиться без применения. Будь ребята уличной группировкой, они бы уже начали «качать права». И это был бы минус. Почувствовав свою силу, ребята тоже решили «качать права», но со знаком плюс. Отказать им в этом я не мог. Это было бы непрофессионально. Это означало бы, что я занимаюсь не уличной, а какой-то другой педагогикой.

Сделаем небольшое отступление. Ты говоришь, на новеньких заводились личные карточки. Значит, анализировал, кто к тебе шел? Каким был состав организации?

Учетные карточки были и у Макаренко. Если и он ими пользовался, значит, это вносило в работу не только порядок, но и определенный воспитательный смысл.

В комсомоле учетные карточки заводились для постановки на учет и для снятия с учета. Другой, небюрократической функции, они не имели. Личность учитывалась только формально и практически не задействовалась. Личность вообще не чувствовала себя нужной своей организации.

Как было у нас? Подросток приходил в штаб-квартиру, и его карточка сразу откладывалась в сторону. Мы знали каждый день, кто был сегодня и кто почему-то не пришел. Если кто-то не был дня три, к нему домой бежали гонцы: в чем дело? Может, заболел? Или какие-то неприятности? Может, в чем-то нужна помощь?

В учетной карточке значилось, где и кем работают родители. Если кто-то жил без отца, было сразу заметно. Олег Лещенко, жил с отцом без матери. Редкий случай. И это мы тоже учитывали. Олег один был такой. А ребят, живущих без отцов, было не меньше половины. Причем, это были не только ребята, но и девочки.

Девочек, кстати, у нас всегда была примерно шестая часть. Оптимальная норма, которая выдерживалась в определенной степени искусственно. Сдерживался прием новеньких. Когда девочки составляют шестую часть, они воспринимаются ребятами как товарищи. Как только их становится больше, коллектив утрачивает свое мужественное лицо. В воздухе начинает летать опасное количество амуров.

И что ты предпринимал? Отстреливал амуров?

В таких случаях нужно что-то предпринять один раз, но так, чтобы запомнилось. Была у нас такая Наташа К. Очень ценная девушка, папа – директор станции юных туристов. И сама в этом деле была мастер. Благодаря ее стараниям наши туристические команды не знали себе равных на различных слетах и соревнованиях. Но очень любила Наташа влюблять в себя парней, просто хлебом не корми. И парни просто шалели от этой девицы, и это отравляло сладкими миазмами нашу здоровую атмосферу. Я предупредил Наташу, чтобы она угомонилась. Но она подумала, что я шучу, и продолжала свои шуры-муры. Тогда я вызвал ее и сказал очень твердо: «До свидания».

Сколько все-таки было в «Гринабеле» «трудных» и нормальных подростков?

Тех, кто имел несколько приводов в милицию, у нас постоянно было не меньше 20 и не больше 30 человек. Это норма, при которой «трудные» не делают в коллективе никакой погоды. И при этом никто не видит в них «трудных». О том, что такие ребята имели приводы, кроме меня, мало кто знал. А о ком-то я сам мог ничего не знать. Инспектора по делам несовершеннолетних (мы сотрудничали не только с Мыльниковой, потому что к нам приходили ребята из других районов города) были деликатные женщины: даже меня не ставили в известность, с кем я имею дело.