Текст книги "Фунт лиха. Хроника отношений"

Глава 24

Лето. Мы едем на полуторке в село Муромцево, двести километров к северу от Омска. Даже по сибирским меркам глушь. Отец пересаживает меня из душной кабины в кузов, но там свирепствуют слепни. Мазь не помогает. Отец надевает мне на голову сетку. Но сетка плохо пропускает воздух, трудно дышать. Я поскуливаю. В живой природе не был ни разу. И вдруг – тайга. Мама переносит тряску и жару без нытья.

В каком-то селе пересаживаемся на бричку. Нас везет лошадка монгольской породы. Мерин Гнедок – служебный транспорт отца, выданный ему, как землемеру. Гнедку тяжело. Его спина вся в крови, облеплена слепнями.

Подъезжаем к деревенскому дому. Отец выгружает пожитки: два чемодана и два узла. Дворняжка по кличке Пальма, подпрыгивая, норовит лизнуть мне лицо. Отец выпрягает Гнедка и велит достать воды из колодца. Слышится мычание. Отец снимает навесной замок с дома. В сенях стоит корова.

– Тезка твоя, – говорит отец маме. – Маня. Стельная, зимой теленочек родится.

Корова тоже служебная, но беречь ее нужно, как собственную. Если, не дай бог, околеет, придется оплачивать ее стоимость.

Родители создают в избе уют. Мама вешает на стену гобелен «Мишки в лесу». Ставит на попа чемоданы, накрывает большой салфеткой с кружевами. Это теперь туалетный столик. Здесь мама, глядя в зеркало, будет закручивать себе бигуди, а отец – бриться опасной бритвой. Появляется кровать с панцирной сеткой. Отец вешает рядом с гобеленом подарок родственника – офицерскую саблю. Мое место на топчане, рядом с грубо сбитым столом, где я буду готовиться к урокам.

Мама осваивает деревенскую печь. Советы дает соседка. Она приносит домашний подовый хлеб, который можно есть ни с чем. Один несравненный запах чего стоит. Деревня – это вообще сплошь другие запахи, которых нет в городе. Запах сена, трав, лошадей и их помета, коров и их лепешек, навоза, нутра дома… Принюхиваюсь. Нет, все-таки колбасы Гнедка пахнут намного лучше, чем лепешки Мани.

Отец кормит Гнедка горстью овса. Дает еще попить и уходит по своим делам. Я забираюсь на сеновал. Оттуда видно, что изба наша стоит на окраине, рядом с речкой Тарой. На другом берег)? Тары сплошной темно-зеленой стеной стоит тайга.

Мне ужасно хочется проехаться на Гнедке верхом. Но у отца нет седла. Вижу, местные пацаны гоняют без седел. Задабриваю мерина. Кормлю его излюбленным лакомством – хлебом с солью. Самостоятельно снимаю и надеваю уздечку. Подвожу к изгороди. Взбираюсь на него.

Четверо ребят моют лошадей в Таре. Подъезжаю… Это сыновья главного конюха. Все рыжие и конопатые. Все курят махру-самосад и матерятся через слово. Конюшня в Муромцеве что-то вроде гаража. Там лошади, на которых ездят (на бричках) местные чиновники. Отец тоже должен каждый вечер ставить Гнедка в этом «гараже». Но мы живем на окраине, а конюшня в центре села.

После рабочего дня усталый отец отводит мерина на соседнее поле, стреноживает, вешает на шею колокольчик и привязывает длинной веревкой к забитому в землю колу. Отец, конечно, рискует. Мерин может вырвать кол и убежать. Но это не беда, найдется. А вот волки… Здесь они, говорят, двухметровые.

Отец разрешает мне заниматься мерином. Я сам отвожу его в поле, вешаю на шею колокольчик, обвязываю веревкой, стреноживаю, вбиваю кол. Гнедок теперь не только мое удовольствие, но и тревога. Вдруг вырвет кол и затеряется в высокой конопле. Так однажды случается. Ранним утром я долго ищу его в конопле в мой рост. Кричу, зову, уже отчаиваюсь найти, плачу, наконец слышу звон колокольчика. «Кол надо лучше вбивать», – ворчит отец, но так – для порядка, на самом деле не очень сердит, хотя опоздал на работу.

В Омске я был хорошистом. Учусь без троек и в Муромцеве. Отец любит расписываться в моем дневнике. Он вообще любит свою подпись, постоянно совершенствует ее на бумаге. А я люблю давать дневник на подпись. В этом смысле жизнь в Муромцеве – самая лучшая часть моего детства. Здесь мои самые лучшие сельские учителя. Здесь я успеваю по всем предметам. А хорошая успеваемость, как я пойму позже, – это и более-менее спокойная жизнь в семье.

Но кое-что меня напрягает. Мама шьет мне черные сатиновые нарукавники. Считает, что они сохранят мою вельветовую курточку. Никто из ребят их больше не носит. Меня обзывают бухгалтером. Обидно до слез. Но каждое утро мама кладет мне нарукавники в портфель. А после школы проверяет: залоснились – не залоснились? Вру, что надеваю нарукавники, – мама уличает. Объясняю, что меня дразнят. Для мамы это не довод. Довод – нужно беречь одежду. «Еще пригодится».

В остальном я послушен, как дворняжка Пальма. Скажет мама: надо лепить на зиму пельмени сотнями штук – леплю, хотя тянет заниматься чем-нибудь другим. Скажет: надо вышивать крестом накидки для подушек – вышиваю, хотя тошнит от этого бабьего занятия.

У отца свои причуды. Он бреет мне голову опасной бритвой. Говорит, волосы будут лучше расти. Но они у меня и без того нормальные. «Будут еще гуще», – говорит отец. А ребята подкалывают: «У тебя что, вши завелись?» Стыдно. Ношу кепку. Кепка липнет к бритой голове. Неприятно.

В бане отец трет меня так, словно хочет содрать кожу. Я ору, плачу. Он удивляется, обзывает меня неженкой. В нем глубоко сидит природная грубость. С годами эта грубость будет проявляться и у меня.

В Муромцеве я увидел своими глазами, как рождается живое существо. Схватки у Мани начинаются, когда отца нет дома. Корова дергает головой, срывается с привязи, бьет себя копытами в большой круглый живот.

– Убьет теленка, – ужасается мама.

Все это происходит в прохладных, тесных сенях при свете керосиновой лампы. Неожиданно спина у коровы выгибается дугой, хвост поднимается, из-под хвоста появляются пузыри слизи, а потом… Потом появляются копытца. Они вылезают на полметра. Маня жалобно мычит.

– Надо ей помочь, – говорит мама. – Тащи теленка за копытца, а я буду держать Мане ноги.

Я хватаюсь за копытца, тяну на себя. Руки соскальзывают. Мы азартно тянем вместе, мешая друг другу. То ли у нас получается, то ли сама Маня хорошо поднатужилась. Теленок выходит из чрева и падает на солому.

Его бьет дрожь. Он обделывается. Маня тянется его облизать. А мы тащим теленка в избу, вдруг простынет. Мама согревает в печи воду. Мы смываем с теленка слизь, вытираем его тряпками. Он норовит встать. Корова в сенях тревожно мычит. Но мы ее не понимаем.

В этот момент появляется отец. Он ругается по-сибирски: «Язви вас!» Смывает с коровьего вымени грязь, промывает соски, переносит теленка в сени. Теленок на качающихся ножках сосет вымя, все еще подрагивая. Отец укрывает его тряпьем.

Выговаривает маме:

– Тупица! Корова должна вылизать теленка!

Мама обижается:

– А по-человечески нельзя? В шутку свести?

Отец взрывается:

– Какие тут шутки? Теленок может простыть и погибнуть!

Мама не уступает:

– Я – городская. Откуда мне знать, что теленка нужно отдать корове? И на черта мне твоя деревня? На черта я вообще к тебе вернулась?! Чтобы оскорбления выслушивать? А ты знаешь, что мне нужен покой?

– Ничего с тобой не сделается, – ворчит отец.

О том, что скоро нас будет четверо, я мог бы догадаться, когда мама сказала мне, что моя одежка может еще пригодиться. Или даже раньше, еще в Омске. Отец сказал однажды за ужином, когда за столом сидели все Тереховы: «Один сын – это не сын». Здесь он сделал паузу. Я замер: «Как это – я не сын?» «Два сына – это полсына», – продолжал отец и снова умолк, наблюдая за реакцией родни. «А вот три сына – это сын», – тоном специалиста закончил отец.

И вот полсына лежит в деревенской люльке и орет, будто его режут. Соседка удивляется: «И в кого он у вас такой?» «Юрик тоже орал, но не так», – вспоминает мама.

Стасик орет ночами, мама не спит. Ей надо прикорнуть днем. Она поручает его мне. Скоро я все умею: кормлю из бутылочки так, чтобы не захлебнулся и не срыгнул. Меняю пеленки, пеленаю, пудрю между ног, чтобы не было опрелостей… А мама отсыпается. С появлением Стасика в семью приходит некоторая нежность. Отец доволен собой и мамой. Угодила. Но в ЗАГС не ведет.

Глава 25

Родители встретились в Салехарде за год до войны. Отец вел там топографическую съемку. Но что делала в ненецкой тундре мама? Как она туда попала? Говорила, что работала учительницей. Но слово «яблоко» у нее было отчего-то мужского рода. Она говорила: «Этот яблок». «Шмотки» произносила как «шмутки». По ее словам, она окончила учительские курсы. Что ж, возможно, такими были «курсы».

Когда началась война, отца призвали. Мы с мамой остались в частном доме, где жили родители отца, его сестры Лидия и Тамара и младший брат Геннадий. Свекровь невзлюбила маму. Властной, своенравной деревенской женщине, переехавшей в город, не нравилось, что по моде тех лет у мамы были наколки. На запястье – розочка. На тыльной стороне ладони – имя Муся. Курила мама. Родители умерли от тифа. Сирота. Стало быть, бесприданница.

Перед отправкой на фронт отец должен был жениться, обеспечить маму продовольственным аттестатом. А если бы вдруг погиб? Но он не сводил беременную жену в ЗАГС. Свекровь расценила это как сигнал – сын не собирается связывать жизнь с Мусей.

Чтобы не зависеть от семьи отца, мама должна была работать. Муж ее сестры Кати, замполит авиаучилища Власов, устроил ее секретаршей. Училище было далеко от дома – на другом берегу Иртыша. Задержавшись на работе, мама оставалась ночевать у сестры. Бабка пустилась в обвинения:

– Муж кровь проливает, а она – гулять!

Пригрозила, что напишет сыну. Но мама стала ночевать у Кати не реже, а чаще. Бабка донесла сыну. Ответ был короткий: «Гони ее взашей!»

– Вот бог, а вот порог! – сказала маме свекровь.

Тетка Тамара каждый месяц посылала отцу мою пятерню. Обводила пальцы карандашом. Шли годы. Пятерня становилась все больше.

Закончилась война. Прошел 46-й. Потом 47-й. Слово «отец» превратилось для меня в пустой звук. Как и слово «мама».

Наверное, отец считал, что мне хорошо в доме его родителей. Я сыт, одет, все относятся ко мне с теплотой. Но у каждого в семье была своя жизнь. А у меня – своя. В основном она заключалась в том, что я наблюдал, как взрослые выясняют свои отношения.

У Тереховых был обычный «сердитый» русский дом. Самая младшая и резкая Тамара называла старшего брата Леонтия кукушкой. Я, получается, был кукушонок. Тамара бегала на свидания с сибирским немцем. Бабка устраивала ей скандалы. Грозила не пустить «фашиста» в свой дом. (Ее можно было понять. С войны не вернулся младший и любимый сын Саша.)

Дядя Геннадий пропадал на руководящей работе. К тому же у него был служебный роман с бойкой хохлушкой из Донбасса, которая тоже не нравилась бабке.

Наконец, в отдельной комнатушке лежал смертельно больной дед, которому требовался постоянный уход. У его кровати стоял тазик, куда по трубочке стекала жидкость из раздутого живота.

Моя жизнь в Муромцеве – это Гнедок, Маня (в теплые времена года ее тоже надо было пасти) и Стасик. Однажды мама ушла в магазин. Двухлетний Стасик захотел молока. Даю ему попить. Через несколько минут изо рта у братца появляется пена. Малец открывает рот, его тошнит. Изо рта появляется невероятно длинный бледно-розовый червь. Следом еще один. Брат задыхался. Я заглянул ему в рот. Черви забили клубком его гортань. Я начал вытаскивать их пальцами.

Слышу мамин голос:

– Что ты делаешь? Господи, что это такое?! – ужасается мама.

Выпавшие черви извиваются на полу. Брат уже дышит. От пережитого страха меня не держат ноги. Меня трясет. Я ложусь на кровать.

– Не говори отцу – просит мама.

Соседка подсказывает, что это аскариды. Судя по их размеру, они давно завелись в кишечнике у Стасика. А сейчас наверняка не все вышли, личинки остались. Мальчика надо лечить. Так что придется рассказать отцу? Отец обвинял маму – плохо руки моет ребенку. Мама обвиняла отца – если бы жили в городе, не завелись бы эти чертовы аскариды.

Нехватка денег – постоянная тема разговоров и скандалов. Отец решает стать военным строителем – получать еще и за звездочки на погонах. Он посылает запрос и ждет ответа. Когда возвращается с работы, первым делом спрашивает: «Почты нет?»

Однажды, когда я прихожу из школы, мама объявляет: «Мы уезжаем в Подмосковье!» Никогда раньше я не видел ее такой радостной.

Глава 26

Люблю понедельники, когда планерки. Приезжаю на работу попозже. Но что-то не появляется Лора. Не приносит писем. Может, заболела? Звоню ей домой. Странно, отвечает мужской голос с кавказским акцентом.

– Кажется, я не туда попал, – говорю.

– Э, пачэму не туда? – отвечает кавказец. – Как раз туда. С дочкой пагаварить хочешь? А как ты узнал, что она у миня?

Молчу. Пытаюсь понять, что происходит. Я не мог ошибиться номером. Значит… Неужели Лору приняли за Женю?

– Хочэшь убэдиться? На, пагавари с нэй.

В трубке на удивление спокойный голос Лоры.

– Папочка, ты только не волнуйся. Если совсем кратко, то я как бы в заложницах.

В трубке снова голос кавказца.

– Врубился, журналист?

Голоса запоминаются гораздо хуже, чем лица. Но этот голос хорошо знаком мне своим тембром. Туфтовый вор в законе Гиви говорил не гортанью, не грудью, а низом живота. Так у него резонировали кишки.

– Я нэдалеко от тваего дома. Сам приедишь? Или наслать за тобой?

Я сказал, что приеду минут через сорок.

– Маи люди будут ждать тибя возле подъезда, – сказал Гиви.

До дома было максимум минут двадцать езды. Но я оставил себе время для звонков. В записной книжке у меня было четыре телефона, по которым я мог получить поддержку в подобных случаях. Два номера – менты. Еще два номера – блатные.

Сначала позвонил блатным. В одном случае мне сказали, что для них вмешаться – значит, нарушить воровской интернационал. Им припишут, что вмешались из-за презрения к пиковым[3]3
  Пиковые – грузинские воры в законе.


[Закрыть]. А это серьезный конфликт. В другом случае прямо сказали, что в случившемся я сам виноват Не надо было слушать ментов.

Звонить ментам было бессмысленно. Генералу Рудневу – просто неудобно.

Я выбежал из редакции и нырнул в метро.

У моего подъезда стояла иномарка с шестерками Гиви. У иномарки стояла Стелла. О чем-то говорила с земляками. Я сказал Стелле спасибо, что пожалела Женю. Дал понять, что понимаю, каким образом Лору захватили вместо моей дочери. Но добавил, что захват Лоры тоже может выйти боком. Так что звони, Стелла. Пусть Гиви подумает, как ему лучше разобраться со мной без глупостей. Стелла набрала в мобильнике номер. Проговорила что-то по-грузински. Услышав ответ, сказала мне:

– Гиви ждет вас.

Лицо, волосы и косметика у Лоры были в порядке. Одежда не помята и не порвана. И все же по спине у меня пробежал озноб.

Из другой комнаты появился Гиви. Он был в белом костюме и белых туфлях. Темные очки. Трехдневная небритость. Гиви не мог не знать, что у меня хорошие отношения со славянскими ворами в законе. Я много общался с ними, когда писал об их касте большой очерк, который вышел отдельной книгой «Воровской орден». (Стелла ее читала.) Некоторые из них сами предлагали мне защиту. Короче, серьезно обижать меня Гиви было не с руки. Но и не ответить на мой оскорбительный материал о нем он тоже не мог. Мы оба понимали расклад взаимоотношений. Осталось высказаться, как быть дальше.

– Гиви, но ведь это беспредел, – укоризненно сказал я.

Грузин скривился:

– Э, бэспрэдел нэдо пустым только протыв сваих. А ты кто? Ты абычный фрайер. Не с того начынаэшь, писака. Ты абарзел. Думал, тэбэ с рук сайдет?

– Разве я написал неправду? – сказал я. – Разве ты сидел хотя бы раз в обезьяннике?

Гиви нехорошо рассмеялся:

– Вот видишь, уже нэправда! В обэзъянникэ сыдэл! И нэ раз.

– Но через час-другой тебя выпускали.

– Надо умэт с мэнтами разгаварывать, фрайер.

– Вот этого как раз и не должен делать настоящий вор – договариваться с ментами, – вырвалось у меня.

– Ты мнэ надоэл, – зло сказал Гиви.

В комнату вошла свора его шестерок.

– Он мне надоэл, – еще злее сказал Гиви.

В глазах Лоры застыл ужас. Но она не кричала, не плакала. Только умоляюще смотрела на меня.

Я спросил себя, что же я творю, зачем девчонку подставляю?

– Тебе звонила Стелла? – спросил я Гиви.

По лицу грузина было видно, что звонила. Просто уже забыл. Наркотиками балуется с раннего утра.

Гиви напряженно думал. Губы его нервно дергались. Ему надо было помочь.

Я сказал, что обязательно напишу о нашей встрече. О том, что я, возможно, задел его человеческое достоинство. Он мог не покупать статус вора в законе выручкой от продажи мандаринов. Его наверняка бессовестно оговорили. В таких случаях менты охотно пользуются сомнительной информацией. И даже распространяют ее. Есть у них такая задача – опорочивать воров в законе, подрывать их авторитет. Возможно, я невольно подыграл им. Но я исправлю ситуацию. Ну и так далее, в таком же духе. В моем выступлении звучал сарказм. Но Гиви не улавливал.

– Если нэ напышэшь, будэт очэн плохо. И тэбэ, и твоей дочэри, – сказал он, кивая на Лору. – Кагда будэт статъя?

– Через неделю.

– Абманэшь – пажалээшь.

– Вы в самом деле сделаете это? – спросила потом Лора.

Я признал, что в этом случае перегнул палку. Мне ли не знать, какие примочки устраивают менты. Возможно, это была провокация и против меня тоже. От меня ментам тоже ведь достается. Ну и, конечно, недооценил дух самого Гиви. Мне сказали, что он отпрыск грузинских интеллигентов, писателей и артистов. Короче, ошибки надо признавать и исправлять.

– Мне все больше нравится наша профессия, – неожиданно сказала Лора.

Я не просил Лору держать этот случай в секрете. Она сама сказала, что ничего не скажет Жене, иначе узнает Вера.

Глава 27

За ужином Женя взглянула на часы и объявила, что у нее сюрприз. Через несколько минут она познакомит нас со своим молодым человеком. Я сглотнул комок в горле. Вера оживила изменившееся лицо вымученной улыбкой.

В прихожей раздался звонок. Женя пошла открывать. Послышался бархатный баритон. Через минуту они появились вдвоем: Женя и обладатель баритона. Красивое, интеллигентное, можно сказать, плакатное лицо. Весь точно с витрины: новенький костюм, новенькие туфли. Взгляд прямой, открытый, глаза добрые. На Женю смотрит с обожанием. Чуть застенчивая улыбка. Дочери, как правило, выбирают не тех, но этот – хорош!

– Это Олег, – сказала Женя.

Рука крепкая, только манера здороваться странная. Обхватывает не ладонь, а только кончики пальцев и сильно их сжимает.

Вера получила букет красных роз. Ей же предназначалась коробка конфет. На стол встала бутылка дорогого коньяка.

Пока мы с Верой приглядывались к жениху мама приступила к допросу. Через несколько минут стало ясно, что приехал Олег из Ханты-Мансийска. Торгует брюками. Недавно купил модную «девятку» «Жигулей». О том, что подался в коммерцию, не жалеет: дела идут в гору. Чем занимался в Ханты-Мансийске – молчок. Выяснять бессмысленно. Если таит, значит, хвалиться нечем. Спросишь – почти наверняка соврет. Ну и что нашла дочь в этом мелком торгаше?

Женя, словно угадав мои мысли, шепнула:

– Папка, он очень глубокий.

Я встретился глазами с Олегом. Это был тот взгляд, которым обычно обмениваются отец и жених. «А не прохиндей ли ты?» – спрашивал я. «А не будете ли вы лезть в нашу жизнь?» – отвечал жених. «Меня не проведешь, даже не мечтай!» – пригрозил я. «Ох уж эта мне отцовская ревность!» – парировал Олег.

Вслух он сказал:

– Я очень люблю вашу дочь, Юрий Леонтьевич.

Значит, уже спят, понял я.

– Когда свадьба? – спросил отец.

– Хоть завтра, – отвечал Олег.

– А жить где будете? – донимала мама.

– Я снимаю двушку, – сказал Олег.

Вера высказалась категорично:

– После свадьбы никакой квартиры. Будете жить здесь.

Стратегия понятна. Вере жених дочери нужен как боец на ее стороне.

Олег переглянулся с Женей. Его мимику можно было понять предельно просто: вообще-то, мы собирались жить самостоятельно, но если вы будете настаивать, то мы артачиться не станем. Догадливая мама сверлила отца взглядом. Мол, говорила же тебе, не надо ехать, и вот, оказалась права: тут для нас места не будет.

Глава 28

У Нади сегодня день рождения. Она отправила дочь к матери и ждала меня. Стол накрыт, горят свечи, играет нежная музыка. Сегодня я обещал остаться до утра. Готовя последнюю закуску, Надя сладко вздыхала. Произошло то, чего она сама от себя не ожидала. Хотя, если вдуматься, ничего удивительного в этом не было. К своему мужу она была привязана, как девочка к отцу. И вот подвернулся тоже немолодой, но гораздо моложе, и это было как бы то, что надо. К мужчинам-ровесникам у нее сложилось презрительное отношение, воспитанное супругом-папиком: мол, все они несостоявшиеся хлыщи.

Я не пожалел времени на поиск подарка. Занятие оказалось непростым. Что преподнести женщине, у которой без того есть все? Убил пару часов, но так ничего и не выбрал. Заглянул в антикварный магазин. Взгляд уткнулся в статуэтку Венеры. Можно было подумать, что именно Надя послужила для скульптора моделью.

– Вау, дорогой! Как это мило! – проворковала Надя, принимая подарок.

Я оглядел обстановку. Мне почему-то захотелось погасить свечи и выключить музыку. Антуража и декораций требует сладострастие, а не любовь. Каждая вещь в большой квартире Нади хранила следы чужой жизни, чужих вкусов… Перво-наперво Кеши… Нет, я не смогу жить здесь. А Надя, напротив, живет мыслями о будущей совместной жизни. Женщина есть женщина. Разрушая чужое гнездо, она тут же сооружает свое собственное.

Надя изготовилась выслушать тост. Может быть, «дорогой» скажет то, чего она ждет. Когда мужчина говорит тост, он вольно или невольно высказывает свое отношение к женщине. Чисто психологически отношение Нади ко мне было более жизненным. Отношения не могут долго находиться в стоячем положении, они должны куда-то двигаться. Надя двигала их к браку. Иначе рано или поздно впереди разрыв. Она молода, ей нужен муж, а не бойфренд. Свободная любовь унижает женщину. Вот она и спрашивала меня ласковым взором: «Доколе ж коршуну кружить?»

А я дал себе зарок, что после развода с Верой никогда не женюсь. Я уже не верил, что штамп в паспорте что-то дает. А точнее, не верил, что найду женщину по себе. Я бы, может, на что-то и надеялся, если бы знал, что же именно мне нужно.

Говорят, гормоны пылкого влечения перестают будоражить через полгода. Со мной это произошло раньше. Нет, я по-прежнему приходил в боеспособное состояние, даже не прикасаясь к сочной Наде, а только предвкушая скорую близость. Но все равно острота ощущений была уже не та. А Надя, напротив, с каждым свиданием все больше входила во вкус. Раньше, как все неиспорченные женщины, она была в постели немного неуклюжей, больше принимая, нежели расточая ласки. А теперь становилась все более бесстыдно-нежной.

Короче говоря, я трезво понимал, что Надя не вариант на оставшуюся жизнь. С ней я буду таким же одиноким, как и с Верой. И может, даже еще более одиноким. Но в таком случае на кой черт ставить на попа семейную жизнь?

Утром мама тихонько спросила, где я был, когда пришел. Поди, уже светало? Я попробовал отшутиться – не получилось. Но мама была настроена серьезно.

– Разве так можно? – тихонько отчитывала она меня. – Мы жили у Стасика. Он себе такого не позволяет.

Вышла из своей комнаты Вера. Даже не спросила, где меня носило всю ночь. К чему вопросы, если весь в женских духах, а в одном месте даже в помаде.

– Ну что, дорогая Мария Степановна, будем делать с сыном вашим? – почти гекзаметром вопросила Вера, когда сели пить чай. – Посмотрите, что это у него возле уха.

Мама потрогала у меня названное место и сыграла удивление.

– А что у него тут?

– Помада, Мария Степановна. Причем помада оставлена шатенкой. А во сколько он сегодня домой явился, знаете? Теперь вы видите, что он себе позволяет?

Мама молчала, но была готова обсудить мою порочность.

– Ставлю вас в известность, – продолжала Вера. – Мы будем разводиться. Это решено.

Перед тем как Вере уехать из Павлодара на завоевание Москвы, мы развелись. (Столица принимала по лимиту только одиноких.) А когда через четыре года получила прописку, зарегистрировались снова. Таким образом, впереди маячил наш второй, уже не фиктивный, а настоящий развод.

Мама вздохнула с неубедительной горестью:

– О господи! А как же дети?

– А что ему дети? Разве не видите: человек живет сам по себе. Захотелось завести любовницу – завел. Захотелось прийти от любовницы под утро – пришел.

– Юра, ну что же ты молчишь? – спросила мама. – Может, работа была или командировка?

– Ага, командировка! – торжествующе воскликнула Вера. – Плохо же вы знаете своего сына. Он даже для приличия не соврет.

…Отец продолжал жить у нас в Москве, а мама уехала к сестре Катерине в Коломну. Родителям обоим хватило бы места в ее трехкомнатной квартире. Но тетка не любила и не могла любить отца. Он в глаза называл ее бездельницей и барыней.

Отец все чаще хандрил. Ему не хватало азиатского солнца. «Как здесь живут люди, в такой мгле?» – сокрушался он. Закапав себе в глаза лекарство от глаукомы, лежал неподвижно, сложив на груди руки. О чем он думал? Что представало у него перед глазами? Конечно, город, который строил. Дом, в котором жил. Иртыш и озера, где ловил рыбу. Рыбалка в Казахстане удачливая, обильная. Казахи любят баранину, для них удочка – нелепое баловство.

…Приехал Виктор со своим выводком: две девочки и мальчик. Купил в Коломне двухкомнатную квартиру. И сбился с ног в поисках работы. В самой Коломне ничего подходящего найти не мог. Брат перенес поиски в Москву. Просил меня помочь. Не верил, когда я говорил, что нет у меня такой возможности. Не верили и родители. Им почему-то казалось, что у меня должны быть связи среди коммерсантов. Ничем другим Витя заниматься не хотел и не мог, кроме как «купил-продал». Я оправдывался тем, что связи есть, но не те. Но это считалось отговоркой.

Происходило то, что я должен был предвидеть, зная характер Виктора. У него стал проявляться синдром младшего брата. А заодно синдром младшего сына, за которого родители должны особенно переживать.