Текст книги "Ведьмак"

– Не суди ее строго, – ответил я, весьма польщенный таким сравнением.

Георгий Победоносец! Это круто. Конечно, два года назад в окрестностях деревеньки шороху я наделал и впрямь многовато, но не до такой же степени, чтобы из меня сделали былинного богатыря и героя.

– Я что, я ничего… – Зосима степенно взял рюмку двумя пальцами. – Ну, значит, с приездом… хух!…

Рюмка размером с небольшой стакан показала дно с поразительной быстротой. Что значит большая практика…

Я постарался сильно от Зосимы не отстать, и спустя минуту мы уже налегали на запеченного в собственном соку глухаря, который с голодухи показался мне верхом кулинарного искусства.

Впрочем, я был недалек от истины. Когда на него находил стих, Зосима готовил дичь как первоклассный шеф-повар. У него был целый мешок разных приправ и кореньев, и конечный продукт выходил такой вкусности, что просто пальчики оближешь.

Но это случалось редко. Зосима в обычной жизни был неприхотлив, обходился малым и мог месяцами кормиться, как попало и чем придется.

И тем не мене такой режим питания и многочисленные невзгоды, выпавшие на его долю, на внешнем облике Зосимы отразились мало. В свои восемьдесят (кажется, восемьдесят; сколько ему точно стукнуло, я точно не знал, а сам Зосима на эту тему откровенничать не любил) он выглядел максимум на шестьдесят.

Сухощавый, голубоглазый, подтянутый, он казался скорее отставным полковником царской армии, записным интеллигентом, нежели сельским пастухом и раздолбаем. Дело в том, что, вдобавок ко всем своим недостаткам, Зосима еще был и доморощенным философом.

И надо признаться, иногда размышлял очень даже грамотно и здраво. Мы с ним немало поломали копий в дискуссиях на самые разные темы. И не всегда я выходил из этих турнирных схваток столь разноплановых интеллектов победителем.

У Зосимы, несмотря на недостаток образования и малую информированность, был острый ум, который, к сожалению, в основном дремал. Но когда он просыпался, с ним сладить было трудно.

Аргументы Зосимы всегда были неотразимы, а простонародный язык, которым он обычно щеголял, вдруг становился очень даже литературным, и тек плавно, как полноводная река.

В общем, Зосима был еще тем кадром. Загадка века.

– Слушай, а что у нас тут за чмо в черной рясе обретается? – вдруг вспомнил я встречу с черноризцем.

Зосиму будто переклинило. Он вдруг закрыл рот так поспешно, что даже зубы лязгнули, вытаращил глаза, и замахал на меня руками с такой страстью, словно хотел предостеречь от чего-то непоправимого, смертельно опасного.

– Что с тобой, Зосима!? – Я быстро налил рюмку водки и предупредительно пододвинул ее к своему собеседнику. – Выпей, может, полегчает… и речь вернется.

Зосима не отказался. Он снова махнул рюмку, как за себя кинул. Занюхав коркой хлеба, Зосима коротко выдохнул и тихо сказал; вернее, прошептал:

– Не надо… О нем не надо…

И неожиданно перекрестился, обернувшись в угол, где должен был находиться иконостас.

– Та-ак… – Я неожиданно почувствовал легкий озноб. – Опять тут у нас тайны мадридского двора. Нутром чую. И угораздило же меня прикупить себе хижину именно здесь! Все, все, хватит тебе ушами двигать и глаза таращить. Выкладывай. Я не шибко чувствительный человек, поэтому меня не испугаешь разными сказочками про нечистую силу. А судя по выражению твоего лица, ты как раз это и имеешь ввиду. Колись, старый греховодник.

– Нет, не могу… – Теперь лицо Зосимы совсем одеревенело, и он едва ворочал языком.

– Он что, поселился в деревне?

– Ну…

– Где?

– В хате Киндея.

– Ух ты!

Изба Киндея (это имя; его фамилию деревенские аборигены уже давно забыли; а может, и не знали), который жил здесь ближе к средине девятнадцатого века, стояла на краю деревни.

Нет, даже не на краю, а еще дальше, практически в самом лесу, возле обложенного камнем бездонного колодца (нынче заброшенного), вырытого на глинистом пригорке в незапамятные времена, в котором, по поверьям, водилась всякая богомерзкая нечисть.

Вода в колодце была удивительно вкусная, но пить ее могли не все. Некоторым от нее по истечении времени становилось плохо. Но большинству вода помогала от разных желудочных хворей.

Свою огромную – по местным меркам – известность Киндей, проживающий бобылем, приобрел, пустив к себе на постой какого-то монаха. Тот или скрывался от своего начальства, или просто хотел побыть некоторое время вдали от мирской суеты, почти отшельником, но на полном пансионе.

Сколько прожил тут монах, про то история умалчивает, но когда отбыл в столицу (так сказывали; притом по запросу самого государя императора, который прислал личный конвой; крутой, наверное, был монашек), у Киндея вдруг поехала крыша.

Он и до этого днями бродил по лесу, как неприкаянный, с лопатой в руках. А после отъезда таинственного монаха и вовсе стал неделями пропадать невесть где, полностью запустив хозяйство; у него даже запертые в хлеву козы издохли, обглодав все, что только можно было.

Эта трагедия с бедными животными случилась в тот момент, когда наконец Киндей добился желаемого, проторчав в лесу почти месяц.

Оказалось, что он заделался кладоискателем. А место, где было зарыто сокровище, ему как раз и указал таинственный монах (сказывали, что Киндей сам об этом говорил; правда, не добровольно, а когда сильно заболел и бредил с высокой температурой). Наверное, монах это сделал в качестве оплаты за стол, кров и заботу.

Видимо, сам монах был или полным бессребреником (что ж, и такие исключения случались среди монашеской братии, особенно в старину), или не очень верил, что в том месте, на которое он указал, и впрямь находится клад. Скорее всего, монах своими байками о кладе (которые на поверку все же оказались правдой) постарался избавиться от назойливого внимания гостеприимного крестьянина.

Как бы там ни было, а Киндей в одночасье разбогател. Но он не стал перебираться в большой город и сорить деньгами. Тем более, что в те времена деревня была большой и вполне зажиточной.

Киндей всего лишь толкнул какую-то золотую вещицу ювелиру-еврею, а на полученные деньги купил хорошую лошадь, добротную двуколку и новый шанцевый инструмент.

Похоже, его кладоискательская эпопея только набирала обороты, и нашел он совсем немного – снял всего лишь вершки. Но развернуться во всю ивановскую Киндею не дали.

Во-первых, свои начали мешать, путаться под ногами. А в те времена в деревне насчитывалось не менее тысячи душ. И почти каждый лапотник мечтал стать богатеем (за исключением очень ленивых; увы, и тогда такие были; потом они в семнадцатом году прошлого столетия почти все нацепили красные банты и начали раскулачивать своих работящих соседей).

Поэтому, как Киндей не скрытничал, а шило в мешке утаить трудно. С какого-то времени, едва он скрывался в лесу, как тут же за ним тайно устремлялась целая орава односельчан с лопатами и ломами; местный народ был весьма предусмотрителен.

И выходили у Киндея не раскопки уже практически найденного клада, а сплошная маета. Его, настоящего лесного бирюка, тоже ведь трудно было обмануть, провести на мякине. Он точно знал, что за ним идут.

Поэтому Киндей сутками водил односельчан по окрестным лесам и болотам, делая вид, что охотится или собирает грибы.

Но бессемейный бобыль, у которого не было даже лошади, мог себе позволить такое праздношатание. А вот его земляки, обремененные семьями и хозяйскими заботами, совершили большую ошибку – и сокровище не отыскали, и хозяйства свои порушили.

Деревенька враз обеднела, и, как следствие этого, почти все ее жители заимели на Киндея большой зуб, считая его главным виновником всех своих бед. (Это у нас в крови – искать супостата, мешающего нормально жить и процветать, не у себя, в своем характере, а где-то на стороне).

Неизвестно, чем закончилось бы глухое недовольство сельчан на Киндея (который – эдакий негодяй! – не захотел по-братски поделиться найденным золотишком; скорее всего, «счастливчика» просто пришпилили бы вилами к земле), да тут нежданно случилась большая неприятность.

Ушлый ювелир-еврей, который купил у Киндея раритет (как потом оказалось), естественно, решил толкнуть его налево и с большой выгодой для себя. К сожалению, он нашел не того клиента, что нужно.

Господин, приобретший вещицу, найденную Киндеем, был очень даже неплохо подкован в истории и археологии, а потому сразу понял, что в руки ему попалось нечто совсем уж уникальное.

А поскольку он был патриотом, то естественно сразу же сообщил о своем приобретении, куда нужно. И вскоре несчастного еврея потащили в жандармерию, где поставили перед выбором – или ты колешься и выдаешь имя того, кто продал тебе ценнейшую археологическую находку, или пусть твоя Сара сушит сухари для дальней дороги в Сибирь.

Безутешный еврей, который только на допросе узнал, СКОЛЬКО могла стоить эта вещица, продай он ее с аукциона где-нибудь в Париже или Вене, готов был добровольно пойти в кандальники. Но только не из-за Киндея, а потому, что так сильно обмишулился. Он был просто не в себе.

Однако, Киндея в конце концов сдал. Наверное, прижали его совершенно конкретно. Тогда в органах дознания работали шибко грамотные и очень опытные мастера заплечных дел. (Вот только мне до сих пор непонятно: как же они проморгали революцию?)

Короче говоря, приехали жандармы (а может, полицейские или стражники, неизвестно; Зосима, когда-то поведавший мне столь занимательную историю, этого точно не знал) и забрали Киндея с собой.

С той поры его никто не видел. Говорили, что он сбежал от стражников по пути в город, но домой не вернулся, а сгинул где-то в лесах и болотах.

Правда, спустя пять или десять лет после его исчезновения начало бытовать мнение, что Киндей все-таки благополучно откопал клад и слинял с ним за бугор.

Будто лицезрел его, разодетого в пух и прах, на водах в Монте-Карло местный предводитель дворянства. Но этот недалекий умом господин был таким большим брехуном, что ему мало кто верил.

А брошенную избу Киндея, у которого не было ни родных, ни близких, вскоре заняла семья переселенца… уж неизвестно откуда. Пожили эти люди там недолго, года три или четыре. Потом на них напала какая-то неведомая, не поддающаяся излечению, болезнь, и все они умерли.

После переселенцев избу занял какой-то местный погорелец, еще та пьянь. Все думали, что он и свое новое жилище в конце концов сожжет по пьяной лавочке.

Но изба устояла, а вот очень общительный и развеселый погорелец вдруг бросил пить и стал чураться людей. В конечном итоге у него совсем поехала крыша и он ушел в скит, грехи замаливать. А его семья как-то уж больно тихо слиняла из деревни в неизвестном направлении.

Когда и новый хозяин Киндеева подворья кончил плохо, многие в деревенской общине призадумались. Но не помешали занять бесхозное подворье одному местному богатею, который присоединил нехорошую избу (а также земельный надел) к своему хозяйству только из жадности и корыстного расчета, а не по здравому размышлению.

Конец этой истории вышел совершенно ужасным. Новый хозяин использовал избу как сарай для скота и держал там племенного быка. Что там и как там все получилось, никто не видел и не знал, но когда на «ферму» случайно зашел местный староста, то увидел даже не человека, а мешок с костями.

Бык так «потрудился» рогами и копытами над своим хозяином, что его трудно было узнать…

С той поры в жилище Киндея селиться боялись. До самой революции. А когда пошли в стране большие перемены, избу заняли большевики, местная власть. Вот их, супостатов, не брала никакая зараза.

Так они в избе Киндея и обретались под разными вывесками – от первых коммунаров до колхозного сельсовета – пока не пришла вторая война, самая страшная. После нее в деревне не осталось почти никого; даже молодые бабы, потерявшие на фронте мужиков, в конце концов удрали в город, на заводы и фабрики.

Колхоз, понятное дело, развалился (работать было некому), сельсовет упразднили за ненадобностью, и злосчастная изба Киндея снова опустела.

Нужно сказать, что она была сложена не из сосновых бревен, а из дубовых плах. Поэтому годы над ней были просто не властны. Казалось, что ее охраняет сама нечистая сила. Наверное, по этой же причине и старинный колодец возле избы стоял, как новенький, но почему-то был заколочен почерневшими от времени досками.

И вот на тебе, у нехорошей избы появился хозяин. Весьма неприятная и странная личность, это я определил с первого взгляда. Что он здесь делает, в такой глуши?

Этот вопрос я задал и Зосиме, когда тот выпил еще одну рюмаху и немного пришел в себя.

– Баптист он, – коротко ответил Зосима, пряча глаза.

Врет, старый хитрец, подумал я с осуждением. Странно… Раньше мы были друг с другом предельно откровенны.

– Не похоже, – ответил я с деланной задумчивостью.

Я понял, что сегодня вряд ли смогу добиться от Зосимы толковых ответов. Почему он темнит? Чего боится? А боится точно. Надо же – Зосима трус! Это что-то совсем новое.

Насколько я знал, Зосима был эдаким христианским язычником. Он молился и боженьке, что фигурировал на иконостасе, и богам из другой эпохи – тем, что давно забыты людьми, изгнаны в чащи и болота, и представляют лишь узкоспециальный интересе для немногих ученых и исследователей.

И надо сказать, эти странные и непонятные для цивилизованного человека боги ему помогали, как это ни странно. Я имел возможность в этом убедиться – это я-то, прагматик до мозга костей.

А может, это Зосима так мне мозги закомпостировал, что я и впрямь начал верить в леших, домовых, водяных и прочих персонажей славянской мифологии.

Наверное, чтобы дойти до такого состояния, нужно пожить хотя бы год среди дикой (ладно, почти дикой) природы. В конце концов, человеку очень впечатлительному и не такое может привидеться.

Например, летающие тарелки и инопланетные головастики с выпученными глазами, зеленые, как те самые черти, что отплясываю на столе, когда примешь внутрь литра два самогона…

Додумать столь занимательную мысль я не успел. В дверь сильно и требовательно постучали.

Глава 7

«А что вы тут делаете, люди добрые?» Так без слов вопрошала своими маленькими глазками свиная голова, которая нагло влезла в окно, когда простой украинский народ, пустив по кругу баклажку с горилкой, как раз завел разговор о происках нечистой силы, объявившейся на Сорочинской ярмарке.

И как пишет далее гениальный Гоголь «Ужас оковал всех находившихся в хате…» Примерно такое же состояние было и с нами.

У меня в голове как раз вертелись разные истории, почерпнутые из средств массовой информации и сериала «Секретные материалы», что лишь способствовало еще большей возбудимости нервной системы.

Что касается Зосимы, так он вообще сидел, словно на иголках, потому что тема нашей беседы почему-то была ему очень неприятна, и мой добрый друг не знал, как уклониться от моих расспросов, и какими словами позволительно обрисовать создавшуюся в деревеньке ситуацию, чтобы ненароком не разворошить лихо.

Так обычно поступали люди из примитивных племен, не имевших никакого понятия о цивилизации, «правильных» религиозных воззрениях и «добрых» царях и президентах, несущих на своих плечах титанический груз забот о своих подданных. Они никогда не называли главную страшилку племени по имени (а оно имелось); они говорили «Тот, кто живет там-то» или просто «Тот».

И, как теперь доказывает наука, наши древние (или первобытные) пращуры были правы. Всяких там монстров, духов и призраков мы в основном создаем сами, силой своего воображение.

Это так называемые «мыслеформы», которые вполне могут превращаться в нематериальную субстанцию, питающуюся нашими жизненными силами, нашей энергией, – если, конечно, часто о них думать.

То есть, мы сами себя делаем шизофрениками.

Короче говоря, на какое-то время мы оцепенели. Я, например, уже мысленным взором соорудил черноризца, стоящего на пороге с фанатичным огнем в глазах и держащего в руках топор. Привидится же такое!

Ну, а Зосима, чем-то и так здорово напуганный, и вовсе помертвел. Не приключись с ним временного ступора, у меня совсем не было сомнений в том, что он готов был немедля нырнуть под стол.

Первым опомнился, конечно же, я. Мне ли, герою местного эпоса, бояться каких-то барабашек!?

– Кто там? – каркнул я хриплым голосом.

– Мы это, мы! – раздался за дверью дружный возглас.

Фу! Мать твою… Это же надо было поймать такой мандраж… Я смахнул рукой со лба неожиданно выступившую испарину и сказал уже совсем спокойно:

– Заходите. Что вы там топчетесь?

Казалось, что в мое «бунгало» вошли не два человека, а ввалилась целая толпа базарных торговок. Это были супруги Коськины, дед Никифор и бабка Федора, болтуны, каких свет не видывал.

Они были своеобразным информационным центром деревеньки и всегда знали не только местные, но и вселенские новости, так как имели мощный радиоприемник, который подарил им сын-горожанин.

Особенно отличалась баба Федора. Она могла трещать без умолку минимум пять часов подряд; точно знаю, однажды ради интереса засекал время. Ну просто тебе хрестоматийная Трындычиха.

– Бат-тюшки-и-и!… – запела, всплеснув руками, бабка Федора. – Это же скоки зим, скоки ле-ет… А мы думали, что ты, соколик, навсегда отсель уехал. Я говорю Дарье, брось, не старайся шибко, все равно скоро он здеси не появится, ему не до нас. С молодой-то женой… хи-хи-хи… А она бает, нет, ужо если дала слово, то надо держать. И все чистит-блистит, стекла трет, полы моет…

– Да-да-да, – поддакивал дед Никифор, который в этот момент был очень похож на кота, завидевшего крынку со сметаной.

Его взгляд был неотрывно прикован к бутылке с водкой и к закуске, жидкие усы топорщились, а в глазах бегали крохотные жадные зверьки, готовые в один момент сожрать не только то, что на столе, но и весь мой тугой сидор.

Старики Коськины жили скудно (а кто из наших пенсионеров живет кучеряво? ну разве что какая-нибудь «особа, приближенная к императору», большой чиновник на покое, успевший наворовать на две жизни). Из хозяйства у них были лишь куры-полудикари какой-то странной длиннохвостой породы.

Они большей частью паслись где-то в лесу, там же выводили цыплят, а иногда и ночевали на естественных насестах, но дань старикам Коськиным в виде собственных голов приносили безропотно; наверное, считали их родоначальниками куриного племени, почти божествами.

Иногда деду Никифору и бабе Федоре перепадало от сыновых щедрот. Он присылал им продовольственные посылки через железнодорожных проводников, а Зосима забирал передачи со станции и привозил в деревню.

Но такая лафа случалась редко, поэтому дед и бабка питались, чем придется и когда придется по принципу «Бог даст день, Бог даст пищу».

– Что ж вы стоите, как засватанные? – бесцеремонно прервал я словесный понос бабки Федоры. – Садитесь за стол. Отметим мой приезд.

Второй раз повторять приглашение не пришлось. Коськины мигом разобрали стулья, и уже через минуту наворачивали так, что за ушами трещало.

Зосима, глядя на них, лишь посмеивался и курил мои «городские». Отменный охотник, он всегда был сыт, даже в самые голодные годы. Его кормили лес и озера, а также неутомимые ноги.

Баба Федора, как и следовало ожидать, насытилась первой. Признаюсь, этого момента я ждал с нетерпением.

В отличие от Зосимы, бабку не могли остановить никакие соображения – ни морального, ни иного, даже мистического плана, попахивающие чертовщиной, – если ей попадалась на зубок какая-нибудь сногсшибательная новость.

В этом случае она действовала как некоторые наши беспринципные журналюги – сначала «жаренная» новость, которая принесет им славу и бабки, а там хоть потоп. Но их долгие годы учили, как стать полной сволочью, а баба Федора дошла до такой жизни самостоятельно.

Доверить ей секрет, даже если он может стоить кому-нибудь жизни, это все равно, что выйти на городской рынок и объявить его во всеуслышание. Бабка Федора (да и дед Никифор тоже) была как дуршлаг – сколько в него нальешь, столько и выльется.

И тем не менее, при всем том, костерить стариков нехорошими словами я просто не имею права. Доброта и отзывчивость деда Никифора и бабки Федоры намного превосходят их главный недостаток – чрезмерную болтливость.

– У нас тут новые люди появились… – забросил я крючок с наживкой, когда бабка Федора вытерла губы концом косынки, которой она прикрывала жидкие седые волосы.

Зосима посмотрел на меня с осуждением, вынул из пачки еще одну сигарету, встал и вышел на улицу – якобы покурить на свежем воздухе. Но я-то знал, по какой причине ему приспичило оставить нашу интересную компанию.

Не буди лихо…

Но меня будто тащили на невидимом аркане все дальше и дальше от тропы благоразумия, чтобы оставить на юру в самый неподходящий момент. Так уж устроен человек. Он просто не может не искать приключений на свое заднее место. Это у него в крови.

Одни бегом несут свои кровные (нередко последние) в разные мошеннические финансовые структуры типа приснопамятной «пирамиды» МММ, другие играют в казино по-крупному (и естественно проигрывают все до копейки), третьи, не имея на это никаких способностей, открывают бизнес, заложив все свое имущество, четвертые едут за рубеж по поддельным визам, где их якобы ждет манна небесная и дармовые деньги на тарелочке с голубой каемкой…

В общем, полный бред. Патология. И самое главное – никто ничему не учится. Даже собственный опыт, чаще всего отрицательный, в таких делах не указка. Не говоря уже о статьях в газетах и телевизионных шоу с разоблачением разных проходимцев и мошенников.

Так и я, битый, перебитый, ученый, переученный поддался голосу придурка, который, когда нужно его присутствие, спит, и хрен его вытащишь наружу, а когда не нужно – вот он уже здесь, нарисовался в полной красе, выкидывает коленца.

Ну почему, почему я не последовал примеру Зосимы и не вышел вместе с ним покурить!?

Мы бы с ним неспешно поговорили о погоде, о видах на урожай грибов и ягод, о том, как много в этом году было или будет перелетной птицы, как обстоят дела с поголовьем сохатых и в каких местах у них теперь лежки, на что в данный момент хорошо клюет карась в озере и где нынче токуют глухари…

Нет, я не вышел вместе с Зосимой. Меня сожрал с потрохами бес нездорового любопытства.

– Появились, появились! – заспешила бабка Федора, словно боялась, что ее кто-нибудь остановит. – Знамо, так.

– М-м…Му-гу… – подтверждающее закивал головой и дед Никифор, который никак не мог прожевать беззубым ртом большой кусок глухаря.

– Ходют, ходют кругами, и все черные, мрачные… жуть! – между тем продолжала бабка Федора. – Молчаливые. А по вечерам костры жгут… и что они там делают, одному Богу известно…

При этих словах бабка Федора быстро перекрестила живот и пугливо оглянулась, словно у нее за плечами бесшумно появился один из «черных».

А ведь она была там, и именно вечером, догадался я; И конечно же, подсматривала. Возможно, вместе с дедом. (Чтобы Коськины пропустили такое зрелище – ни в жысть не поверю). И ей уже кое-что известно о черных «пионерах-ленинцах», любителях проводить собрания своей таинственной «дружины» возле костра.

И еще я понял, что черноризец поселился в избе Киндея не один, а с целым выводком подручных. Почему я сразу принял его за главного?

Посох. Все дело в нем. Простой послушник (если новые деревенские жильцы – это монашествующие какой-нибудь секты) не станет таскать с собой, притом на виду у всех, бриллианты немалой цены, вмонтированные в кусок дерева.

Посох – признак большой власти, жезл силы и влияния.

– А еще у нас из новых живет Кондратка. Такой себе тихий, безобидный… грит, ученый. Книжки пишет. Могеть, и так. Очки носит… Избу он не купил, а снял на лето. Ну, в этих… как их?… Никифор! Оторвись на минуту! Хватит жевать. Кондратка у кого квартирует? А, ну да, ну да, теперь вспомнила. У Фалалеевых. Зинка ихняя ужо лет двадцать как в город перебралась, а все никак избу не продаст. Как заколдованная стоит. Теперь хоть какая-то деньга ей идет. А то все там скоро завалится. Кондратка-то мужиком мастеровитым оказался, несмотря на то, что городской да еще и ученый: крышу подлатал, чтобы не текло, порог починил, печь не дымит… Тоже ходит туда-сюда, высматривает, а что тут у нас смотреть?

Что-то быстро бабка перевела разговор с людей в черном на какого-то безобидного Кондратку… С чего бы?

– Кто такие, эти черные? – задал я вопрос прямо, без обиняков. – Какая-то секта?

– Ну… не знаю, – ответила бабка уклончиво. – Познакомишься с Кондраткой, спроси у него. Он с ними общался. А мы люди темные, в чужие дела не лезем.

Ага, как бы не так! В чужие дела, видите ли, Коськины перестали лезть. Перековались. Уж не черноризец ли «пошептал» их, а может, и «причастил»? Мужик он, судя по всему, сурьезный. И совсем еще не старый, хотя прикидывается патриархом.

Что ему не больше пятидесяти, я понял по его легкой, размашистой походке. Мало того, он еще и хорошо тренирован. Его выдали руки, в которых черноризец – так сказать, старшой – держал посох.

Они были основательно «набиты», потому что мозоли на костяшках казались роговыми наростами.

Интересно, каким видом боевых единоборств занимается этот монашек? И почему он вообще занимается таким делом, совершенно несвойственным верующим нашей страны? Чай, не в Китае живем.

Хотя… В принципе, можно все объяснить.

Ну, например, его секта пока небольшая, а конкурентов на истину в последней инстанции много, поэтому иногда приходится отстаивать и защищать свои идеалы и убеждения не словом, как должно, а чем-то более веским и существенным.

Тем более, что сейчас разные религии и ответвления от религий создают все, кому не лень. В том числе и бывшие спецы определенного профиля, оставшиеся не у дел, а также бандиты и мошенники.

Неофитов для вербовки в ряды сектантов хватает: у нас что не Иван, то дурак, а если Машка, то… в общем понятно – блудная женщина; которая просто мечтает принять новую веру и раскаяться в грехах.

(Это такая поговорка; пусть простят меня многочисленные Иваны и Марьи; среди них много достойных, порядочных людей; однако же, в семье не без урода).

– А этих черных много? – Я не отставал.

Мне нужна была информация. Зачем? А фиг его знает.

– Не считала, – сухо ответила бабка Федора и быстро заткнула себе рот куском сыра, который я нарезал лишь для того, чтобы украсить стол.

– Ента, человек семь, – неожиданно подал голос дед Никифор.

Сытно рыгнув, он блаженно сощурился и посмотрел на меня с умильным слащавым выражением – как дальний родственник, получивший нежданный подарок большой ценности.

– Семь человек! – взвилась бабка Федора. – Ты их считал!?

– Нет. Ты считала.

– Я!? Это когда же такое было? – воинственно спросила бабка, уперев руки в бока.

– В аккурат, на Ивана Купала, – не сдавался дед. – Они тадысь по деревне ходили, продукты раздавали. Эта… благая помощь. По два кэгэ муки и сахар. А мужикам по бутылке водки дали. Правда, мужиков-то у нас раз, два – и обчелся…

Та-ак… Значит черноризец еще и меценатом выставляется, благотворительную помощь оказывает. Наверное, чтобы привязать языки аборигенов. Ишь как «деревенское информбюро» в лице бабки Федоры, которой не могло заткнуть рот даже всесильное МГБ-КГБ, поменяло программу.

Похоже, она сейчас начнет рассказывать про своих кур, да про невестку, которая мешает сыну проявлять сыновнюю заботу в полной мере, затем перемоет косточки соседям…

Мама моя родная! Тогда бабку Федору не переслушаешь.

Помощь… А я-то голову ломал, откуда столько разных этикеток явно импортного происхождения по деревне валяется. Думал, что дачников много понаехало. Оказывается вон оно что.

Но бабка, на удивление, отключила звук. Она лишь очень нехорошо смотрела на деда и продолжала жевать сыр с таким видом, словно перемалывала во рту мелкие косточки личного врага.

А дед Никифор тем временем продолжал:

– Они чтой-то копают. Этим… вахтовым методом. Кирки привезли, лопаты, ломы… Три человека приходят из лесу, три, значится, уходят. Раз в неделю. Сам видел. Смена у них… хе-хе… караула. А где копают, что ищут – непонятно. За ними сильно не побегаешь. Молодые, здоровые бугаи.

– Дурень старый… – буркнула бабка. – Болтает своим глупым языком почем зря.

Но дед будто и не слышал ее слов. Он хорошо выпил, вдохновился, и теперь его несло:

– И главное, что меня удивляет, протропили стежку на Пимкино болото. А там ой-ей. Сурьезные места. У нас корова тама утонула… когда это было?… точно, в году сорок девятом. А еще лесничий в Пимкином болоте сгинул. Пошел неизвестно зачем – и пропал. Неделю искали. Нашли тока картуз…

Пимкино болото! Это было, пожалуй, единственное место в этой глухомани, куда Зосима не водил меня на охоту. Мы с ним обрыскали почти всю округу, а вот западная часть лесных угодий, где и находилось это самое болото, оставалась для нас землей непознанной.

В свое время мне казалось, что Зосима просто боится туда идти, что было весьма необычно. Потом я узнал старую легенду, и понял, что в какой-то мере так оно и есть.

Когда-то, в очень давние времена, здесь жил какой-то князь. Какая нечистая сила принесла его в такую глушь, можно было только гадать.

Он построил себе замок над глубоким озером, окружил его рвом с водой, поставил на стены пушки (интересно, от кого ему тут было защищаться?) и привез с собой множество холопов, которые и поселились неподалеку от замка, выстроив и нашу деревеньку.

К замку через топи вела лишь одна дорога, да и та худая. Что совсем неудивительно – и в глубокую старину начальников-дураков и паршивых дорог у нас хватало. Это как наследственное родимое пятно, не отмоешь.

Как я понимаю, князю в такой глухомани было скучно. Нет, он не пил кровь своих подданных, как князь Дракула и не порол крепостных до смерти батогами, как помещица Салтычиха.

Князюшка был очень ученым человеком. И похоже, проводи в замке разные химические и еще какие-то опыты. А в ближайших его помощниках ходил некий Пимка, который грыз гранит науки где-то за границей – то ли в Сорбонне, то ли в Праге.

В общем, этот самый Пимка был шибко ученым человеком, но, ко всему прочему, еще и слыл большим ловеласом. Он повадился шастать в окрестные деревеньки, где без разбору портил девок и даже (экий негодяй!) ублажал мужних женщин, что совсем уж нарушало патриархальный уклад местной жизни.

Вот такой был кобель. Нахватался за границей всяких пакостей…

Мужики пытались Пимку ловить, чтобы намять бока. Но он настолько хорошо знал потайные тропки через болото, что даже самые лучшие деревенские следопыты становились в тупик. В общем, Пимка был сущим наказанием Господним. Для мужиков.

Что касается женской части населения окрестных деревень, то здесь все обстояло с точностью до наоборот. Судя по всему, Пимка для женщин был и Казановой, и графом Калиостро в одном лице.