Текст книги "Маркитант Его Величества"

Особенностью ножевого боя с использованием навахи было применение рукояти и таких предметов, как кафтан или шапка. Большая длина рукояти и ее изогнутая форма с металлическим шариком на конце позволяли наносить удары торцом, блокировать выпады противника. Кафтан наматывался на руку, что позволяло подставлять ее под удары клинка без опасения получить рану, одежкой наносились хлесткие удары по лицу или вооруженной руке, а еще можно было набросить кафтан на голову противника для его ослепления.

Никаких особых правил в поединке не существовало; все было нацелено на победу любой ценой. Если в схватке сходились бойцы разного мастерства и опыта, то бой заканчивался довольно быстро. Опытный боец мог поиздеваться и унизить противника, нанеся ему быстрый горизонтальный рез по лбу или рассечь губу или нос; этот удар Федерико называл «испанским поцелуем».

Ворон преподал Алексашке несколько стилей гишпанского боя на ножах. Первым был баратеро, – деревенский стиль – который отличался прямолинейностью и мощными размашистыми движениями. Основное внимание в этом стиле уделялось быстрым и сильным ударам, уходам с линии атаки противника уклонами корпуса и сменой рук, держащих нож. Боец баратеро мог драться и безоружным. В таком случае он одну руку использовал для блокирования и захватов вооруженной руки противника, а второй наносил удары в голову.

Стиль хитано отличался быстрыми и короткими режущими ударами. В бою использовались разнообразные обманные движения, финты и уловки. Не зазорным считалось бросить в лицо противника горсть земли, песка или смеси табака с перцем, а то и плюнуть в него. Конечной целью поединка в хитано часто было не уничтожение противника, а выведение его из строя путем нанесения серьезных, но не смертельных ран – подрезание бицепса, икроножной мышцы, сухожилий на ноге, повреждение плечевого сустава, нанесение ударов в пах и голень.

Когда Алексашка с грехом пополам освоил эти два стиля, Федерико начал обучать его севильяно. Этот стиль был наиболее сложным. Он объединял в себе элементы баратеро и хитано в сочетании с техникой нанесения ударов, блокирования и передвижения из хорошо знакомого юноше сабельного фехтования. Уход с линии атаки проводился одновременно с ответной контратакой колющим ударом, бой велся с активным маневрированием, чтобы выбрать удобный момент для мгновенного нападения, и при малейшей возможности следовал рубящий удар по вооруженной руке противника.

Понятное дело, Алексашка не был для гишпанца серьезным соперником, хотя благодаря своей потрясающей гибкости и великолепной реакции он оказывал Ворону достойное сопротивление. Конечно, вместо настоящих навах они сражались деревянными копиями ножей, но Алексашка, приученный к осторожности во время боя благодаря фехтовальным урокам стрельца, не очень надеялся, что удар деревяшкой пройдет бесследно и безбольно. И оказался прав – «укусы» деревянной навахи Федерико, пусть и редкие, оставляли синяки почище сабельных ударов.

Динь-дон, динь-дон… Дин-нь… дин-нь… Малый молоток выстукивал какую-то замысловатую мелодию, и сталь звучала как ямщицкие колокольчики. Алексашка забарабанил по дверному полотну – трам-м! трам-м! трум-м! трум-м! – и вошел в кузницу. Дверь не была заперта, но Федерико наказал Алексашке, чтобы тот обязательно предупреждал о своем появлении условным стуком. Юноша не очень понимал, как это поможет кузнецу, если появятся его враги, тем более – вооруженные, и однажды тот продемонстрировал ему, что станет с теми, кто задумает покуситься на его жизнь.

Рядом с наковальней всегда лежали заготовки ножей. Оставалось только отшлифовать их, отполировать и поправить лезвия, чтобы они стали острыми, как бритва.

– Смотри, – коротко сказал Ворон.

Он стоял спиной к двери. А затем резко развернулся, и Алексашке показалось, что из его рук выпорхнула стайка синиц – заготовки ножей уже прошли первичную обработку и из черных стали голубовато-серыми. Юноша посмотрел на дверь, и от удивления у него отвисла нижняя челюсть – дверное полотно стало похожим на ежа! Клинки вошли в дерево так глубоко, что пришлось затратить немало усилий, дабы вытащить их из досок. Да уж, не позавидуешь злоумышленнику, которому вздумается застать врасплох кузнеца, занятого работой…

– Хорошо, что ты пришел, – сказал Федерико. – Работу я закончил, осталось лишь закалить заготовки, но время терпит, сделаю это завтра…

С этими словами он повернулся в сторону изрядно закопченной иконки Девы Марии, перекрестился на католический манер и достал из окованного жестью ларца, где хранил свои скудные сбережения, наваху.

– Было у меня неделю назад видение… ночью, – сказал он, пристально глядя на Алексашку. – Будто выросли у тебя крылья, и летишь ты с гусиным стадом в неведомую даль. Очнулся я и думаю – к чему это? Пораскинул мозгами и пришел к единственному выводу – уедешь ты из родного края, уедешь очень далеко и надолго. А что главное для кабальеро в пути? Надежное оружие. Прими эту наваху в знак нашей дружбы от чистого сердца.

Алексашка знал, что иногда Ворона заносит, и он такое выдает, что хоть стой, хоть падай. Иногда ему казалось, что его приятель – колдун. Впрочем, Федерико и не скрывал перед Алексашкой, что обладает странными способностями предрекать будущее. Чего стоило его предсказание о том, что сгорят приказные палаты, лишь недавно отстроенные после большого пожара 1667 года, когда город выгорел почти целиком. Ворон даже рискнул сообщить о своих видениях коменданту архангельского порта, но тот лишь отмахнулся от него; мало ли что взбредет в голову какому-то «немцу» (так поморы называли всех иностранцев).

Будь на месте коменданта человек более решительный и не трусливый, висеть бы Федерико на пыточной дыбе. Ведь его запросто могли обвинить в умышленном поджоге приказных палат с помощью нечистого, который уже раз показал свою силу, спалив город на корню. Не может человек прозревать будущее, если он не святой, а на праведника гишпанец совсем не был похож. Скорее, наоборот – его мрачная внешность не вызывала доверия, к тому же, кузнецы испокон веков считались колдунами. Конечно, в это верили только древние старухи, но иногда поморы прислушивались и к мнению сумасбродных жонок.

Комендант испугался, что его накажут за ротозейство. Он обязан был отреагировать на то, что говорил гишпанец. Но не сделал этого. Когда беда уже случилась, он пожаловал вечером в кузницу Федерико и долго угрожал ему разными карами, если тот развяжет язык, а затем бросил на стол кошелек с несколькими золотыми и ушел, хлопнув дверью. Вскоре коменданта перевели в другое место по его просьбе, и история с предсказанием пожара в приказных палатах быльем поросла. Но Алексашка твердо ее запомнил; он только-только познакомился с гишпанцем и внимал его речам, как откровениям.

Алексашка не без душевного трепета взял в руки наваху и открыл ее. В длину она была не больше ножа Федерико. Если рукоять навахи гишпанского мастера была отделана накладками из слоновой кости, то на нож, собственноручно изготовленный Вороном, пошли пластины из моржового клыка. Он украсил рукоять латунными вставками, а по голубоватому клинку словно пошла изморозь.

– Это дамаск, – сказал гишпанец, пробуя лезвие на остроту своим огрубевшим пальцем. – Никому в Европе неизвестен секрет этой стали, а вот мой мастер-наставник умел делать великолепные клинки из дамаска. За что и поплатился.

– Почему?

– Кто-то из оружейных мастеров, соперничавших с моим наставником, написал на него донос в святую инквизицию. Его обвинили в чародействе, – ответил Федерико и помрачнел.

Алексашка не стал интересоваться дальнейшей судьбой оружейного мастера. Гишпанец уже рассказывал ему про инквизицию, и юноша знал, что происходит с теми, кто попадает в ее застенки. Похоже, эта тема была неприятна Федерико, потому что он нервно сжал кулаки, а на его темном лице появилась гримаса ненависти. Но потом он спохватился, быстро сообразив, что в столь торжественный момент не стоит ворошить прошлое, и сказал:

– Хочу показать тебе, что может наваха из дамаска и заодно еще раз ее испытать.

С этими словами он подошел к деревянному верстаку в углу кузницы, сбитому из толстых дубовых брусков, положил на него две медные монеты стопкой и нанес по ним резкий и сильный удар острием. Алексашка опешил – нож пробил монеты и воткнулся в дубовый брус!

– Как видишь, клинок остался невредимым, а стопорная пружина выдержала нагрузку, – с удовлетворением молвил Федерико.

– Потрясающе! – воскликнул Алексашка.

– Не желаешь попробовать, как ведет себя мой подарок в схватке?

– Конечно, желаю!

– Что ж, тогда облачайся…

Они пошли в избу кузнеца, где Федерико дал Алексашке «бычий колет» – куртку из промасленной бычьей кожи с узкими рукавами. Сам он надел такую же. Толстую кожу колета нельзя было прорезать даже острейшей навахой. Кроме того, у колета был высокий воротник-стойка, защищавший шею. В последнее время они упражнялись уже не с деревянным, а с настоящим оружием. Поэтому колеты были исписаны клинками вдоль и поперек. Конечно, удары наносились легкие, – упор был на точность – тем не менее, любой из них мог нанести тяжелую рану. Но Алексашка уже владел навахой вполне прилично, и гишпанец был уверен в благополучном исходе поединков.

Они вышли на задний двор, который был обнесен высокой изгородью. Там находились два навеса; под одним хранился древесный уголь для горна в больших корзинах, а под другим – металл. Федерико покупал его только у англичан, которые привозили металлические заготовки по его заказу. Именно из аглицкого металла он делал ножи, которые не брала ржавчина.

– Начинаем? – спросил ворон.

– Начинаем! – уверенно ответил Алексашка.

Наваха так ладно сидела в ладони, будто он пользовался ею с давних пор. Похоже, гишпанец делал ее не просто так, а под руку Ильина-младшего. И это удалось ему в полной мере.

Сверкнули клинки, и началась схватка. Федерико сразу же предложил вихревой темп, но в этом вопросе перед Алексашкой у него не было преимуществ. Конечно, техника боя у Ильина-младшего немного хромала, зато он потрясающе быстро уходил из линии атаки, и тут же наносил молниеносный удар. Так продолжалось добрых полчаса, однако худой и жилистый Алексашка даже не вспотел и совсем не устал. Скорее, наоборот, – в нем проснулся неуемный азарт и жажда победы. Но гишпанец словно почуял его настроение, которое в любой момент могло перерасти в ожесточенность и принести беду. Выбрав удобный момент, он отскочил на безопасное расстояние и с удовлетворением сказал:

– Баста! Сегодня у нас ничья: три пореза на твоем колете и три – на моем. Есть предложение отобедать, чем Бог послал. А заодно и обмыть мой подарок. У меня с прошлого года завалялась бутылка превосходного карибского рома. Подарок от английского купца, у которого я покупаю металл. Я берег ее для какого-нибудь важного случая, вот он и подвернулся.

– Наваха просто великолепная! – воскликнул Алексашка. – Чудо как хороша! Благодарю тебя от всей души! Ах, да, кстати… – Он порылся в своем кошельке, достал серебряную монету и вручил ее Федерико.

– Это еще зачем? – удивился гишпанец.

– У нас так принято. Ножи не дарят, а покупают. Не заплатишь за подарок, жди какую-нибудь напасть.

– Странный вы народ и обычаи у вас странные. Впрочем, о чем это я… Столько в мире стран, сколько и традиций. Некоторые нравы моей Испании тебе показались бы не просто странными, а отвратительными. Но это я понял только здесь, у вас…

Они направились в избу. И в этот момент раздался далекий звук большого церковного колокола. Его мощный медный голос поднялся ввысь, а затем тяжело упал на землю, дробя в крошку тонкий хрупкий лед на весенних ручейках. Басовитое гудение колокола проникало в глубину души, и от этого Алексашке почему-то стало тревожно. Он неожиданно поверил, – прозрел, как слепой милостью Божьей – что и впрямь в его судьбе назревают какие-то перемены, хотя ему уже сказали об этом и старушка, подарившая иконку с изображением Николая Чудотворца, и гишпанец.

Глава 5. Шпион поневоле

Юрий Кульчицкий сидел в небольшой белградской кахвехане и с огромным удовольствием пил крепкий кофе. Несмотря на то, что Белград был захвачен турками в 1521 году и город стал главным форпостом Османской империи на Балканах, кофейни в нем так и не прижились. Может, потому, что сербы, поначалу составлявшие большинство жителей Белграда (так они называли свою прежнюю столицу) терпеть не могли напиток оккупантов – скорее всего, из принципа – и отдавали предпочтение сливовице. В общем, что ни говори, а примерно два десятка кахвехане на весь город с населением в сто тысяч, в котором больше половины составляли турки, это совершенно мизерное количество.

Впрочем, этому странному факту Юрек быстро нашел логическое объяснение. Дело в том, что многие турки по службе или по работе большую часть времени проводили в возвышавшейся над Белградом крепостью Калемегдан, которая была построена из белого камня. Она располагалась в Верхнем городе, на холме при слиянии Дуная и Савы. Защищенная разливами могучих рек, ощетинившаяся во все стороны массивными зубчатыми стенами и башнями, как боевая дубина моргенштерн[31]31
  Моргенштерн – шипастая дубина или булава с шипастым навершием. Наибольшее распространение получил цепной Моргенштерн, в котором шипастый шар соединялся с рукоятью посредством цепи.


[Закрыть] своими стальными шипами, опоясанная одним несокрушимым каменным кольцом вокруг другого от верха цитадели до прибрежных обрывов Савы и Дуная, крепость производила внушительное и грозное впечатление.

Калемегдан была плотно застроена казармами и домами офицеров гарнизона, в крепости находились арсеналы, мечети, тюрьма-зиндан и казна, а кахвехане там встречались на каждом шагу. Поэтому по вечерам редко кто из османов посещал городские кофейни. В них сидели в основном сербы – те, что перешли на службу к завоевателям. Наверное, чтобы подчеркнуть, как сильно они отуречились.

К сербам турки благоволили, уж неизвестно по какой причине. Им даже доверяли высокие посты в Османской империи. За сто лет сербы дали империи тринадцать великих визирей, больше двадцати визирей, восемь адмиралов, ряд губернаторов провинций и множество чиновников.

Немного пообтершись в Белграде, Юрек понял, почему сербы (большей частью аристократы) так легко перешли на сторону своих поработителей, чтобы служить им верой и правдой. И не сильно удивился – на его родине это случалось сплошь и рядом. Ни шляхтич, ни сербский дворянин не воспринимали грязных и оборванных крестьян как братьев по крови. Рыба ищет, где глубже, а человек – где лучше. Это изречение было своеобразным девизом европейской знати во все времена.

Кахвехане, которую облюбовал Юрек, приютилась недалеко от мощных и высоких крепостных стен Калемегдана. Отсюда открывался отличный вид на реку Саву и на дома Нижнего города. На правом берегу реки лепились примыкающие к крепости дома, разноцветные крыши которых напоминали лоскутное одеяло. Когда выпадала свободная минута, Юрек любил бродить по живописным улочкам и переулкам старых кварталов, где чувствовался дух старины, где сохранились строения римлян, византийцев и арабов, некогда владевших этой местностью.

Первыми строителями города были кельты, затем римляне надстроили здесь свой город Сингидунум. После пятого века власть над городом перешла к Византии, а в девятом веке Белград вошел в состав Первого болгарского царства. Впоследствии город неоднократно переходил из рук в руки то к сербам, то к венграм, то к болгарам, пока его не захватили турки. Свое название Белград – «Белый город» – получил из-за крепости Калемегдан, стены которой были сложены из белого известняка. Но турки поначалу назвали город Дар-уль-Джехад – «Врата священной войны».

Левый берег Савы был болотистый, поросший лесом. Там строили мало, больно накладно было, хотя турки и намеревались убрать из Нижнего города мастерские, от которых было много шума и гари, и рынки, торговавшие лошадьми и сеном, и перенести все это хозяйство на левый берег реки.

Сербов под властью турок в городе осталось немало, в особенности ремесленников, и в меньшей степени торговцев, так как турецкие власти не разрешали сербам заниматься торговлей. Чтобы получить разрешение на торговлю, местным купцам приходилось вертеться вьюном, раздавая бакшиши налево и направо. Больно много развелось в Белграде османских чиновников разных рангов, и каждый требовал мзду согласно своему статусу.

Это было большое искусство – дать мздоимцу столько, сколько ему положено, и не более того. Иначе вышестоящий начальник может возмутиться, что тот берет не по чину, и тогда жадный чиновник в лучшем случае потеряет доходное место, а в худшем – вместе с головой. Юрек быстро освоил эту «науку» и теперь плавал в торговом мире Белграда как рыба в воде.

Все сведения по истории и жизни в Белграде Юрек получал в тавернах. На работе он обычно носил турецкое платье, а вечером переодевался в одежду иностранного моряка и шел в порт, который в большой мере напоминал ему Галату. Благодаря знаниям многих языков, там он был своим. Изрядно отуреченный Белград был очень похож на Истанбул. Вывески на разных заведениях были такие же, как и в столице Османской империи: рынок «Ат-пазар», «Узун-чаршия»[32]32
  Чаршия – центральная торговая улица, обособленная торговая зона или квартал.


[Закрыть], «Казанджийска чаршия», «Табакана», «Кахвехане»… Была в городе и площадь для торговли рабами; как же туркам без этого.

А уж мечетей османы понастроили – не сосчитать. Бóльшая часть их стояла на месте разрушенных православных храмов, и нередко можно было наблюдать картину, когда серб преклонных лет, проходя мимо минарета, на котором завывал муэдзин, украдкой крестился. Он был уверен, что святость места, на котором был построен пышный царственный храм, не испоганить убогой халупой с полумесяцем на купольной крыше.

Юрек заказал еще одну чашку кофе, и в который раз не без тревоги обратил взгляд на дорогу, которая вела к крепости. Что-то запаздывает обоз, который он ждет с самого утра… Младен Анастасиевич, возглавлявший белградское представительство австрийской «Восточной Торговой Компании», проявил инициативу и передал в дар каймакаму[33]33
  Каймакам – в Османской империи исполнявший обязанности того или иного сановника, а также начальник каза – административной единицы, соответствовавшей вице-губернаторству.


[Закрыть] белградского пашалыка[34]34
  Пашалык – провинция или область (эйялет, санджак) в Османской империи, находившаяся под управлением паши.


[Закрыть] комплект одежды для янычар, составлявших гарнизон Калемегдана, за исключением униформы старших офицеров, цена которой была чересчур высока, и шилась она по индивидуальным заказам. (Кстати, и одежда простых янычар тоже стоила недешево, так как ее кроили из тонких шерстяных тканей.)

Это патриотическое начинание турки встретили весьма благосклонно, и комендант крепости передал Младену Анастасиевичу список, в котором было указано количество солдат, размеры и форма одежды. Одежда была пошита в короткий срок, и теперь Юрий Кульчицкий должен был передать ее коменданту Калемегдана согласно акта приемки. Этим поступком Младен Анастасиевич убивал сразу трех зайцев: уменьшал налоговое бремя на компанию, становился вхожим в высокие кабинеты османских чиновников, ну а третий заяц… о нем сербский купец старался не распространяться.

Впрочем, башковитый Юрек быстро понял, почему компания пошла на такие большие расходы – теперь Младен Анастасиевич в точности знал, сколько солдат охраняют крепость. И не только количество простых янычар, но и число пушкарей (а значит, и орудий), так как их одежда имела некоторые отличия. А уж для кого эти сведения предназначались, можно было только гадать, хотя Юрек имел некоторые соображения на сей счет, да помалкивал. А вчера он получил подтверждение своим догадкам из уст… самого Младена Анастасиевича!

Сербский купец редко сидел на одном месте. Он путешествовал не только по землям, подвластным Османской империи, но и по городам христианской Европы. Компания богатела, завязывались новые коммерческие связи, а надежных людей, которые смыслят в торговых делах, не хватало. Поэтому Младен Анастасиевич не нагревал места, мотаясь, как заведенный. В Белграде, когда он отсутствовал, его заменял помощник, которого звали Горан Джокович; заместитель Младена постоянно был на рабочем месте в доме возле храма Святого Михаила, где находилось представительство компании.

Кроме сербов, коммерцией в городе занимались и евреи, которые имели в Белграде свою улицу, и держали в руках торговлю зерном. Жили они в огромном абхехаме (трехэтажной постройке с бесчисленным множеством комнат, кухонь и подвалов), неподалеку от паромной переправы из Белграда в Тимишоар.

Но наиболее мощным купеческим сообществом, насчитывавшим около двухсот человек, считалась дубровницкая колония, расселившаяся по берегу Дуная. А еще в Белграде занимались торговлей и ремеслами армяне, прекрасные ювелиры и золотых дел мастера, которые владели и банковским делом.

Собственно говоря, серьезный разговор между Юреком и Младеном Анастасиевичем как раз и начался с дубровницой колонии.

– Нас начали теснить хорваты, выходцы из Дубровника, – озабоченно сказал сербский купец. – Торговать зерном им стало невыгодно из-за более оборотистых евреев, у которых хорошие связи в Истанбуле, и они организовали несколько мануфактур по производству тканей. Конечно, нашу компанию им не перебить, но такая конкуренция может принести нам убытки.

– Да, это скверно, – вяло согласился Кульчицкий.

Годы шли, пятилетний срок согласно договору, после которого он станет не просто свободным, а совершенно свободным, постепенно двигался в нужном направлении, и Юрека вполне устраивало его положение. Ему дали скромную комнатку в доме, принадлежащем «Восточной Торговой Компании», платили хоть и немного, но на еду и одежду хватало, и он чувствовал себя превосходно.

В принципе, он мог, наплевав на договорные обязательства, в любой момент покинуть Белград для того, чтобы добраться в родные края, но его останавливало отсутствие необходимого количества денег. Путешествовать с тощим кошельком – скверная затея. А тупо украсть деньги компании Юрек не мог – совесть не позволяла. К тому же он не сомневался, что по его следу пустят погоню, и скрыться от опытных ищеек Младена Анастасиевича он не сможет.

Конечно, Юрек кое-что скопил за счет сделок, которые поручал ему провести Младен Анастасиевич. Кульчицкий умел торговаться; он не раз добрым словом вспоминал Александра Маврокордато, который, сам того не ведая, преподал ему несколько важных уроков ведения торговых дел. Но все равно это были сущие гроши. На них свое дело не откроешь, а отправишься в дальнее путешествие, приедешь домой гол как сокол. И что ему тогда делать в родных Кульчицах Шляхотских? Гордиться своим происхождением и хлебать тюрю?[35]35
  Тюря – покрошенный хлеб, сухари или корки в подсоленной воде, сдобренные небольшим количеством постного масла. В более общем виде – кушанье из хлеба, накрошенного в квас, молоко или воду.


[Закрыть]

– Но не об этом разговор, – продолжал серб. – С дубровницкой компанией мы как-нибудь управимся… Скажи мне, Ежи, не хочешь ли ты заработать много денег?

По приезде в Белград Юреку выписали документы, в которых он значился как Ежи Францишек Кульчицкий. Собственно говоря, Ежи – это имя Юрек по-польски. А Францишек – имя его отца.

Юрек насторожился. Ему не понравился ни вопрос (а кто ж не хочет?), ни заговорщицкий вид Младена Анастасиевича. Тут Кульчицкому сразу же пришел на ум следующий вопрос: почему серб не стал разговаривать с ним в конторе, а повел на берег Савы, подальше от людей?

– Деньги – это хорошо… – ответил он неопределенно.

– А большие деньги – еще лучше, – в тон ему ответил серб.

И умолк, испытующе глядя на Юрека. Похоже, он колебался – довериться Кульчицкому или не стоит этого делать. Тогда Юрек решил ему помочь.

– Вы лучше скажите, что нужно делать, и я все исполню в лучшем виде, – решительно сказал он, глядя прямо в глаза Младена Анастасиевича. – Не нужно ходить вокруг да около. Я вам многим обязан, а это значит, что вы можете мне довериться.

Серб облегченно вздохнул и рассмеялся.

– Нет, все-таки не зря я потратил деньги на выкуп, – сказал он весело. – Маврокордато, еще тот жмот, содрал с меня неприлично много. Однако я не каюсь. За то время, что мы работаем вместе, ты много пользы принес компании. Да вот только плачу я тебе мало. Не возражай, так оно и есть! Но если решишься на то, что я сейчас предложу, то со временем станешь весьма состоятельным человеком.

С этими словами Младен Анастасиевич достал из сумки, висевшей у пояса, кошелек и сказал:

– Это аванс. Здесь десять дукатов. Выполнишь одну очень важную работу, получишь еще столько же.

Двадцать дукатов! Юрека даже в пот бросило, хотя через его руки иногда проходили и более крупные суммы. Но те деньги были чужими, принадлежали компании, а эти могут быть его личными. У него даже рука дернулась, чтобы схватить кошелек, однако здравый смысл, выработанный годами неволи, заставил Юрека сдержать свой порыв. С какой стати такая щедрость? Младен Анастасиевич, при всей его широкой натуре, не слыл транжирой. Если он решал вложить деньги в какое-нибудь дело, то только после длительных расчетов и размышлений. И наконец – почему такая таинственность? Похоже, что за эти весьма соблазнительные двадцать золотых Юрек может потерять не только свободу, но и голову…

– Хотелось бы знать, что собой представляет эта работа, – после некоторой заминки глухо сказал Юрек.

– Я могу сказать, – улыбнувшись, ответил серб. – И кстати, мне нравится твоя осторожность… – По окончании этой фразы улыбка сошла с его смуглого лица, и в глазах появился хищный блеск. – Но прежде хочу предупредить: если я все выложу и ты не согласишься, мне придется тебя убить. Так что решай – да или нет.

Под сердцем у Юрека вдруг образовалась льдинка, мысли в голове смешались, завертелись, пока не прорезалась одна, которая вонзилась в мозг как колючка акации: «Придется согласиться. А куда денешься? Иначе после этого разговора мне долго не прожить. Теперь понятно, почему меня выкупили у Маврокордато, заплатив немалые деньги…»

– Да! – ответил он резко, с вызовом глядя на серба. – Я согласен!

Младен Анастасиевич облегченно вздохнул и снова заулыбался.

– Не делай трагический вид, – сказал он, по-дружески обнимая Юрека за плечи. – Тебя никто не станет посылать на эшафот, если ты, конечно, не залезешь туда по своей доброй воле… или с дурной головы. Но с головой у тебя все в порядке, так что у меня нет сомнений в успехе предстоящей операции.

– Операции?..

– Именно так. Речь идет ни много ни мало об освобождении христиан от мусульманского владычества. Ты сам был рабом и видел, как турки и татары торгуют православными словно скотом. Это не должно продолжаться! Мы хотим освободить Сербию от османского ига, и в этом нам помогает весь христианский мир. Ну что, убедил я тебя?

– В какой-то мере… – неопределенно ответил Юрек.

– Ты все еще опасаешься предстоящего дела. Это понятно. Неизвестность пугает больше видимой опасности. Тогда слушай: завтра я отправляю в Калемегдан обоз с одеждой для солдат гарнизона, а представителем компании для составления акта передачи будешь ты.

Всего-то… Юрек немного расслабился. А Младен Анастасиевич продолжал:

– И учти – твоей светлой голове придется здорово потрудиться. Ты должен запомнить – в подробностях! – расположение орудий в крепости, пересчитать их, определить калибр. Память у тебя отличная, я это знаю. Конечно, прежде нам нужно немного потрудиться. Я покажу тебе нарисованный план крепости и объясню, как определяется калибр орудий.

– Это я и так хорошо знаю… – буркнул Юрек.

– Извини, забыл, что тебе пришлось повоевать… Что ж, все это к лучшему. Значит, к опасностям тебе не привыкать. Хотя какая тут опасность? Турки вряд ли заподозрят купца-благодетеля в каких-либо дурных намерениях… если ты, конечно, не дашь им для этого повод. А он может появиться, ведь для того, чтобы рассмотреть всю крепость в деталях, тебе нужно будет залезть на самую высокую стену.

– Ну и как мне это сделать? Меня вряд ли пустят дальше складов.

Младен Анастасиевич хитро ухмыльнулся и ответил:

– Есть у меня один план…

Юрек тряхнул головой, отгоняя дурные воспоминания. В том, что ему предложил Младен Анастасиевич, конечно же, не было для него ничего хорошего. Какое ему дело до сербов и их борьбы против турок? У каждого своя свадьба. Но так уж вышло, что роль шафера на сербской свадьбе придется исполнять ему. А кого бьют подгулявшие гости в первую очередь? Тут и гадать нечего, дело известное, – шафера.

И все-таки, как здесь здорово… Юрек потянулся и, набрав полные легкие свежего воздуха, шумно выдохнул.

Калемегдан в переводе с турецкого языка – «Крепость битв», но Юреку больше нравилось название местности, на которой ее построили – Фикир байыр («Холм размышлений»). Мысли и впрямь текли на холме плавно, мощным потоком, как Дунай, а глаза наслаждались великолепным видом, открывающимся с возвышенности. Хорошо бы полюбоваться местными красотами, стоя на самой высокой башне крепости, вспомнил Юрек план Младена Анастасиевича, и поскучнел. По его мнению, замысел серба был сумасбродным. Впрочем, долго пребывать в унынии ему не позволил скрип колес тяжело нагруженных фур – по дороге к крепости шел долгожданный обоз…

Дородный комендант крепости Гусейн-паша был сама любезность. Юрек со слов Младена Анастасиевича знал, что комендант – мздоимец, каких свет не видывал. Но содрать с Юрека хотя бы акче он не мог. Увы – не тот случай. Гусейн-паша, рассыпая любезности, испытывал танталовы муки. Это было прямо-таки написано на его круглом, как полная луна, лице с небольшими усиками. Гусейн-паша улыбался, но вид у него был страдальческим. Юрек добрый час водил его как большую рыбину, которая попалась на крючок рыболова. Но потом он сжалился над бедолагой и сказал:

– Уважаемый Гусейн-паша! Пока идет разгрузка, не угостите ли меня чашечкой кофе?

– О, да-да, это хорошая мысль…

– И уж простите меня, коли что не так, – заговорщицки понизив голос, продолжал Юрек, – но у нас есть свои традиции. Я считаю, что наш подарок не грех обмыть добрым вином. Тогда одежде точно сносу не будет. Я тут захватил два кувшина превосходной кипрской мальвазии…

Кульчицкого известили, что комендант крепости не сильно придерживается норм поведения для правоверных и грешит – любит доброе вино и втайне наведывается к падшим женщинам.

– Цс-с-с! – зашипел комендант, прикладывая палец к губам.

Наверное, в этот момент он испытал огромное облегчение. Мальвазия! Поистине царская мзда. Один кувшин этого ценнейшего вина придется распить с этим купцом-гяуром, а второй он припрячет, чтобы угостить своенравную красотку Зулейку, к которой временами не подъедешь даже на арабском скакуне. Ах, как хороша девка! Сладкая, как халва… Гусейн-паша даже причмокнул толстыми губами от вожделения.

– Пока фуры разгружают, мы поднимемся на самую высокую башню крепости, – сказал он любезно. – Слуги накроют там стол, и мы в полной мере сможем насладиться добрым кофе, мальвазией и великолепными видами Белграда и его окрестностей. И главное: нам никто там не помешает.

– Отлично! – не сдержавшись, радостно воскликнул Юрек.