Текст книги "Маркитант Его Величества"

И тут же прикусил язык – остынь, дурень! А ну как Гусейн-паша что-нибудь заподозрит… Но комендант уже торопливо семенил впереди него, на ходу отдавая нужные распоряжения. Мальвазия пришпорила толстяка как острая рыцарская шпора старую ленивую клячу…

Вид с верхотуры и впрямь был таким, что дух захватывало. Самая внушительная башня верхней крепости, куда Гусейн-паша привел Юрека, защищала Калемегдан со стороны Дуная. И главное – там никто не мог подсмотреть, чем они будут заниматься. Юрек знал, что рядом с этой башней, внизу, стоит старая церковь – единственная, которую почему-то пощадили турки. (Ему уже приходилось в ней бывать.) Церковь скромно ютилась у наружной стены цитадели. Ниже нее, в небольшом дворике, находилась скромная православная часовенка, пользующаяся большим уважением у сербов. Она почти до половины ушла в землю. Из часовни вели ступеньки к святому колодцу, из которого верующие черпали воду, исцеляющую глаза и всякие болезни. Часовенка была увешена многочисленными иконками, старыми и новыми, в недорогих окладах с фальшивой позолотой.

Нижние оборонительные сооружения назывались «Водяною крепостью», потому что стояли на самом берегу и постоянно заливались водою в дождливое и весеннее время. Нижняя крепость представляла собой обнесенный высокими стенами обширный плац для всякого рода упражнений гарнизона Калемегдана. Здесь находились кварталы каменных казарм, склады, тюрьма, мельница для армейских нужд, жернова которой денно и нощно крутили ослики, пороховой погреб, мастерские и другие постройки неизвестного Юреку назначения. Там же виднелись и купола хамамов, где воины ислама отдыхали после учений.

Войти в нижнюю крепость можно было через двое ворот. За ними тянулись узкие проходы между стен, где несколько вооруженных человек способны были преградить дорогу целому отряду. Глядя на все это, Юрек в невольном восхищении покачал головой – мощная крепость!

Однако все это его не интересовало (за исключением пороховых погребов). Не волновали Юрека и красоты природы, блиставшей под солнцем множеством оттенков бирюзового, зеленого, голубого, желтого и коричневого цветов. С крепостной башни хорошо было видно место слияния Савы с Дунаем, изобиловавшее водоворотами. А остров, с которого турки обстреливали город во время осады Белграда (с той далекой поры там остались несколько старинных орудий в виде памятника и янычарское кладбище), просматривался во всех деталях.

Множество парусных кораблей разных размеров и рыбацких лодок в знойной тишине летнего дня навевали идиллическое настроение. Но к потрясающей, созданной природой и отчасти человеческими руками картине, которая могла впечатлить любого художника, Кульчицкий остался равнодушным.

Юрек лихорадочно запоминал количество орудий на артиллерийских площадках верхней и нижней крепостей. Его ум в данный момент напоминал счетное устройство, которое он предложил Младену Анастасиевичу использовать в работе, приятно удивив этим и обрадовав купца. Тому приходилось ворочать большими суммами, а все подсчеты он вел на дорогой бумаге. Это было мучительно долго, да и бумагу потом приходилось выбрасывать.

На родине Юрека устройство называлось «дощаный счет». Оно представляло собой ящик, внутри которого были натянуты веревочки с нанизанными на них сливовыми косточками. В Белграде Юрек усовершенствовал «дощаный счет», применив вместо косточек красиво обточенные местными умельцами деревянные пуговицы, а чтобы они легче двигались, натянул не веревочки, а бычьи жилы.

Щелк, щелк, щелк… Каждый щелчок деревянной пуговицы в голове – одно орудие. А еще нужно определить его калибр и где оно расположено. Хорошо хоть Гусейн-паша не мешал Юреку «любоваться» прекрасными видами; он наслаждался отменным вкусом мальвазии, прищелкивая языком от удовольствия. Слуга принес на башню кальян, куда вместе с табаком добавил немного гашиша, и комендант Калемегдана кейфовал, прикрыв веки, и не обращал никакого внимания на Юрека, который, к его радости, вино почти не пил, а больше налегал на кофе. Ведь с чашечкой кофе куда как удобней ходить туда-сюда по башне, нежели с кубком мальвазии, тем более, что вино следует пить вместе с гостеприимным хозяином, дабы его не обидеть…

Вечером того же дня Юрек и Младен Анастасиевич закрылись в кабинете купца. Перед ними на подставке находился кусок белого шелка, натянутый на рамку. На нем был нарисован план крепости со всеми строениями, и серб, повинуясь указаниям Кульчицкого, аккуратно наносил на туго натянутый шелковый лоскут условные обозначения орудий, новых пороховых погребов, янычарских казарм и вообще, всего того, что не было указано на плане, подкрепляя значки краткими описаниями мелким убористым почерком. Иногда Юрек, чтобы лучше вспоминалось, закрывал глаза, и тогда Калемегдан появлялся перед его внутренним взором, будто нарисованный.

– Уф! – закончив писать, с удовлетворением выдохнул сербский купец и помахал в воздухе изрядно натруженной кистью правой руки. – Да уж, работенка… Надеюсь, ты ничего не забыл и не перепутал?

– Обижаете…

– Ну-ну, не бери близко к сердцу, это я так… Должен сказать, память у тебя потрясающая. Это я, кстати, заметил еще в Истанбуле…

При этих словах Младен Анастасиевич с хитрецой улыбнулся. «Приятно осознавать, что моя личность – не залежалый товар, и стоит тех денег, что ты на меня потратил», – с горькой иронией подумал Юрек. От большого нервного напряжения он сильно устал. И теперь желал только одного – как можно быстрее добраться до своей постели. Ему даже есть не хотелось, хотя после вина и кофе, выпитых вместе с Гусейн-пашой, во рту не было ни крошки. Он нес свои сведения к Младену Анастасиевичу, словно полный кубок вина, боясь расплескать его по дороге; только об этом Юрек и думал остаток дня, а о еде просто забыл.

Тем временем Младен Анастасиевич достал из шкафа кафтан и сказал:

– Примерь.

Без лишних вопросов Юрек надел кафтан, который оказался ему впору, – будто его шили на заказ. Впрочем, так оно, видимо, и было, в чем Кульчицкий вскоре убедился, когда Младен Анастасиевич начал зашивать в подкладку шелковый лоскут с планом.

– Так надежней, – сказал серб, перекусывая нитку. – Бумагу могут найти, а шелковый лоскут вряд ли. Просто не догадаются.

– Ну и зачем все это? – спросил Юрек.

– Чтобы ты мог получить остальные десять дукатов. Дело нужно довести до конца. Завтра, с утра, отправишься по указанному адресу и передашь этот план нашему человеку. Понятно?

– Более чем…

Юрек тяжело вздохнул; вот напасть! Кем только ему не доводилось быть в своей жизни, а теперь его, ко всему прочему, заставили заниматься еще и шпионским ремеслом. Что ж, взялся за гуж, не говори, что не дюж. Большие деньги так просто не даются, уж это Юрек точно знал. Так чему удивляться?

«За деньги, потраченные на мой выкуп, Младен Анастасиевич выдавит из меня все, что только возможно, – подумал Кульчицкий. – Хорошо бы осталась шкура да кости. Купец и благодетель – два разных понятия…»

Он совершенно не сомневался, что новое задание опаснее предыдущего.

Глава 6. Поморы

Высунув от усердия кончик языка, Алексашка старательно делал записи в амбарной книге. Отцу стукнула в голову мысль пересчитать товары в лавке, а кто может это исполнить лучше родного сына? На приказчиков и лавочных сидельцев в этом деле надёжа малая; народ они, конечно, честной, но деньги кого хочешь собьют с толку. А в торговле грамотный учет – первое дело.

Почерк у Алексашки не ахти, корявый, да и не мастер он пером водить по бумаге, а писать нужно разборчиво, иначе отец заругает. Касаемо купеческого дела Демьян Онисимович строг, спуску не даст даже родному сыну. Вот Алексашка и старался:

«…Охабенек, зуфь[36]36
  Зуфь – род камлота; грубая бумажная ткань из крученых ниток.


[Закрыть] зелена, на нем 14 пуговок, невелики, серебряны, золочены. Цена 2 рубля с полтиною.

Охабенек, зуфь вишнева. Цена 2 рубля.

Ормячок тонкой, на нем 12 пуговок, серебряны, золочены, половинчаты. Цена 2 рубля.

Ормячишко тонкой, нашивка хамянна. Цена полтина.

Кафтан холодной, камка[37]37
  Камка – шелковая цветная ткань с узорами.


[Закрыть] рудожолта, нашивка серебряна в 12 местах. Цена 3 рубля с полтиною.

Кафтан холодной, камочка лазорева, нашивка золотная, на ней 13 пуговок. Цена 2 рубля.

Полукафтанье теплое, камочка лазорева на куницах, нашивка – шелк червчат с золотом, ожерелье – отлас зелен, гладкой. Цена 5 рублей.

Зипун, камка рудожолта, нашивка серебряна, подкладка лазорева, крашенина. Цена 2 рубля.

Кушак турецкой, шелк, червчат с золотом. Цена 2 рубля».

– У-у… – застонал Алексашка. – На кой ляд все это нужно?! – Он со злостью бросил перо, вскочил и подошел к окну; свет от него был таким ярким, что Алексашка даже зажмурился.

Весна полностью вошла в свои права. Уже местами оголилась земля, бежали ручьи, дорога превратилась в месиво – лед пополам с грязью, солнце не пряталось за тучи, стояло высоко, а в порту стучали топоры и молотки – плотники готовили суда к выходу в море. «Отец ить обещал, что недолго мне мух гонять по лавке. А воз и ныне там. Сижу тут, как привязанный! Теперь еще эта опись… Не было печали. Эх!»

Горестно вздохнув, Алексашка вернулся за стол и продолжил свои труды. Когда пришел отец, он уже добрался до служилой рухляди:

«…Пансырь без ожерелья. Цена 20 алтын.

Подшоломники стеганы, два отласны, один червчят, другой зелен, третей – камка червчата. Цена по 20 алтын.

Саадак, кован серебром с чернью, лук ядринской, писан побакану золотом, у колчана цепочка серебряна, в нем 20 стрел. Цена с луком 8 рублей.

Сабля кизылбашская булатна, черен и огниво золоты с лалы и с бирюзами, наряд серебрян, золочен, ножны черны. Цена 50 рублей.

Самопал свейской, птичей, витованной, станок сандальной. Цена полтора рубля.

Две пары самопалов неметцких малых, стволы золочены. Одной пары цена 60 алтын, другой – 40 алтын.

Ладунка с зарядами, бархат червчат, тесма – шелк зелен, пряшка серебряна бела. Цена – полтина».

Скрипнула дверь, звякнул колокольчик (это нововведение придумал Алексашка – чтобы не проспать появление покупателя), и в лавку не вошел, а ввалился Демьян Онисимович. Он был навеселе и явно в хорошем настроении.

– Ну что, как дела? – спросил он, заглядывая Алексашке через плечо.

– Корплю, – коротко ответил Ильин-младший.

– А поторопись. Завтра в путь. Пристрою тебя к настоящему делу, чтоб ты не бил баклуши. Сидишь здеси, как сонная тетеря. Силушки не меряно, а применить негде. Поди, бранишь меня за то, что слово не держу, томлю тебя в лавке?

– Как можно, батюшка?!

– Не ври, все вижу! И правильно, что костеришь. Неча те здеси делать. Пора наше семейное дело пошшупать собственными руками. Чтоб потом тебя никто не мог обвести вокруг пальца. А то народец у нас ушлый, так и норовит объегорить. Хоть деньгу, а стырит. Низзя людишкам спуску давать. Низзя! На шею сядут. Ты хозяин, с тебя и спрос за все. Понял?

– А то как же…

Алексашке хотелось закричать от радости. Наконец-то! Сбылось! Прочь постылая пыльная лавка, здравствуй широкий мир! Его совсем не волновало то, что замыслил отец. Алексашка готов был к самой тяжелой работе, лишь бы почувствовать себя свободным от каждодневной рутины. Иногда на него нападала черная меланхолия, и он представлял себя козлом в стойле. «Бе-е!» – блеял Алексашка, когда в лавке никого не было, и делал рожки своему отражению в зеркале.

А еще он с нетерпением ждал вечера, чтобы навестить Федерико. Алексашка словно подпитывался от гишпанца энергией. К тому же, тренировки с навахой до седьмого пота приводили его в приятное расположение духа, и он уходил домой с радостным ощущением предстоящих перемен в жизни. Чаяния и помыслы Алексашки поддерживал Федерико. В последнее время гишпанец постоянно твердил ему: «Скоро ты покинешь родной край. Верь мне!»

Следующий день был наполнен хлопотами. Сначала отец решил ознакомить Алексашку с тем, как добывается соль на усолье[38]38
  Усолье – место, где близко к поверхности подходил подземный соляной пласт.


[Закрыть] Ильиных, а затем их путь лежал к тоне, где ромша (артель) юровщика[39]39
  Юровщик – выборный промысловый староста; обычно самый опытный и знающий рыбак.


[Закрыть] Демидки Епифанова готовилась к промыслу семги – самое время.

Первым делом для Алексашки подобрали необходимую одежду. Несмотря на раннюю весну, морозы обещались быть до окончания ледохода, поэтому одеваться стоило потеплей. Бахилы – мягкие кожаные сапоги с длинными (до бедра) голенищами Алексашке купили в прошлом году. Меховая малица из шкур молодых тюленей досталась ему по наследству от отца; в молодые годы он был худощав. Совик – верхнюю одежду из оленьего меха с круглым капюшоном, скроенную мехом наружу, пошили прошлой осенью; в морозы совик надевался поверх малицы. Алексашка всю зиму щеголял в совике; эту шубейку ни ветер не продувал, ни мороз не брал.

Кроме этого мать приготовила ему две льняные рубахи, нижнее белье, портки, чулки-поголенки с двойной пяткой и подошвой, длинную, плотно связанную из толстой шерсти рубаху-бузурунку с рукавом на манжете и воротом под горло, безрукавку из шкуры нерпы мехом наружу, с тканевой подкладкой, струсни – кожаные тапочки, меховые полусапожки, двустороннюю пыжиковую шапку-оплеуху и легкую скуфейку (чтобы прикрыть голову, когда потеплеет).

Выехали ранним утром, пока морозец хорошо держал санный путь. Застоявшийся Кудеяр легко нес болок[40]40
  Болок – крытые сани или кибитка; дорожные сани с верхом, будкой, беседкой.


[Закрыть], а конюх Овдоким, которого Демьян Онисимович взял не только в качестве кучера, но и для компании, ведь на обратном пути ему пришлось бы ехать одному (не ровен час, завьюжит, и тогда одинокому путнику запросто может выйти каюк), все покрикивал:

– Агей, ходу! Наддай! Не балуй!

Кудеяр выгибал лебединую шею, негодующе фыркая на кучера, который чересчур крепко держал вожжи, – куда уж там баловать – и несся по хрустящему насту как ветер. Мечтательному Алексашке казалось, что он попал в мир древних преданий. Дорога шла лесом, и деревья, густо укрытые инеем, вызывали в голове Ильина-младшего сказочные образы. Мимо пролетали Змей Горыныч о трех головах, Баба-яга в ступе, хрустальные гуси-лебеди, рвущиеся в небо, сказочный шут Гаврила, разбросавший серебряные монеты по сугробам, Зоря-царевич, притаившийся в ветвях, семеро овечек в соломенном хлеву, и даже царевна Лебедь в златокованом кокошнике; она появилась ненадолго, когда взошло солнце и осветило верхушки деревьев, и растаяла в небесной голубизне.

Добрались они до места без особых приключений. Если, конечно, не считать помехой волчью стаю, которая встретилась на пути и погналась за санями, посчитав Кудеяра законной добычей. Но Демьян Онисимович быстро укоротил кровожадные волчьи намерения, выстрелив по хищникам из самопала.

Волки благоразумно ретировались (по правде говоря, и стая-то была небольшая: матерый волк, волчица и трое переярков), и дальнейший путь продолжился в полном согласии с окружающей природой и внутренним состоянием. Что ни говори, а встретиться по весне с голодными волками и врагу не пожелаешь. Поэтому все приободрились, повеселели, и даже Кудеяр перестал выкидывать свои фортели, благодарно косился на Ильина-старшего большим фиолетовым глазом. Знать, чувствовала животина, кто ее спаситель…

– Вишь-ко, кто к нам пожаловал! – радостно осклабился варочный мастер Фомка, заросший пегой бородищей до глаз (ну чисто тебе леший), и приветствовал Ильиных «большим обычаем» – поклоном до земли; как же, сам Хозяин приехал, ему и великий почет. – Желаем здравствовать, Демьян Онисимович! И ты, брательник, здоров будь. А енто кто? Постой, постой… Алексашка! Ух ты, вымахал выше меня, – как сосна! Давно не виделись…

Ильин-младший заулыбался; Фомка был добрейшей души человек, веселый и говорливый, в отличие от угрюмого Овдокима, из которого слова лишнего не вытянешь и который в любое время года казался озабоченным какой-то важной и неразрешимой проблемой. Когда Алексашка был маленьким, Фомка мастерил ему деревянных лошадок и катал на закорках.

Подошли и остальные солевары, вся артель, – десять человек. Демьян Онисимович начал раздавать им подарки домашних – куличи, пироги рыбные и курники, баранки, шанежки, сладости. Народ оживился, загомонил, начались расспросы, что там да как; Демьян Онисимович нос не задирал, общался с солеварами как с ровней, рассказывал, что знал и что мыслил.

Пока суд да дело, поспела ушица, и Фомка пригласил гостей отведать, чего Бог послал. Когда все насытились, Демьян Онисимович сказал Фомке:

– Ты вот что, Фома Савватиевич, уважь мою просьбу – введи моего наследника в курс дела. Покажи ему и расскажи, как соль добывается. Лучше тебя это никто не сделает.

– Дак это мы… запросто, – ответил Фомка, польщенный, что Хозяин обращается к нему по имени-отчеству; это было высшей формой уважения.

Фомка повел Алексашку к «варне», представлявшей собой обложенную кирпичами и глиной земляную печь. Ильин-младший конечно же в общих чертах представлял, как идет работа на усолье, но по молодости в детали особо не вникал. Был он здесь впервые, поэтому слушал внимательно и запоминал все до мельчайших подробностей. Несмотря на свой ветреный характер, Алексашка все же сознавал, что именно ему придется продолжать семейное дело, а значит, он должен знать все его тайны.

– Далеко не каждому дается найти усолье, – рассказывал Фомка. – Но твой батюшка скрозь землю видит! Позвал меня сюды и грит: «Ишши здеси!» Я ему: «Не могеть быть здесь солевой пласт! Никак не могеть!» А он: «Ты поговори у меня, поговори! Делай, что наказываю!» Пришлось засучить рукава… Долго мы тут землицу долбили, ох, долго. Полгода бились. А бывает, и дольше приходится добираться до пласта. Это как повезет… Сначала мы вырыли яму, а опосля скрозь глину до твердого грунта загнали широкую трубу из осины – матицу. Вон она, почернела вся. Затем шестами с железными наконечниками долго дробили твердую породу и вынимали ее на поверхность. Вот тогда-то я и понял, что Демьян Онисимович чисто тебе прозорливец. Мы попали точно в солевой пласт! Да еще какой! Эх-ма!

От переизбытка чувств Фомка ударил себя руками несколько раз по бокам: чисто тебе кочет – перед тем, как закукарекать. А затем продолжил:

– Опосля мы вставили в матицу меньшую по размерам сосновую трубу – ты гляди, гляди! – и раствор пошел кверху. И какой – первостатейный! Льется он в ендовину[41]41
  Ендовина – деревянный желоб.


[Закрыть], а из нее – в варню, где стоит железный црен[42]42
  Црен – большая четырехугольная сковорода для выварки соли, кованная из листового железа.


[Закрыть]. Вот тогда и начинаются мои страдания. Это хорошо, что седни мы выгрузили соль. Иначе я бы торчал возле варни, как привязанный.

– Это почему?

– Как только рассол в црене закипит, отойти от него не моги. А варка длится до полутора суток. Конешно, в одиночку с ентим делом мне бы не справиться, но у меня есть подмастерья. Нужно смотреть в оба за жаром в печи. Не приведи Господь допустить, чтоб соль пригорела и образовалась соляная корка на дне! Тогда все пропало: днишше црена прогорает наскрозь и надыть искать новый. А он больших денег стоит. Вот и получат солевары в таком случае шиш с маслом. Твой батюшка хоть и добрый человек, но спуску не дает. Виноват – плати. Со своей мошны. А то как же…

Фомка вдруг досадливо крякнул и загрустил. Наверное, и у него случались промашки, хотя мастером-солеваром он был первостатейным. Немного помолчав, он продолжил объяснения:

– Приходится постоянно и тщательно перемешивать соляной раствор, по надобности подливая в него свежего рассолу из ендовы. Главное не пропустить начало рождения соли. Когда соляной раствор загустевает, соль начинает оседать на дно црена хлопьями. Это значит, что надыть уменьшать жар в печи и постепенно гасить огонь. По окончании варки соль сгребаем лопатами к бортам црена и выбрасываем на полати. Там она сохнет, а затем мы ссыпаем ее в «пузо», большой мешок… Долгое это дело, соль варить, тяжелое и дорогое, но прибыльное. И нам хорошая деньга идет, и Демьян Онисимович не внакладе. Одна беда – дров не хватает. Много их идет, все окрестные леса уже повырубили…

Алексашка знал, что отец потратил на эту солеварню четыреста рублей. Но ему было известно и то, что от одной варки получалось около двухсот пудов соли, а пуд стоил рубль, два алтына и четыре деньги. Так что артель солеваров приносила Ильиным солидный доход; да и сами они зарабатывали немало.

Приказчики Демьяна Онисимовича на лодках-насадах и на дощаниках летом, а зимой на санях доставляли соль на продажу в Холмогоры. Некоторые солепромышленники отправляли караваны с солью по реке Онеге в село Турчасово, затем на Каргополь и далее в Москву – для большей прибыли. В Турчасове соль перевешивалась, при этом нередко те, кто этим делом занимались, жульничали, подсыпая в рогожные мешки с солью мелкую белую щебенку – кардеху. Этим нехорошим делом занимались «казаки». Так поморы называли наемных работников, батраков. Зато соль Ильина, доставленная в Холмогоры, всегда была отменного качества, без всяких примесей, и пользовалась повышенным спросом…

У солеваров Ильины задержался недолго. Они лишь переночевали в просторной избе, которую построили подальше от варни, в лесочке, чтобы дым не мешал свободно дышать. Уезжая, Демьян Онисимович предупредил Фомку, что через сутки к ним придет обоз, десяток саней-розвальней, поэтому соль должна быть готова к отгрузке. На этом попрощались, и Кудеяр потащил болок дальше. Как-то неожиданно все быстро подтаяло, и Овдокиму приходилось время от времени съезжать с дороги туда, где еще лежал снег. Сама же дорога (собственно говоря, лесная просека, накатанная санями и возами) местами сбросила снежный покров, и жеребцу приходилось изрядно напрягаться, чтобы тащить сани почти по голой земле, которую едва прикрывал тонкий ледок, и то не везде.

В отличие от свойского Фомки, староста ромши Демид Епифанов был строг и суров. Он с достоинством поклонился в пояс Демьяну Онисимовичу, а на Алексашку и Овдокима даже не взглянул. Был он рыжеволос, невысокого росточка, сухощав, но жилист. Бороду Епифанов подстригал на аглицкий манер – коротко, с бакенбардами, одевался опрятно и был весь аккуратный и светлый, как пасхальный кулич. Похоже, он шибко любил порядок; изба, принадлежавшая ромше, сияла чистотой, все вещи лежали на своих местах, а на столе, застеленном узорчатой скатеркой, сверкал ярко начищенными боками медный сбитенник[43]43
  Сбитенник – предшественник самовара. Внешне напоминал чайник, но с трубой для углей внутри и поддувалом.


[Закрыть] – округлый сосуд с трубой-жаровней внутри и отверстиями-поддувалами в нижней части.

Увидев сбитенник и поняв, что он горяч, Алексашка сглотнул слюну. После дороги, особенно с устатку или когда человек озяб (путники изрядно продрогли, так как с самого утра начал дуть встречный сырой ветер), сбитень желанней любой еды и любого напитка. Обычно для приготовления сбитня мать заваривала в кипятке душистые травы, – шалфей, зверобой, валериану, мяту, душицу – добавляя немного хмельного мёда и пряностей. Одной кружки сбитня хватало, чтобы кровь огнем побежала по жилам, согревая и тело, и душу.

Демид Епифанов словно подслушал мысли Алексашки.

– Прошу отведать нашего сбитня, Демьян Онисимович, – сказал он, указывая на стол. – Как раз настоялся. Присаживайтесь. Уж не побрезгуйте…

– Благодарствуем, – сдержанно ответил Ильин-старший и уселся на широкую «гостевую» лавку, застеленную домотканым ковриком.

Он недолюбливал Епифанова. Тот был слишком свободолюбив, упрям и несговорчив, и правду-матку резал прямо в глаза. Но отказываться от его услуг Демьян Онисимович даже не думал. Демид Епифанов был потомственным рыбаком и знал рыбные места как никто другой в Архангельске. Отношения их были сдержанно-официальными, каждый знал свое место и не опускался до панибратства. Возможно, Демид и ушел бы к другому хозяину, но Ильин хорошо платил, не придирался по мелочам, как другие рыбопромышленники, особенно разбогатевшие, поэтому Епифанов свои свободолюбивые порывы старался держать при себе. Тем более что Демьян Онисимович прислушивался к его мнению и не обижался на резкости, которые иногда позволял себе Демид.

– Как идет работа? – поинтересовался Ильин-старший.

– А идет… – неопределенно ответил юровщик; но потом спохватился, вспомнив, с кем разговаривает, и продолжил: – Ждем, пока лед сойдет, а пока плетем гавры[44]44
  Гавры – ставные сети.


[Закрыть] и невода, колья рубим для «забора». Старый изрядно прохудился, чиним. Время поджимает, а людей маловато…

Алексашка знал, что такое «забор». А как не знать, когда о рыбе в семье только и говорят?

«Заборы» ставили на реках. Они представляли собой изгородь, которой перегораживали реку от берега до берега. В изгороди оставляли один или несколько проходов, в которых ставились ловушки для рыбы, шедшей в верховья реки на нерест. Обычно в дно реки забивали сваи, которые служили опорой для щитов и жердей. На отдельных участках ставили козлы, сверху на них накладывали камни и делался помост.

Сооружали «забор» весной, а когда начинал образовываться лед на реке, его разбирали, сушили и убирали до следующего года. Рыбакам нередко приходилось нырять в ледяную воду, чтобы заделать отверстие в изгороди, но основные ремонтные работы они делали зимой и по весне. Закончив городьбу, рыбаки должны были осматривать изгородь днем и ночью. Утром и вечером рыбу, попавшую в ловушки, извлекали и солили.

Алексашка на подъезде к рыбацкой избе увидел горы бочек, завезенных зимой. Отец всегда отличался предусмотрительностью – весной, когда везде сплошные топи и бурлит половодье, в эти места трудно добираться. Пойдет семга, в чем ее засолишь? Ушел к Демиду и обоз с солью – Алексашка самолично оббегал все семьи рыбаков, собирая узелки с домашними наедками.

– Людей маловато? Дело поправимое… – Демьян Онисимович хитровато улыбнулся и указал на Алексашку. – Вот помощника тебе привез.

– Дык я, енто, вроде, не просил… – недовольно нахмурился Епифанов.

– Да ты не переживай, он в долю не падает. – Демьян Онисимович мигом сообразил, почему Епифанов недоволен; лишний работник в ромше – заработок меньше. – Это мой сын, Александр. Хочу, чтоб ты обучил его рыбацким премудростям.

– У меня тут, чай, не школа! – резко ответил Демид. – Я, конечно, извиняюсь, но мне некогда с вашим сынком возиться.

– А возиться с ним и не нужно. Он будет работать наравне со всеми. Силенок у него много, дури еще больше, вот ее-то и нужно осадить. И чтоб дело рыбацкое освоил, как аз-буки-веди. Досконально!

Взгляд Демьяна Онисимовича, который он вперил в юровщика, был тяжел и востер. Его последняя фраза звучала как наказ. Демид лишь вздохнул втихомолку – нашла коса на камень. Он знал, что обычно мягкому и обходительному хозяину иногда попадает вожжа под хвост, и тогда спасайся, кто может. В такие моменты Ильин был по-настоящему грозен, а при его-то силушке он мог и зашибить. Придется смириться…

– Ужо постараюсь, – смиренно ответил Епифанов и посмотрел на Алексашку, как «рублем одарил» – погоди, парнишка, я тебе задам…

Но Алексашка лишь приветливо и беззаботно улыбнулся в ответ. Благодаря работе в лавке отца он научился разбираться в людях и понимал, что творится в душе Демида. Оставалась самая «малость» – сделать юровщика ручным как того медведя, которого водят по ярмаркам. И Алексашка с молодым задором мысленно дал себе обет, что сделает это непременно. А иначе, какой из него получится наследник уважаемого купца Ильина, если он не научится управлять людьми?

– Бочонки малые заметил? – деловито спросил Демьян Онисимович, решив, что вопрос с Алексашкой улажен.

– Как не заметить… – озабочено хмурясь, ответил Епифанов. – А на кой они нам?

– Сделаешь в них свой, особый посол – с травками ароматными, и обязательно с черной солью… – «Об этом можно и не напоминать», – буркнул Демид. – Семгу укладывай плотно, везти ее придется далеко и летом. И нужно, чтоб семга не испортилась ни в коем случае. Слышишь – ни в коем случае!

Черную соль запекали на хлебной основе с добавлением перетертых ржаных зерен и морских водорослей. Она имела вид ржаной буханки и при прокаливании приобретала черный цвет. Поморы солили семгу только черной солью. А знаменитый Епифановский посол не мог повторить никто из рыбаков; он был тайной Демида. Бочки с тавром Епифанова шли нарасхват, несмотря на более высокую цену за пуд, которая иногда перебивала даже цену на Кузоменскую семгу.

Самой дорогой была осенняя семга – «залом». Семга, выловленная летом, – «межень» – стоила в два раза дешевле. Из-за удачного расположения села Кузомень, что находилось неподалеку от впадения реки Варзуги в Белое море, выловленная здесь семга по праву признавалась вкуснейшей и пользовалась бóльшим спросом, что объяснялось особой чистотой воды.

Алексашка уже знал, как поморские знатоки определяли ценность семги: сорт «поной» был вкусным, но маложирным; у «варзуги» мясо заметно нежнее, а осенняя считалась лучшей из всех беломорских сортов; «кола» была крупной, но грубой; этот сорт обычно солился скупо и небрежно; в «умбы» мясо было плотным, жестковатым; а «кандалакша» относилась к худшим, малоценным сортам.

– Летом? – удивился Демид. – Дык кто ж словит-то хорошую семгу летом? Она ить большей частью худая, с голодухи. Не кормлена.

– А ты отбери самую жирную! Поштучно. Знаю-знаю, это не так просто. Но надо, Демид Афанасьевич, надо! Кровь из носу надо. И засоли так, чтобы все было в лучшем виде. Очень на тебя надеюсь.

Самую наилучшую семгу добывали осенью; она была упитанной, жирной, крупной, нередко весом более двенадцати фунтов. Она не шла ни в какое сравнение с «меженью», выловленной летом. Интересно, зачем это отцу понадобился Епифановский посол летней семги? Демид никогда не опускал свой авторитет так низко. Он ставил свое тавро только на бочки с семгой осеннего посола.

«Неужто батюшка решил наладить торговлю с немцами на своих судах? – в недоумении подумал Алексашка. – А иначе, зачем ему нужна семга летом? Знать, готовит под навигацию…»

Семгу продавали преимущественно осенью, на Покровской ярмарке, в селе Кузомень, приезжим купцам или местным судовладельцам, а те затем везли морем в Архангельск и Москву. А в Архангельске к бочкам с семгой выстраивалась целая очередь иноземных купцов. Везти за море русским купцам было нечем. На карбасе далеко не уйдешь, да и в портах иноземных к поморам относились скверно.

– Что ж, коли так… Сделаем! – ответил Демид.

Алексашка невольно покачал головой и сказал сам себе: «Учись, отрок!» Отец опять применил испытанный прием – назвал Епифанова по имени-отчеству. И подействовало! Да еще как. Юровщик заметушился, вскоре рыбаки накрыли стол, и ромша вместе с гостями уселась ужинать. Стол был немалый, так что все поместились, а когда перешли на сбитень, потекла беседа – неспешная, обстоятельная. За крохотным оконцем кружила темень вместе с метелью, которая пришла с моря. Матушка Зима мела по сусекам, очищая их от остатков снега, чтобы со спокойной душой отправиться отдыхать до своего нового срока.