Текст книги "Сагарис. Путь к трону"

Гавий наблюдал за любовными играми Бренна и Сагарис, и все его естество было переполнено ядом. Ненависть горбуна к девушке достигла высочайшего предела; в дикой ярости он уже готов был выскочить из кустов, чтобы расквитаться с нею и Галлом за все свои мнимые обиды. Однако предусмотрительность и осторожность, помогавшие ему выжить в очень сложном и враждебном для уродца мире, сковали его тяжелыми цепями.

Горбун быстро сообразил, что любовники ему не по зубам. Даже всецело занятые друг другом, они были настороже. В особенности Бренн. Это было заметно по тому, как во время отдыха он внимательно осматривался по сторонам и прислушивался. Конечно, лагерь охраняла ночная стража, но рабы не имели навыков профессиональных военных, а значит, надежда на них была слабой. Максимум, что мог сделать горбун, так это поразить Сагарис. Или Бренна – как удастся. Но в следующий момент кто-нибудь из любовников перережет своим мечом нить его жизни. Чего Гавию очень не хотелось бы.

Он ушел вместе с восставшими рабами только ради того, чтобы держаться поблизости от Сагарис. Горбун вполне мог остаться в латифундии, и никто не сказал бы ему за это ни единого дурного слова. Он был лишь обузой, так как сражаться с оружием не мог. А слабосильных доходяг и женщин среди беглецов и так хватало. Но он все равно отправился вслед за толпой рабов, считая планы вожаков перейти Альпы и раствориться среди дружественных кельтских племен глупыми и несбыточными. Римляне никогда не упускали добычу, тем более – взбунтовавшихся рабов. «Говорящие орудия труда», которых в Риме не считали за людей, должны быть наказаны самым жестоким образом! Чтобы другим было неповадно.

Гавий и самому себе боялся признаться в том, что им движет не только месть. Совершенно неожиданно он влюбился. Впервые в жизни. И предметом его воздыханий стала… Сагарис!

Это открытие потрясло горбуна. Он начал подолгу разглядывать свое отражение в бронзовом зеркале, которое тайком умыкнул из хозяйских покоев, и пришел к выводу, что вполне симпатичен, по крайней мере, не хуже Бренна, который, как подметил Гавий, засматривался на нового вилика. Однако когда он удалялся от зеркала на некоторое расстояние и в нем появлялась вся его нескладная фигура, горбун впадал в неистовство. Он ругал самыми подлыми словам и беспутного отца-пьяницу, и мать-шлюху, которая пустила на свет столь гнусного уродца. Иногда дело доходило даже до обмороков, настолько сильно проявлял свои чувства безутешный Гавий.

Когда Сагарис отстегала его за какую-то серьезную провинность (Гавий уже забыл, за что именно), он даже не отправился к Клите, чтобы та смазала багровые полосы от нагайки целебной мазью. Гавий затворился в своей каморке, которую ему выделили по указанию Гая Рабирия, и с каким-то непонятным наслаждением долго упивался болью в своем изрядно исхлестанном теле. Ведь кровавые полосы на спине были сделаны рукой Сагарис! Он так увлекся эмоциями и мечтаниями, что даже непроизвольно пролил семя. Это было восхитительно!

По ночам, едва его голова касалась набитой сеном подушки, перед мысленным взором горбуна появлялась Сагарис, которая хлестала его нагайкой. Он долго сопротивлялся этому видению, а однажды не выдержал, встал, разделся до пояса и начал неистово охаживать себя по горбу ременными вожжами. Удивительно, но Гавий почти не чувствовал боли, а только приятное томление, которое почти всегда заканчивалось поллюцией.

Когда он в гневе метнул дротик в Сагарис, это был чисто импульсивный поступок. В тот момент он не желал ей смерти. Гавий лишь сильно ревновал ее к Бренну, с которым она проводила слишком много времени. Для него не осталось тайной, что девушка и Галл устраивают тренировки с оружием в дальнем конце сада. Он замечал, какими глазами Бренн смотрит на Сагарис, и постепенно ревность начала перерастать в мстительное чувство. Временами ненависть к девушке затмевала любовь, и в такие моменты горбун готов был убить ее. Особенно усилилось его желание наказать Сагарис во время перехода к Альпам. Атти обычно возглавлял толпу беглецов, а Бренн и Сагарис постоянно держались вместе, что для Гавия было как нож под сердце, – они замыкали колонну рабов с небольшим отрядом наиболее обученных воинскому делу мужчин. Это была нелишняя предосторожность. Никто не мог дать гарантий, что их не догонит кавалерийская ала. И встретить ее должны были люди, привычные к оружию. Иначе римляне могли вырезать восставших рабов, как баранов.

Увы, Гавию не разрешили присоединиться к отряду, который возглавлял Бренн. Его определили заниматься хозяйскими делами. Сагарис знала, что горбун мог складывать цифры и был неглупым человеком, хоть и упрямым, как осел. Его нельзя было переубедить, а тем более – подкупить.

Одной из самых важных проблем для восставших рабов было пропитание. Запасы еды были скудными, их расходовали бережно, более-менее сносно кормили только мужчин, способных держать оружие, а женщинам и детям попадали крохи, поэтому они часто голодали. Гавию было предписано строго беречь съестные припасы и выдавать их только по указанию Атти в общий котел или сухим пайком – для разведчиков, которые шли впереди беглецов. Женщины нередко умоляли горбуна дать хоть черствую лепешку для голодного ребенка, однако ни уговоры, ни жалобный плач на него не действовали. Он был безжалостен и неприступен, как скала.

Долго наблюдать за любовными играми Бренна и Сагарис у горбуна не хватило душевных сил. Проклиная все на свете: и неверную амазонку, и Галла, и родителей, и свою судьбу – Гавий потихоньку удалился от влюбленных и пошел к коновязи, где в этот момент жевали свежескошенную траву ослики пастухов овечьего стада. Отвязав одного из них, он потихоньку потащил упрямое животное к горной тропе, которая вела в долину. Но тут его окликнул ночной дозорный:

– Эй, кто там?

– Не ори. Это я, – тихо ответил горбун, сжимая в руках свой остро отточенный кинжал.

– А, Гавий… – Из темноты нарисовался конюх из латифундии Гая Рабирия. – Какой нечистый тебя носит в столь позднее время? И зачем тебе осел?

– Надо! – отрезал горбун, но потом спохватился и примирительно молвил: – Ладно, это, конечно, тайна, но тебе скажу. Слушай…

Бывший конюх, детина немалого роста, склонился к Гавию, чтобы лучше слышать, и горбун вогнал ему кинжал точно в сердце, бедолага даже не вскрикнул, только издал тихий стон.

– Идиот! – пробормотал горбун. – Угораздило тебя стать на моем пути…

Он искренне сожалел о содеянном. Конюх в латифундии Гая Рабирия был одним из немногих, кто относился к горбуну как к равному, по-товарищески. Но иного выхода у Гавия не было – конюх мог поднять тревогу или просто разболтать всем о странном поведении горбуна. А это совершенно не входило в его планы.

Еще с вечера Гавий забрался на самое высокое дерево, – несмотря на горб, он лазал, как кошка, – и заметил далеко внизу дымы от многочисленных костров. Сомнений не было – это войско, посланное Сенатом для поимки беглых рабов. В том, что их затея закончится провалом, Гавий совершенно не сомневался. Притом с самого начала. Его погнала вместе со всеми только любовь к Сагарис и больное воображение. Но теперь любовь сменилась ненавистью. Увидев Сагарис в объятиях Галла, он едва не сошел с ума. Только железная воля, удивительным образом вселившаяся в его уродливое тело, заставила горбуна собраться и принять решение. Месть! Он должен отомстить неверной девке! Шлюха, грязная тварь!..

Тихо ругаясь последними словами, Гавий спускался в долину.

Квинт Луций Фест, трибун ангустиклавии I Италийского легиона, созданного совсем недавно – 20 сентября 67 года – низложенным императором Нероном, с неодобрением наблюдал за тем, как легионеры распинали пленных рабов, дерзнувших восстать против Рима. Их вполне можно было продать в каменоломни и получить неплохие деньги. Но латифундисты, хозяева восставших рабов, были категоричны – распять! И теперь его солдатам пришлось заниматься грязной работой палачей.

Распятие в Римской империи считалось самой позорной казнью, поэтому применялось для рабов и военнопленных, а также для бунтовщиков, изменников и убийц. В случае убийства хозяина дома все проживавшие с ним рабы вне зависимости от пола и возраста подлежали распятию. А бунтовщики, захваченные в плен легионерами, предали мучительной смерти многих родных и близких владельцев латифундий.

Обычно казнь сопровождалась целым ритуалом. Ей предшествовала позорная процессия, в ходе которой осужденному приходилось нести патибулум – деревянный брус, который потом служил горизонтальной перекладиной креста. На месте казни крест поднимали на веревках и вкапывали в землю, а на нем толстыми коваными гвоздями или веревками крепились руки и ноги осужденного.

Распятый погибал долго и мучительно. Некоторые продолжали жить на кресте до трех суток. Порой, чтобы продлить их страдания, им подносили в губке воду или уксус. Но в конечном итоге потеря крови, обезвоживание, палящие лучи солнца днем и ночной холод подтачивали силы несчастного.

Погибал он, как правило, от удушья, когда уже не мог поднять вес своего тела, чтобы сделать вздох. На некоторых крестах под ноги осужденным делали выступ, чтобы облегчить им дыхание, но это лишь оттягивало приближение смерти. А когда ее хотели ускорить, то перебивали казненным голени.

Конечно, в походных условиях ничего подобного просто быть не могло. Наоборот – солдаты торопились побыстрее покончить с малоприятной процедурой казни плененных рабов. Проблема заключалась в том, что с них нечем было поживиться. Обычно вещи осужденного и украшения подлежали изъятию и дележке между легионерами. Но что взять с грязных оборванцев, одежды которых были забрызганы кровью?

Трибун сидел под навесом на вершине невысокого холма, мимо которого шла дорога в Рим. Рядом стоял сигнум – военный знак когорты8585
  Когорта – десятая часть легиона в Древнем Риме. В указанное время численность когорты составляла 555 пехотинцев и 66 всадников.


[Закрыть]. Он состоял из древка, на котором были закреплены фалеры. Сверху сигнум венчал наконечник в форме «мануса» – изображения открытой ладони, которая являлась символом принесенной легионерами присяги верности. Увы, на древке отсутствовали венки, которые были наградами за особые заслуги когорты. I Италийскому легиону и когорте еще предстояло их заслужить¸ в чем Квинт Луций Фест совершенно не сомневался.

Сигнум охранял знаменосец когорты, сигнифер, также исполнявший обязанности казначея, – здоровенный детина в полном воинском облачении. Он стоял неподвижно, как истукан, лишь изредка косился на столик перед трибуном, и тогда можно было слышать его сдавленный вздох. Солнце уже поднялось достаточно высоко, и легионеру в его панцире было жарко. Ему сильно хотелось пить, а Квинт Луций наслаждался охлажденным вином и лакомился фруктами.

С холма трибуну были хорошо видны все действия его солдат, которые ставили распятия по обочинам дороги, чтобы каждый раб, проходя или проезжая мимо казненных, мог видеть, чем закончится его непослушание хозяевам. Молоденький контубернал, обслуживающий Квинта Луция, занимался тем, что время от времени наполнял его кубок добрым фалернским вином8686
  Фалернское вино – происходило из Северной Кампании и существовало в нескольких вариантах – от сладкого до сухого. Фалернское вино цвета темного янтаря считалось одним из самых благородных сортов. Оно приятно горчило, созревало в течение 15 лет, но зачастую срок хранения составлял и более длительный период. Из надписи на стене в Помпеях точно известно, как соотносились цены на фалернские вина и другие вина: «Выпивка стоит здесь асс. За два – самого лучшего купишь, а за четыре – можешь фалернское пить».


[Закрыть] и отгонял мух, которые в предчувствии скорой осени и долгой зимней спячки, предполагавшей голодное существование, совсем ошалели – роями набрасывались на еду, все время норовили окунуться в кубке, и садились на руки трибуна, открытые до плеч, при этом кусая его немилосердно.

Неожиданно Квинт Луций встрепенулся, прищурил глаза и начал всматриваться в поворот дороги, где появилось пыльное облако. Похоже, по дороге двигался конный отряд. Это заметил и дежурный центурион. Последовало несколько резких команд, и опцион, его помощник, быстро перекрыл дорогу двумя десятками солдат, которые прикрылись щитами и ощетинились копьями.

Предосторожность была отнюдь не лишней. В этих местах нередко шалили конные отряды кельтов, которые сваливались на римлян, как снег на голову – совершенно неожиданно. Чтобы потом раствориться в лесах, которые они знали, как свои пять пальцев. Но при ближайшем рассмотрении отряд оказался совсем небольшим, и, судя по одеянию всадников, это были римляне. Квинт Луций облегченно вздохнул и покинул навес, чтобы встретить незваных гостей. А то, что всадники прибыли к нему, уже не было сомнений: один из них, в богатых одеждах, спешился и, широко шагая, начал подниматься на холм.

Остальные всадники представляли собой наемную охрану, явно из бывших легионеров. Они не торопились слезть с коней, подозрительно поглядывая на «стену», возглавляемую опционом, и с вызовом держась за рукоятки длинных кавалерийских мечей.

В госте Квинт Луций узнал своего доброго приятеля, негоцианта Валерия Плавтия Сильвана Страбона, вместе с которым ему в свое время пришлось немало повоевать. Тот явно торопился, потому что на вершину холма он забрался почти бегом.

– Приветствую тебя, трибун! – От волнения голос запыхавшегося Валерия пресекся.

– Рад видеть тебя, мой добрый друг! – ответил Квинт Луций, и они обнялись. – Что привело тебя в эти богами забытые места? Я почему-то не думаю, что ты воспылал желанием повстречаться со старым боевым товарищем. Но прежде присаживайся… – Он кивнул контуберналу, и тот поставил для Валерия складной походный дифр. – Утоли жажду фалернским.

– Благодарю… – Валерий одним махом выпил кубок до дна «по греческому обычаю» (в представлении римлян) – не разбавляя его водой; похоже, он сильно волновался. – Ты в своей стихии – пьешь только лучшие вина, хотя стоят они немало.

– Сколько той жизни! Человеческий век и так короток, а у нас, военных, он и того короче. Поэтому стоит ли экономить презренный металл, отказывая себе в маленьких житейских радостях? Но что привело тебя сюда?

– Не буду ходить вокруг да около. Я узнал, что среди твоих пленников находится амазонка. Не так ли?

Квинт Луций помрачнел.

– Да, это так, – сдержанно ответил трибун; но тут лицо его побагровело и он, едва сдерживая ярость, продолжил: – Эта сука положила четверых моих солдат, прежде чем ее схватили!

– Где она?

– Ждет своей очереди. Ее не стали убивать, а специально пленили и оставили ради некой церемонии. Мы не просто ее распнем, а сдерем кожу. Это желание моих солдат, которые пылают жаждой мести. Она умудрилась поразить даже декана Руфуса – Рыжего! Ты должен его помнить.

– Конечно, помню.

– А он был бойцом первостатейным. И все равно эта стерва разобралась с ним, как с новобранцем! Но почему она так заинтересовала тебя?

Валерий набрал в легкие побольше воздуха, словно намеревался нырнуть в омут с головой, и выпалил:

– Я хочу ее забрать!

– Что-о?! – Трибун вскочил. – В своем ли ты уме, мой друг?! Зачем она тебе?

– Это уже второй вопрос, – сдержанно сказал Валерий. – А на первый я хочу дать ответ тем самым металлом, который ты считаешь презренным.

С этими словами Валерий достал из дорожной сумки и бросил на столик перед трибуном увесистый кожаный кошель, приятно отозвавшийся малиновым звоном.

– Здесь ровно пятьсот полновесных ауреусов. Я хочу выкупить у тебя амазонку.

– Зачем?! – опять спросил ошарашенный трибун.

Валерий широко улыбнулся.

– У меня есть на нее свои планы, – сказал он таинственно. – Ты же не думаешь, что негоциант моего уровня будет разбрасываться золотыми монетами без надежды получить прибыль?

– По-моему, лучше застать в своей постели змею, нежели иметь дело с этой кровожадной фурией!

– Именно фурия мне и нужна.

– О Аид! Ты сошел с ума!

– Возможно. Но я не думаю, что пятьсот ауреусов будут лишними в твоей личной казне…

Бросив взгляд на кошель с деньгами, Квинт Луций успокоился. На его обветренном, загорелом лице мелькнула хитрая улыбка и тут же спряталась среди морщин.

– Ну а как же солдаты Руфуса? – спросил он вкрадчиво. – Им не понравится, что убийца их декана избежала казни…

– А это для его солдат… – С этими словами Валерий положил на столик еще один кошель. – Думаю, десять тысяч сестерциев – вполне приличные деньги, чтобы легионеры из контуберния Руфуса справили по нему богатую тризну. Ну что, по рукам?

Десять тысяч! Это сумма, которую он поставил на гладиаторов в предстоящем сражении на арене цирка! Даже если ему изменит удача, деньги Валерия подсластят горечь проигрыша. А что касается легионеров из контуберния Руфуса… ну, это уже совсем другая проблема. Ее он решит своими методами.

– Чего не сделаешь ради старого друга, – проникновенно ответил трибун. – По рукам! Контубернал, вина! И прикажи привести сюда эту бешеную бабу. Только оковы не снимать!

– Слушаюсь и повинуюсь!

Контубернал поставил на стол еще один кувшин с фалернским и убежал. Старые боевые товарищи «обмыли» сделку, а затем радостный Квинт Луций (еще бы не радоваться – получить за презренную рабыню свое жалованье8787
  Годовое жалованье трибуна в легионе составляло 10 тыс. денариев (400 ауресов), префекта кавалерийской алы – 15 тыс. денариев, а легата легиона – 50 тыс. денариев.


[Закрыть] за полтора года, что называется, на ровном месте) спросил:

– А как ты узнал, что мы захватили ее в плен?

Валерий сдержанно улыбнулся и уклончиво ответил:

– Мне эту весть принесла сорока на хвосте.

– Угу… Кто бы сомневался.

Значит, в когорте находился осведомитель Валерия, который послал ему сообщение о пленении амазонки голубиной почтой… Все-таки деньги – великая сила. А у Валерия их куры не клюют.

Вспомнив о богатстве Валерия, Квинт Луций засомневался – не мало ли ему тот заплатил? Судя по большой заинтересованности судьбой амазонки, Валерий имел на нее какие-то серьезные виды. Но какие именно?

– Но ты ведь знаешь, – продолжил трибун, – что бунтовщики, по нашим законам, должны быть наказаны в любом случае…

– Да, мне это известно. И она будет наказана. Я чту закон.

– Каким образом?

Лицо Валерия приобрело загадочное выражение, и он молвил:

– Позволь мне до поры до времени сохранить это в тайне.

– Ну, как знаешь…

Казалось, что закованная в кандалы Сагарис превратилась в каменного истукана. Она стояла в ряду плененных рабов с краю – до нее очередь должна была дойти нескоро. По злобным взглядам легионеров амазонка понимала, что ей уготована какая-то другая участь – пострашнее распятия. Но это ее не тревожило. Мысленно Сагарис уже умерла. И теперь она готова была стоически перенести любые муки.

Атти погиб в бою, а Бренн был лишь ранен, и ей довелось наблюдать за казнью возлюбленного. Терзаемый ранением, он держался из последних сил, но, когда его подняли на перекладину, из глаз Галла потекли крупные слезы. Он оплакивал не свою жизнь, а судьбу Сагарис. Она это поняла, потому как Бренн смотрел только на нее. И в этом взгляде было столько душевной муки, что девушке едва не стало дурно.

Среди пленников топтался и Гавий. Предавший восставших рабов горбун радовался, что его оставили в живых. Он наслаждался местью и постоянно хихикал, потирая руки, будто ему было зябко. Только его смех был нервным, а улыбка напоминала оскал хорька, которого хозяева застали в курятнике.

Гавий не понимал, почему его не отпустили на все четыре стороны, хотя трибун и обещал ему помилование и даже свободу, когда он заявился на ночной бивак когорты, а заставили находиться вместе с теми, кого должны были казнить. Ненавидящие взгляды плененных рабов буквально прожигали ему кожу, и горбун начинал чесаться, будто его поразила чесотка.

Он привел римлян на горное пастбище тайной тропой и указал, где находятся посты ночной стражи, которые были сняты быстро и бесшумно – среди разведчиков Квинта Луция находилось несколько солдат-горцев из племен Фракии. Трибун был опытным военачальником, поэтому специально взял их из другого подразделения, ведь легионеры когорты, в отличие от фракийцев, для которых горы были привычной средой обитания, привыкли сражаться на равнине.

Несмотря на внезапность нападения, восставшие рабы сражались отчаянно. В бою принимали участие даже женщины. Они набрасывались на солдат, как волчицы, норовя вцепиться в горло. Но слишком большим было численное преимущество римлян, и чересчур мало имели воинского опыта восставшие рабы. Поэтому бой длился всего час. Вскоре после его начала часть рабов была убита, а остальных легионеры пленили.

С детьми, которые шли вместе с женщинами, римляне особо не церемонились – их просто бросили в пропасть. А пленникам – в том числе и женщинам – предстояло показательное наказание в виде распятия. Это была обязательная процедура для таких случаев, и солдаты не осмелились нарушить приказ, хотя возиться с восставшими рабами у них не было особого желания. Им хотелось быстрее вернуться в лагерь, где их ждали вино (во время похода предаваться возлияниям было категорически запрещено), игры и беседы у костра с товарищами по оружию…

Несмотря на торжество, которое испытывал Гавий, – его мстительная натура упивалась собственной подлостью – постепенно в его мелкую душонку начал заползать страх. Он находился неподалеку от Сагарис и наблюдал, как рабов одного за другим уводили на казнь. Вскоре Гавий стал крайним в длинной шеренге несчастных. Когда распяли очередного раба, к нему подошли двое легионеров, без лишних слов заломили руки назад и повели к еще не установленному столбу с перекладиной.

Гавий заверещал, словно его резали:

– Куда вы меня ведете?!

– Чтобы поднять тебя повыше. Поближе к твоим гнусным богам, – грубо ответил один из солдат.

Остальные заржали. Они испытывали к горбуну презрение, несмотря на его помощь в подавлении восстания рабов. Предателей никогда не жаловали в любые времена, а мерзкий горбун к тому же вызывал брезгливость своим дерганым поведением и подобострастием даже у самых грубых и жестоких натур, коих немало было среди легионеров.

– Вы не смеете! – заорал Гавий. – Трибун приказал!..

Последовал сильный удар рукоятью гладиуса под ребра – и горбун заткнулся на полуслове.

– Доносчику первый кнут… – буркнул один из легионеров. – Наш трибун – человек справедливый. Он обещал тебе свободу. Полную свободу, которую может получить только мертвец.

Обезумевший от ужаса Гавий даже не пытался сопротивляться, когда его привязывали веревками к перекладине. И только когда кованые гвозди прошили ему ладони (это уже была самодеятельность солдат: вес у горбуна был небольшим, ему хватило бы и веревок), визг предателя оглушил легионеров.

– Заткни пасть этой свинье! – приказал солдатам декан.

Рослый легионер меланхолично ударил горбуна по голове большим деревянным молотком, которым вбивали в землю колья для защиты временного лагеря, и Гавий потерял сознание. Очнулся он уже на высоте, под палящими лучами солнца. Рабы, дожидавшиеся своей очереди на казнь, дружно плюнули в его сторону. Казнь уродца была для них последним радостным событием в их жизни.

Не радовалась только Сагарис. В этот момент она лишь горько пожалела, что не прибила горбуна раньше. Он всегда был подозрительным. В бою пас задних, всем постоянно дерзил, в том числе и ей, а на привалах смущал восставших рабов своим нытьем и пораженческим настроением.

Подошла и ее очередь. Уже все пленники были казнены, и она осталась одна. Сагарис очень не понравилось, что на место казни начали сбегаться не только палачи, но и остальные легионеры когорты. Они обменивались скабрезными шуточками, от которых у амазонки пошел мороз по коже. Несколько человек готовили какое-то странное сооружение – два невысоких столба с перекладиной над ними. Похоже, оно предназначалось ей. Сагарис недоумевала – это еще зачем?

Неожиданно к месту казни подбежал контубернал и что-то сказал одному из центурионов. Тот немного помедлил – похоже, был несколько озадачен, но все же согласно кивнул головой, и Сагарис повели на холм, где находился трибун. Легионеры возмущенно загалдели, но строгий окрик центуриона заставил их замолчать.

Звеня цепями, девушка остановилась перед столиком. Она шла потупившись – глядела под ноги, чтобы не упасть, – а когда оказалась под навесом, то даже не подняла голову, поэтому не заметила Валерия.

– Можешь забрать ее, – сказал трибун после долгого молчания, он с интересом разглядывал девушку.

Ее одежда была изорвана, но ни единого серьезного ранения трибун не заметил, только мелкие царапины и ссадины. Амазонку пленили, окружив стеной из щитов. Но ведь до этого она сражалась с лучшими солдатами когорты! Квинт Луций знал, что кроме трех легионеров и Руфуса, сраженных девушкой в бою, еще несколько получили раны разной степени тяжести. Какими же бойцовским навыками нужно обладать, чтобы свершить нечто подобное?!

– Сагарис! – окликнул Валерий девушку.

Она вздрогнула, подняла и увидела его лучезарный взгляд. Неожиданно к ее горлу подступил комок, и Сагарис прикусила нижнюю губу, чтобы не расплакаться перед врагами. Дев-воительниц с детства отучали плакать, но иногда слезы сами наворачивались на глаза (особенно часто это случалось в детстве), и тогда Сагарис уединялась и давала волю своим чувствам. Но она давно изжила эту непростительную слабость, и тем более неожиданным было ее нынешнее состояние.

Валерий ничего не стал ей объяснять. Контубернал позвал его охрану, наемники повели девушку к лошадям, а негоциант, прощаясь, доверительно сказал трибуну:

– Она была виликом в латифундии Гая Рабирия Постума и спасла ему и мне жизнь – помогла сбежать от восставших рабов.

– А-а, ну тогда мне все ясно… – Квинт Луций понимающе кивнул. – Но все-таки ты не забывай о наказании. Иначе найдутся «доброжелатели», которые донесут Сенату о твоем пренебрежении законом. И тогда тебе не помогут ни твои капиталы, ни связи Гая Рабирия, с которым ты дружен.

Валерий мысленно рассмеялся. Он понимал озабоченность трибуна. Если и впрямь Сенат получит донос, то может раскрыться, что военный трибун I Италийского легиона получил взятку и отпустил рабыню-бунтовщицу на все четыре стороны, хотя закон предписывал распять ее.

– Я это знаю, – ответил он с легкой душой. Валерий торжествовал – у него все получилось, как он задумал! – Можешь быть спокоен, я тебя не подведу – она свое получит…

Вскоре аллея казненных рабов осталась далеко позади. Валерий торопился. Солнце уже переползло полуденную черту и стремительно спускалось к горизонту – ночь в горах наступала быстро. Сагарис предоставили лошадь, которую вел в поводу один из телохранителей негоцианта, но оков с нее не сняли. А она все еще не могла поверить, что избежала страшной казни.

Иногда девушка бросала вопросительные взгляды на Валерия, и в ее душе вдруг затеплилось странное чувство, похожее на то, что она испытывала по отношению к Бренну. Нельзя сказать, что она любила Галла без памяти; просто это был властный зов плоти. Столь необычное для данной ситуации чувство было совсем некстати, тем не менее избавиться от него амазонка не могла. Возможно, потому, что смерть от нее отступила, и она все еще была жива благодаря Валерию.

Что он задумал, Сагарис понятия не имела. Но почему-то решила, что ничего дурного с нею не случится.