Текст книги "Зловещее проклятие"

Глава 12. ИОНА ХРОБАК

Подполковник Драч, грузный и неторопливый в движениях, пока длилось оперативное совещание, ходил, не приседая.

Его левая щека вздулась, опухоль надвинулась на глаз, лицо кривила страдальческая гримаса.

Время от времени он прикасался толстыми, словно обрубленными, пальцами к щеке и морщился – у него болел зуб.

Майор Дубравин, с потемневшим от хронического недосыпания лицом, а оттого хмурый больше обычного, изредка косился на замерзшие окна кабинета начальника ОУР.

Наконец ударил крепкий морозец, и майор озабоченно пытался вспомнить, надел он младшему сыну вторые колготки, шерстяные, или нет.

А тем временем старший лейтенант Белейко, стараясь незаметно ослабить чересчур туго затянутый галстук, докладывал результаты своих изысканий:

– …Басалыго найти не удалось. Никаких следов. Ее подружки-спекулянтки слезно клянутся, что не видели Алину почти неделю.

– Аэропорт, вокзалы?… – спросил Драч.

– Проверил. Сомнения только по поводу железнодорожного вокзала. Думаю, что она все же в городе.

– Линейную милицию предупредили?

– Так точно.

– Фотографии?…

– Размножены и розданы участковым, постовым, по райотделам.

– Тэ-эк… Что у вас есть по Чугунову?

– Проверяя знакомства и связи с Басалыго, я натолкнулся на некого Хробака Иону Лукича, – ответил Дубравин. – Он проходил по делу ее мужа – как свидетель. Впрочем, если судить по материалам того дела – о продаже ворованных машин на запчасти, – Иона Хробак в свидетели попал только благодаря счастливой для него случайности. И следственной недоработке. Он занимался реализацией деталей на автомобильном рынке. А их поставлял ему муж Басалыго. На суде Хробак заявил, что понятия не имел о происхождении деталей. Он отделался лишь крупным штрафом…

– Прошу поконкретней, – раздраженно бросил Драч.

Он проглотил таблетку анальгина и запил ее водой.

– Возвратимся к Чугунов, – сказал подполковник.

Драч болезненно поморщился и перевел взгляд на Белейко, который был основным докладчиком.

– Евгений Тарасович дал мне задание проверить, не существует ли какая связь между Хробаком и Семкой Заикой, которые были односельчанами…

Видно было, что Белейко немного волнуется.

– Так вот… жили они на одной улице. Иона Хробак дружил с отцом Чугунова, а значит, знал Семку достаточно хорошо. Это первое. И второе: Хробака опознали по фотографии жильцы обворованных квартир, где он представлялся то деревенским гостем, то стекольщиком.

– Наводчик?

– У нас с Евгением Тарасовичем на этот счет сомнений нет: Хробак – наводчик.

– Тэ-эк…

Драч повеселел.

– Неплохо… – сказал он с удовлетворением. – Версия, вполне, я бы сказал, подходящая. Итак, треугольник: Басалыго, Чугунов и Хробак?

– Связаны они крепко, – уверенно сказал Дубравин. – Сомнений в этом нет. А значит, не исключена возможность, что Семка теперь скрывается у Ионы Хробака.

– Логично. Басалыго “засветилась”, деваться ему вроде некуда, – подытожил Драч. – Это если судить по нашим данным, – добавил он осторожно.

– Чугунов уверен в надежности своего убежища, – ответил ему Дубравин. – Судя по всему, его связь с Хробаком давняя. Но Семка никогда в процессе следствия и на суде не упоминал своего односельчанина. Потому и думает теперь, что бояться ему особо нечего.

– Согласен, – сказал подполковник.

И с нетерпением посмотрел на часы.

– Закончили, – сказал он. – Дубравин и Белейко, прошу остаться. Остальные могут быть свободны…

Хробак, невысокий плосколицый старик с коротким приплюснутым носом, семенил по тротуару, кутаясь в длинный не по росту полушубок.

Иона нес в руках объемистую хозяйственную сумку. Она была почти доверху набита съестными припасами.

Хробак шел, не оборачиваясь и не глядя по сторонам. Казалось, что его интересовал только плохо почищенный от снега тротуар.

Но его выпуклые темные глаза, чуть подернутый сизой пленкой, были насторожены и подмечали малейшие изменения в окружающей обстановке.

Возле продовольственного магазина Хробак сбавил ход и поставил сумку на землю. Он долго шарил по карманам полушубка, пока не вытащил носовой платок, которым и воспользовался, при этом незаметным, но острым взглядом окинув улицу и тротуар позади.

В магазине Хробак повторил ту же операцию, что и в трех предыдущих: купил триста граммов колбасы, две пачки котлетного фарша, немного сливочного масла, пачку чаю и шоколадных конфет.

“Темнит дед… – удовлетворенно думал Белейко, уже битый час плутавший за ним по городу. – Закупает понемногу, чтобы не вызвать подозрений. Хитер, ничего не скажешь…”

Иона Хробак и впрямь, оказался не настолько прост, каким был с виду, – эдакий безразличный ко всему, болезненный старичок, погруженный в свои мысли.

Первый раз он едва не оставил старшего лейтенанта в дураках, когда неожиданно вскочил в отъезжающий трамвай.

Второй раз Хробак попытался сделать подобный трюк, когда зашел в подъезд многоэтажного дома.

И если бы Белейко вовремя не почувствовал подвох, наученный горьким опытом с трамваем, то на его наблюдениях в этот день можно было бы поставить крест.

Как оказалось, дом имел выходы на обе стороны. Белейко бежал, как сумасшедший, расталкивая на бегу прохожих. Он едва успел вскочить в переполненный троллейбус, куда Хробак ввинтился, как штопор.

Теперь Иона Лукич шел домой.

Последний продмаг располагался неподалеку от его квартиры, и здесь Хробака знали многие (он был на пенсии, но продолжал работать ночным сторожем в детском садике и по совместительству дворником).

Иона Лукич то и дело раскланивался с прохожими, в основном с женщинами. При этом его плоское, грубо отесанное лицо расплывалось в сладчайшей улыбке.

Дом, где на первом этаже находилась квартира Хробака, стоял в тупике.

С одной стороны высились стеной многоэтажки, с другой – сетчатый забор детского садика, в котором работал Иона.

Позади дома был разбит густой ухоженный сквер со скамейками и беседкой, упиравшийся в невысокую насыпь, поросшую кустарником.

Под насыпью журчал грязный незамерзающий ручей, бывший когда-то речушкой, а теперь служивший сточной канавой расположенного на противоположном берегу завода.

Окна квартиры Хробака были зашторены даже днем. И Белейко только повздыхал с сожалением, когда вечерней порой убедился, насколько плотная ткань висит по другую сторону давно не мытых окон.

Вечером к Брониславу присоединился еще один сотрудник угрозыска, направленный ему в помощь Драчом.

В начале девятого Хробак, потушив свет в комнатах, отправился на ночное дежурство в садик, сторожить.

Белейко, беззлобно поругивая усилившийся к ночи мороз, выплясывал в кустарнике чечетку, стараясь согреть ноги. И завидовал напарнику: тот устроился в теплом подъезде дома, где проживал Иона Лукич.

В начале двенадцатого ночи Белейко, продрогший так, что зуб на зуб не попадал, едва не закричал от радостного изумления – есть! Штора в квартире Хробака осветилась изнутри неяркой желтой вспышкой.

В комнате кто-то закурил!

Похоже, Семка Заика и впрямь залег на «хазе» старого приятеля и односельчанина, торжествующе подумал Белейко. И, включив портативную рацию, он вышел на связь с дежурным по управлению…

Хробак в это утро управился со своими дворницкими обязанностями быстро.

Едва начало сереть, как он, шаркая растоптанными валенками, подбитыми войлоком и резиной, уже вышел из ворот садика и побрел по дорожке к подъезду.

Возле двери своей квартиры он неторопливо и обстоятельно стряхнул с валенок снег, сильно топая и кряхтя.

Затем выудил из кармана полушубка ключ и долго тыкал им в замочную скважину, никак не попадая – на лестничной площадке было темно, перегорела лампочка.

Наконец дверь отворилась.

Хробак еще раз притопнул ногой и хотел уже войти внутрь, как чьи-то сильные руки бесцеремонно оттащили его от входа, и негромкий, но внушительный голос шепнул над ухом:

– Спокойно, Иона Лукич. И тихо…

Майор Дубравин вместе с оперативником быстро вскочил в прихожую, затем в комнату.

– Иона, ты? – спросил кто-то из глубины комнаты.

И вдруг чья-то тень мелькнула перед глазами Дубравина; щелкнул замок двери, ведущей в спальню.

Таиться уже не было смысла, и майор, включив верхний свет, бросился к этой двери.

– Открывайте, милиция!

Из спальни никто не ответил, только громыхнул опрокинутый стул, и что-то заскрипело.

Дубравин мигнул товарищу, и они с разгона ударили телами в дверь.

Затрещали филенки, и дверь распахнулась так стремительно, что напарник майора растянулся на полу.

Дубравин удержался – быстро отскочив в сторону от дверного проема, он щелкнул выключателем и крикнул:

– Руки!…

В дальнем конце спальни стояла двуспальная кровать.

На ней в одной комбинации, растрепанная со сна и испуганная до полуобморочного состояния, сидела молодая женщина с пышными формами и круглым помятым лицом, на котором выделялись большие, полные губы.

Это была Алина Басалыго – ее майор узнал сразу. Но он глянул на нее только мельком.

Внимание Дубравина привлекло распахнутое настежь окно, откуда дуло морозным воздухом.

“Ушел!” – плеснуло в голову горячей волной. И майор, не раздумывая, прыгнул через подоконник.

Под окнами ворочался, ругаясь, Белейко.

– Что с тобой?! – вскричал майор.

– Нормально…

Белейко держался рукой за скулу.

– Получил по мордам. Я сейчас…

Дубравин только крякнул с досады, и что было мочи припустил по следам, петлявшим между деревьев скверика.

Так он добежал до ручья.

Возле него след обрывался и выныривал из темноты маслянистой глади на противоположном берегу.

Майор лишь горестно вздохнул, представив на миг, во что превратится его новая куртка на меховой подкладке, и с разбегу ухнул в теплую, дышащую паром воду, разившую сероводородом.

С трудом вытаскивая ноги из илистого дна, он перебрел ручей и вновь побежал по следу. Теперь его, по крайней мере, нельзя было спутать с каким-либо другим.

Преследуемый, в отличие от Дубравина, бегал неважно.

Вскоре со скачков полутораметровой длины он перешел на бег трусцой. А затем, уже огибая забор из высоченных бетонных плит, окружающих территорию завода, преследуемый брел, спотыкаясь.

У него даже не хватило сил перелезть через забор. В одном месте виднелись грязные мазки на светло-сером бетоне плит и вмятина от тела на взрыхленном снегу, куда преследуемый упал, сорвавшись с опорного столба.

Майор бежал размеренно, стараясь не сбить дыхание.

Ему было легче, чем тому, кто впереди, так как Дубравин ступал по его следам, проложенным в глубоком снегу.

Дубравин заметил преследуемого в тот момент, когда тот подтаскивал к забору пустую бочку, чтобы с ее помощью перебраться на территорию завода, где ничего не стоило затеряться среди построек.

– Сто-ой! – крикнул майор, прибавив ходу.

Вздрогнув, словно пришпоренный, преследуемый вскочил на бочку, подпрыгнул, пытаясь достать торчащий из забора арматурный прут, но промахнулся и рухнул в снег.

Дубравин тем временем подбежал и, наставив пистолет, скомандовал:

– Лежать!

Словно распрямившаяся пружина, преследуемый рванулся к майору и сбил с ног. Он был здоров, как бык.

Пистолет майор удержал в руках и даже, совершив кульбит, встал, но увернуться от удара не удалось.

Что смог сделать Дубравин, так это погасить его силу, подставив плечо.

И все же он опять упал – кулак у противника был поистине пудовый.

Но тот тоже не удержался на ногах. Пролетев по инерции мимо барахтающегося в снегу майора, здоровяк ткнулся физиономией в сугроб.

И здесь Дубравин оказался проворней. Оседлав рыкающего от злости противника, он захватил его правую руку, из последний сил рванул ее в сторону и взял на болевой прием.

– А-а! – крикнул тот и засучил ногами. – Больно же! Сдаюсь… П-пусти… мент поганый…

– Потерпи, Семка, потерпи… – тяжело дышал ему в затылок Дубравин, довольно улыбаясь.

Боковым зрением он уже видел бегущего к нему Белейко.

Глава 13. НЕОЖИДАННОСТЬ

Во время обыска у Ионы Хробака были обнаружены почти все ценности, так ловко позаимствованные Чугуновым из трех квартир.

Нашлись и вещи из ларца Ольховской, за исключением тех, что Басалыго отнесла в скупку. Был здесь и завернутый в тряпицу великолепный перстень с “Магистром”.

Мрачный и усталый Семка Заика, со смуглым и рябым от оспин лицом, сидел на стуле у стены, кидая злые взгляды на потерявшего дар речи Хробака.

Тот как стал у входа в спальню, так и проторчал там до конца обыска, глядя прямо перед собой остановившимся взглядом.

Немного оживился он только тогда, когда сотрудники угрозыска сняли обшивку старого дивана. Вытянув шею в их сторону, он дернулся, промычал что-то нечленораздельное и опять застыл в прежней позе.

Семка, посмотрев на диван, даже привстал от неожиданности: оперативники вытаскивали из пыльной утробы ширпотребовского чудища послевоенных пятилеток плотные перевязанные шпагатом пачки денег и выкладывали их на стол.

– Д-дела… – не удержался Заика. – Ну, ты и жох, Иона… Стоило мне к-копытить себе на н-новый срок, когда тут до п-пенсии хватило бы…

Лишь одна Басалыго из всей этой компании сохраняла присутствие духа.

Она причесалась, напудрилась, накрасила губы и теперь сидела с независимым видом, вызывающе постреливая глазами в сторону одного из понятных, рослого мужчины лет тридцати пяти с крепко сбитой спортивной фигурой…

Допросы проводил следователь прокуратуры, молодой парень в очках с очень толстыми линзами.

Это оказалось задачей многотрудной.

Хробак вообще не отвечал на вопросы – он будто онемел.

Басалыго несла околесицу, рассказывала скабрезные анекдоты, хихикала и строила следователю глазки.

А Семка хитрил: то заикался так, что разобрать его слова было почти невозможно, то ругался нехорошими словами, вспоминая всех святых.

Но улики были чересчур серьезными, и задержанным все же пришлось в конце концов дать правдивые показания.

Как и предполагали Дубравин с Белейко, тихий и незаметный, но пронырливый, как вьюн, Иона Хробак действительно был долгие годы наводчиком Чугунова.

При этом и ему немало перепадало от щедрот удачливого Семки, в конце допроса опять посетовавшего на свою судьбу: надо же, денежки Ионы были и впрямь под боком…

Квартиру Ольховской Чугунов обворовал тоже по указке Ионы Лукича.

Из-за нее у них вышел большой скандал.

Семка едва не избил Хробака за то, что на этот раз он дал маху – разжиться там было практически нечем, за исключением побрякушек из ларца.

А Хробак так и не поверил Заике, что у известной, всеми уважаемой актрисы не оказалось ничего стоящего.

На перстень с “Магистром” они вообще не обратили особого внимания, даже намеревались выбросить камень, посчитав за простую стекляшку. Им в голову не могло прийти, что это бриллиант таких размеров.

А оправу они хотели продать, как серебряный лом, не зная, что это белое золото.

Узнав об их намерениях, Дубравин только переглянулся с Белейко. И оба облегченно вздохнули…

Верным оказалось и умозаключение Дубравина, что поход Басалыго в скупку явился неожиданностью для осторожного Семки и был проделан втайне от него.

Прижимистой Алине надоело обхаживать за свой счет такого ненадежного хахаля, как она выразилась, который того и гляди сбежит, оставив ее при своих интересах.

Паспорт у Моторной она позаимствовала втихомолку, когда приносила ей очередную дефицитную обновку. А операцию с подменой фотографии проделал все тот же Иона Лукич.

Но когда зашел разговор о Новосад, Семка вначале удивился, затем стал бить себя в грудь и божиться, что впервые о ней слышит.

А потом, и вовсе разозлившись от обиды на настойчивого следователя, вообще отказался отвечать на вопросы.

По здравому рассуждению, Семка и впрямь вряд ли мог ее знать, с невольным огорчением подумал майор Дубравин. А это означало то, что версия об убийстве актрисы Чугуновым оказалась несостоятельной…

На следующий день Дубравин вызвал всех, у кого воровал Чугунов, для опознания найденных при обыске ценностей.

Среди владельцев похищенного была и Ольховская, а также Крутских, – его майор пригласил в качестве эксперта по “Магистру”.

Уникальный камень вполне заслуживал такого уважительного отношения…

Ольховская, не колеблясь, сразу указала на свои вещи.

А Модест Савватиевич при виде драгоценного камня первым делом горячо пожал руки оперативникам.

– Молодые люди, вы совершили благородное дело! История вас не забудет… Да-с…

Затем старый ювелир благоговейно взял двумя пальцами перстень и, прищелкивая языком от восхищения, поднес его ближе к свету.

– Великолепно, велико…

Модест Савватиевич вдруг запнулся.

Дубравин в недоумении увидел, как Крутских зашарил по карманам, не сводя глаз с перстня.

Затем он стремительно обернулся, протянул в их сторону свободную руку, и, нетерпеливо сжимая-разжимая пальцы, потребовал:

– Лупу! Ну что же вы стоите! Быстрее!

Модест Савватиевич, схватив сильную лупу в медной оправе, гордость Дубравина (он отыскал ее в антикварном магазине), и уставился на камень.

Крутских долго поворачивал перстень и так, и эдак. При этом его добродушное лицо грозно хмурилось.

Наконец Модест Савватиевич подошел к столу, сел, бережно положил лупу и сказал изменившимся голосом:

– Нехорошо, молодые люди… Нехорошо… Да-с…

– Что значит – нехорошо? – спросил Дубравин.

Он был не на шутку встревожен выражением лица старого ювелира.

– Обманывать нехорошо, – с осуждением сказал Крутских. – Что вы мне подсунули? Или вы думаете, что меня, опытного ювелира, можно провести, как мальчишку?

– О чем вы говорите, Модест Савватиевич!?

– Это же не “Магистр”! А то вы не знали…

Крутских окинул с ног до головы уничижающим взглядом стоящего ближе всех Дубравина.

– Как – не “Магистр”?! – в один голос воскликнули Дубравин и Белейко.

– Очень просто. Не “Магистр”. Да-с…

– Послушайте… – подступил к нему совершенно сбитый с толку Дубравин. – Вы ведь сами недавно определили, что это “Магистр”, уникальный бриллиант. Наконец, перстень по описанию – и вашему, кстати, – тот самый…

– Вы что, и впрямь ничего не знаете? – недоверчиво спросил Крутских.

– Чего не знаем?

– Ну да, тогда понятно… Прошу меня извинить… Да-с…

Крутских повертел перстень в руках и небрежно бросил на стол.

– Это подделка. Красивая, чистая, выполненная талантливым мастером, но подделка. Страз.

– Но, Модест Савватиевич, ответьте: это тот перстень, который вам приносила Ариадна Эрнестовна, или нет?

– Нет. Все выполнено искусно и настолько точно, что я диву даюсь. Схожесть поразительная. И все же – страз. А где подлинник?

Дубравин вопросительно посмотрел на побледневшую Ольховскую, которая не отрывала испуганных глаз от перстня.

Актриса заметила его взгляд. Сложив лодочкой руки на груди, она жалобно сказала:

– Честное слово! Честное слово… я об этом не имею ни малейшего понятия.

– Если бы я знал, где этот подлинник…

Нечеловеческая усталость вдруг охватила Дубравина, и он тяжело опустился на стул.

– Страз… Блин! – выругался он сквозь зубы. – Не было печали…

– Я догадываюсь, чья это работа…

Модест Савватиевич снова принялся рассматривать подделку через лупу.

– Я даже знаю наверняка. Да-с…

– Чья? – встрепенулся в надежде Дубравин.

– «Короля» ювелиров Содомского.

– Где он живет, адрес?

– Ах, молодой человек, знать бы, есть ли там адреса… Содомский – мой учитель, – с гордостью вскинул голову Крутских. – В двадцать первом году… бандиты… саблями…

У Модеста Савватиевича подозрительно заблестели глаза.

– Великий был мастер, несравненный…

– А-а… – разочарованно протянул майор. – Дела давно минувших дней… Содомский… Но куда же девался подлинник?!

– Если вы позволите, я вам расскажу кое-что. Возможно, это вам пригодится.

Крутских с участием посмотрел на Дубравина.

– Случилось сие в марте семнадцатого года в Гловске… – начал он свой рассказ.

Спустя час Дубравин и Белейко остались в кабинете одни. Оба сидели молча, подавленные и вялые.

– И все-таки, куда подевался “Магистр”? – наконец нарушил молчание майор.

– Спроси что-нибудь полегче…

– Ольховская?… Но зачем, зачем!?

Дубравин обхватил голову руками.

– В башке все перепуталось, тупею на глазах. Бриллиант на глазах превращается в страз. Мистика… И какое отношение к этой истории имела Новосад?

– Слушай, Женя, а что ты думаешь по поводу рассказа Крутских?

– Не могу сосредоточиться… Нужно подумать.

– А что думать? Ехать туда нужно. Покопаться в архивах.

– Идея неплохая. Если, конечно, там что-нибудь сохранилось.

– Можно рискнуть. Шанс мизерный, но…

– Ладно, считай, что почти решено. Посоветуемся еще с Драчом. Но поедешь ты. И не больше, чем на двое суток.

– Не возражаю…

Отступление 3. КУПЕЦ ВИЛЮЙСКИЙ

Купец Вилюйский был трезв и хмур.

Положив здоровенные кулаки на стол, он сидел, уставившись своими лупатыми глазищами на полный штоф, и о чем-то сосредоточенно думал.

В горницу сквозь подтаявшее оконце сеялся неяркий серый свет.

На сундуке, укрытом полосатым домотканым ковриком, разлегся огромный рыжий кот, мурлыча и потягиваясь.

Перед внушительных размеров иконой Георгия Победоносца в серебряном окладе чадила лампадка.

Под полом шебаршились мыши, пробуя на зуб дубовые доски.

В дверь осторожно постучали.

Вилюйский медленно поднял лохматую голову, потер виски и хриплым басом спросил:

– Чавой там?

– Батюшка, к тебе ить…

В образовавшуюся щель просунула голову худая старушонка в черной косынке с пергаментно-желтым сморщенным личиком – какая-то дальняя родственница жены купца, приживалка.

Таких старых ворон в доме Вилюйского кормилось добрый десяток – до очередного запоя хозяина.

Тогда он скалкой вышибал всех вон, на улицу, и спускал злющих кобелей, которые с неохотой, похоже, больше для виду, чтобы потешить хозяина, легко покусывали эту черноюбочную рать за худые мослы, гнали приживалок до мостков через речку.

Переждав где-то буйство своего благодетеля, старушки снова сползались в дом, тихо и незаметно рассасывались по многочисленным каморкам и клетушкам двухэтажного купеческого особняка с пристройками и амбарами.

По трезвому Вилюйский старался их не замечать – он не был скуп и жаден до неприличия, как некоторые его сотоварищи по купеческой гильдии. Да и пользу старушки приносили кое-какую – работали, сколько хватало сил…

– Кто?

– Вьюнош…

– А-а… Зови его сюда. И на стол чаво сообрази. Да живей поворачивайся, золотая рота! Мать твою… – Добавил непечатное вслед.

В горницу, шумно притопывая скрипучими хромачами (стряхивал мокрый снег; хотя март был на исходе, на улице пуржило), вошел Капитон, кучер княгини Сасс-Тисовской.

– Здоровья и благоденствия вам!

Уверенным движением, без излишнего подобострастия, он склонил свою темно-русую голову перед Вилюйским.

– Какое там, в Христа… Бога… и его пазуху… благоденствие…

Купец облегчил душу в заковыристой брани.

– Беспорядки, смута, анархия, Расею-матушку треплют все, кому не лень. Голытьба, а туды ж… Власть Советам… Временное правительство… А до какого, спрашивается, времени?! Ась? До какого времени купечество будут зобижать?! – Он грохнул кулаком по столу.

Штоф подпрыгнул, завалился, но содержимое почти не пролилось, лишь хлюпнуло слегка – Капитон сноровисто подхватил, поставил посуду на место.

– Ладно. Садись… вьюнош… – осклабился купец.

И наполнил вместительные рюмки зеленого стекла.

– Пей, а то старой ведьмы с закуской не дождешься.

– Благодарствуйте…

Капитон положил шапку на скамейку, расстегнул полушубок, манерно, двумя пальцами, поднял рюмку, выпил врастяжку.

Глядя на него, Вилюйский крякнул насмешливо, захватил рюмку в кулак, хлюпнул в горло одним махом, причмокнул, стукнул толстым донышком о стол.

Неслышно появилась старушонка, быстро накрыла на стол и так же быстро исчезла, растворилась серым пятнышком в дверном проеме.

Выпили еще, закусили плотно.

– Принес? – спросил Вилюйский, вытирая жирные губы краем скатерти.

– А то как же…

Капитон сверкнул белыми, как фарфор, зубами.

– Давай.

Вилюйский протянул свою волосатую лапищу.

– Товар в лучшем виде…

Капитон вытащил из кармана полушубка небольшой сверток; но отдавать не спешил.

– Все, как договаривались…

Вилюйский понял.

Купец побагровел от внезапно нахлынувшего гнева, сжал кулаки, нахмурился.

Капитон спокойно и выжидающе смотрел своими светлыми, льдистыми глазами на купца, взвешивая в руке сверток.

– Однако, смел не по чину, стервец… – наконец пробормотал Вилюйский.

И покривил губы в жесткой ухмылке.

– С кем шутки играешь!? Покажь…

Капитон развернул тряпицу, показал издали брусок темного мыла, на котором были ясно видны отпечатки ключей.

– Добро…

Вилюйский достал из портмоне несколько крупных ассигнаций, небрежно швырнул их на стол перед Капитоном.

Молодой человек отрицательно покрутил головой.

– Мало?! – вызверился купец.

– Этими бумажками теперь можно комнаты оклеивать вместо обоев. Или раздавать подаяние нищим, на паперти.

– Так ведь… это “катеньки”!

Вилюйский со зла дернул себя за бороду.

– Чаво тебе ишшо?!

– Золотом, – коротко и решительно ответил Капитон.

– А енто не хошь?!

Вилюйский показал кукиш.

– Ишь ты, мудрагель. Зо-ло-том… – перекривил он Капитона. – Вот те добавка…

Вилюйский положил на стол перед Капитоном еще несколько кредитных билетов с изображением императрицы Екатерины II.

– И катись колбаской…

– Нет, – возразил Капитон, поднимаясь.

– Ты… ты что?! – надвинулся на него глыбой купец. – Да ты… ты знаешь, чаво я с тобой сделаю!?

– Ну-ну, господин Вилюйский… – с силой отстранил его руку Капитон. – Товар мой – я хозяин. Если моя цена вас не устраивает, разрешите откланяться.

Вилюйский смерил его с ног до головы бешеным взглядом; но тут же поостыл. Больно уж крепок телом и смел был юный кучер княгини Сасс-Тисовской.

Да и не в интересах купца было заводить сейчас свару – дело-то тайное…

– Хрен с тобой… – наконец недовольно буркнул Вилюйский. – Будь по-твоему. Токи смотри не брякни где… Башку отверну.

– Само собой…

Вилюйский вышел из горницы и вскоре вернулся с кошельком; в нем звенели золотые монеты.

Капитон тщательно пересчитал их, спрятал кошелек за пазуху и отдал Вилюйскому брусок с оттисками ключей.

– Всего вам…

Он вежливо склонил голову, напялил шапку и не спеша пошел к выходу.

Вилюйский посмотрел ему вслед с невольным восхищением: он уважал в людях цепкость житейскую и холодный, трезвый расчет.

“Взять бы его приказчиком, – подумал купец. – Ничего нет скажешь, хорош гусь… За деньги мать родную в могилу живой положит. А мне такой и нужон. Чтоб народец в руках держать… р-разболтались, голодранцы! Да Бог его знает, как оно теперь все обернется. Впору дела сворачивать. Временное правительство… Туды его в заслонку!”.

Вилюйскому не давал покоя перстень с “Магистром”, принадлежащий Сасс-Тисовской.

Чтобы получить его, купец испробовал все: и лесть, и увещевания, и коленопреклоненные просьбы, и наемных людишек подсылал, которым кровь людскую пустить, что комара прихлопнуть…

И безрезультатно – драгоценный камень по-прежнему был для него недосягаем.

Тогда купец сошелся с кучером княгини Капитоном Мызгаевым. Тот и добыл ему оттиски ключей от черного хода, спальни княгини и шкафа-сейфа.

Оставалось лишь изготовить отмычки и проверить содержимое шкафа…

Но возвратимся к Капитону, покинувшему дом Вилюйского с приятной тяжестью за пазухой, где покоился кошелек с золотыми червонцами.

Он шел по улицам, углубившись в свои мысли, не выбирая дороги, шлепал по мокрому снежному месиву, местами едва не набирая за голенища.

Капитон был в смятении: княгиня уже собрала свои пожитки и ожидала только окончательного выздоровления сына, чтобы уехать в Швейцарию. А как же он? Что будет теперь с ним? На какие средства жить? Где искать работу?

Да и какую работу – всю свою сознательную жизнь Капитон был в услужении у господ, и, конечно же, никаким ремеслам его не обучали.

Будущее казалось ему страшным, темным, как болотный омут, куда нечаянно угодил мальцом: ни крова над головой, ни родни, которая приютила бы его (родители померли от тифа, когда Капитону исполнилось двенадцать лет; а младшая сестра тоже была в услужении у престарелого генерала).

Конечно, Капитон скопил небольшую сумму. Хотя княгиня особой щедростью не отличалась, он, прожив столько лет среди господ, кое-чему у них научился.

Немало вещей из обширного гардероба княгини и ее сынов уплывало через руки Капитона знакомому старьевщику.

Сбывал он не только носильные вещи, но и все, что под руку попадало – будь то колесо от тарантаса или окорок.

Капитон давно хотел завести свое дело, верное, денежное дело – ямщицкий извоз с трактиром и спальными комнатами.

Предложение Вилюйского пришлось очень кстати. И сам Капитон не продешевил, что принесло ему удовлетворение.

И все же по нынешним меркам, этого мало. Ох, мало…

Капитон сунул руку в карман, нащупал сверток, где лежал точно такой же брусок мыла с оттисками ключей, как и тот, который он передал Вилюйскому.

Спасибо Софке, выручила – ее работа. “Женюсь, ей-ей! – подумал он с благодарностью. – Как только дело спроворю, так и…”

Спустя какое-то время Капитон свернул в переулок, где жил знакомый ремесленник. До этого он успел купить в лавке бутылку казенки и закуску.

“Накося, выкуси… – стараясь ступать, где посуше, пробормотал Капитон, вспомнив купца. – Нашел юродивого… Как бы не так. Вот паук! У самого мошна трещит по швам от денег, а ему все не хватает… рублика до миллиона…”

Капитон неожиданно разозлился, словно Вилюйский собирался покуситься на его личное добро, и крепко выругался.

Наконец молодой человек нашел нужный адрес. Он с силой толкнул дверь убогого приземистого домишка с кованым петушком-флюгером на коньке крыши, и все еще во власти дурного – до злой дрожи в руках – настроения ступил в чадный полумрак.

За хлипкой перегородкой гудела паяльная лампа. Чей-то хриплый мужской голос, отчаянно перевирая слова и мелодию, громко пел: «Мы наш, мы новый мир построим… Кто был никем, тот станет всем… Это есть наш последний, наш решительный бой!…»

– Что, в пролетарии записался? – насмешливо спросил, оказавшись в мастерской, Капитон.

За верстаком сидел замызганный мужичок с лицом, похожим на морду хорька. Он паял медный тазик.

– А, Капитоша! – воскликнул мужичок и обнажил в широкой улыбке желтые гнилые зубы. – Каким ветром?

– Все тем же, Афанасий…

– Что принес на это раз? – оживился мужичок.

– Выпивку и закуску.

Афанасий неожиданно нахмурился и потушил паяльную лампу. Глянув исподлобья на Капитона, он сказал:

– А вот это уже серьезно…

– Почему ты так думаешь?

– Так ведь у тебя снега прошлогоднего не выпросишь. А тут – дармовая выпивка, закуска…

Афанасий ехидно рассмеялся.

– Шути, да знай меру, – с угрозой сказал Капитон.

– Все, все, умолкаю…

Мужичок поднял руки вверх.

– Вот и ладушки… – Капитон скверно осклабился.

Афанасий ел и пил жадно, словно не обедал как минимум два дня. Несмотря на отнюдь не богатырское телосложение, желудок у него был поистине безразмерным.