Текст книги "Корпус"

Часть вторая
Прощание

1

Он стоял на мокрой, почти безлюдной платформе. Сумерки, незаметно сгустившись, перетекали в ночь – мокрую, тяжёлую, пахнущую гнилью и ржавчиной. В мертвенно-синем луче фонаря мутно поблёскивали подмерзающие лужицы, с бурого неба сыпало чем-то мелким. То ли дождь, то ли снег – Сергей не мог разобрать.

Стрелка станционных часов, казалось, прилипла к циферблату. И лишь изредка, со скрипом перепрыгивала на следующее деление. Без четверти восемь – стало быть, до электрички ещё минут пять. Сергей знал, что эти минуты будут тянуться бесконечно. На летящую с неба пакость он внимания уже не обращал. Теперь уже всё равно. И если необходимо ждать – лучше уж здесь, в слякотной промозглой темноте. Дома оставаться невозможно – любая вещь притягивает взгляд, и зябко становится при мысли, что всё это видишь в последний раз. Конечно, никакого разговора насчёт сроков не было, но Сергей сразу почувствовал – это навсегда. И теперь сосало под ложечкой, сердце колотилось точно у догоняющего автобус пенсионера.

Хотя держать себя в руках оказалось не так уж сложно. Со стороны, наверное, никто ничего и не заметил. Но это как раз неудивительно: никому до него нет дела. Даже когда он исчезнет, всполошатся они не сразу. Очень даже не сразу. Впрочем, это их трудности. Сергей криво усмехнулся, представив раздражённую физиономию Шефа, которого атакует бухгалтерия. Машина крутится, учёт налажен, деньги пора платить – а человека-то и нет. Наверняка уголовный розыск подключат. Потому как положено. Но розыск как раз не станет суетиться. У них там таких дел об исчезновениях выше головы, по нынешним-то временам. Поручат следствие какому-нибудь замученному язвой желудка и финансовой катастрофой лейтенанту, тот аккуратно оформит все нужные бумаги, и где-нибудь через два-три месяца дело сдадут в архив.

В институте его вычеркнут из списков и благополучно забудут. Квартиру опечатают и сдадут в муниципальный жилой фонд. Вещи опишут. За неимением прямых наследников. Да и с непрямыми негусто. И не пройдёт года, как в бывшую его квартирку вселится какая-нибудь шумная многодетная семья и немедленно насчет скандалить с верхними соседями на предмет заливания. Или насчёт шума после одиннадцати. Или вообще безо всякого повода – просто так, чтобы излить накопившееся в транспорте серенькое будничное зло. Лариска, может, и позвонит когда-нибудь, ей сухо ответят: «Вы ошиблись, девушка, у нас таких нет!» Впрочем, с какой это стати она будет звонить? Все точки над i давно уже расставлены.

Да, ему и в самом деле нечего тут оставлять. Ситуация абсолютной свободы, когда Рубикон перейдён, мосты сожжены и волком выть хочется. Ну ладно, по крайней мере, там он займётся настоящим делом. Уж во всяком случае там не будет всей этой суетни, этих козьих потягушек, как сказал бы отец.

Все правильно. Не явись ему Старик – он, Сергей Латунин, так бы и торчал здесь, погружённый в мутную бессмыслицу, где всё перемешалось – мятые черновики диссертации, сизый дымок из трубы крематория (тонкой струйкой в низкое равнодушное небо), немытые тарелки на кухонном столе, Ларискин торопливый звонок из Челябинска, тот гнусный вечер вторника и зыбкая стенка после их странного разговора, хотя, если разобраться, ничего странного нет, всё просто как теорема Пифагора, лишь он, карась-идеалист, на что-то ещё надеялся.

А грязь на брюках, липкая, издевательски-рыжая, которую утром, матерясь себе под нос, сдираешь облезлой щёткой! (И мозг, точно компьютер, отсчитывает секунды). И нужно успеть на автобус, который, впрочем, всё равно проедет мимо, не останавливаясь, он не может открыть двери – так плотно утрамбовано в его душном нутре злое недоспавшее население. Или, для полноты картины, свинячие глазки Шефа над пухлыми щёчками, его кривая, гаденькая улыбочка: «Мы сделаем соответствующие выводы, Сергей Петрович. И надо полагать, довольно скоро!» Так и хочется сказать в ответ: «Кто это мы? Вы же ещё, слава Богу, не император, чтобы во множественном числе именоваться!» Но этого, разумеется, не скажешь, потому что, во-первых, бесполезно. А во-вторых, ты живёшь по принципу: «Не тронь дерьмо – не завоняет.» А потом ещё этот сосед по лестничной клетке, говорят, майор оттуда, хотя как проверишь, они, оттудашние, формы не носят, но тем не менее сосёт под ложечкой от его хитровато-дружелюбного взгляда, можно подумать, он знает о тебе больше, чем ты сам, но молчит со значением.

А бессонные ночи, слякоть за окном и противный вкус разгрызаемого димедрола, и утром от него муть в голове и тупая злость.

А дымок из трубы крематория таял в сером небе, и в голове точно магнитофонная лента прокручивалась: «Один. Один. Совсем один. Совсем один. Совсем. Один!» Почему-то на слово «один» выплывала рифма: «Иди!» Зачем идти, и куда?

Но росла гора немытой посуды на кухонном столе, и угрюмые рыжие тараканы шуршали по ночам, да так, что Сергей не мог уснуть, а иногда и шлёпались на него с потолка, ползали по лицу. Наверное, они забирались и в его сны. Что было в этих снах, проснувшись, Сергей забывал, но видно, что-то уж очень скверное. Он просыпался среди ночи как ошпаренный, грыз димедрол, чтобы провалиться в новый кошмар.

Странно, что он не начал пить. Впрочем, к водке его никогда особо не тянуло. Хотя в прошлый понедельник он всё же налил себе полстакана. Всё из-за этого типа, непонятно кому и зачем звонившего. Шестой час, сознание заполнено липкой паутиной, и назойливые телефонные звонки – как выстрелы, как удары по щекам. И пьяненький, совершенно незнакомый голос: «Ты чего же это, кореш, а? Торопись, Серый, пошевеливайся, заждались мы тебя…» Смех – и тут же коротенькие гудки отбоя. Вот тогда-то он и потащился на кухню, щёлкнул выключателем и полез в холодильник, отыскивая припасённую на всякий пожарный бутылку. Руки у него тряслись как у заправского алкоголика, горлышко звякало о край стакана, а сам он тихо, тупо глядя перед собой, бормотал: «Нет, это всё… Больше так нельзя… Некуда. Всё, приехали», – а дальше уже что-то нечленораздельное.

Самое страшное – его ещё с детства никто не звал Серым. С восьмого класса, когда отцу дали вот эту самую квартиру, и пришлось перейти в новую школу. Что же такое творится? Конечно, он понимал – звонили какому-то другому Сергею, имя нередкое, да ошиблись номером. Алкаш с похмела не ту цифру набрал. И вообще день с ночью перепутал. Всё было правильно, но Сергей не мог в это поверить. Он чувствовал, что звонили именно ему.

А вдобавок, будто мало всего прочего, уже месяца два как появились странные боли в спине, но к врачам идти не хотелось, бюллетень всё равно не выпишут, зато придётся гробить время в хмурых очередях, таскаться на анализы, и в конце концов за всем этим мельтешением уловить негромкую интонацию, едва различимую мысль: «А иди-ка ты, мужик, отсюда на…» И он пошёл бы, именно по тому адресу бы и пошёл. Если бы не Старик.

Господи, это было лишь вчера вечером! А кажется, целая жизнь прошла с той минуты, когда Старик не торопясь, с достоинством вышел из обклеенной в синий горошек стены.

Но хватит воспоминаний. «Пора в дорогу, старина…» Вон издали уже подползает к платформе похожая на мокрую гусеницу электричка, рассекает жёлтым фонарем плотную стену тумана. И клочья его кажутся живыми тварями, сгустками издыхающей осени. Вообще, если подумать, он, Сергей, должен быть благодарен судьбе за промозглую вечернюю муть. Именно в такую погоду и стоит уходить. Если бы печальный багровый закат, или, к примеру, бледный диск луны в прозрачном небе – вот тогда бы зашевелились в душе сомнения. А сейчас, под моросью, наконец-то пришла окончательная ясность. Конечно, с формальной точки зрения он ещё может всё переиграть, может вернуться. Вот прямо сейчас достать из кармана плаща конверт, швырнуть под колёса электрички и быстро зашагать к светящейся вдали станции метро. Да, это ещё можно сделать.

Но что потом? Сунуть голову в петлю? Прыгнуть с десятого этажа в ноябрьскую ночь? В горячей ванне кухонным ножом резать вены? Или махнуть на всё рукой, выдавить из сердца боль и зажить как среднестатистическая единица населения? Но зачем себя обманывать? Не такой он породы, чтобы приспособиться. Уж куда вероятнее петля. Нет, к дьяволу такие мысли. Решение принято – и точка.

Он не суетясь вошёл в вагон и огляделся. Было светло, сухо и пусто – лишь тремя сиденьями впереди расположилась пожилая чета с вертлявой маленькой внучкой. Внучка сосала леденец на палочке, не забывая при этом смешно таращить глаза и что-то шептать на ухо бабуле.

Очень может быть, эти старики и девчушка – вообще последние люди, кого он видит. Кто знает, что будет там? Ну что ж, не самые худшие представители обречённой цивилизации. Будет что вспомнить…

Он сел у окна. Не спеша поехала назад платформа, едва заметная в иссечённом кривыми струйками окне. Где-то вдали, словно раненый динозавр, взревел маневровый тепловозик – и всё стихло. Лишь гудение ламп над головой да ритмичный стук колёс. И опять ему почудилось, будто слышна в негромком лязге старая песенка: «Один. Один. Совсем один. Совсем один. Теперь – иди!» Впрочем, Сергей не слишком обольщался – от себя не убежишь. Что бы ни ждало его в ночной неизвестности, всё равно останется с ним тягучий, назойливый ритм.

Страшнее другое. Вдруг там, впереди, мираж? Вот этого он боялся больше всего, в этом страхе не хотел признаваться даже самому себе. Вдруг всё происшедшее – блеф? Мало ли… Вдруг всё окажется сном, болезнью, чьей-то изощрённой и подлой шуткой? И ему придётся ехать обратно – в промозглый, совсем чужой теперь мир. И если до Старика в этом слякотном мире ещё можно было кое-как, с грехом пополам, существовать, то теперь всё неуловимо изменилось. Возвращение – дорога к петле, мосты сожжены, и билет он взял только в один конец. И лежит в кармане плаща конверт. А в конверте – бумага с точным указанием места. Кстати, после электрички придётся топать довольно долго, да ещё в темноте. Надо обязательно успеть до полуночи. Они, как сказал Старик, ни минуты ждать не станут. «Если захотите – успеете. Это, можно сказать, последняя проверка». И выходит, что времени в обрез. Но он не опоздает, нет. Слишком много поставлено на карту.

Он поднял голову от какого-то шума. И несколько секунд хлопал глазами, отгоняя клочья мыслей, пытаясь понять, что происходит.

Но всё было предельно ясно. В вагон не спеша ввалилась разудалая троица и, продолжая начатый разговор, оживлённо комментировала сучье поведение некоего Коляхи. Троица разместилась на скамейке как раз между Сергеем и пожилой четой. Ну что ж, под газком ребятишки, – механически подумал Сергей. – Сопляки, явно ещё допризывники. Интересно, как будут дальше развиваться события? И будут ли развиваться? Сергей чувствовал, что должны. Надо же судьбе напакостить ему напоследок? Хотя это его уже не волновало. Всё, отрезано. Между ним и миром уже стоит невидимая, но прочная стенка.

Любопытно, только сейчас он в состоянии оценить слова: «Не от мира сего». В самом деле, скоро он исчезнет, и никто здесь не почешется. Мир – слишком устойчивая конструкция. Но верно и обратное. Ему мир тоже теперь до лампочки. Не волнуют его уже ни вагонные скандалы, ни утверждения диссертаций, ни неуклонное повышение потребностей потребляющих. Неизвестно, стоит ли ради этих потребляющих вообще что-то делать? Пускай даже и не в здешнем пространстве-времени.

Однако, ситуация набирает обороты. Интересно. Почтенный дедуля оторвался от изучения «Советской России» и сделал парням строгое внушение. Дескать, им, подрастающему, понимаешь, поколению, вообще не положено матерно выражаться, тем более при пожилых женщинах и малых детях.

Один из парней поднял на деда скучающие оловянные глаза и посоветовал старому таракану заткнуть хлебало, пока не огрёб на полную катушку.

Дед, однако, хлебало не заткнул, а напротив – поднялся со скамейки и, подойдя к парням, потребовал извинения. Не для того он прошел фронты и целину, чтобы всякая там шпана…

Ребятишки оживились, дурная энергия в них бурлила и пенилась, так что деда с его моралями они сочли подарком судьбы. Кто-то надвинул ему на глаза кепку, кто-то сорвал очки и швырнул их в конец вагона – давай, мол, ветеран, топай за окулярами.

И тут завизжала внучка. Словно котёнок, которому собираются отрезать лапу. Бабка растерянно хваталась то за сумку, то за спинку сиденья, разрываясь между мужем и девчонкой, обречено ловя сухой воздух разинутым ртом.

Ну ладно, хватит, – решил Сергей, поднимаясь. Противно засосало в животе, как всегда в таких делах. Кстати, любопытно, что до сего момента ребятки не брали его в расчет. Видно, решили что спит. Или нализался до зелёных чёртиков.

– А со мной вы не хотите пообщаться, молодые люди? – ядовито осведомился он, подходя поближе.

– Тебе что, мужик, больше всех надо? – тут же услышал он стандартное приглашение.

– Ну, больше – не больше, а кое-чего неплохо бы, – равнодушным тоном ответил Сергей и тут же, безо всякого перехода, резко ударил самого мощного каблуком в коленную чашечку, а потом, не давая опомниться – ребром ладони в основание шеи. Так, – подумал он механически, – один имеется.

Когда оставшиеся двое поняли, что уже началось, Сергей принял низкую стойку и иронически оглядывал компанию.

– Имеются ещё кандидаты на соискание? – ласково поинтересовался он и, как бы между делом, уклонился от удара ноги. Впрочем, уклонился лишь на самую малость – чтобы, захватив её ладонью, резко дёрнуть вверх. Да, сопляки и есть сопляки. И волком выть хочется, и хвост щенячий. Он сразу, ещё до того, как поднялся, смекнул, что драться всерьёз эта молодёжь не умеет, а умеет только издеваться да калечить. Даже и без всякой китайщины – армейской десантной подготовки оказалось против них вполне достаточно.

– Мотаем отсюда! – скомандовал один из парней, самый мелкий и, по всему видать, самый сообразительный. – В натуре, на каратиста нарвались, так твою налево!

Сергей чуть отодвинулся и будничным тоном произнёс:

– Нет уж, детишки, слегка погодите. Сперва извинитесь перед дедушкой и бабушкой. Мне любопытно, умеете ли вы это делать? Потом поднимите и подайте очки, а после, так уж и быть, уматывайте. А то ведь я вас могу и не отпустить. Вот так-то, братцы-поросятцы.

Ему было противно. До тошноты, до резей в желудке. Он молча наблюдал, как выполнялись условия капитуляции. Потом так же молча позволил парням удалиться. После чего пришлось выслушивать благодарности супругов, молча кивать распалившемуся деду, мечтающему лично покосить эту мразь из пулемёта. Отворачиваться к мокрому окну от внучки («Поблагодари дядю! Скажи дяде спасибо! Он нашего дедулю защитил. Дядя хороший!»)

Сергей бы с радостью ушёл в другой вагон, но оставалась ещё вероятность, что вернутся молокососы – брать реванш. Ничтожно малая вероятность, но всё-таки… Назвался груздем – полезай в кузов.

Неужели эта скучная, банальная сцена окажется последним его здешним воспоминанием? Грустно, коли так. Грязь, пошлость, наглость… Повсюду, со всех сторон. И в то же время Старик прав – как разделишь на овец и козлищ? Но его трясло точно в лихорадке. И он даже не мог понять, кто сильнее обжёг ему душу – шкодливые пацаны или вот эти милые старички, радеющие о пулемётной справедливости и так униженно благодарящие?

Ну и хрен с ними со всеми! Сергей повернулся к окну, но во тьме ничего нельзя было различить. Лампы над головой негромко гудели, мёртвый, бледно-лиловый свет заливал вагон, а колёса выстукивали своё: «Один. Один. Совсем один».

2

Всё же уснуть не удалось. Непрошеные мысли тучами роились в голове, жёлтыми вспышками мелькали во тьме, и справиться с ними было невозможно. От этой невозможности становилось тоскливо – видать, болезнь берёт своё. Странная болезнь, поначалу тихая и незаметная, ну подумаешь, настроение плохое или слово какое-то непонятное выплывает. А потом как разыгралась! Все эти подозрительные воспоминания о том, чего не было, визиты Белого … И чего Белому надо? Зачем является? Может, ему просто нравится мучить Костю своими идиотскими разговорами? Может, он от них кайф ловит? И не прогнать его никак. Может, в следующий раз поиграть в молчанку? Ни слова не говорить ему, не отвечать на вопросы, просто стоять, глядя под ноги, точно воды в рот набрал? Да не получится, наверное. Хочешь – не хочешь, а приходится с ним общаться. И к тому же эти его глаза. Поначалу вроде бы глаза как глаза – ну, большие, ну, серые. Самые обычные глаза. А притягивают. И ничего тут не поделаешь – приходится в них смотреть.

Стоп! Как-то странно он, Костя, рассуждает. Получается, будто Белый на самом деле есть? Но разве он не галлюцинация? Видно, придётся завтра всё рассказать Серпету. Хватит тянуть. Интересно, а что Серпет скажет? А вдруг сразу Санитаров вызовет? Тем более, он, наверное, по какой-нибудь инструкции просто обязан это сделать. Может, не говорить ему всего? Про Белого рассказать, а про ложную память не стоит. Или наоборот? Но тогда что толку говорить? Ведь болезнь так и останется. Всё останется – и клюшка, и мама, и Белый со своими моралями.

Но откуда же Белый про всё знает? Про клюшку, про тётю Аню и градусник? Ведь как получается? Белый – это глюк. Значит, всё, что он говорит, Косте лишь чудится. А на самом деле этого нет. Вроде бы всё правильно. Но тут выплывает мелкий вопросик. Мелкий, но пакостный. Откуда берётся всё это? Всё, что чудится? Конечно же, из его собственной, Костиной головы. И что тогда выходит? Выходит, Костя раньше и сам знал про клюшку и про всё такое? Но как можно знать то, чего нет? Значит, они есть на самом деле? И вообще, что такое клюшка? Слово вроде бы непонятное, а ведь помнит он белые полосы на темно-синем…

Но хватит себя мучить. Завтра Серпет всё ему объяснит как следует. Наверное. Не может быть, чтобы не объяснил. А сейчас надо выкинуть всё из головы и обязательно уснуть.

Только сперва в туалет сходить. А то вроде бы надо. Лень, конечно, из-под нагретого одеяла выползать, но потом ведь ещё сильнее захочется, и всё равно вставать придётся.

Он откинул одеяло и сел на койке, нашаривая ногами тапочки. Потом осторожно, чтобы никого не разбудить, пошёл по лунной дорожке к двери.

В коридоре было темновато – жёлтый плафон горел лишь в дальнем конце, над столом дежурной Наблюдательницы.

Хорошо хоть, дверь туалета оказалась открыта. Иногда, особенно, если дежурила Марва, её запирали. Совершенно неясно, на кой чёрт. Конечно, это не смертельно. Тогда пришлось бы вернуться в палату, взять из тумбочки расчёску с двумя выломанными крайними зубьями, и поддеть этой самодельной отмычкой язычок замка. Вот и вся проблема. Такие расчёски-отмычки были у каждого. Костя ребятам не запрещал. Всё-таки, хочешь жить сам – давай другому. Но сейчас расчёска не понадобилась. И сделав всё необходимое, он отправился обратно.

Однако не успев сделать и пары шагов, он замер, услышав голоса. За столом дежурной Наблюдательницы шёл негромкий разговор. Вглядевшись, Костя увидел три фигуры в серых форменных халатах. Кажется, там были Светлана Андреевна, Марва и ещё какая-то незнакомая тётка, наверное, из другой Группы.

Плафон над столом горел хоть и тускло, но всё было видно. А сам Костя стоял в темноте, прислонясь к стеклянной двери туалета, зная, что оттуда, из-за стола, его не замечают. Он и сам не понимал, зачем не идёт в палату, почему он замер и вслушивается? Какое ему дело до их разговоров? А вот однако же стоял и чувствовал, что не может уйти.

– Не переживай, Светланочка, – доносился скрипучий, точно гвоздём по стеклу, голос Марвы. – Что уж теперь дёргаться? Всё равно прошлого не воротишь, так на кой ляд себя растравлять?

– Да, а если они узнают? – всхлипнув, отвечала Светлана Андреевна. – И что тогда? Я ведь, между прочим, ещё не старая, мне жить хочется.

– Ну сама посуди, – убеждала Марва, – откуда им узнать? Что, у начальства никаких других дел нет, кроме как за тобой следить?

– Будто сама не знаешь, тётя Маша, – раздражённо проговорила Светлана Андреевна. – Там же система постоянно работает, всё автоматически записывается.

– А ты что же, Светка, думаешь, они и вправду все записи просматривают? – раздался третий голос, низкий и какой-то очень уж гладенький. – Проверки делаются выборочно, раз в месяц. Это же всем известно. Да к тому же операторы тоже люди, сама понимаешь. Не тебе объяснять.

– А вдруг всё-таки? – не унималась Светлана Андреевна. – Что тогда?

– А ничего. Сиди себе тихо как мышка, – ворчливо сказала Марва, – авось обойдётся. И поменьше трепись о своих похождениях. Мы-то ладно, мы свои, а то ведь, конечно, всякое бывает. Вон на четвёртой была такая Валечка, Наблюдательница, только-только её приняли, и месяца после Обработки не прошло. Ну вот, она тоже этим занималась. Только по-глупому, безо всяких предосторожностей. Ну, раз попробовала, второй, а потом, само собой, попалась. Ясное дело, она в слёзы, я, мол, не знала, что нельзя, я исправлюсь. А ей текст Уложения суют под нос, и там, в Уложении, есть параграф про эти самые дела. Сама договор подписывала, сама и отвечай. Она даже к Ярцеву пробилась, а тот ей через секретаршу – по личным вопросам, мол, не принимаю. А какой же это личный вопрос, если Санитарная Служба именно по таким делам и работает? Тогда Валечка совсем уж отчаялась, решила к самому Сумматору пойти, да её, конечно, не пустили. В общем, сперва ее в карантин, а потом уж и на Первый Этаж. Вот оно как, девоньки, бывает.

– А может, её простят? Она там, на Первом, перевоспитается, ну, и вернут её снова? – с надеждой спросила Светлана Андреевна.

– Ну ты такая наивная, Светочка, просто жуть, – хихикнула третья Наблюдательница. – Как это её вернут, если она там уже была? Навсегда это, девчонки. Она ведь видела, что на Первом творится. Мало ли что ей в голову взбредёт? Вдруг болтать начнёт, да ещё при объектах? Услышат, станут думать – и пожалуйста, процесс пошёл… Это же объекты! А тут – сбой в программе, и привет. Такие случаи уже бывали.

– Ну уж прямо, Елена Александровна, – хмыкнув, возразила Светлана. – С чего бы им задумываться? Они же глупые, тем более, Питьё каждый день. Ни о чём таком они не догадаются. Да и те, кто программы составлял, небось, не глупее нас были.

– А вот у Петровича другое мнение, – помолчав, сказала Елена Александровна. – Вы вчера на собрании были? Ах да, у вас же смена… А я была. Ну вот, он там такое выдавал, девчонки! Попросил слова, влез на трибуну, и видно – его аж распирает всего. А глаза злющие, как у кота побитого. Ну, во-первых, он сомневается в Стрессовом Методе. Не верит он, понимаете ли, что Откровение снимет отрицательный потенциал. Нет, говорит, убедительных доказательств. Это раз. Во-вторых, он, оказывается, сомневается в программной схеме. Мол, есть в ней неопределённости, стало быть, можно ждать непредсказуемых эффектов. И вообще, он сказал, всю методику надо пересматривать. Сейчас, говорит, не времена Первого Замка, не будем повторять их ошибок. Вот в таком плане.

– Ну, он у нас Второго Ранга, где уж нам за его мыслями угнаться, – задумчиво протянула Светлана Андреевна.

Костя насторожился. Спросонья он мало что понимал, да и речь шла о чём-то ему неизвестном. Но теперь, когда они переключились на Серпета, он вслушивался изо всех сил.

– Эх, девочки… Молодые вы, – вздохнула Марва. – Поработали бы с моё, иначе бы говорили. Неизвестно ещё, как Сумматор посмотрит на фантазии Петровича. Кто знает, сколько нашему Петровичу осталось во Втором Ранге ходить? Сумматор не любит, когда в таком тоне да насчёт Первого Замка. Я тут многих прытких повидала, знаю, что говорю.

– Это ты верно, тётя Маша, – поддакнула Елена Александровна. – Странные у него мысли, а может, и вредные. Тем более, внешнее положение нестабильно. Читали сегодняшнюю сводку? Город опять активизировался. Скоро, наверное, вообще объявят боевую готовность. Нам на собрании намекнули.

– Да, девоньки, рискует наш Петрович, – Марва плеснула себе в кружку из электрического чайника, бросила кусочек сахара и зазвенела ложкой. Отхлебнув, она продолжала:

– Жаль, конечно, если что. Мужчина он не вредный, пять лет уже у нас работает, а ни одного рапорта на Наблюдательниц не подал.

– Писанины не требует, как другие, – вставила Светлана Андреевна. – Хороший дядька.

– Хороший-то он хороший, – не спеша, задумчиво проговорила Елена Александровна, – да только наше дело маленькое. Решать с Петровичем будет Сумматор. А вообще, если честно, я Петровича что-то не понимаю. Чего ему не хватает? Деньги получает такие, что нам и не снились. Дачку ему выделили в Природном Секторе. Я, конечно, сама не видела, но говорят – шикарная дачка. Чин, опять же, не малый. Так нет же, всё ему не хватает. Учёность свою демонстрирует. Он, значит, самый умный, а мы тут все дурочки. А идейки, что он пропихивает? Что значит «сейчас другие времена»? Да разве можно так про Первый Замок? Это же наша слава, наша гордость, разве не так? Ну, были ошибки, а где их не бывает? Но можно ли всё перечёркивать? Тем более, Петрович-то Первого Замка и не видел, на готовенькое пришёл. Что за чистоплюйство? Нет, милые мои, так дело не пойдёт. Потом опять же. Мы за кем числимся? За Петровичем. Он доиграется со своими вольностями, начнут его просвечивать – так и за нас примутся. Неужели не ясно?

– И значит, все записи просмотрят? – испуганно спросила Светлана Андреевна.

– А ты как думала, Светка? – неожиданно ленивым тоном произнесла Елена Александровна и не спеша налила себе чаю. Потом бросила пару кусочков сахара и так же медленно принялась размешивать. – Это же такие дела! Шум на весь Корпус! Моментально пришлют комиссию. И пожалуйста, Глобальная Проверка. Всех на просветку потащат. И нас, и обслугу, и объектов.

– Их-то зачем? – вздохнула Марва и хрустнула сухариком.

– То есть как зачем? – удивилась Елена Александровна.

– Да жалко их. Дети всё ж таки.

– Ну ты даёшь, тётя Маша, – усмехнулась Елена Александровна. – А ещё столько лет в Системе проработала. Неужели не понимаешь? Их-то в первую очередь просветят. Мало ли какие новшества Петрович в ихние программы внёс? Кто его знает… – Она понизила голос. – Может, он вообще Городу продался? Не случайно же на собрании такие речи толкал. Может, он уже успел всяких дел наворотить? Может, он программы запортил, и теперь этим заново прошивку менять? Недаром же он так программы поносил. Может, вообще этих стереть придётся и новых набрать.

– Как это стереть? – удивилась Светлана Андреевна. – Они ведь живые!

– А вот так и стереть, – снова усмехнулась Елена Александровна, – как ластиком. Вжик-вжик – и нету. Вы, милые мои, подумайте лучше о том, как бы и нас за компанию не того… вжик-вжик.

– А что, могут?! – охнула Светлана Андреевна.

– А то нет! – горько вздохнула Елена Александровна. – Забыла, где находишься? Это тебе не как раньше, тут церемониться не станут. У них Великие Цели, что им какие-то Светка, Ленка, Машка?

– Как же так? – Светлана Андреевна готова была разрыдаться.

– А вот так. Между прочим, нас никто сюда насильно не тянул. Знали, на что идём. И чем рискуем, тоже знали, Денежки, они ведь нигде легко не достаются.

– И что же нам теперь делать? – дрожащим голосом спросила Светлана Андреевна.

Костя вдруг вспомнил, какая она была на обеде. И странности эти все, и лицо в красных пятнах. Сейчас, наверное, у неё такое же лицо. Конечно, отсюда не разглядишь, но ведь и так ясно.

– Ну, пока ещё можно кое-чего сделать, – устало произнесла Елена Александровна. – Во-первых, мне кажется, Старик должен знать о его гнилых настроениях. Нечего их покрывать.

– Откуда же он узнает? – удивилась Светлана Андреевна. – Он же на собрания наши не ходит. Мы ведь кто для него – нижнее звено, мелочь рыбья.

– Значит, нужно сделать, чтоб узнал, – слегка раздражённым голосом, точно разговаривая с глупым ребёнком, проговорила Елена Александровна. – В конце концов, можно же сигнализировать.

– А это как? – удивилась Светлана Андреевна.

– А вот так, лапочка ты моя. Мы, трое Наблюдательниц, пишем Сумматору письмо. Не по служебным каналам, а личное. Так, мол, и так. У Воспитателя Второго Ранга Латунина нездоровые настроения… Тут надо кое-чего перечислить. Просим разобраться, ибо Общее Дело, и всё такое. Вот.

– А дальше?

– А дальше подписи. Мы же не анонимку лепим. Себе дороже.

– Но зачем же так? – испуганно спросила Светлана Андреевна. – Может, не стоит подписываться? Мало ли… Вдруг Сумматор встанет за Петровича? Говорят, они чуть ли не друзья. Нас тогда с дерьмом смешают.

– Эх, Светочка-деточка, – лениво зевнула Елена Александровна, – не знаешь ты жизни. Комиссию-то пришлют в любом случае, что по анонимке, что так. Ты думаешь, письмецо наше сразу на стол к Сумматору ляжет? Его сперва прочитают те, кому по должности положено. Так что без комиссии не обойтись. И так или иначе, но всех просветят. А накатаем мы анонимку, комиссия же не будет знать, что это мы сигнализировали, так что уж кого-кого, а нас подозревать нечего. Ну, а если подпишемся – всё в ажуре, нас не тронут. Даже если и просветят со всеми остальными, то без последствий. Сама посуди, твои грешки по сравнению с сигналом – мелочь. Тебя простят. Ещё бы, матёрого преступника разоблачила.

– Что-то ты, Ленка, очень уж уверена, что Петровича в преступники зачислят, – задумчиво произнесла Марва.

– А как же иначе? – Елена Александровна хмыкнула, – как же иначе? Комиссии свою работу показать надо? Что же это за такая комиссия, которая ничего не вскрыла? Это раз. Во-вторых, они там тоже побоятся. А вдруг потом окажется, что Петрович и впрямь наворотил делов? Получается, они прохлопали? С них же за такое шкуру спустят. Так что верняк, девочки.

Елена Александровна хлебнула из чашки, потом произнесла:

– Впрочем, ты, Светка, можешь не подписывать. Я разве заставляю? Только смотри, узнает о твоих подвигах комиссия…

– Нет-нет, Елена Александровна, – затараторила Светлана, – вы меня не так поняли. Я не отказываюсь, я как все!

– Ну вот, это уже другой разговор, – удовлетворённо хохотнула Елена Александровна. – А ты как, тётя Маша?

– Ох, девчонки, – вздохнула Марва, – я даже прямо не знаю. Не нравится мне что-то ваша затея.

– Наша затея, – строгим голосом поправила её Елена Александровна. – Можно подумать, ты насчёт Петровича была не в курсе. Сама же говорила: «Видала я таких прытких…» Ведь говорила же? Стало быть, знала. Если что, мы со Светкой на тебя ссылаться будем. И получится, что ты знала и не сигнализировала. То есть выходит пособничество. Кстати, сколько тебе здесь осталось, тётя Маша? Год? А потом обратно под солнышко, да с кучей денег? Разве не так? Всего год – и дома. Внуков увидишь. Ведь ради них-то и нанималась. Ты подумай, тётя Маша, стоит ли рисковать?