Текст книги "От первого лица"

Даже чиновники растерялись; по телевидению нас очень забавно успокаивал министр здравоохранения. Он уверял, что ничего серьезного не случилось, но на пляж лучше не ходить, уличную обувь надо оставлять за дверью, а собак после прогулок следует мыть под душем. Я слушал журчание утренних струй по стенам и понимал, что все это нелепо, вода ведь пришла оттуда, из Чернобыля, и мыться ею…

Украинский вождь Щербицкий был еще директивнее в своем оптимизме. Всех депутатов и чиновников разных рангов велено было выгнать на улицу. Мне позвонили из Верховного Совета и предупредили, что на ближайшие дни предусмотрены грандиозные возложения венков и другие патриотические мероприятия, где каждому определено место и где надлежит быть, опровергая паникерские слухи о радиации. Щербицкий тоже возлагал, что положено, везде таская за собой внука Вовочку, что для кого-то символизировало бесстрашие, а для меня – безответственность. За что, за какую идею можно расплачиваться здоровьем собственного внука? За какую ложь? Впрочем, незадолго до смерти Щербицкий увидит крушение главной лжи своей жизни – до этого тогда оставалось всего лишь несколько лет…

А тем временем над чернобыльской пылью, поверх всей жизненной суеты назревал в моей судьбе решительный поворот. Вначале пришел корреспондент популярной «Комсомольской правды» Петя Положевец – молодой, улыбчивый, симпатичный – и сказал, что требуется интервью со мной. Интервью должно быть оптимистичным, о том, насколько советские люди сильнее атома, который подло взорвался в Чернобыле, но никого не страшит.

Я написал, что совершается преступление. О том, как скрывают правду, как выгоняют людей на улицу. Написал все, что наболело за эти дни.

Через двое суток зазвонил телефон. «С вами будет разговаривать секретарь ЦК КПСС товарищ Яковлев», – сказала телефонная трубка, повергнув меня в смятение; секретари ЦК никогда еще не звонили мне из своего московского далека. Из киевской близи тоже не баловали. «Вы не будете возражать, если я покажу ваше интервью для «Комсомольской правды» Михаилу Сергеевичу Горбачеву?» – спросил в трубке по-северному окающий голос. «Конечно нет», – ответил я.

Еще через три дня меня вызвали в Москву, и Яковлев прямо предложил мне принять «Огонек». Он начал говорить о плате за демократические перемены в стране, о том, что нам надо будет отбивать и выкупать страну у тех, кто ее почти уничтожил, а для этого необходимы свободная пресса и новые люди. Хорошо он говорил, красиво.

Я попросил времени для раздумий. «Такого времени нет», – сказал Яковлев. «Когда вам предложили стать секретарем ЦК, – спросил я, – вы с женой хоть посоветовались?» – «Нет!» – категорически почти выкрикнул Яковлев. «А мне надо…»

Я знал, что буду в основном советоваться с самим собой. Мне была предложена хорошая должность, за которую не требовали платить ничем постыдным, унижающим душу и ум. Я впервые увидел партийного чиновника, разговаривающего со мной как бы на равных. Мой принцип одинокого охотника, привыкшего полагаться на себя и выстаивать в одиночку, впервые был поколеблен. Пришло ощущение ДЕЛА, которое не унижает. При всей банальности этих фраз я передумывал их серьезно, потому что они пришли сами по себе, а не через митинговые мегафоны.

Мы о многом переговорили с Яковлевым; может быть, никто другой и не смог бы убедить меня столь логично. После всех этих Овчаренков, после всей полудержавной шпаны, исподтишка карающей и хлопающей по плечу, ко мне пришло ощущение Большого Шанса. Но предстояло еще раз сломать жизнь, уйти из достаточно отлаженного, освоенного и довольно независимого киевского бытия в московскую неизвестность. Игра явно стоила свеч. Встречу за встречей Яковлев вел таким образом, что я двигался к согласию с ним. Надо было рискнуть и впервые в жизни войти в чью-то команду.

– Вы не будете заглядывать мне в рукописи через плечо, мешать мне и ежедневно на меня жать? – раз за разом повторял я главный вопрос.

– Не будем! – твердо отвечал Яковлев.

Я все еще колебался, так и не рассказав о ситуации никому из домашних, – они гостили у друзей где-то в Грузии, в горах. Но перелом становился неотвратимым, приближались разговоры с Лигачевым, вторым человеком в партийной иерархии, ответственным за кадры.

Между началом и окончанием этой главы прошло около двадцати лет. Моя жизнь совершила еще один, особенный, поворот.

Заметки для памяти

Очень забавно узнавать байки о себе самом.

В интервью Галины Старовойтовой, данном ей в Америке, я прочел, как в бывшем Верховном Совете СССР во время выступления генерала Родионова, разрешившего вывести в апреле 1989 года десантников с саперными лопатками против демонстрантов в Тбилиси, грузинская делегация покинула зал. Вместе с грузинами ушли еще некоторые депутаты, в том числе и автор воспоминаний Старовойтова, и я.

Это я хорошо помню. Помню, что мы сгрудились у мужского туалета Кремлевского дворца съездов, это одно из самых просторных помещений в нижней части здания. Помню, как пришел нас умиротворять Горбачев. Но дальше Старовойтова пишет то, что я забыл или чего не было. Якобы я сказал Горбачеву: «Михаил Сергеевич, как портить атмосферу, так это вы в зале заседаний, а как улучшать ее, так вы в мужской туалет пришли, да?» Не помню…

Но все равно смешно.

Глава 9

Как бы там ни было, все, что я вам хочу поведать о сегодняшнем дне, заякорено в прошедшем времени. Например, мне хочется здесь рассказать, как меня забыли принять в партию, потому что это прояснит многие обстоятельства и потому что я других таких случаев не упомню.

В 1966 году, если воспользоваться формулой бывшего киевлянина Михаила Булгакова, я расстался со своей «профессией с отличием». В том смысле, что навсегда забросил свой красный медицинский диплом и врачебную профессию вместе с ним. Немудрено же было голове закружиться: меня избрали самым молодым в истории украинского Союза писателей секретарем его правления! Тогда же я стал главным редактором молодежного киевского ежемесячника «Ранок», что-то вроде аналога московской «Смены». Но, увы, государственный приступ либерализма как раз в это время заканчивался, чиновная советская братия взяла реванш. Уже затихали последние отзвуки хрущевской оттепели, страна круто ныряла в брежневское болото. У меня все еще было впереди: уроки понимания и уроки неискренности, полученные в Союзе писателей, уроки начальственной нелюбви и читательской любви. Много еще предстояло усвоить, я сразу не понял, что въезжаю в недоброе время на коне из другой эпохи. Ведь вначале был триумф на очередном съезде писателей, где я призывал издавать всех, кого еще тормозила цензура, включая самого запретного украинского классика Владимира Винниченко. Чуть раньше пришла и поэтическая популярность, публикации стихов сразу во всех изданиях. Самую первую рецензию на мою первую книгу, кстати, опубликовал Евген Сверстюк, в дальнейшем один из непримиримых украинских националистов, очень умный, но не склонный к демократическим шалостям человек. Впрочем, тогда, в самом начале, мы все еще были единомышленниками. О нас, целом поколении, писали, как правило, одной строкой, не делая особых различий. И в этой-то атмосфере всеобщего ликования меня выдвигали и хвалили, не заметив, что у меня нет партбилета. К тому времени меня уже подвигли на редактирование журнала, а главный редактор по правилам бюрократической игры обязан был состоять в партии. Это было частью той круговой поруки, на которой чиновничье братство держалось.

В новой должности я обязан был посещать регулярные накачки в ЦК, а без партбилета туда не пускали. Мне всякий раз заказывали пропуск и удивленно переспрашивали, почему я не в партии. В редакции сразу начало получаться, все были довольны работой, и только старый редакционный фотограф Бернштейн отравлял мне жизнь, часами уговаривая вступить в эту самую партию – для спокойствия, потому что так надо.

Вскоре надлежащие заявления и рекомендации были собраны и отправились странствовать по своим кругам, а меня вызвали на партийную комиссию Печерского района города Киева. Журнал «Ранок» был приписан именно к этому заведению, где также состояли на учете все руководящие деятели украинской компартии и КГБ. Такой это был район: чистенький, зеленый, им нравилось там жить и работать. Райком располагался в одном из старинных дворянских особняков, рядом высились жилые дома новой знати. В просторечии все это называлось, как роман Тургенева, – «Дворянское гнездо». Ушедшие на пенсию давние обитатели «гнезда» и составляли самый консервативный орган райкома, его парткомиссию. Этакие людоеды на отдыхе, перекатывавшие вкус человечинки на вставных челюстях. Тогда я, наверное, был еще очень наивен, но помню, как я растерялся, наткнувшись на такую, казалось бы, беспричинную их ненависть. Это было впервые, но это было именно то, что большевики называют «классовым чувством» (так, наверное, революционные «братишки» ненавидели очкастых кассиров в ограбленном матросами банке).

В общем, с первой минуты встречи я и члены парткомиссии принялись пристально разглядывать друг друга (враг врага?). Причем у меня-то никакой враждебности не было; пришел я по чисто формальному поводу на минутку, такие милые старикашки сидят вокруг стола…

Они все были гладенькие, чисто выбритые, представители бессмертной когорты чиновников, перебрасывавших власть с ладошки на ладошку, как гоголевский черт перебрасывал месяц. Они вдруг решили свести счеты не столько со мной, сколько с хрущевскими переменами, ударившими по многим чиновникам очень больно. К тому времени они уже и Хрущева сжевали, а все равно не могли забыть прежнего унижения…

Заседание началось с того, что два розовеньких старичка просветили меня, что Хрущев мизинца сталинского не стоил и разрушал славные идеалы именно в тот момент, когда их как раз надо было крепить и свершать. Я совершенно деревенел, слушая этот бред и набухая в ответ на их злобу своей яростью, ощущением СВОЕЙ правоты. Ситуация становилась страшной, и боюсь, она непонятна нынешним молодым читателям.

Собственно говоря, пересказывать стариковские тирады неинтересно; на всех митингах нынешних коммунистических радикалов несут такую же чушь. Я слушал, как чиновничья система шипит на меня сквозь вставные челюсти, и ощущал свою беспомощность в райкомовской клетке. С тех пор я стал куда сильнее, но доныне меня морозит от тогдашней незабытой униженности; сегодня лишь удивляюсь тому, что за тридцать с лишним прошедших лет эта шваль сумела сохранить неизменными свои бездарность и злобу. Но тогда, на парткомиссии, мне вдруг стало одиноко, как никогда в жизни; вдруг, к собственному стыду, я ощутил, что плачу. Один из старцев обрадовался и громко сказал, что не такие здесь плакали, но на это есть хорошая поговорка: «Москва слезам не верит!» Уже ни о чем не думая, я заорал, что с такими, как они, мне в одной партии нечего делать. Еще я выкрикивал что-то, от чего челюсти у партийных старцев отвалились, и я еще раз почувствовал всю силу ненависти, направленной на меня. Встал, хлопнул дверью и ушел. Парторг журнала «Ранок» Витольд Кирилюк удалился следом за мной.

На следующее утро мне позвонил Бойченко, идеологический секретарь Киевского горкома партии. Он попросил ни с кем особенно не разговаривать о случившемся и немедленно зайти к нему. Я зашел, и разговор мне очень запомнился. Часто возвращаюсь как бы к стенограммам многих бесед и лицам людей, которые покорно жили и трудились внутри чиновничьего клубка, приняв государственную систему как неизбежность.

– Ты представить себе не можешь, – сказал тогда Бойченко, – сколько твоих коллег-сочинителей похихикают над твоим позерством. Ты больше моего слышал, как они вольнодумствуют у себя на кухнях, а я больше тебя знаю, как они в миру унижаются и готовы послужить кому угодно за хорошие вознаграждение или должность. Они таких истерик перед парткомиссиями не учиняют. Все они давно уже в партии и везде, где надо. Дверью в райкоме не хлопает ни один…

– Но я больше не пойду в райком к этим старым бандитам! Если они снова попробуют надо мной издеваться, я швырну в ближайшего чернильницей, стулом, авторучкой – чем придется, но ведь получится еще хуже…

– Когда они тридцать лет назад допрашивали невинных людей, те в них и не таким швыряли, но это не помогло. Я сделаю так, что тебе не придется больше ходить в райком. А ты подумай над моими словами. Ты, парень, влез в большую игру, откуда простого выхода нет. Думай, Виталий, думай…

Бойченко вскоре скончался от инфаркта миокарда. Он был очень интересным человеком, одним из тех, кто в партийной чиновничьей духоте создавал продушины для будущих Горбачевых. Были ведь и такие…

Осенью 1967 года в партийную организацию журнала «Ранок» официально сообщили, что я принят в ряды КПСС. Мне очень хотелось бы, чтобы какой-нибудь дотошный архивариус порылся в архивах и разыскал там протокол, которым оформили этот прием…

Несколько предыдущих абзацев закончены многоточиями. Многие раздумья обрываю на полуфразе. А ведь жизнь в стране была – сама определенность! Это была государственная определенность ненависти, противостояния всем, кто хоть чуточку отбивается от стандарта. Позже я не раз наблюдал сформировавшихся в этих условиях виртуозов приспособленчества, видел, сколь круто занижаются стандарты интеллигентского поведения, как само понятие порядочности выметается из обихода. Председатель украинского Союза писателей, мой служебный начальник, Олесь Гончар мог побурчать за чаем о несговорчивости вождей, но затем с легкостью подписывал любые письма, осуждающие то ли чешских либералов, то ли украинских вольнодумцев, то ли Сахарова с Солженицыным. Были двойные, тройные и несчитаные стандарты, позволявшие подличать в открытую, но при условии, что все повязаны круговой порукой непорядочности. Многое объяснялось немыслимо хитрыми тактическими ходами, и, пытаясь отыскать самое литературное определение всему этому, не могу найти слова приличнее, чем «хитрожопость». Помню, как тот же загадочный и вроде бы либеральный Гончар выступал, клеймя националистов, а затем все объяснялось некоей хитрой тактикой, которую не всем дано понять, но время, мол, покажет. Вольнодумствовали полушепотом, а врали вслух.

Когда через много лет в «Огоньке» мы распускали партийную организацию, я вполне естественно расставался с партией, с которой мы так и не сделали друг другу ничего хорошего, меня преследовало ощущение, что многие из партии выходят, как входили в нее – на том же уровне трусости и неискренности. Чиновничья (ни в коем случае не рабоче-крестьянская, как она себя величала) большевистская партия не менялась никогда, и, бесславно возникнув, она закончила столь же серо. Как писал по другому поводу поэт Т. С. Элиот: «Все заканчивается не вскриком, а взвизгом». Судороги доживающей партии продолжаются до сих пор, ее искусственно сохраняют при жизни, в частности, не дает ей погибнуть официальная власть. Союз чиновников не может быть извергнут обществом из себя с легким вздохом; ведь правила чиновничьих игр неизменны, а название организаций – дело десятое.

Кстати, о неизменности правил. В конце 1987 года, в самый разгар перестроечного либерализма, мы командировали молодого журналиста «Огонька» Дмитрия Бирюкова вместе с корреспондентом американского еженедельника «ЮС ньюс энд уорлд репорт» Джеффом Тримблом в путешествие по Транссибирской железной дороге. Они должны были написать путевые очерки с двух разных точек зрения, «двумя перьями». Очерк Бирюкова я запланировал в праздничный, на 7 Ноября, номер – к семидесятилетию Октября. Материал должен был рассказать о переменах, происходящих в Сибири, с ясным взглядом, что горбачевское дело перестройки есть очередная непобедимая партийная затея, как в Петрограде 1917 года. Примерно вот такая была банальнейшая «датская» (так назывались все материалы к праздничным датам) задумка, как бы взятка партийным начальникам. Дмитрий Бирюков и сочинил все, как было ему велено, – в меру торжественно и скучно. Но в материале оказался абзац, где сообщалось, что по данным сибирских ученых можно сделать вывод: уже сегодня 60 процентов сибиряков выступают за горбачевскую перестройку, процесс движется в единственно правильном направлении!

Очерк вышел в номере к 7 ноября 1987 года. А в своем докладе к этой же дате Горбачев сообщил, что все советские люди, как один, уже приняли перестройку. У него, значит, сто процентов, а у нас на сорок меньше. Он – генеральный секретарь никогда не ошибающейся партии. Ясно, кто не прав? Мне немедленно позвонил человек, которого я уважал больше всех в этой партии: Александр Яковлев. Он приказал срочно уволить автора статьи Дмитрия Бирюкова, да еще и наложить вдогонку взыскание. Ведь налицо было расхождение мнений рядового члена партии и ее генерального секретаря; за это рядовому полагалось суровое наказание. Никто, конечно же, не вникал в достоверность цифр (как показало время, сторонников у перестройки было куда меньше бирюковских 60 процентов). В Новосибирск была немедленно отправлена комиссия из ЦК для выяснения, что же это там за уклон (Яковлев позже рассказал мне, что Горбачев позвонил ему на рассвете, только лишь пролистав «Огонек», и кричал о заговоре в Сибири). Вот что такое чиновничье мышление даже в либеральные времена!

В общем, около года после этого я маскировал Бирюкова в глубинах отдела информации, публиковал его под другими фамилиями, только бы сохранить парню работу. К тому же он был зятем моего близкого друга, поэта Роберта Рождественского, и тут уже я ложился костьми… Если же совсем серьезно, то лет десять назад такого Бирюкова, конечно, отловили бы и уволили с волчьим билетом, а лет сорок назад могли бы и расстрелять. Чиновничий образ мышления не менялся в принципе никогда; он только выражался с разной интенсивностью.

В начале девяностых я пережил шок, когда тот же Александр Яковлев показал донос на меня, сочиненный патриотическим русским прозаиком и депутатом-коммунистом Василием Беловым. Писатель сигнализировал родному ЦК, что я являюсь троцкистом, и по сей причине требовал наказать меня, устранив из прессы. Что именно Белов смыслил в троцкизме, я представляю себе с большим трудом. Вологодского прозаика я знал хорошо, и насколько мне удалось понять, в Троцком Васю больше всего расстраивало еврейское происхождение Льва Давидовича. Но он знал чиновные правила и знал, что надо сообщить прежде всего о нарушении мною какого-нибудь из этих правил, чтобы партия занервничала и начала принимать меры. Не один Василий Белов был такой умный: партии приходилось кумекать и над доносами с Украины и разбираться с атаками, которые обрушивались на меня из Москвы. При этом она, даже перестроечная, никогда не считала нужным общаться со мной или другими на равных – она вещала, предупреждала, награждала. Но все это – сверху вниз, как высшая сила, а не обычная организация, составленная из нормальных людей. Хоть в ней-то самой мы были очень различны…

Года через два после моего нелепого визита в парткомиссию Печерского района города Киева ко мне на домашний адрес пришло письмо. Это был стандартный лист бумаги для пишущей машинки с наклеенным траурным квадратиком из газеты: «Печерский райком КПСС с прискорбием сообщает, что после тяжелой и продолжительной болезни скончался член парткомиссии…» Рядом было допечатано на машинке несколько слов: «Помните, он говорил вам о Москве, которая не верит слезам? Каково ему сейчас плачется перед богом на том свете?» Слово «Бог» было написано с маленькой буквы.

Значит, и там – даже там, на парткомиссии, – был человек…

Заметки для памяти

В Москве проходил Всемирный конгресс сторонников мира. Шел 1969 год, меня уже поснимали со всех должностей в Киеве, но в Москве еще включали время от времени в писательские делегации, когда надо было показать, что мы плюралисты и у нас расцветают все цветы. На этот раз я расцветал с несколькими хорошими людьми – в делегацию включили Вознесенского, Сулейменова, деятелей культуры из кавказских республик. Было с кем и поговорить по душам, и поужинать. Но поселили всех участников в гостинице «Москва», наискосок от Кремля, установив суровый режим, затрудняющий общение; даже выпивка в ресторане попала под запрет, заказы на спиртное не принимались.

Подремывая на заседаниях, мы возвращались из Кремлевского дворца съездов, скучно ужинали и расходились по номерам. Впрочем, на третий вечер жизнь моя повеселела – Кайсын Кулиев и Расул Гамзатов, два неутомимых кавказца, позвали с ними поужинать и заказали к столу три чайника крепкого чая. Когда чай разлили по чашкам, я сообразил, что такие хорошие люди по доброй воле водой не ужинают и никакой это не чай, а коньяк.

Жить стало лучше, жить стало веселее.

Официанты за отдельную плату не уставали сменять чайники, а назавтра мы попросили их припасти к обеду самый большой, с красным петухом. Но на следующий день в обед всех официантов сменили…

Умер Клим Ворошилов, полуграмотный сталинский маршал, числившийся среди героических основоположников страны и ее армии. Хоронить его должны были на Красной площади, а это значит – из Колонного зала, расположенного напротив нашей гостиницы. Всех, чьи окна выходили на этот самый Колонный зал, из номеров выгнали, потому что за гробом намеревались шествовать все члены политбюро, а как известно, снайперы-террористы не дремлют.

Не знаю, кого из нас охрана держала за главного снайпера, но в моем номере с утра сидел румяный суровый мальчик, спасавший Брежнева от моей пули. Такие же мальчики выперли из номеров Кайсына с Расулом и заняли кухню, чтобы террористы не открыли огонь оттуда. Чайников с выпивкой не было. Тогда Расул достал из кармана бутылку дагестанского коньяка. Подлетел охранник.

– Уйди, гад, – медленно процедил Гамзатов. – Не видишь, какое горе у народа?!

Охранник вздрогнул на «гад», но молча отошел. В этот вечер мы уже не посетили конгресса, а назавтра разъехались.

* * *

Мой грузинский друг Нодар Думбадзе[4]4
  Моего друга Нодара Думбадзе (1928–1984) обожала вся Грузия. Он был увенчан всеми возможными орденами и премиями, но оставался человеком неимоверной открытости и неповторимого таланта общения. Только сердце у него не выдерживало таких бешеных ритмов – Думбадзе писал, занимался благотворительностью, выступал, звал в гости друзей и вел столы, накрытые в их честь. Один инфаркт, другой, третий. В клинике все хотели спасти Нодара, было решено, что найдутся в Грузии любые деньги для пересадки сердца – в любой, самой дорогой клинике мира, – только бы Нодар жил. Я был у него в больнице. «Вы с ума сошли, – сказал Думбадзе. – Вы что, думаете, я смогу жить с чужим сердцем?» И умер…


[Закрыть] был замечательным прозаиком, но человеком он был столь же талантливым (это нечасто совпадает в одном писателе) и добрым. Как он вел застолья, как принимал гостей, как шутил! При этом Нодар, знаменитый тамада, не любил тех, кто не знает меры в питье. Каждый человек обязан знать свою меру; до свинского состояния напиваются только плохие гости…

Здесь-то и возникала проблема. Согласно высоким законам кавказского гостеприимства, плохих гостей не бывает. Будучи председателем грузинского Союза писателей, Нодар Думбадзе был вынужден бесконечно принимать иностранные делегации. Он устраивал для них обеды и все время расстраивался неумением многих приезжих «держать удар».

Однажды я был в Тбилиси, и он уговорил меня поехать с ним в горы, помочь отобедать со словацкой писательской делегацией, сваленной из Москвы в Тбилиси, как всегда, на воскресенье.

Стол был прекрасен, тосты изысканны, словаки – тоже хорошие виноделы – хвалили вино, чем привели Нодара в полный восторг. И только руководитель делегации, партийный работник из Братиславы, не знал меры. К концу обеда он уже стоял над ущельем, перегнувшись через ограждение, и блевал туда, к стыду своих писателей и к озабоченности хозяев.

Думбадзе не знал, как быть. Как хозяин, он обязан был проявить внимание, но никакого сочувствия к страдальцу Нодар не испытывал. Он напряженно размышлял, ходил вокруг перегнутого словака, хотел что-то сказать и не находил слов, наблюдая рвотные пароксизмы несчастного гостя. Наконец он не выдержал, подошел сзади, похлопал словацкого гостя по спине и заботливо спросил: «Эй, ты что, жопе отдохнуть даешь?»…