Текст книги "Варшавка"

Глава одиннадцатая

Ночью пал зазимок. Под ногами тревожно хрустела корочка подмерзшей бурой земли, ломко падали травы, запахло горьким осенним листом и еще тем необыкновенным – чистым, арбузным, – чем пахнут первые морозы.

На небе полыхали звезды, и заря вставала торжествующая, желтовато-алая. Иней и ледок казались опасными, ненастоящими, в них играли алые отсветы.

Басин собирался отдохнуть, но пришел уполномоченный особого отдела старший лейтенант Трынкин. Невысокий, худощавый, с близко поставленными остро-серыми, круглыми, птичьими глазами, он держался скромно-снисходительно и обратился к сонному Басину как к старому, но не слишком любимому знакомому: они встречались в штабе полка. Точнее, Басин сам заходил к нему, поговорить.

– Рановато укладываешься, старшой, – по-волжски перекатывая «о», пробасил особист.

– Откуда ж знать, что ты с утречка заявишься. Полагал, еще позорюешь… Землянка у тебя теплая…

– У тебя дела такие, а мне зоревать? – притворно удивился Трынкин.

– Ну, зачем ты уж так сразу-«у тебя». У нас, дорогой ты мой старший лейтенант. У нас. В полку.

– Отвечать тебе…

– И тебе.

– А я ж при чем? – насторожился Трынкин – он не привык к такому вольному отношению.

– А как же ты рассчитываешь? Если и в самом деле Кислов полез сдаваться в плен, то как твое начальство расценит твою оперативную работу? Не знал, что такой гад имеется?

Трынкин сощурился, и его покойное бледное лицо стало решительным и, пожалуй, злым; широко вырезанные ноздри чуть вздернутого носа раздулись.

– Ты, смотрю, петришь… Откуда?

– Как учили, старшой. Как учили…

Они помолчали, и Басин успел одеться и встать.

– Ты куда собрался?

– Поговорим с Кисловым вместе… Для начала…

Басин смотрел твердо, но в глазах мелькала настороженная усмешка. Трынкин подумал, что комбат знает, как проворачиваются подобные дела, и все-таки собирается присутствовать на допросе. Это – не положено. А он…

«Напрасно пришел к нему, – подумал Трынкин. – Нужно было сразу к комиссару… Как всегда».

И вдруг вспомнил, что «как всегда» уже не будет. «Как всегда» стало «как раньше». Может, и прав Басин?

– Не задумывайся, старшой. Надо выполнять постановления партии и правительства, а также приказы Верховного главнокомандующего и укреплять единоначалие. А поскольку я здесь командир, то отвечаю и за Кислова, и, между прочим, за тебя тоже… Пока ты в батальоне.

К подобному повороту дел Трынкин не готовился. Он внутренне заколебался. Чтобы потом ни говорили, а ЧП с пленным действительно не только у Басина, но и в полку. И как бы то ни было, а он, Трынкин, должен был знать о Кислове раньше. Должен… А не знал.

Басин не дал ему додумать.

– Пошли. Дел еще немало… как я понимаю…

Он усмехнулся и вышел за дверь. Трынкин, еще нехотя, пошел следом.

Кислов спал в землянке фельдшерицы. За ночь он отошел. Страшное его багрово-синюшное лицо стало бледно-серым, обыкновенным окопным лицом. Он выглядел бодро и когда угадал в сумерках и нового комбата и Трынкина, сразу понял, что к чему. Он подобрался и напружинился. Серые глаза его расширились, и слегка курносый нос словно заострился. Он облизал полные потрескавшиеся губы и отчаянно спросил:

– Как понимаю, допрашивать будете? Отвечаю – делал настил в стрелковой ячейке, чтоб ноги не промокали, не стыли, а работать было неудобно, тесно, противогаз мешал…

– Кстати, – лениво перебил его Трынкин, – большинство бойцов противогазы не носят. А вы – носили. Почему?

– Отвечаю – одно: что положено носить, я и носил. Второе. В нем на месте накидки – там в сумке карман такой – у меня книги были.

– Что за книги? – опять перебил Трынкин.

– Отвечаю. Учебник шофера. Отвоюемся – сдавать на шофера буду. Вот я и выложил противогаз в нишу. А тут командир отделения заторопил – я противогаз и забыл. Пришел в расположение, вспомнил и отпросился у младшего сержанта.

– Читать собирались? – почему-то язвительно спросил Трынкин.

– Читать.

– Все – работать, а вы – читать.

Кислов понял подвох и ожесточился. После всего, что с ним произошло, он не боялся уже ничего и потому вел себя смело, почти вызывающе.

– Ребята перекуривают, а я – читаю.

– Вы что ж – не курите?

– Не курю.

– Старовер? Баптист?

– Физкультурник, товарищ старший лейтенант. ГТО первой степени, соревнования.

Встреча допрашиваемого и следователя всегда в чем-то схватка, борьба. Басин понимал Трынкина: он сбивал внутренний накал Кислова, расшатывал в нем ту линию поведения, которую мог наметить себе Кислов. И в то же время щупал его, искал ниточку, которая могла привести к истине. И то, что он так попался, почему-то обрадовало Басина, но он все так же хмуро, уставившись в пол и сцепив кисти рук, сидел на топчане и слушал.

– Понятно… – протянул Трынкин. – Комсомолец? Беспартийный?

– Внесоюзный и беспартийный. Из комсомола выбыл по возрасту.

– А почему в партию не вступал?

– Подал, а тут война. А на войне то окружение, то госпиталь… Никак на одном месте не усидишь, чтоб опять получить рекомендации.

Что-то напряженное, злое, что жило до сих пор в Трынкине, словно стушевалось. Он не изменил ни позы, ни тона, ни выражения сумрачного лица, но и Кислов и Басин почувствовали – в нем что-то сменилось.

– Так… Пришли в траншею, взяли противогаз и… что было дальше?

– Что было дальше? Отвечаю. Пошел в отделение, а тут артналет. Я в горячке бросился было к ребятам, но меня, видно, маленько контузило – в ушах зазвенело, и все поплыло. Думаю – такого налета давно не бывало. Не иначе артподготовка, а в траншеях почти никого. Я и повернул назад.

– Выходит, чтобы защищать позиции?

Слова эти – защищать позиции – прозвучали фальшиво, и Кислов недоуменно взглянул на Трынкина: как это старший лейтенант может употреблять такие гражданские слова?

– Отвечаю. А зачем же еще? – почти с вызовом ответил Кислов.

– Желание благородное, а все-таки в плен попался.

Как же это произошло?

Кислов на мгновение замялся, и напряженное, уже розовеющее его лицо неуловимо изменилось. На нем мелькнуло горькое раздумье и вера, что его поймут правильно, – может быть, потому, что Кислов почувствовал смену настроения Трынкина.

– Понимаете, товарищ старший лейтенант, тут я, наверное, промашку дал. Я ж как бежал? Согнувшись.

За бруствер не выглядывал, боялся, что осколки срежут. Да и, наверное, рассчитывал, что фрицы под свой огонь не полезут – дождутся окончания артподготовки. Всегда ж так бывало…

– Сколько раз вы ранены? – быстро, резко спросил Трынкин, опять сбивая настрой и Кислова и, может быть, свой.

– Два раза.

Кислов настроился на теплый покаянный лад, и этот быстрый, злой вопрос смутил его. Он впервые почувствовал себя виноватым и растерялся.

Молчание получилось излишне долгим – Трынкин почувствовал это, поерзал и торопливо потребовал:

– Продолжайте.

– Так это… Я еще до своей ячейки не добежал… Все думал, что у соседа в нише надо бы гранат прихватить, а фрицы – вот они. Не скажу – испугался… Не успел, наверное… Удивился скорее – откуда они? Артподготовка все ж таки… А винтовка ж у меня хоть и с патронами, а патрон не дослан. Вот и об этом тоже сокрушался… Не ожидал. Я одного, того, что как раз передо мной выпрыгнул, по-бабьи, тычком винтовкой сбил, и тут у меня огонь из глаз – сзади оглушили. Видно, прикладом.

Кислов осторожно притронулся рукой к макушке и поморщился от запоздалой боли.

– Очнулся уж на ничейке, возле воронки – задыхаться стал. Они, черти, кляп далеко вбили. Вот… так…

Трынкин привстал, ощупал стриженую кисловскую макушку и покачал головой. Басин теперь, и не трогая, увидел и шишку и багровый рубец запекшейся крови.

– Каску оставил, чтоб налегке? Не пригодится вроде…

– Так я ж только за противогазом… Думал…

– Думал, думал! Противогаз забыл и каску забыл. Почему ж винтовку не забыл? – И глядя, как безропотно переживает Кислов этот набор улик, решил: – Давай дальше. Рассказывай.

– А что ж… Справа-слева мертвяки… чужие. Через них переваливаться? Начал шебуршиться – дыхания не хватает. Ладно, думаю, полежу, кляп вытолкну. Языком много не наработаешь – аж резь под корнем пошла. А главное… Главное… может, и смешно вам это покажется… Как начну напрягаться, так и… того… мочусь. Подпирает… А второе, как напрягаюсь, воздуха не хватает. Так не хватает, что сознание уходит.

– Для этого нос есть, – сурово, но так, что Басин понял, что Трынкину уже все ясно, отрезал особист.

– Так у меня ж насморк. Я ж зачем и подстилку делал: чтоб не простужаться. Продую нос – глотну воздуха, а потом опять заливает… Пробовал в себя… черт его знает, чего там у меня внутри завернулось – не пропускает. Задыхаюсь. Даже ужас брал, не хватает воздуха, и все тут.

Басин поднялся. Если что-то и не прояснялось для него раньше, то теперь он знал – Кислов не врет.

– Товарищ старший лейтенант, зайдите ко мне. – А Кислову сказал с еле заметной и потому особенно доброй подначкой: – Штаны высохнут, а наркомовскими ужас выбьешь.

Трынкин, после его ухода, поспрашивал еще немного – голос у него стал противно требовательным (Кислов решил, что теперь ему, после ухода комбата, совсем хана) – и стал составлять бумаги. Он писал долго, старательно, прикидывая что-то свое, и Кислов, как на ничейке, впадая в забытье и вырываясь из него, ждал смерти, чтобы избавиться от мучений, так и сейчас, неотрывно наблюдая за трынкинской сильной, с черными глянцевитыми волосами на пальцах, сноровистой рукой, мучительно переживал каждое слово, после которого рука делала остановку. Писался его приговор, и, как полагал Кислов, оправдательным он быть не может: в плен он все-таки попал, и как ни объясняй, а улик против него много. Так много, что, будь он на месте судьи, он бы не мог не принять их во внимание…

Но когда пришел черед подписывать бумаги, Кислов с удивлением отметил, что улики эти отсутствуют и вся его история изложена чересчур уж спокойно и как бы обыденно. Так обыденно, что он даже обиделся – пережить такое, и на тебе: ничего особенного. Попал в плен и выкарабкался. Пока Кислов читал, Трынкин вызвал фельдшерицу – молодую и не очень красивую – и приказал выдать справку о состоянии Кислова, а уходя, буркнул своим противно требовательным тоном:

– Не разлеживайся. Вину надо искупать.

Впервые Кислов не выдержал и с великой надеждой спросил:

– Что теперь будет?

В иное время Трынкин, может быть, ответил по-иному, а скорее всего, совсем бы не ответил. Но сейчас он сказал непривычные, но нужные слова:

– Командир решит, что будет.

Что ж поделаешь – единоначалие. Конечно, и Трынкин многое решает, но и командир. Такие времена…

И от вошедшего в него сознания, что единоначалие все-таки существует и обойти его теперь можно далеко не всегда, легонько вздохнул, но сейчас же поборол себя и пошел допрашивать Жилина. Во всем должна быть ясность. В том числе и в смерти комбата.

Глава двенадцатая

Однако Жилина Трынкин не нашел – отделение ушло на охоту. Особист опросил писаря, командира взвода, связи, артиллеристов, а под конец адъютанта старшего. Этот отвечал сдержанно, упирая на то, что комбат каждый день отпускал снайперов на охоту, и в этот день тоже. Такой порядок был заведен в батальоне, и комбат порядок поддерживал.

Трынкин пообедал в землянке командира хозвзвода, но от водки отказался – он не позволял себе пить на людях: такая должность. Когда вернулись снайперы, сам пошел к ним, отозвал Жилина в сторону, на высверкнувший яркой озимой зеленью пригорок. После заморозка день выдался теплым, солнечным, дали просветлели, и дышалось легко, весело.

Жилин добросовестно рассказал все как было, и оно, рассказанное, сходилось с тем, что узнал Трынкин от других. Заходящее, греющее спину солнце, дальний вороний грай, редкие выстрелы – все настраивало на мирный лад, но Трынкин чувствовал себя не в своей тарелке. Что-то мешало ему, и только в конце беседы-допроса, когда он понял и принял в сердце происшедшее, он заметил, что в кустарниках, как в скрадке, сидят снайперы и наблюдают за ними. И Трынкин сразу понял, чей взгляд его все время беспокоил – немигающий, острый взгляд Жалсанова. Глаза степняка из рода воинов, казалось, никогда не мигали и не метались. Он смотрел цепко и ровно. Чуть скуластое лицо было покойно-бесстрастным и потому загадочным.

Освобождаясь от внутреннего беспокойства – стало известно, откуда оно идет, – Трынкин уже миролюбиво спросил:

– Слушай, Жилин, а если по-честному – ты сам уверен, что бьешь фрицев наверняка? Или, может…

Жилин оскорбленно вскинул взгляд на старшего лейтенанта, потом хитро улыбнулся и стал шарить взглядом по округе. Над тем перелеском, со старыми, еще золотящимися листвой березами, что отделяли кладбище от позиций, кружились вороны, то присаживаясь и покачиваясь на ветках, то взлетая и размеренно, солидно покрикивая. Жилин медленно дослал патрон, поднял винтовку и, как только одна из ворон уселась на верхушку подсыхающей от старости березы, выстрелил. Ворону словно подбросило, и она полетела вниз, роняя перья и вспугивая подруг.

– Вот так вот, товарищ старший лейтенант, – сказал Жилин и откинул стреляную гильзу.

Трынкин улыбнулся.

– Здорово! Верю!

Но сейчас же опять почувствовал беспокойство и оглянулся на Жалсанова. Солнце освещало его темное, словно высеченное из песчаника лицо, глаза были чуть прикрыты и казались совсем узкими. Но не лицо Жалсанова поразило Трынкина, а его руки – большие, раздавшиеся в кисти, крепко, так что явственно белели суставы, сжимающие винтовку с оптическим прицелом. Потом старший лейтенант посмотрел на других снайперов. Все были покойны, бесстрастно покойны, и у всех руки – большие, крепкие.

Было в их позах нечто такое, на что раньше Трынкин не обращал внимания, – уверенность в своих силах, в своей правоте, неукротимая внутренняя решимость, перед которой, вероятно, спасовала бы и своя и чужая смерть. Так отдыхают рабочие люди, мастера своего дела, перед новой, трудной работой, которую, как они твердо знают, никто, кроме них, не сделает. А они сделают. И даже если им будут мешать, они отодвинут молча, небрежно-решительно мешающее и все равно сделают. Потому что, кроме них, этого не сделает никто.

«Да… – подумал Трынкин. – Вот тебе и Сталинград…»

Но какая связь между увиденным и далеким, горящим в тот час Сталинградом, он бы объяснить не смог. Но она была, эта связь, она жила и делала свое дело.

– Жилин! – закричал вышедший на близкий выстрел Басин. – Ты стрелял?

– Я, товарищ старший лейтенант! – Жилин вскочил. – Товарищу старшему лейтенанту показывал.

– А-а! – спокойно, даже лениво протянул Басин и спросил, подходя: – Товарищ старший лейтенант, окончили?

– Да… Закруглился, – поднимаясь на ноги, ответил Трынкин.

– Ну, давай ко мне, а я тут команду дам.

Трынкин не спеша пошел к комбатовской землянке, а Басин, насмешливо поглядывая на Жилина, сказал:

– Вот что, Жилин. Как связной ты мне и на Страшном суде не требуешься. Разгильдяй, каких мало. В землянке и то порядка навести не умеешь. – Глядя, как темнеет Костино лицо, Басин усмехался все откровенней. – Так что я тебя от этой важной должности отрешаю. Не достоин. – Он сделал крохотную паузу. – Назначаю командиром снайперского отделения. Разрешаю взять еще пару человек. Помолчи! Два дня на обустройство. Вырыть землянку неподалеку, а то разбалуетесь – это раз. Как сам понимаешь, для этого двух дней много. Главное, вырыть большую землянку для замполита. Два-три топчана. И так, чтобы он мог людей собрать. Заметь – вырыть. А когда саперы освободятся, они остальное доделают. Это – два. Все понятно?!

Конечно, Жилин уловил комбатовское настроение, принял его тон и, благодаря его глазами и улыбкой, все-таки съерничал:

– Расстаетесь, выходит, с замполитом… А я ж надеялся вас вдвоем еще понежить… Обратно же, и водочкой попоить…

– Не болтай, Жилин. Водочки ты и без нас ухватишь. Но, с другой стороны, какой из тебя связной… – Комбат задумался. – Тебе, дураку, учиться нужно. И я тобой займусь. Учти! Я из тебя человека сделаю. Потом весь этот… ну, завод-то ваш…

– «Красный котельщик»?

– Во-во! Весь «Красный котельщик» будет удивляться – из такого разгильдяя, как Жилин, и то человека сделали.

Басин подмигнул, и они разошлись: Басин пошел к себе, а Жилин подался к снайперам, не выдержал и заорал совсем не по-командирски:

– Ну, братва, живем!

Любовь и слава

Глава первая

Командиру отделения снайперов Косте Жилину присвоили звание сержанта и направили на неделю в дивизионный дом отдыха. Он размещался при медсанбате в большой деревне. Бои шли под Сталинградом и на Кавказе, а на Западном фронте, как сообщали сводки Совинформбюро, никаких изменений не происходило. Медсанбат почти пустовал. Немногие раненые лежали в школе, а избы, в которых раньше располагались палаты, отдали отдыхающим красноармейцам и младшим командирам.

Жителей из деревни перевезли в тыл со всеми шмотками и запасами.

Костя пришел в дом отдыха после завтрака: он отстал от ребят полка, потому что проверял, как его подчиненные выдвигались на огневые. Но после регистрации его все равно повели в столовую – огромную брезентовую палатку – и дали кружку чая со сгущенным молоком и несколько галет «Поход».

Костя не пил молока с тех пор, как встали в оборону. Оно показалось ему необыкновенно вкусным, и он подумал: «Жить можно».

Потом его отправили в баню. Эта была не окопная – в землянке, а то и просто за плетнем из елового лапника, с бочками из-под бензина для согрева воды и лапником же вместо пола. В такой бане не столько напаришься, сколько намерзнешься, оттого и мылись в ней быстро, но старательно – тело требовало. В доме отдыха баня оказалась старинной, с парилкой и предбанником. В нем стояли темные отполированные скамьи, и в бревнах торчали гвозди-вешалки.

Однако вешать ничего не пришлось – белье сразу кинули в кучу, а обмундирование – шаровары, гимнастерку, шинель – отправили в вошебойку. И совсем не потому, что Костя или кто иной страдал от вшей. Нет. Это когда наступали прошлой зимой от Москвы, так и холода и вшей нахватались.

Просто удивительно – зайдешь в деревню и, не спрашивая, определяешь: были немцы или не были. Если вошь пешей стаей ходит – были недавно, если ушли давно – спи спокойно, разве что укусит домашний, пригревшийся и потому не злой клоп.

Пожилой санитар сунул Косте кусок мыла и спросил:

– Веничком балуешься?

Костя подумал и отказался. Санитар посмотрел на него неодобрительно.

– Ты что, не русский, что ли?

– Почему ж не русский?

– Черный уж очень, – сказал санитар, кивая на еще не утратившую смуглоту южного загара поджарую фигуру Кости. – И от веника отказываешься.

– Во-он што… Не привык, батя. Обхожусь, – весело ответил Костя и пошел в предбанник.

К бане он и в самом деле не привык. До армии Костя жил на окраине Таганрога. Он, как и большинство его товарищей, полгода купался либо в море – вода в нем сладкая, донская, – либо в Миусском лимане. Круглый год мылись после работы в цеховом душе, но перед праздниками ходили в баню на Новом базаре. В ней была парилка, однако Костя ее не полюбил.

Парилка требует времени для семи потов.

Вначале нужно сидеть, кряхтеть от жара и ждать, когда пойдет первый пот – сероватый, тяжелый, густой, – а потом лежать на полке, переворачиваясь с боку на бок, и млеть, исходя уже светлым и легким, струйками, вторым потом. К этому времени следует подумать о мокнущем в шайке веничке. Говорили, что вся прелесть в березовом венике: в его листьях содержится нечто особенно важное и полезное. Но Костя этого не знал, потому что в Таганроге и его округе берез не водилось. Первый раз не только березу, а даже осину, да и настоящие елку с сосной он увидел уже в армии, когда прибыл с пополнением в Белоруссию. Вот почему особые любители парилки в той красивой бане на Новом базаре парились с вишневыми, а иногда сливовыми вениками или еще какими бог на душу положит.

После третьего – мелкого, бисером – пота и следовало хлестаться веником. Считалось, что чем крепче мужик, тем больнее он должен хлестаться. Может, в этом и на самом деле была особая приятность – говорят, что и в боли бывает радость, – но Костя такого не признавал.

После хлестания и выбитого им четвертого, размазанного, пота следовало еще полежать, исходя уже сладким, безвольным пятым потом, бездушно ощущая, как отмякает, алея, исхлестанное тело, как оно радуется, что его уже не лупят наотмашь доброхоты.

Во рту к этому времени пересыхает, мысли начинают сдвигаться и плавать, как после пятой стопки, и человек словно разделяется – тело его, сладко саднящее, тяжелое, распластанное, живет одной, покойной жизнью, а дух воспаряется и кружится вокруг приятных воспоминаний, томится предвкушением облегчения и насыщения.

После парилки следует охолонуться под душем или окатиться водой, сразу, уже с мылом, смыть шестой, как бы остаточный, пот. Если не сделать этого сразу, то, случается, нападает такая лень, что подумаешь: а-а… можно и так обойтись, грязь уже вышла.

После мытья славно посидеть в предбаннике, накинув на плечи полотенце, – иные, правда, окутывались в простыни, но из разговоров Костя знал, что простыни – не то. Простыня не дает телу дышать, мокрая, залепляет поры, а ведь как раз в это время и сходит седьмой, последний пот.

Сидеть нужно голым, потому что раз уж ты занимаешься парилкой для удовольствия, значит, посидеть голым тоже одна приятность. В этой приятности, теоретически, конечно, Костя был уверен, потому что в бане с парилкой чувства идут как бы навыворот. Ведь в обычной жизни, когда ты работаешь до пота, так не радуешься, а ругаешься. И когда на улице или в степи такая жарынь, что глаза заливает, так ты всех чертей вспомянешь. А вот в парилке лезешь на самую верхнюю полку, в самое пекло, кряхтишь, задыхаешься, а радуешься. Противоестественно, как считал Костя, радуешься.

В обычной жизни, если тебя начнут хлестать, да еще по голому, хоть березовым, хоть каким другим веником, так ты от этого не возрадуешься. Скорее всего, или взвоешь, или обидишься и полезешь на обидчика, потому что такое хлестание в обычной жизни называется поркой. А в парилке – удовольствие.

В обычной жизни пройтись голым совершенно невозможно. Не только потому, что перед женщинами стыдно, но даже и перед мужиками: они же первые тебя облают, назовут придурком или чокнутым. А после парилки все наоборот, потому что сама парилка – это жизнь наоборот.

Потому, должно быть, и приятно посидеть голым на людях.

Вот когда голым, с полотенцем на плечах усядешься на лавке, следует заняться… Ну, это кому что нравится… Одни пьют чай с любимым вареньем, чаще всего малиновым или сливовым, а то и крыжовенным или кизиловым, или квас. Но большинство мужиков прежде всего выпивают – немного, граммов сто пятьдесят, но водки, и хорошо – холодной. Закуска должна быть соленорыбная. Лучше всего рыбец, балычок, в крайнем случае вяленый чебак. Неплохо и помидоры, малосольные огурчики, а еще лучше маринованные с перцем синенькие баклажаны. После водки следует поговорить с соседом и обязательно посетовать, что нынче баня не та. Хорошо, конечно, попарились, отдохнули, но можно б и лучше. Вспомнить следует, как в старину парились – до одурения, а чтоб мозги на место встали, сразу из парилки бросались в сугроб поваляться, но не до посинения. А нет сугроба – так ныряли в озеро или в речку. Но лучше всего в прорубь.

Мужики за сорок с искрой в глазах вспоминали, как парятся семейские, староверы – семьями, мужики с бабами вместе. Тоже ведь противоестественно: в обычной жизни тело показать, кроме лица и рук, считается грехом, а в бане – пожалуйста, голышом друг другу спину трут.

После банных воспоминаний нужно приступать к пиву, и раки в том случае на закуску не идут. Нужна вяленая рыба – и нежирная. Тут уж даже рыбец не в почете. Нужна таранька – она помягче, потоньше против воблы. Вот уж после пива и следует не торопясь, с отдыхом, собираться домой. На все это уходит часа два, а то и три. Да пока домой дойдешь – как раз полдня.

Костя же мылся просто: окатился теплой водой или постоял под душем, намыливай мочалку и драй свое грешное, жилистое, смуглое тело. Содрал первую грязь, снова намыливайся и мой голову: тело под мылом отмякает. Снова продраился и – под душ или пару раз окатись из шайки. Дома обязательно нужно промыть голову второй раз – водопроводная вода в его местах жесткая, известковая, а дождевая дает волосу мягкость. У Кости волосы были густыми и мягкими. В известные минуты отдыха их любили гладить и перебирать его немногие подруги.

И в этот раз Костя помылся быстро, вышел в предбанник, а в нем на скамьях, вместе с санитаром, сидели голые распаренные мужики и копались в сидорах, доставая тяжеленькие, невнятно перекликающиеся фляжки и фронтовую снедь: консервы, сало, хлеб.

Костя, чтобы не мешать компании, присел в сторонке. Санитар с удивлением спросил:

– Это и все?

– А чего ж чикаться?

– Ну-у… – уже не то что неодобрительно, а прямо-таки сердито протянул санитар и, не глядя, швырнул Жилину пару новенького, пахнущего холодом и складом белья. Костя натянул его, а мужики на лавке разлили водку в подставленные санитаром кружки. Один из них – круглолицый, с маленькими хитрющими глазами – спросил у Кости:

– Глотнешь?

Жилин мгновение поколебался.

– Нет. Не буду.

– Что так? Брезгуешь?

– Нет. Просто на халтурку сроду не пил, а отплатить нечем – запаса собрать не догадался.

Голые мужики переглянулись, и другой, чем-то похожий на Костю, такой же поджарый, со свежей розочкой-шрамом возле ключицы, усмехнулся:

– Когда приглашают, отдачи не требуют.

– Ну, если так, – в лад усмехнулся и в тон ответил Костя, – так я, обратно, не против. Только мне поменьше. Я ведь не парился.

Санитар нырнул под лавку и подал еще одну, помятую кружку. Круглолицый плеснул в нее из фляжки, поджарый еще раз осмотрел Костю и осведомился:

– Не уважаешь, значит, парную?

– Не то что не уважаю, а просто не привык.

– Выходит, в ваших местах не парятся? С юга, что ли?

– Оттуда…

– Казак, что ли?

– Казак.

– Ну, верно… В ваших местах настоящей бани сроду и не видывали. Это я понимаю.

Все чокнулись, выпили не спеша, покряхтывая и, сглатывая горькую слюну, потянулись к закуске. Костя не тянулся. Слишком хорошо он знал, что такое бойцовская пайка, и, досадуя на себя – приперся налегке, даже без сидора, с одной кирзовой, еще довоенной сержантской сумкой! – скромно отодвинулся в сторонку, стараясь почаще сглатывать, чтоб выпитое покрылось пленочкой и устоялось.

Поджарый опять усмехнулся:

– Ты, казак, не на передовой, закусывай смело. Это у нас вроде доппайка.

Костя выдвинулся и осторожно, можно даже сказать деликатно, взял пластинку невкусного, должно быть американского, сала и кусочек хлеба. Голые мужики переглянулись, и поджарый осведомился:

– Ты с верховых или понизовых, станишник?

– Из Таганрога…

– Тю-у… Какой же ты станишник?! Ты ж даже не иногородний. Так… слободской…

Костя незаметно для себя подобрался, и острые, темные его глаза недобро сверкнули – свое казачье происхождение он отстаивать умел.

– Тю на тю, вспоминай кутью… Раз ты все знаешь, так дед у меня из пластунов, а сами мы – сальские.

Когда Костя упомянул кутью, розочка-шрам у поджарого побелела, но потом он сразу отошел и опять усмехнулся:

– Вас понял, перешел на прием.

– Ты что ж, артиллерист?

Теперь они смотрели друг на друга почти влюбленно: оба оказались понятливыми, военную жизнь знающими. Только связист да артиллерист, и то не всякий, поймет эту присказку: вас понял… Так говорят при радиопереговорах.

Санитар, хоть и подобревший, все еще неласково смотрел на Костю и потому спросил не у него, а у поджарого:

– Слышь, Иван. А это что ж за пластуны? Слыхать слыхал, а… в толк не возьму.

– Видишь, какое тут дело, – отложил закуску поджарый. – В старое время казак должен был идти в войско на своей лошади, при своей амуниции и даже частично при своем оружии. За то им и наделы давались, чтоб справлялись. А если у казака баба сынов рожает? Ну, двух соберет, ну трех… А если их пятеро али семеро? Вот младшие или поздно к станице приписанные, бедные уходили в пластуны, казачью пехоту. Добудет себе хабар, по-теперешнему трофеи, справит коня с амуницией – может и в строевые казаки перейти. А вот не добудет, так домой пластуну лучше не возвращаться – все равно в батраки идти. У отца на всех земли не хватит. Вот те пластуны и уходили. Кто в новые казачьи войска приписывались – в забайкальские, уссурийские, в среднеазиатские. А другие в города: в Царицын, в Воронеж, в Таганрог… Ну, конечно, отписанные со своими хуторами-станицами связи не теряли – родина…

Санитар покивал – такое он понимал. Безземелье и у него в деревне выгоняло младших на сторону. Внутренне он примирился с Костей и потому спросил уже без неодобрения, но еще сурово, словно надеялся найти в нем нечто оправдывающее его неприязнь;

– А на фронте ты, милый человек, чем занимаешься?

Костя хорошо понял движение санитаровой души и потому нарочито беспечно ответил:

– В снайперах, папаша, шастаю. Курочка по зернышку, а мы – по фрицишке.

Санитар неожиданно встрепенулся:

– Ты не с батальона Басина?

– Из него самого.

– Слушай, так тебе не Жилин ли фамилия?

– Н-ну… Жилин, – настороженно ответил Костя.

– Так ты ж, выходит, знаменитый человек! – восхитился санитар, но в голосе у него звучали и сожаление – не слишком Костя достоин восхищения, и крохотное недоверие-надежда: может, все-таки он врет?

Голые мужики поерзали – дело оборачивалось интересно. Костя помолчал, осмысливая: розыгрыш или нет? Но тронутое морщинами лицо санитара было бесхитростно, да и глаза – серые, пристальные, – округлясь, излучали восхищение.

– Это ж когда я в знаменитости… пронырнул?

– Ты что ж, газет не читаешь? Или прикидываешься? – В глазах санитара опять мелькнуло недоверие, сменившееся острым любопытством: как вывернется этот чернец? – Может, ты неграмотный?

Костя растерялся. Мужики переглянулись, лица у них стали непроницаемо отчужденными, и Жилин почувствовал себя очень плохо, хотя бы потому, что все они – голые, а он, как дурак, в новеньком, шелковистом, нежно-шершавом на слежавшихся сгибах, пахучем белье.

– Хватит баланду травить. Газеты читаю, но про себя не читал.

Нет, он сразу стал совсем не тем, что полминуты назад. В нем как-то мгновенно прорезался жесткий, несговорчивый отчаюга, который умеет, несмотря ни на что, гнуть свою линию. И все почувствовали это. И именно это, прорезавшееся, сразу убедило санитара.

– Надо же… о себе – не читал… Ну, погодь, погодь, я тебе сейчас притащу.

Он бросился было к дверям, но вспомнил и полез в карман. Достал кисет, а из него выпростал аккуратно сложенную фронтовую – в четыре странички – газету, развернул и передал Жилину.