Текст книги "Великая огнестрельная революция"

Однако попытка влить новое вино в старые мехи заранее была обречена на неудачу, как отмечал М.К. Любавский, хотя борьба великих литовских князей против уклонения шляхты от несения военной службы «вызвала целое систематическое законодательство о размерах военной службы с земских имений, о порядке мобилизации, о взысканиях за уклонение или неисправное отбывание воинской службы, за нарушение воинской дисциплины и т. д…», которое «…имело своей целью наивозможно полное использование военных сил, шедших с земских имений великого княжества», тем не менее разрешить проблему удовлетворительным образом так и не удалось²⁴². Если в начале XV в. боеспособность рушения не вызывала сомнения, то не прошло и полусотни лет, как его достоинства обернулись обратной стороной. Степень сколоченности и уровень боеспособности созываемых все реже и реже шляхетских подразделений-хоругвей и собранных с бору по сосенке пеших ратников была недостаточно высокой. Невысокая дисциплинированность шляхетской милиции, ее малоподвижность из-за больших обозов, некомпетентность командования ограничивали ее использование.

К этому стоит добавить и чрезмерно долгие сроки сбора – так, созванная Сигизмундом II в 1567 г. земская рать завершила сборы слишком поздно для того, чтобы начинать кампанию, и в итоге была распущена, не совершив ничего примечательного. Одним словом, как сказали бы римляне, на которых так любили ссылаться литовские и польские писатели и публицисты той эпохи, «Parturiunt montes, nascetur ridiculus mus» (в вольном переводе – «Гора родила мышь»). Наконец, не могли не вызывать обеспокоенности короны и возникавшие периодически трения между ней и шляхтой. К примеру, собранная в начале войны с тевтонцами в 1454 г. шляхта потребовала от короля Казимира Ягеллончика политических уступок. Король был вынужден подписать в Нешаве статуты, существенно ограничивавшие его власть, в том числе и в военной сфере. Нечто подобное имело место и в 1537 г., когда собранное шляхетское ополчение подняло мятеж против короны.

Конечно, иногда, к примеру, на волне патриотического подъема, как это было в годы знаменитого «Потопа» в 50-х – начале 60-х г. XVII в., шляхетская милиция могла неплохо показать себя, но для этого нужно было определенное стечение обстоятельств, которое было далеко не всегда. К примеру, литовское ополчение в годы Ливонской войны продемонстрировало свою неспособность защитить Великое княжество Литовское от московских ратей. Белорусский исследователь А. Янушкевич, анализируя результаты участия литовского посполитого рушения в войне с русскими в конце 50-х – 60-х гг. XVI в., отмечал, что «…посполитое рушение во время Инфлянтской войны 1558–1570 гг. хотя и подтвердило свой статус основной военной силы ВКЛ, однако так и не смогло обеспечить перелом в ходе боевых действий. Шляхетское ополчение являлось малоподвижной структурой, неспособной оперативно реагировать на ситуацию на военном фронте. Вызывала сомнения боеспособность шляхетства, которое за долгое время попросту разучилось воевать. Сборам посполитого рушения постоянно сопутствовали такие проблемы, как уклонение от службы, сокрытие реальных размеров почтов, грабежи со стороны жолнеров и пр…». При этом историк подчеркивал, что саботаж и нежелание воевать проявляли, как правило, не рядовая, «шереговая» шляхта, которая если и не стремилась выступать в поход, то обычно по чисто экономическим причинам – не имея средств «сесть на конь», а магнаты²⁴³.

Спустя сто лет, в 1655 г., в начале 1-й Северной войны, небоеспособность и нежелание воевать великопольского посполитого рушения позволили шведам без особых проблем взять Варшаву и оккупировать значительную часть Речи Посполитой. А ведь летом 1655 г. на шведском фронте только коронная армия насчитывала 12 418 коней и порций (около 10–11 тыс. кавалерии и пехоты), а посполитое рушение от воеводств великопольских, краковского, сандомирского, куявского, серадзского, лешицкого, мазовецкого, коцкого, поморского, мальборлского и хелминского – 33 тыс. чел.²⁴⁴. Однако защитить отечество от вторжения шведов шляхетская милиция оказалась неспособна. Для партизанской войны отряды шляхты еще годились, но для «правильной» войны – уже нет.

Нужно было иное решение, и долго искать его не пришлось. Королевская власть взамен ненадежного рушения решила опереться на наемные войска, отличавшиеся большей боеспособностью и боеготовностью в силу своего профессионализма. В Польше, более высокоразвитой и в экономическом, и в социальном отношениях, чем Великое княжество Литовское, переход к использованию наемной армии начался раньше и шел быстрее, чем у ее восточного соседа.

Для польской короны неэффективность посполитого рушения стала очевидна после серии неудач, которые потерпели польские войска в Тринадцатилетней войне с Тевтонским орденом (1454–1466 гг.). И хотя война в конечном итоге завершилась победой польского оружия, необходимость перемен была очевидна, и они не замедлили последовать. Посполитое рушение сохранилось, однако созывалось оно крайне редко – так, до конца XV в. оно собиралось лишь два раза, в 1474 г. для войны с венгерским королем Матвеем Корвином и в 1497 г. для похода в Молдавию²⁴⁵. Столь же редко созывалось оно и в XVI в. Как отмечали авторы коллективного труда «Польские военные традиции», «…посполитое рушение окончательно скомпрометировало себя во время похода в Молдавию в 1497 г. во главе с Яном Ольбрахтом… Если не считать значительной численности, доходившей в XVI в. на бумаге до 50 тыс. чел., оно уже не представляло большой ценности… Посполитое рушение как часть вооруженных сил превратилось в «последний рубеж обороны» государства, но на практике уже не играло большой роли…».

О том, что представляло собой польское посполитое рушение в конце XV в., можно судить по описанию похода 1497 г. Согласно польским хроникам, шляхетская милиция, собранная с Велико– и Малопольши, Руси и Мазовии (даже прусский гроссмейстер выставил отряд воинов), составила 80 тыс. бойцов и 40 тыс. челядинцев, а обоз – от 20 до 30 тыс. возов²⁴⁶. И хотя, безусловно, цифры эти преувеличены, но само соотношение комбатантов и некомбатантов и повозок к числу бойцов говорит само за себя, и явно не в пользу посполитого рушения. Для Великого княжества Литовского представление о размерах посполитого рушения дают регулярно проводившиеся «пописы» «служб». Так, попис 1528 г. дал цифру в 19 858 коней, не считая пехотинцев-драбов²⁴⁷.

Говоря о наемниках на службе польской короны, необходимо отметить, что практика использования наемных отрядов пехоты и конницы была известна в Польше еще с XII в., однако они долго не могли составить сколько-нибудь серьезную конкуренцию посполитому рушению²⁴⁸. И только начиная со 2-й половины XV в., после тяжелой Тринадцатилетней войны, ситуация стала постепенно изменяться не в пользу шляхетского ополчения. Переход к комплектованию армии преимущественно наемниками и отказ от созыва посполитого рушения в случае войны означали в известном смысле начало в Польше первой фазы военной революции, фазы постепенного накопления количественных изменений в военном деле.

Итак, с конца XV в. ядро польского войска стали составлять наемные конные и пешие роты, в организации которых можно найти черты сходства с организацией наемных войск, к примеру Англии, Италии или Франции 2-й половины XIV – 1-й половины XV в. Примечательно, что в данном случае четко прослеживается алгоритм развития военного дела Европы, отмеченный Дж. Линном, а именно, замены средневековой армии смешанного комплектования на наемное войско, причем, как отмечал историк, «хотя при том, что остатки феодальной милиции еще сохранялись и корона могла прибегнуть к ее созыву в критической ситуации, ее значение стремительно снижалось…»²⁴⁹.

Набор наемников осуществлялся по отработанной к тому времени в Европе схеме. Ротмистр-антрепренер, получив королевскую грамоту – «лист пшиповедны» (list przypowiedni, litterae servitii militaris)²⁵⁰, в котором подробнейшим образом расписывались условия службы и оплаты за нее, количество и качество вооружения, обязательства короля по возмещению ущерба, понесенного во время службы, нанимал несколько опытных воинов-«товарищей». Последние, как правило, хорошие знакомые ротмистра, должны были явиться на службу с «почтом», состоящим из нескольких коней и вооруженных «почтовых», «шереговых» или «пахоликов». «Почт» можно рассматривать как наследника средневекового рыцарского «копья», также включавшего в себя тяжеловооруженного конного воина и его свиту. Почты различались по численности бойцов – у ротмистров и хорунжих они были больше, у товарищей – меньше. К примеру, в 1471 г. в хоругви ротмистра А. Рокоссовского почт самого ротмистра имел 24 коня, у его хорунжего – 19 коней, тогда как у рядовых товарищей – от 2 до 9 коней²⁵¹.

Делились наемные конные роты (позднее хоругви) на тяжеловооруженные копийничьи и легковооруженные стрелковые с той лишь разницей, что в первых соотношение тяжеловооруженных всадников к легковооруженным конным стрелкам обычно составляло 1 к 2, тогда как во вторых – 1 к 4. Так, упоминавшаяся выше копийничья хоругвь ротмистра Рокоссовского насчитывала на 32 копийника 63 стрелка, а стрелковая хоругвь ротмистра Котвича в 1498 г. – соответственно 19 и 73²⁵². Примером такого рода грамоты может служить «лист пшиповедны», выданный 22 мая 1472 г. королем Казимиром ротмистру Яну Белому из Срочкова. В этом листе говорилось, что ротмистр со товарищи на 240 конях нанимается с сего дня на королевскую службу сроком на 1 квартал и корона обязуется выплатить ему и его роте жалованье по 10 венгерских флоринов на коня. Король обязывался возместить урон, понесенный ротмистром и его людьми во время службы, и заплатить выкуп в случае, если кто-либо из наемников окажется в неприятельском плену²⁵³.

Похожим образом были устроены и пехотные роты²⁵⁴, причем, что характерно для Польши и в целом для Востока, польская наемная пехота вооружалась в значительной степени метательным оружием (выделено нами. – П.В.) – сперва арбалетами и отчасти луками, а на рубеже XV–XVI вв. – и аркебузами. Пехотный «почт» в среднем имел 9 бойцов – копейщика и 8 стрелков или копейщика, щитоносца-павезьера и 7 стрелков. (Очевидно, что соответственной глубины были и боевые порядки польской пехоты того времени.) Например, ротмистр Пиотровский в 1496 г. набрал пехотную роту численностью в 20 почтов с 16 копейщиками, 6 знаменосцами, 10 павезьерами, 44 стрелками из ручниц и 128 арбалетчиками²⁵⁵. Таким образом, древковое оружие применялось в ограниченных масштабах и исключительно для прикрытия стрелков. Ничего похожего на глубокие и массивные колонны швейцарской пехоты или ландскнехтов в Польше конца XV – начала XVI в. мы не встретим.

Численный состав рот не был четко установлен. Так, в пехоте могли встречаться роты численностью от 20 до 100 бойцов. К примеру, в 1471 г. ротмистр Карват вышел на смотр с 356 солдатами (69 конными, 4 знаменосцами, 34 павезьерами и 249 арбалетчиками), ротмистр Владыка – с 213 солдатами (1 прапорщик, 32 павезьера, 15 бойцов с малыми павезами, 165 арбалетчиков). Всего же в 16 пеших ротах насчитывалось 98 конных воинов, 45 знаменосцев, 344 павезьера, 72 бойца с малыми павезами, 1808 арбалетчиков и 15 бойцов с ручницами. Набранные в 1479 г. на основании выданных 16 «листов пшиповедных» пешие роты имели в своем составе ~1200 пехотинцев, преимущественно стрелков, в 1496-м – 6 пеших рот насчитывали 104 почта с 99 конными воинами, 26 знаменосцами, 44 павезьерами, 625 арбалетчиками и 235 стрелками из ручниц²⁵⁶. Похожим образом обстояло дело и с конными хоругвями.

Нельзя сказать, что количество наемных войск, собираемых, как это было принято тогда в большинстве европейских стран, на время военных кампаний, впечатляло. Так, накануне молдавского похода короля Яна Ольбрахта на смотре в Сандомире приняло участие 12 рот пехоты с 1901 жолнером. В 1500 г. 28 рот пехоты (4000 ставок-порций) были посланы на помощь Литве, которая в это время вела войну с Москвой, в 1502 г. – туда же направились 30 пеших рот (3172 ставки), в 1538 г. гетман Я. Тарновский выступил в поход против молдавского господаря с 25 конными ротами-хоругвями (4452 коня) и 10 пешими ротами (1136 пехотинцев и 32 всадника)²⁵⁷.

Характерной чертой наемных коронных армий конца XV – 1-й половины XVI в. было значительное преобладание конницы над пехотой. Очевидно, что здесь сыграли свою роль как некоторое отставание польского военного дела от процессов, имевших место в ведущих военных державах Западной Европы, так и специфика самого польского общества – заставить гордого шляхтича служить в пехоте было крайне сложно. Ливонский историк Р. Гейденштейн, описавший заключительную фазу Ливонской войны, писал, что Польша имела мало пехоты потому, что «…почти вся шляхта служила в коннице и пренебрегала пешей службой, которая представляла больше труда и меньше блеска (выделено нами. – П.В.)…»²⁵⁸. Не менее важную роль сыграла и наметившаяся тенденция смещения центра военных усилий Польши на юг и юго-восток, где конница в силу своей маневренности и подвижности должна была сыграть более значительную роль, нежели пехота.

Схожие процессы, хотя и несколько медленнее в силу определенного отставания от Польши в развитии, происходили и в Великом княжестве Литовском. Поворотным пунктом в истории наемного литовского войска стало правление великого князя Александра Казимировича, когда в Литве впервые появились в большом количестве наемные солдаты. Уже в 1493 г., готовясь к войне с Москвой, великий князь литовский Александр направил посольство к Яну Ольбрахту и поручил его главе пану Литоверу вступить в контакты с ротмистрами и для начала набрать 300 жолнеров. После того как началась очередная московско-литовская война, с 1501 г. Александр регулярно нанимал солдат в Польше, Моравии и Силезии для войны с Москвой. Так, в 1503 г. на службе великого литовского князя находилось 1163 всадника в 173 почтах, 5952 пехотинца и 237 «коней» в 38 пеших ротах и 11 артиллеристов. Его преемник Сигизмунд I, вступив в очередную войну с Москвой, нанял 5000 наемников и впоследствии продолжил эту практику и в мирное время. В итоге, отмечал белорусский исследователь Ю.М. Бохан, имея возможность на практике сравнить боеспособность наемных рот и шляхетской милиции, литовские власти пришли к выводу о неудовлетворительной боеспособности последней и стали уделять все большее и большее внимание развитию наемного контингента в своем войске. Как писал М.К. Любавский, «…жолнеров (Söldner) ценили не столько за количество, сколько за их качество, за то моральное действие, которое они оказывали в битвах своим искусством и стойкостью на остальное войско»²⁵⁹.

Отметим, что относительно небольшая численность наемных в своей основе польско-литовских армий начала XVI в. при грамотном их использовании отнюдь не была недостатком. Тому же гетману Тарновскому в 1531 г. под Обертыном хватило всего лишь 5,6 тыс. бойцов и 12 пушек для того, чтобы разгромить армию молдавского господаря Петра Рареша²⁶⁰, между тем 34 года назад экспедиция в Молдавию, предпринятая королем Яном Ольбрахтом против того же противника, потерпела сокрушительное поражение. Не последнюю роль в этом сыграла невысокая боеспособность шляхетской милиции. Как писал неизвестный летописец, описавший этот поход польского короля и поражение его армии, «…за то их (поляков. – П.В.) Господь Бог покарал, что были слишком своевольные войска, сами были беспечны и вред наносили большой, и гетманов своих не слушали (выделено нами. – П.В.)…»²⁶¹. Так что можно с определенной уверенностью утверждать, что немногочисленность коронных наемных армий, обусловленная постоянной нехваткой денег на найм большего числа наемников, стимулировала дальнейшее развитие польского военного дела, стремление побеждать не числом, а умением. Коронные гетманы быстро пришли к выводу, что в этих условиях успех можно было ожидать только в том случае, если немногочисленные польские наемные хоругви и роты будут превосходить потенциального неприятеля в выучке, тактике и технической оснащенности. В итоге 1-я половина XVI в. стала в истории военного дела Польши временем постоянного поиска наилучшей формы организации вооруженных сил, их оснащения и приемов использования на поле боя. Поляки и литовцы, отмечал английский историк Р. Фрост, «с конца XV столетия продемонстрировали, что они способны успешно воспринять последние военные новинки из Западной Европы и приспособить их к требованиям войны на Востоке»²⁶².

Действительно, на первый взгляд Польша и тем более Литва находились на обочине процесса развития западноевропейского военного дела, но это только на первый взгляд. Считая себя частью Европы, ее оплотом и бастионом на границе с Азией, польское общество интенсивно впитывало в себя европейские новшества, в том числе и в военной сфере. «Речь Посполитая не была страной, где делались изобретения, – отмечали современные польские историки, но она активно пользовалась всеми европейскими достижениями…»²⁶³. И высокая боеспособность наемных конных и пеших хоругвей и рот коронной армии была обусловлена, подчеркнем это еще раз, не в последнюю очередь тем, что ее солдаты и командный состав отличались высоким профессионализмом, а также постоянным совершенствованием технического уровня коронной армии, ее тактики и стратегии.

Процесс перенимания передового западноевропейского опыта военного строительства не представлял для польско-литовской военной верхушки серьезных проблем и осуществлялся по двум основным каналам. С одной стороны, новинки перенимались через общение с иностранными наемниками, которых во все возрастающем числе приглашали на службу Ягеллоны. Так, далеко не полные подсчеты показывают, что между 1506 и 1572 гг. на польско-литовской службе побывало около 11 тыс. немецких (главным образом пруссаков и ливонцев) наемников, не считая примерно 7 тыс. чехов и венгров. Только в 1557 г. коронная армия насчитывала в своих рядах 3 тыс. наемной пехоты и 2 тыс. всадников – все из Германии²⁶⁴. С другой стороны, многие польские и литовские магнаты и шляхтичи служили в рядах западноевропейских армий. Например, князь Михаил Глинский, перешедший на сторону московского государя Василия III, получил хорошее европейское образование, в том числе и военное, сражаясь в рядах армий Альберта Саксонского и императора Максимилиана I.

Освоение новой военной теории сопровождалось овладением и новыми технологиями и техническими новинками. Даже если Польша и отставала в военной сфере от передовых стран Западной Европы, то не намного – Тевтонский орден не позволял ей расслабиться. В полной мере это коснулось огнестрельного оружия. На вооружении орденского войска огнестрельное оружие впервые появилось в 1362 г.²⁶⁵. Спустя двадцать лет, в 1383 г., бомбарды появились на вооружении поляков и литовцев²⁶⁶, а уже в 1384 г. литовцы успешно применили артиллерию во время осады тевтонского замка Мариенвердер. В конце XIV в. тевтоны стали применять первые ручницы. Естественно, что и поляки не остались в стороне, обзаведясь аналогичным оружием у себя. Очевидно, что этот процесс был ускорен в результате знакомства поляков с техникой и тактикой гуситов, которые совершили в 1433 г. поход во владения Тевтонского ордена.

Правда, несовершенство первых образцов огнестрельного оружия и сама система комплектования коронной армии вплоть до середины XV в. в определенной степени тормозили внедрение огнестрельного оружия в повседневную практику. Польско-литовское дворянство, подобно западноевропейскому, долго предпочитало «благородное» «белое» оружие «грязному» и «подлому» огнестрельному. Однако по мере расширения использования наемных хоругвей и рот процесс внедрения огнестрельного ускорялся. Особенно хорошо это заметно было на примере эволюции состава вооружения наемных пехотных рот, состоявших преимущественно из простонародья – в пехотных ротах Тарновского в 1531 г. «плебейский элемент» оставлял 91 %²⁶⁷.Стрелки составляли основу роты, тогда как остальные виды пехоты лишь обеспечивали их действия в бою.

До самого конца XV в. на вооружении польско-литовских стрелков-пехотинцев численно преобладали арбалеты как более простое в обращении оружие, чем лук, и более совершенное, нежели первые образцы ручного огнестрельного оружия. Однако по мере совершенствования последнего начиная с первых же лет XVI в. арбалеты быстро вытесняются ручницами и аркебузами, о чем свидетельствуют данные следующей таблицы:

Таблица 7

Изменение соотношения разных видов пехоты в наемных ротах в конце XV – 1-й половине XVI в.²⁶⁸

Данные этой таблицы можно дополнить конкретными примерами. Так, в 1531 г. в сражении при Обертыне в 1531 г. в 10 пеших ротах пехотинцы, вооруженные рушницами, составили 73,3 %, павезьеры – 12,1 %, копейщики 12,3 % и прапорщики 1,8 %. И такой расклад сохранился и впоследствии. Например, в инструкции ротмистрам пеших рот, составленной в 1561 г., указывалось, что при наборе солдат ротмистр должен стремиться к тому, чтобы десятки в ротах были полноценными и на 6 пахолков с аркебузами-рушницами имелось 2 воина с копьями, 1 павезьер и 1 прапорщик (вооруженный, помимо всего прочего, копьем с прапорцем). Допускалось вооружение одного из копейщиков вместо копья ручными гранатами. Павезьер, кроме щита, должен был иметь меч, топор и в качестве защитного вооружения капелину, копейщик – меч, а вместо длинного копья – ощеп или алебарду и обязательно полный «копийничий» доспех²⁶⁹. То, что требования артикула выполнялись на практике, косвенно свидетельствует картина неизвестного художника «Битва под Оршей», датируемая 20-ми – началом 30-х гг. XVI в. Изображенные на ней стрелки гетмана К. Острожского построены в 4 шеренги, причем 1-я шеренга вооружена длинными пиками, за ними стоят павезьеры, а 3-я и 4-я шеренги были вооружены аркебузами. Примечательно, что все пехотинцы были защищены шлемами типа «салад», а первая шеренга – полным доспехом по типу швейцарских пикинеров первых шеренг баталии.

Таким образом, к середине XVI в. польская наемная пехота была перевооружена с луков и арбалетов на огнестрельное оружие – сперва на примитивные ручницы, а затем на фитильные аркебузы. Так, под началом ротмистра Калуша в 1500 г. было 20 «десятков» с 124 стрелками из ручниц, 18 арбалетчиками, 10 павезьерами, 19 копейщиками и 6 прапорщиками. Рота же ротмистра Антонио Мора в 1553 г. имела в своем составе 10 «десятков», 54 стрелка из ручниц, 19 копейщиков, 2 прапорщиков и 1 барабанщика. В 1569 г. почт ротмистра А. Косиньского насчитывал 3 конных воина, 2 прапорщика, 2 барабанщика, 10 пехотинцев в доспехе (2 с аркебузами и 8 с топорами и древковым оружием), 31 стрелка и 1 копейщика, почт его товарища В. Косиньского имел 2 копейщиков в доспехе и 12 стрелков²⁷⁰.

Правда, при этом наемная пехота по отношению к коннице в коронной армии и войске ВКЛ играла второстепенную роль. Как свидетельствуют русские летописи, вооруженные ручницами и аркебузами польско-литовские «желныри» (так русские летописцы называли польско-литовских пехотинцев-жолнеров) на первых порах составляли значительную часть гарнизонов литовских крепостей, которые осаждали русские войска в начале XVI в.²⁷¹. Однако по мере накопления опыта использования «желнырей» польско-литовские военачальники стали рисковать выводить ее в поле. И если в сражении на р. Ведрошь в 1500 г. «желныри» не сумели проявить свои достоинства, то спустя 14 лет в уже упоминавшейся битве под Оршей своими умелыми действиями они во многом обеспечили успех польско-литовской армии. Сражение было проиграно русскими воеводами во многом именно благодаря успешным действиям польско-литовских аркебузиров, успешно действовавших против русской поместной конницы на пересеченной местности под прикрытием лесных зарослей. Польско-литовские военачальники хорошо усвоили урок, который преподали им московские воеводы в 1500 г., и в этот раз не повторили ошибок, допущенных прежде, тогда как московские воеводы явно недооценили потенциал нового оружия. Поэтому есть все основания полагать, что значение Оршинского сражения для развития военного дела на востоке Европы недооценено историками военного дела. Фактически здесь встретились типичная конная армия Средневековья и армия, уже вставшая на путь перемен. Князь Константин Острожский одним из первых в Европе с успехом использовал против московских воевод, мысливших и действовавших по традиции, новую тактику, основанную на комбинированных действиях тяжелой и легкой конницы, пехоты и артиллерии²⁷². Не менее успешно польские аркебузиры действовали и в сражении под Обертыном в 1531 г. Пехота и артиллерия, размещенные гетманом Тарновским в вагенбурге, отразили огнем атаки противника, после чего контратака польской конницы довершила разгром неприятеля. Однако такие случаи были достаточно редки, и в целом можно согласиться с мнением Г. Котарского, который отмечал, что ко временам Сигизмунда II польско-литовская пехота пришла в состояние упадка²⁷³.

Успешно освоили польско-литовские военачальники и применение артиллерии. И если в полевых сражениях они применяли ее не слишком активно – из-за ее малоподвижности, то этого никак нельзя сказать об осадной войне. Так, в 1535 г. коронный гетман Я. Тарновский быстро взял крепость Стародуб, применив до того неизвестный русским способ ускоренной атаки крепости – под прикрытием мощной артиллерийской канонады с применением зажигательных снарядов литовские саперы провели под валы Стародуба мины и проделали бреши, через которые литовские войска и ворвались в город. Русский летописец, рассказывая об осаде Стародуба, писал, что польско-литовские войска «…пришли к Стародубу месяца [июля] со всем королевом нарядом, с пушками и с пищалми, и прибылных людей с ним много иных земель король наймовал, желнер и пушкарей и пищалников, а с ними и подкопщикы. И начаша Литовские люди приступати к городу со всех сторон и начаша бити ис пушек и ис пищалей; а з города воевода князь Федор Овчина против велел стреляти из пушек же и ис пищалей и битися с ними з города крепко; а того лукавства подкопывания не познали, что наперед того в наших странах не бывало подкопывания. Воеводы-же Литовские, оступив град, да стали за турами близко города, да и подкопывалися, и город зажгли и взяли…»²⁷⁴. И, видимо, отнюдь не случайно в 1520 г. в коронной армии была учреждена должность начальника артиллерии (praefectus artilleriae), которым стал Я. Сташковский.

И даже в коннице, этом наиболее консервативном роде войск, в рассматриваемый период хорошо заметны серьезные изменения как в структуре, так и в тактике. Как отмечали польские историки, «…сербское и татарское влияние привело к изменениям в польской коннице, которая стала более подвижной…»²⁷⁵. Это выразилось прежде всего в том, что прежние тяжеловооруженные «копийничьи» хоругви, недостаточно подвижные и эффективные в изменившихся условиях борьбы, постепенно исчезли, а число «копийников», этого польского аналога французских gens d’armes, сократилось до предела. В конных хоругвях служили теперь по преимуществу конные стрелки и гусары – новый вид легкой конницы, заимствованный поляками и литовцами в начале XVI в. на Балканах. Гусары, не столь эффективные, как копийники, однако же более универсальные и дешевые, быстро завоевали популярность. Уже на рубеже 20-х – 30-х гг. XVI вв. гусары составляли в конных хоругвях от 37 до 57 %, стрелки 11–17 %, копийники – от 2 до 14 %, а к 1573 г. тяжеловооруженные конные латники составляли в среднем не более 8 % польской конницы. Как и прежде, чисто гусарских или стрелковых хоругвей не было, и различались они лишь соотношением стрелков и более тяжеловооруженных всадников – обычно в гусарских хоругвях гусары относились к копийникам и стрелкам как 1 к 1, тогда как в стрелковых хоругвях, напротив, стрелки к гусарам и копийникам как 1 к 1. Например, в 1531 г. хоругвь ротмистра М. Семевского имела 164 гусара, 92 стрелка и 44 копийника, ротмистра Я. Пилецкого – соответственно 206, 43 и 52, ротмистра Я. Мелецкого – 166, 242 и 91. В целом же гусары составляли 56,2 %, стрелки – 27,5 %, а копийники – 16,3 % польской конницы²⁷⁶. При этом именно гусарские хоругви составили основу польской конницы начиная с 20-х гг. XVI в. Так, в молдавской кампании гетмана Я. Тарновского в 1531 г. приняли участие 20 гусарских и лишь 4 стрелковых хоругви²⁷⁷.

Дальнейший процесс «ориентализации» польско-литовской конницы привел к тому, что стрелковые хоругви были полностью вытеснены казацкими (первой казацкой хоругвью считается набранная в 1551 г. хоругвь ротмистра Б. Претвича, в которой насчитывалось 117 казаков и 87 гусаров). Эта хоругвь является ярким примером характерной для того времени смешанной по составу конной роты. Под началом ротмистра состояло 200 коней, реально – 117 казаков и 87 гусар. Стандартным вооружением казака были «панцерж» – т. е. кольчуга, прилбица, рогатина и сагайдак, тогда как гусары были оснащены иначе – в комплект гусарского снаряжения входили «панцерж» или кираса, щит-«тарча», прилбица и характерное гусарское копье-«древо», не считая традиционного «белого» оружия²⁷⁸. И если в гусарских хоругвях соотношение стрелков и гусар составляло примерно от 1:1 до 2,5:1 в пользу гусар, то в казацких соотношение было обратным – до 3 к 1 в пользу казаков. Например, хоругвь Филона Кмиты в 1567 г. насчитывала 25 гусарских почтов с 140 всадниками и 12 казацких почтов с 60 всадниками. Типичный гусар в этой хоругви имел панцирь, шишак, тарч, саблю и «древо», тогда как казак – панцирь, шишак, саблю, сагайдак и «рогатинку»²⁷⁹.

Главным и наиболее характерным отличием казацких хоругвей перед прежними стрелковыми конца XV – начала XVI в. стало полное вытеснение арбалета луком. В быстротечных схватках с легкой татарской и московской конницей скорострельность значила больше, чем бронебойность, а именно в этом лук и превосходил арбалет. По той же причине медленно внедрялось в комплекс вооружения польско-литовской конницы огнестрельное оружие. Так, в 1531 г. под Обертыном в 24 конных хоругвях (4452 коня) на вооружении имелось всего лишь 410 рушниц (польский вариант аркебузы), и то они использовались спешенными всадниками – заряжать фитильную аркебузу и стрелять из нее, сидя в седле, было крайне затруднительно. Поэтому неоднократные требования коронных и польных гетманов относительно увеличения числа рушниц в конных хоругвях (как, например, в 1525 г., когда инструкцией ротмистрам было предписано в почте из 3–6 коней обязательно иметь 1 аркебузу, а гетман Я. Тарновский требовал, чтобы по меньшей мере каждый 4-й стрелок имел ручницу) не соблюдались²⁸⁰. Только с появлением колесцовых пистолетов и карабинов огнестрельное оружие стало все чаще и чаще использоваться польской конницей, в особенности гусарами.