Текст книги "Живое прошедшее"

Раз уж я вспомнил приемник «Балтика», то скажу и о «голосах». Уже в средних классах школы я много слушал политические и новостные передачи западных радиостанций, в первую очередь «Голос Америки», Би-би-си. Самые качественные передачи были, по-моему, у Би-би-си. Я помню отличные политические комментарии Мориса Лейти. Позднее, в 1970-80-е годы, политическим обозревателем был Анатолий Максимович Гольдберг. «Голоса» глушили, но все равно я пытался что-то расслышать сквозь вой и треск. Эти новости и комментарии западали в душу. Говорили, что эти радиостанции финансируются ЦРУ что стараются они не для нас, а для себя… Может, так оно и было. Но для меня бесспорно, что правды в их передачах было больше, чем в официальной информации, анализ был более интересный и глубокий. В конце концов, вклад «голосов» в рождение нашей свободы, пусть ущербной и уродливой, больше, чем вклад их критиков. Это факт. Не так давно знакомый продавец часов в Карловых Варах, мужчина лет тридцати пяти, рассказал мне, как подростком он с отцом каждый день (!) ездил в Прагу на митинги в поддержку Вацлава Гавела, а ночами слушал «Голос Америки».

О некоторых событиях, например пакте Молотова-Риббентропа или расстрелах в Катыни, я впервые услышал по «голосам». Официальная пропаганда то и другое десятилетиями отрицала начисто и объявляла клеветой. К концу 1970-х в СССР было 82 миллиона коротковолновых приемников, по которым можно было слушать «голоса». Была даже присказка: «Есть обычай на Руси – на ночь слушать Би-би-си». Маленькая дочка Сергея Довлатова говорила ему: «Я твое Би-би-си на окно переставила».

В начале 80-х, летом, я оказался в палаточном лагере на берегу реки. Здесь останавливались владельцы моторных лодок и катеров. Жили подолгу, устраивались обстоятельно. Владельцы катеров были тогдашним средним классом: небедные положительные немолодые люди – квалифицированные рабочие, отставные военные. Как-то поздно вечером я вышел прогуляться. Из многих палаток негромко доносился «Голос Америки». Сообщали что-то интересное, но детали были плохо слышны. Утром, когда все завтракали за общим, сколоченным из тонких жердей столом, я заговорил об этой передаче. Никто не поддержал разговор. Никто из этих тертых жизнью людей ничего не слышал и вообще ничего не знал о «голосах».

Вернемся в средние классы школы и в наш двор. Как я уже говорил, двор был очень важен, «авторитетен» для нас. В то же время там можно было научиться не только хорошему, и, чтобы отвлечь от влияния улицы, родители записали меня в плавательный бассейн. Плаванием и потом водным поло я занимался до старших курсов университета. Я был не очень способным к этим видам спорта, но весьма старательным. Водное поло любил, как всякую коллективную игру в мяч. В первые годы занятий я даже читал книжки по тактике игры и любил разбирать различные комбинации. Бассейну я отдавал много сил, физических и душевных. В школьные годы играл в команде общества «Трудовые резервы». Хочу добрым словом вспомнить своих тренеров Юрия Леонидовича Рафаловича и Геннадия Яроцкого (он был младшим тренером, студентом института им. Лесгафта, и мы звали его по имени). Юрий Леонидович во время игр нашей детской команды переживал ничуть не меньше, чем на серьезных соревнованиях. У него было больное сердце, и я помню, как менялось его лицо в критические моменты игры. Ранг турнира ему не был важен, важны были сама игра и победа. Эта черта есть и у меня. Впоследствии я относился к своим профессиональным занятиям отчасти как к спорту. Я любил, чтобы каждый день приносил какое-то развитие, чтобы сегодня было «дальше, выше, сильнее», чем вчера. Любил достигать намеченного, то есть на спортивном языке – побеждать.

С товарищами по команде я общался не только на тренировках и играх. Так, один из моих друзей по команде – Андрей Миронов – стал работать в мастерских театра им. Ленсовета, и я иногда заходил посидеть в удобном старом театральном кресле у него в мастерской. Как-то я пришел, а в большой мастерской никого из рабочих не было. Оказалось, шло собрание трудового коллектива театра. Вскоре рабочие вернулись. Они не дождались конца собрания. Объяснили это так: нет сил дальше слушать эту склоку артистов.

Другой приятель по команде уже через десяток лет после окончания нашей спортивной карьеры рассказывал, как служил в армии во время кубинского кризиса и как их, солдат, везли на Кубу в трюмах гражданских кораблей и днем, в страшную жару, не разрешали выходить на палубу, поскольку низко над палубой барражировали американские военные самолеты, сопровождавшие наши «гражданские» корабли.

В старших классах я учился уже в другой школе, 105-й, рядом с домом, на улице Смолячкова. Подошло время вступать в комсомол. Вступали практически все, это было во многом «автоматическое» действие. Мне в комсомол не хотелось, не нравилась идеология и соответствующий официоз. Но однажды (это было, вроде бы, в девятом классе) наш классный руководитель оставил меня в классе для беседы. Это был очень пожилой человек, кажется прошедший через репрессии. Он мне сказал, что у моего отца, директора другой школы, могут быть неприятности из-за моего упрямства с комсомолом. Я тут же написал заявление: «Хочу быть в первых рядах строителей коммунизма…»

Учился я не идеально, но хорошо. Способности у меня, вероятно, были средними, но к делу я относился довольно добросовестно. Общий фон в классе к учебе не стимулировал. Учителя чем-то особенным не запомнились.

Спорт я любил с самого раннего детства. В те годы ребенок мог пойти в бесплатную спортивную секцию, где с ним занимался профессиональный тренер, а став подростком, при наличии способностей участвовал в соревнованиях, получал спортивную форму, инвентарь. Далее начинались поездки на сборы, полагались талоны на питание и другие формы поддержки.

Правда, не думаю, что тогда занималось спортом больше детей, чем сейчас. Из двадцати-тридцати человек в классе систематически в секции ходили обычно двое-трое.

Ухаживали за девушками мы в основном на танцах. В парках были танцевальные павильоны, зимние и открытые летние, где играли оркестры или просто аккордеонист. В закрытые павильоны вход был платным. В то время модны были чарльстон, рок-н-ролл и твист. Летние танцевальные вечера выглядели довольно романтично – лирические мелодии, запах сирени, нарядные девушки… Правда, на танцах часто случались и драки, но, кажется, они не были столь страшными, как сегодня: не избиение, а скорее выяснение отношений половозрелых особей мужского пола.

Соученики мне запомнились мало. В одном классе со мной учился Николай Лавров, ставший впоследствии большим актером. В школе он ничем особенным не выделялся, и могу признаться, что я тогда представить себе не мог, что его ждет большое театральное будущее. Запомнился Коля тем, что часто перед уроком выходил к доске и пародировал учителя, который должен был зайти в класс. Пародировал мастерски. Вечерами он постоянно ходил в какие-то театральные студии при клубах и Домах культуры, потом делал операцию, чтобы избавиться от хрипотцы в голосе. Короче говоря, вся его школьная жизнь подчинялась мечте о театре. Позже я видел Колю на сцене лидером труппы в театре Льва Додина. Могу сказать, что его характерные приемы на сцене театра я уже мог наблюдать у доски в классе. То есть, вероятно, актерское мастерство – это от Бога, и специальное образование лишь шлифует его. Мы с женой однажды зашли к Николаю за кулисы после спектакля. Он был очень прост и сердечен.

В последних классах школы я завел себе правило ходить по субботам в Эрмитаж. Ходил один, не торопясь, пытался понять картины. Много смотрел малых голландцев. Глядел из окон на осеннюю и зимнюю Неву на набережную, на Петропавловскую крепость. За окном обычно была серовато-синяя атмосфера зимних сумерек. Было нескучно. Между визитами в музей почитывал книги по искусству. Сейчас я с удовольствием вспоминаю те походы.

Раза два в летние школьные каникулы я помогал жене брата в ее полевых экспериментах. Она работала в Институте сельскохозяйственной микробиологии и готовила кандидатскую диссертацию на «кукурузную» тему. Кукуруза была любимым детищем Никиты Хрущёва. «Кукуруза – царица полей» – этот лозунг висел повсюду. Этот злак предписывалось выращивать даже на Крайнем Севере. Мое участие в «национальном проекте» состояло в том, что я помогал выращивать государственную сельхозкультуру на опытном поле под Пушкином. Начиналось все с посадки семян в лунки и заканчивалось уборкой урожая. Початки не вызревали, но стебли были большими и мощными. Физической работы было много. Потом кукурузная тема тихо сошла на нет. Остались в памяти только анекдоты и частушки:

 
Я культура хлебная,
Я и ширпотребная!
Я крупа и маргарин,
Я мука и желатин,
Каучук и ацетон,
И тройной одеколон.
 

Университет

В Ленинградский государственный университет я решил поступать в десятом классе. Под влиянием брата был выбран физический факультет. В дальнейшем я хотел заниматься биофизикой, представления о которой у меня тогда были еще совсем детские. Вступительные экзамены я сдал без блеска, правда по физике получил отличную оценку.

Еврейская тема при поступлении звучала отчетливо. По паспорту я русский, но в отделах кадров тогда работали люди с наметанным глазом. Проректором по кадрам тогда и много лет потом был Сергей Иванович Катькало. Для таких, как я, это была грозная фамилия. До недавнего времени его сын работал деканом модного и финансово сильного факультета – Высшей школы менеджмента СПбГУ Как мог вырасти в особо активной партийной семье проповедник капиталистических ценностей? Наше общество в годы перестройки развернулось на марше, как та колонна, в которой после разворота первые опять стали первыми.

Еврейская тема не была для меня болезненной, но сопровождала всю жизнь. Пожалуй, так было до перестроечных времен, когда многие почувствовали, что «жевание» этого вопроса не помогает решению насущных задач, и когда стали цениться дельные люди, независимо от их национальности. Кроме того, появились новые «враги» – так называемые лица кавказской национальности, а позже, уже в 2010-х годах, мигранты из Средней Азии. По моим наблюдениям, уровень образованности человека не сильно влияет на его отношение к еврейской проблеме: я встречал весьма образованных антисемитов. Похоже, есть еще одна причина ослабления антисемитской волны, идущей сверху. О ней мне сказал помощник одного из наших государственных деятелей, еврей по национальности. По его словам, для высоких сфер сегодня характерен столь циничный практицизм, что национальность партнера или помощника становится не очень существенна.

Особенно меня удивляет гипотеза о некоем еврейском заговоре, некой мировой еврейской структуре, о том, что взаимопомощь евреев направлена против неевреев. Я подолгу беседовал с носителями этой идеи, удивлялся их неколебимой убежденности в своей правоте. Один из таких носителей – мой дальний родственник, человек с отличным образованием и ясным профессиональным умом. Для него существование подобной «еврейской сети» абсолютно очевидно, и он даже использует свое «знание» при решении разного рода спорных вопросов с евреями. В разговоре с ними он намекает на осведомленность об этой сети и делает то или иное деловое предложение с учетом этого обстоятельства! Оппонент-еврей, по мнению этого родственника, поняв намек о его осведомленности о тайной сети, идет на требуемые уступки. Мистика!

Я, выросший в наполовину еврейской семье, никогда не видел даже следов такого «недоброго братства». Похоже, что сегодня еврейская тема влилась в общую сильную (и крепнущую) ксенофобскую волну, когда евреи просто одни из чужаков.

Но вернемся к Университету. Первые учебные дни – погожее начало сентября. Университетская набережная, вид на Исаакиевский собор, новые знакомые, непривычная обстановка. Пожалуй, впервые, если вспомнить детский сад, школу, пионерские лагеря, я окунулся в новую атмосферу с такой радостью.

Но на занятиях пришлось мне туго. На семинарах по математике Борис Петрович Павлов, двигаясь вдоль доски спиной к аудитории, правой рукой писал на доске формулы, а тряпкой в левой руке сразу их стирал, оборачивался к аудитории и спрашивал: «Понятно?». Один студент в группе, Коля Коренев, кивал утвердительно головой, и Павлов продолжал «объяснять» дальше. Вообще преподаватели не стремились объяснить и научить. Скорее, они давали возможность учиться. А возможности были: яркие лекторы, хорошая библиотека, неплохо оснащенные учебные и научные лаборатории и, наверное, главное – общая приподнятая атмосфера.

На одной из первых лекций по общей физике профессор Григорий Соломонович Кватер объяснял начала механики. Как я сейчас думаю, объяснял неважно. Я, во всяком случае, понимал с трудом. Студенты на первых рядах вели себя свободно и раскованно. Профессор часто справлялся у них, все ли им понятно. Они утвердительно кивали головами. Я совсем пал духом. Потом выяснилось, что профессор в начале лекции сделал ошибку и давно «идет не в ту сторону». Когда ошибка проявилась, Григорий Соломонович разгневался на поддакивавших студентов, а у меня отлегло от сердца. Если всерьез, то учеба мне давалась нелегко. На экзаменах считалось нормой, что основной материал ты знаешь. Чтобы получить высокую отметку, надо было ответить на пару заковыристых вопросов. Приходилось много, а порой очень много, заниматься. Но я рад, что учился именно на физическом факультете, потому что это была отличная школа интеллекта и характера; меня окружали яркие люди – как студенты, так и преподаватели.

В целом же, оглядываясь на свое школьное и университетское обучение, я вижу, что хорошо, или даже очень хорошо, было поставлено обучение наукам, гораздо хуже обстояло с образованием. Например, мне мало известны даже основные факты мировой истории, а ведь я был совсем не худшим учеником. Что касается нравственного воспитания, то мне вспоминается пример с сыном Егором. Как-то в старших классах ему понадобилось написать дома сочинение. Можно было взять свободную тему. Егор посоветовался со мной. Я предложил что-то, связанное с милосердием и совестью. Егор отверг это предложение, пояснив, что таких или похожих слов он не слышал в школе за все годы обучения. О том же писала в «Воспоминаниях» Надежда Мандельштам: «Из обихода исчезло [в двадцатые годы] множество слов – честь, совесть и тому подобное».

Возможно, приоритет науки и слабость общего образования были осознанной политикой. Верховенский, персонаж «Бесов» Достоевского, теоретизируя по поводу социалистического будущего, писал: «Не надо образования, довольно науки», и далее: «жажда образования есть уже жажда аристократическая», то есть преступная. Но, как бы то ни было, на физическом факультете я был окружен яркими, любознательными людьми.

Позже, когда я преподавал в других институтах, я ощутил совсем иную атмосферу и понял, что никакими словами не объяснить эту разницу тем, кто не видел ее собственными глазами.

На моем курсе оказалось процентов пятнадцать иностранных студентов. В нашей группе было несколько болгар. Восьмого сентября утром в аудитории на доске кто-то из наших студентов написал по-болгарски поздравление с болгарским государственным праздником. Иностранные студенты были постарше нас, как правило уже отслужившие у себя на родине в армии. Сначала всякие мелкие бытовые различия между нами бросались в глаза, но потом установились просто добрые отношения. На старших курсах в группе биофизиков я учился с немцами. С двумя из них, Клаусом Шмутцлером и Дитмаром Рихтером, я долгое время работал в лаборатории, делая курсовые и дипломную работы. К России они относились хорошо, к тому же жена Клауса была русской. Но, конечно, замечали наши специфические недостатки. Например, Клаус плохо мирился с туалетами в общежитии. Даже не их состояние убивало его, а конструкция – не рискну описывать ее особенности, так ранившие Клауса. Но, видимо, студенты-иностранцы видели и хорошие стороны жизни в России, поэтому баланс был явно в нашу пользу: жили они полной жизнью, получали неплохую стипендию и казались довольными. Дитмар был видный, артистичный, обаятельный парень со множеством друзей. Один из них – мальчик лет пяти, сосед по общежитию. Как-то малыш, узнав, что его друг – немец, сильно заплакал и убежал. Он был уверен, что все немцы – страшные люди.

В годы учебы Дитмар, как и многие другие немецкие студенты, подрабатывал на «Ленфильме», изображая немецких солдат и офицеров в фильмах о войне. Он занимался этим почти профессионально. Среди фильмов, в которых играли «наши немцы», были очень известные – например, «Женя, Женечка и Катюша». Работа в кино и «погубила» Дитмара. Как-то на съемках в Псковской области съемочная группа побежала в сельскую столовую перекусить. Дитмар был в форме немецкого офицера. Возникла драка с местными парнями. Дело дошло до консульства ГДР, которое «приняло меры», и в результате студенту пришлось уехать из страны.

По тогдашней традиции вскоре после начала учебного года мы уехали «на картошку». (Иностранцы, кстати, на сельхозработы не ездили.) Нас отправили в Гатчинский район, в поселок Верево. Впоследствии я много раз ездил «на картошку». Все всегда проходило одинаково. Приветственную речь произносил обычно представитель совхоза (колхоза), часто парторг. Как правило, почему-то это был нервный человек в кожаном пальто. Говорилось о трудностях момента, непогоде, борьбе за урожай, объяснялась задача, назывались условия, выполнив которые мы сможем поехать домой. Эти условия всегда нарушались, нас задерживали до последней возможности, несмотря на все прежние обещания. В конце срока мы часто работали уже под дождем со снегом. В первые поездки даже разговоров о зарплате не было, потом что-то начали обещать. Но обычно мы практически ничего в конце не получали. Картошку часто клали в «бурты» не по правилам, и было ясно, что урожай сгниет. Ребята встречались с плохо организованным трудом, обманом, и все это становилось будничной нормой. Образцы привычки к такой жизни показывали студенты, прошедшие армию. Они были покрепче и пошустрее нас и прекрасно умели приспособиться к подобной «работе». К концу срока становилось все больше заболевших и уехавших домой. Первыми обычно уезжали студенческие активисты. Они «заболевали», или их ждала ответственная работа в городе.

Жили в бараках или больших помещениях, например в клубе. Спали на сенных матрасах, положенных на большие нары. Еда была обычно очень скудная, вплоть до просто хлеба с молоком. Иногда питались в сельских столовых. Это был хороший вариант. Но, несмотря на все это, от «картошки» оставались приятные воспоминания, и на следующий год опять ехали, даже с некоторым подъемом, который, правда, на картофельном поле быстро проходил.

В первую поездку мы внимательно смотрели на опытных студентов старших курсов, которые были среди нас. Они держались особняком. Как-то к нам в барак пришел руководитель с какими-то новыми требованиями. Один из таких студентов при этом переодевался после купания. Выслушав руководителя, а это был молодой преподаватель, студент встал на нары, снял мокрые трусы, встряхнул их, с расстановкой матерно выразил свое отрицательное отношение к указанию и набросил трусы на горящую под потолком одинокую лампочку, чтобы они быстрее сохли. Трусы зашипели, свет померк, стало тихо, преподаватель вышел. Мы, только что принятые в институт студенты, обомлели.

Много позже, уже преподавателем, я ездил «на картошку» со студентами Гидромета. Одна из первых поездок была в конце 1970-х годов, в Волосовский район, в поселок Клопицы. Руководителями были двое карьеристичных мужчин лет тридцати.

На такую руководящую работу обычно направлялись «перспективные кадры». Уже сделавшие карьеру приезжали лишь на проверки. Оба моих начальника упивались своей властью над студентами. А студенты были в основном первокурсниками, только что сдавшими вступительные экзамены. Для них преподаватель был богом. Так вот, начальники любили после рабочего дня вызывать к себе в комнату мелких нарушителей дисциплины и устраивать им строгие допросы. Вызывались по одному свидетели, их запугивали, показания сверялись. Больше всего любили начальнички разбирать амурные дела. В них они копались с особым удовольствием.

Установилась тяжелая атмосфера. Мой помощник, толковый физик-теоретик В. М., так разнервничался, что заработал расстройство желудка. Его слабило ежеминутно. Я определенно не поддерживал ретивую пару. Наметился конфликт с идеологическим подтекстом. Приезжали университетские начальники. Но все обошлось.

Через десять лет, когда я защищал докторскую диссертацию, член Ученого совета по фамилии Свешников меня сильно поддержал. Оказалось, что его дочь была студенткой в том отряде и рассказывала дома о событиях в Клопицах.

В следующий раз я был уже главным руководителем отряда. Отвертеться не удалось. Сын иронизировал, что меня сильно ценят, раз посылают на такую работу. Было уже начало перестройки, и роль денег повысилась. Все было как обычно: грязь, темные холодные вечера и холодные ранние утра, совхозные «планерки» в грязной каптерке с поломанными стульями. Но появилось и кое-что новое – студентки матерились, а местная молодежь затевала стычки со студентами. В мои студенческие годы такое бывало гораздо реже. Драки стали главной помехой в работе, потому что вынуждали травмированных студентов бросать работу и уезжать в город. И я, учитывая новые хозрасчетные веяния, договорился с милицией о дежурстве около студенческого жилья за отдельную официальную плату – небольшая сумма вычиталась из общего заработка. Милиционеры были довольны, и нам стало спокойнее. Иногда милиционеры спрашивали меня, что им делать с задержанными местными дебоширами. Я просил провести беседу и отпустить. Потом оказалось, что беседы в отделении были привычны местной молодежи и не пугали ее. И вот однажды, после получения студентом серьезной травмы, я сказал милиции, чтобы с обидчиком поступили строго по закону. Парня увезли в райцентр, началось следствие. Пахло судом и тюрьмой. Это было непривычно для всего местного населения. Ко мне зачастили ходоки с рассказами о тяжелом детстве и сложной жизни задержанного. Я сочувственно советовал приберечь эти важные сведения для следствия или суда. Меня выслушивали с недоумением и уходили в прострации. В камере задержанный рвал на себе рубаху и бился головой о стену. Он и вправду не понимал, за что его задержали. Ведь так поступали до него в деревне все парни. Кончилось тем, что родители избитого студента почему-то забрали заявление и обидчика выпустили. Но нам стало спокойнее.

Я попытался сделать так, чтобы студентам заплатили за работу. Раньше такого не было. Не очень понятно, почему: то ли руководители не занимались этим, то ли правила не позволяли, то ли деньги попросту присваивались начальством.

Я объявил студентам «правила игры» – условия сдельной оплаты. Слушали меня, как крестьяне когда-то слушали благие нововведения барина, то есть почтительно, но не веря ни одному слову.

К моей радости и удивлению окружающих, обещанное удалось выполнить, студенты получили приличные деньги. Тогда же я понял, что при желании можно легко обогатиться за студенческий счет.

Финал истории был такой: на поле уже лежал снежок, рабочих рук почти не осталось – многие уехали по болезни или еще по какой-то причине. К последнему дню работы часть картошки не выкопана. Утром придет комиссия принимать работу. Если картошка останется выкопанной, но не убранной с поля, не заплатят или заплатят малую часть. Институт не выполнит обязательств, а это неприятность уже районного масштаба. Тракторист спрашивает у меня, вскапывать грядки или нет. Я смотрю на колесные следы, уходящие по снежку в лес, говорю «копай» и увожу остаток замерзших студентов в лагерь. Утром комиссия видит тщательно убранное поле, а я – свежие колесные следы, ведущие к лесу…

После второго курса я с однокурсником Николаем Кореневым поехал в геологическую экспедицию. Цель – заработать немного денег и посмотреть жизнь. При оформлении временным рабочим в отделе кадров поинтересовались, не еврей ли я. На мой вопрос, неужели это важно и в этом случае, мне пояснили, что в экспедиции используются подробные карты местности и там не должно быть ненадежных людей. Я ответил, что по паспорту не еврей, по маме – еврей, и решайте, достоин ли я ехать рабочим в геологическую партию.

Уезжал я в начале лета. Провожали брат Толя и Татьяна, моя будущая жена.

Туруханск, куда мы прилетели, запомнился небольшими приземистыми бараками, комариным писком, столовой, где ели летчики, авиапассажиры и прочий кочующий народ. В столовой были единые для всей страны рубленые котлеты с макаронами и всесоюзным красноватым соусом.

Оттуда на гидросамолете мы вылетели к началу маршрута. Спускались по реке в большой надувной десантной лодке, почти шлюпке. Русло лежало в лощине. Берега были высокие, лесистые, а дальше от реки уже шли бесконечные болотистые топи. Местность – ненаселенная, с необычайным количеством комаров и всякого гнуса: манная каша через одну-две минуты становилась черной от налипших комаров. Собака, нос которой был постоянно облеплен мошкой, сходила с ума. С тех пор, когда я попадаю в комариные места в наших северо-западных краях, я понимаю, что это сущие пустяки по сравнению с гнусом тундры. На нервной почве у Коли Коренева вскоре разыгрался сильнейший радикулит. Его пришлось отправить домой с оказией.

Я понял, что в таких условиях основным достоинством оказывается не сила, не ум, не удаль, а нервная устойчивость и позитивная стабильность психики, настроенность на обычные бытовые дела.

Выживаемость в этих условиях зависела от тебя самого. Рассчитывать на чью-то помощь не стоило. Склонности к взаимовыручке у товарищей по партии я не заметил. Как-то мы подплывали к водопаду, где раньше уже гибли геологи. Перед такими препятствиями мы высаживались из лодки и, идя по берегу, аккуратно спускали ее на канатах по краю порога или водопада. В этот раз я один держал носовой канат, а три или четыре человека – кормовой. Вдруг нос тяжело груженной лодки мотнуло к середине реки и меня, как пушинку, кинуло в воду перед самым водопадом. Он шумел, как в кино, меня быстро несло к обрыву, сопротивляться течению было бесполезно, и я, как мог, сгруппировался. После падения меня утащило на дно красивой лагуны. Через какое-то время я вынырнул. Вверху на каменистом краю обрыва стояли мои спутники, спокойно наблюдая за происходящим.

Места были крайне дикие, ненаселенные. Как-то, сплавляясь по реке, мы увидели палатку и человека – большое событие. Мы подплыли поговорить. Это был старик, представитель какого-то местного народа. Он запасал на зиму грибы, рыбу, ягоды. В палатке стояла печка, рядом были ящики, бочки, вялилась рыба. Старик сказал, что его должен забрать сын, когда луна второй раз станет полной. Календаря он не знал.

Видели мы также небольшую деревню, в которой жил один из местных народов численностью меньше сотни человек. Это были люди маленького роста, кривоватые, с признаками вырождения. На улицах собаки ели красную рыбу. В деревне оказалось много ученых – этнографов или фольклористов. Они сказали, что этот народ является прародителем финно-угорских народов, то есть когда-то эта этническая группа разделилась, часть пошла на северо-восток и со временем превратилась в финнов, а часть отправилась на юго-восток, их потомки – венгры.

Русское поселение видели одно. Это был полузаброшенный рудник. Когда-то бельгийцы по концессии там добывали графит. Мы попали туда с группой работников прокуратуры, которые плыли на катере на этот самый рудник. Всю дорогу они пили и стреляли по пустым бутылкам. Мы даже опасались выйти на палубу. У пристани им бросили узкую доску-трап, и они чудом смогли сойти на довольно высокий берег по этой доске. Рядом на дне лежал утопленник, из-за которого они и приехали. Сойдя на берег, следователи куда-то удалилась с теми, кто их встречал. Погуляв по поселку, мы вернулись к катеру к условленному времени. Там уже была следственная группа. Похоже, они хорошо выпили в поселке и с подаренным им ящиком спиртного по той же узкой доске погрузились на катер. Мы тронулись в обратный путь. Покой утопленника никто не потревожил. Похоже, он никого не интересовал.

В нашей маленькой экспедиции были разные люди – например, футболист московского «Динамо» предвоенных лет. Ко времени экспедиции ему исполнилось лет сорок пять. Годы войны, как динамовец, он провел в войсках МВД в Москве, но участвовал и в выездных акциях, например в выселении народов Кавказа. Завозили их воинскую часть в горные селения как пехотинцев или артиллеристов, прибывших с фронта. Рассказывали они местным жителям байки про свои «фронтовые подвиги». Потом говорили жителям, что надо построить дорогу к их аулу для подвоза техники. Бывший футболист с удовольствием описывал, как одураченные горцы с энтузиазмом строили дорогу, по которой их же вскоре всех до единого депортировали.

Это были сладкие для него воспоминания. Говорил он также с некоторым сожалением, но и с гордостью, что стащить что-либо из опустевших домов было практически невозможно из-за тотального взаимного доносительства. А украсть было что: в домах оставалась вся утварь горцев, в том числе ценная – кинжалы, ковры…

Одна из причин того, что многим сегодня, в послеперестроечное время, в России те времена милее, может, состоит именно в том, что деятели репрессивного аппарата тех лет были ненамного богаче остального населения и в этом смысле являлись «своими». Если даже в домашнем шкафу у чекиста висело много чернобурок сомнительного происхождения, то это тоже было понятно и в каком-то смысле близко и простительно. Чекист ходил под тем же роком, что и остальные, и завтра мог сам оказаться заключенным. Видимо, многим в России небогатый угнетатель милее сегодняшнего удачливого, богатого предпринимателя или политика, тем более что чистота их богатства часто сомнительна. Эту мысль я слышал от своего друга В. С, заметного деятеля партии «Союз правых сил». А шкаф с чернобурками у соседа-чекиста видела девочкой моя жена, Татьяна, игравшая с соседской дочерью. Татьяна запомнила этот шкаф на десятилетия. Родители Татьяны не одобряли эту дружбу и советовали ей обходить тот дом стороной.

Заработал я в Сибири за несколько летних месяцев тяжелого труда в пересчете на сегодняшние деньги примерно 10 000 рублей. Этого хватило на неплохие зимние ботинки и мелочи.