Текст книги "Страна Яблок"

Глава первая
За два дня до

Александр

За Клязьмой дурным голосом заорал дергач. От неожиданности я вздрогнул, руки прыгнули на руле. Поэтому, наверное, птицу так и зовут – каждый раз дёргаешься от её крика.

Дергач скрипел часто и отчаянно, словно вдесятером. Несмазанные петли, зверёк в капкане.

Как его по-правильному, по-московски?.. Коростель вроде.

Да, коростель.

Поймал себя на мысли, что уже считаю себя местным.

Местным владимирским «грибом».

Выехали из тёмного леса, и в лунном свете на столбах, на деревьях заблестели сине-зелёным отливом видеоглазки. Как навозные мухи.

Мост через Пекшу, бетонка на Костерёво. Покрышки ритмично зашлёпали по стыкам плит. Я открыл окно, и кабину заполнил аромат отцветающих лип. Впереди поблёскивал защитный купол над бело-синей Воздвиженской церковью.

– Они будут? – спросил Борис.

– Куда ж без них?

– Зачем навсегда знают?

– Работа у них такая, Борис.

Так и есть – не доезжая до поворота, увидели бело-синий «Форд».

Возле него стоял Кубатов. Прочно стоял, как дуб, вырастая толстенными ножищами из неведомых нам земных глубин, помахивал электронным жезлом с переливчатыми бегающими огоньками.

Нарядный жезл, праздничный. Как новогодняя ёлка.

– Только у вас такая чесотка осталась, – начал Кубатов и положил мои документы в рыжую папку с подколотыми по верху разноцветными скрепками. – Куда вы на такой автохе, без КИУ? Солярой за километр воняете…. А?

Я молчал. Смотрел в видеоглазок на кубатовской фуражке и молчал. До ломоты в зубах не хотелось поддерживать тошнотворный ритуальный разговор.

Как с Алёной:

– Если бы ты тогда меня послушал, то не пришлось бы всё продавать.

– Кто же мог знать, что так получится? Ты же настаивала.

– Надо было знать, ты же мужчина. Что ты молчишь? Что всё отмалчиваешься?

– А что говорить?

– Правильно, сейчас-то что говорить? А вот если бы тогда меня послушал…

Действительно, что сейчас говорить. Как получилось – так получилось. Алёна по шоу задвигает, а я вот – «гриб».

– В автомобиле отсутствует чип-карта КИУ… – повторил Кубатов, растягивая «чи-иип-ка-аарта…», как строгая, но доброжелательная учительница, голосом, дающая ученику интонационную подсказку.

Чего я добиваюсь? Сейчас загонит на штрафстоянку до следующей смены, потеряю утро, и жди Латыша ещё месяц. А соляры в цистерне – на дне.

Аркадий весной с ним сцепился – чего мы добились?

– Пока ведь не обязательно, – подал я свою реп лику.

– Не обязательно, но желательно! «Определяется существующей дорожно-транспортной обстановкой» – циркулярное письмо от пятого февраля сего года. Предлагаю проехать в райотдел, ознакомиться с нормативным документом.

И в дирижёрском упоении крутанул блистающим жезлом.

– Нет, не надо. Я верю. Я знаю.

– Тогда почему же не выполняем? – Кубатов уверенно вёл свою партию всё выше и выше, как Лучано Паваротти в «Памяти Карузо».

– Виноват.

– А с первого сентября подключение чип-карты КИУ обязательно для всех транспортных средств. Без КИУ передвижение по дорогам любого значения будет запрещено. Даже по вашим козьим тропам. Думаешь, не знаю, как вы по старым просекам в Ундол добираетесь? Знаю. До смешного ведь доходит – жезлом щёлкаю, а о вашей машине информации ноль, и прекратить движение не могу, – доверил он мне, как заветному дружку-товарищу, свою сердечную боль, тугу-кручину. – Захотел водитель – остановил машину, не захотел – дальше поехал. Бардак. Но с первого сентября – всё, порядок. Один для всех. Как клопов вас передавим. На телегах будете ездить, гыгыгы! – Его красивое лицо разошлось в улыбке. – Хочешь кататься, так ставь чип на машинку. А если у самого не вшит, то и в машинку не поставят. Вот и выходит, что трындец вам.

– Так ведь тогда и вы будете не нужны, – сказал я в видеоглазок фуражки. – На каждом столбике сканер: либо штрафы начисляет, либо машину блокирует. Останутся одни карчики и автовозы, они ничего не нарушают, сами себе полиция. Вы-то, дорожная служба, тогда зачем?

– Да, блин. Куда идём, о чём там они думают? – Он стал задумчив и скорбен. Так сказать, поделился тревогой со мной, с близким человеком. – Но мы всегда будем нужны. Всегда! Без нас рассыплется всё на хер. Они, – его лицо зло перекосилось, – они там, в золотых офисах на сотых этажах, думают, что всё на их программах держится? Хер там. На нас всё стоит.

Я поразился. Кубатова не смущал видеоглазок на фуражке, не пугал неотключаемый микрофон. Видимо, это не раз обсуждалось на их ментовских полянах. Или это опять провокация, как весной? Лучше молчать.

– Слушай, я что сказать-то хотел… Я электрику знаю и на тракторе работал. На любой технике могу, профессионально. Полезным буду человеком у вас. Не то что ваш Аркадий, голубятник психованный. Поговори с Серёгой. – Я удивлённо смотрел на Кубатова, переводя взор с видеоглазка на его лицо и обратно. – Да не бери в голову, пускай слушают. Меня всё равно попрут на осенней аттестации, я ж так и не прошился.

Я почувствовал, как мои брови прыгнули вверх.

– Как это? Разве у вас можно?

– Нельзя. В рот я имел эту прошивку. Скоро будут проверять, сколько ты насрал и какого цвета. Откручивался с наручной времянкой сколько можно, потому и патрулирую по ночам в звании подполковника. А теперь всё, докрутился. Ну так что – возьмёте, а? Жить-то нужно.

Голос его звучал вполне искренне – видимо, действительно дохаживал последние дни, если вёл такие беседы под глазок и микрофон. Тем не менее ввязываться в откровенный разговор я не собирался, хотя он меня поразил, конечно. Но и злить его не хотел.

Я пожал плечами.

– У нас собрание решает. Как коллектив скажет, – сказал я сожалеюще-виновато. Словно расторговавшийся в ноль рыночный продавец позднему покупателю.

– «Собрание реша-ает»! Что ты гонишь? Я с тобой как с человеком, а ты мне про собрание? Кубатов для тебя говно в фуражке? Да для вас все прошитые – говны, пыжитесь как опарыши. Хотя у меня вообще на руке времянка, такая, как и у тебя была. – Кубатов помолчал, ожидая ответа. – Я понимающе кивал. – А то я не знаю – как Серёга ваш скажет, так и будет. До хера берёт на себя, на понтах, как на колёсах. Монахам лижет, к казакам подкатывается. Не обломится ему ни с монахами, ни с «овощами», ни с казаками.

Кубатов замолчал, вставил палец в ухо и сосредоточенно повертел. Тщательно, под разными углами.

Я ждал.

Кубатов прошёлся по всем ушным закоулкам, вытащил палец наружу и скептически его осмотрел. Взглянул на меня, как бы ожидая сочувствия по поводу незаслуженно скудного результата – так сказать, дополнительной от меня неприятности.

– Забились, как улитки, по своим раковинам! Всех подчистим. А вашу шоблу в первую очередь – незаконное предпринимательство, нарушение закона о потребительских стандартах. Я ему рога хоть так, хоть так обломаю. Падла, мля. Ваши тоже им недовольны. Доберёмся. Ладно. Проезжайте.

Через силу протянул мне документы, положил руку на пояс, отогнул три пальца. И пошевелил.

Через триста метров направо уходила тупиковая дорожка к бывшему детскому лагерю, там и стояла машина кубатовского брата, Ивана.

Наглая рожа. Рот, как у акулы, постоянно криво полуоткрыт, словно собирается плюнуть или выругаться. Из тех, что сдают задом, въезжают в твой стоящий автомобиль и начинают орать: «Какого хера ты здесь растопырился? Слепой, сука? Слепой?!»

– Ещё два, – сказал Иван, когда мы с Борисом уложили ему в багажник три окорока.

– Он показал – «три», – возразил я.

– А я говорю – ещё два.

– Не понял. Что за дела?

– Не можешь ещё два, – поддержал меня Борис.

– Ты-то ещё куда лезешь, дерево? Тащи, пока я добрый.

К хромой речи Бориса все привыкли и почти не переспрашивали. Только Валера Спиридонцев веселился и делал вид, что не понимает, заставлял Бориса повторять по несколько раз. Тот краснел и мучился, топтался на месте как цирковой медведь, слова комкались ещё больше. Валеру обрывали, останавливали, но делать замечания и пререкаться надоедает. Спирьке же веселиться не надоедало.

А Борису что остаётся? Кто он такой, по сути?

Работник за еду. Терпи.

«Такой наглости ещё не было, – подумал я. – Видать, на самом деле Миша из полиции уходит».

– С какой стати?

– Чего-о?.. Считаешь, я должен бесплатно ночь не спать, в кустах сидеть? Три Мишке с начальством, два – нам за хлопоты. Можешь поменьше принести, из передней лопатки.

– Можно подумать, ты ночью не спишь, чтобы мне машину помыть. Не могу. Рад бы, но у меня всё по счёту.

– По счёту? Теперь я считаю. Считаю до трёх, уже два. Сейчас позвоню, стопанут Латыша у Лакинска, и досвидос вашей сделке.

– Если так, эти забираю обратно и возвращаюсь, Мишке сам скажешь.

– Давай вали. Я в Лакинск звоню.

Иван отнял левую руку от багажника, активировал ладонник и постукал подушечкой большого пальца по цифрам на фалангах, набирая номер.

Поднёс большой палец с динамиком к уху, мизинец с микрофоном у рта, остальные подогнул. Излишне озабоченное лицо с поджатыми уголками губ напомнило мне давно забытую Москву. В метро так смотрели перед собой мужчины, не желающие уступать место бабульке или беременной. Сосредоточенно.

Послушал, сбросил, снова забегал большим пальцем по цифрам.

Что он набирает? Если знакомому звонит, вошёл бы в Контакты. Что за тыканье в цифры по памяти? Что он запомнить-то способен, упырь? Время тянет, нагнетает.

Я потянул руку к багажнику:

– Открой, я эти заберу. Если Латышу недодать, он на цистерну позвонит и заблокирует. Так что и смысла ехать нет.

– Нет смысла – так и не езжай. – Иван отбросил мою руку. – Из тебя, сука, этот окорок вырежу. Ходи теперь на Вилке да оборачивайся. Глазков-то у вас там нет. Озеро «Кричи-не-кричи». За вас, говнюков, и искать не будут. Ещё спасибо скажут. Попишу тебя, падлу, как…

Запрыгнул в машину и резко подал вперёд, перегородив дорогу нашему грузовику.

В глазах потемнело. Дёрнулся уже к кабине – давануть на стёртую широкую педаль, смять и сплющить бампером нашего могучего «Урала» Ванькину легковушку и…

Пока вернулся за Кубатовым-старшим, объяснялся с ним, а потом с перекошенным от злобы Ванькой, время вышло.

– Всё, уезжаю, маршрутник пищит, – позвонил Латыш. – Ты меня подвёл, а с меня тоже спрашивают. Больше не звони. Окей-привет.

– Окей-привет, – повторил я сдавленным голосом. Сердце пропустило удар. Передушить бы уродов.

– Разворачиваемся, Борис.

Чтобы проветрить голову после Кубатовых, я включил радио.

 
Не тво-ей, а тво-им
Нам каза-лось дво-им… —
 

заныла транс-Дейна, словно из другой жизни. Алёне она нравилась.

Почему он сказал – «на Вилке»? Следит? Или браконь ерничает на Бобровом ручье? Или просто случайно видел, как я вытаскиваю лодку?

Мне стало не по себе; знает, на что давить.

Человек так устроен. Услышишь: «Вчера ты в семь часов был в кафе «Шоколадница» – и то неприятно. За тобой наблюдали, а ты об этом не знал – и настроение испорчено. А уж когда узнаёшь, что за тобой следили на озере Вилка, то по спине ползёт липкая тревога.

Глухое место. Чтобы проехать туда, минуя нас, надо часа три плутать по заросшим просекам и тропинкам. Там даже на вездеходе не проехать – заросло всё. И мотоцикл увязнет. А через нас он не проезжал.

Большая Медведица теперь висела прямо перед нами, её семь звёзд складывались в контур окорока. Из передней лопатки.

…Что же Ванька имел в виду, когда говорил про Вилку? И что значит «ваши недовольны»?

Егор

Захар – ступ реальный. Каждый раз старается к нашей общаге анлук подойти. На цырлах идёт и хоп! – резко дверь на себя. А смокает табак с херью какой-то. То ли вишнёвый лист, то ли волчьи ягоды. Несёт за версту. Тем более общага на опушке и ветер всегда от посёлка. Хоть бы не смокал, когда крадётся. Нет, ему нужно по обязу с трубкой в зубах вломиться. Он её «люлькой» называет.

По-казацки, типа. Конкретный ступак. Но ломит тоже конкретно. Первую неделю, как дядьТолич умер, он меня не трогал, потом включил по тяжёлой.

С дядьТоличем не шути. Он и Захара, и остальных хорунжих с есаулами сквошил, только в путь. Да что Захар – сам атаман к дяхану был со всем уважением. И даже Кубатов.

– Парни, Захар идёт! – махнул от окна Кузя. А все уже и так готовы, в окна дымок наносит.

Сейчас вломится, заорёт: «Подъём!» Надо быстро с койки соскочить и встать «смирно». Я дядьТоличу не говорил про эти ночные ломы. И мне стукачом западло, и он не хотел, чтобы я от парней отделялся. Поэтому он меня и определил в общагу, а не с ним вместе. Дяхан сам однажды заметил, что Захар к нам после отбоя зашёл. Тихо дверь за ним открыл и стоял, слушал.

Потом Захара вывел, засквошил его так, что тот по колено в землю врос. Полный пробой! Нам всё было слышно.

– Взвод, подъём! – заорал Захар, все готовы уже. Подскочили, построились.

– Вольно. Сегодня неплохо поработали. Неплохо, всё файно. Кузовлев на погрузке младших организовал, молодцом. Но почему Ракитин с Сахно за складами курили? В тринадцать лет – не рано ли смокать? И не в первый раз. Кузовлеву за недогляд – пять плетей, Сахно – три. Кузовлёв – я не понял!.. Вот так-то лучше. Теперь про Ракитина. У тебя, Ракитин, это не первое нарушение. Думал – я не вижу, не знаю? «Анлук-анон» – так вы говорите? Совокупно положено тебе пятнадцать плетей. Но можешь заменить наказание, постираешь мне маленько. Не слышу?.. Вот и ладненько!..

И пошло-поехало. Дяхан говорил, что он спецом после отбоя нас ломит. Мы стоим в одних трусах, а человек раздетый одетому сразу проигрывает. «Дешёвка он, – говорил. – Комплексы из него прут». Дядька понимал в этих вещах, отставной полковник. Настоящий, боевой.

Захар месяца два как начал таскать к себе «постирать» одного за другим. А там – постирать или ещё что, не говорит никто, анон. Молчат, глаза прячут. Ну, молчите и молчите, дело ваше. Мне тоже пох. Хотя что уж там – все всё знают, и я тоже. Меня не касается – и ладно.

– Кузовлев! Приведешь Ракитина после отбоя. Завтра – Сахно. Вопросы есть? Зато у меня есть. Распустились полностью последнее время – полный пробой. Порядок в хер не ставите. Не хотите казаками стать? Не надо, никто силком не тянет. Желающих – туча, а дурную траву – с поля вон. Давно дагестанцы, соседушки наши дорогие, у нас сотрудников просят в помощь, вот двоих и отправлю на следующей неделе.

Все замерли. Ни фига это не ломы, реально может продать. Через Кубатова. Кубатов все время рабов дагам возит. Невшитых кто будет искать? Два раза, когда доски дагам возили, я их видел. Несколько «вырезов», и обычные тоже есть. Жутко смотреть. Глаза в землю у всех, некоторые в женских платьях, накрашенные.

Говорят, что личку и глазок удалить нельзя, но я вырезов сам видел. Значит, можно. Как только находят? – таких хирургов не погуглишь. Вырез, конечно, не человек уже. Ступ на полную.

Даже раньше, когда чип в ладонник вшивали, многих ломало. Цифровые деньги всегда с тобой, треды без продавцов, скан на выходе. Денег не хватает – кредит за секунду заказал и бери что хочешь. А за пять лет кредит не отдал – всё, приехали. Дом отнимают, конура три на три и СРП – социальный реестр потребления. Двенадцать часов в день на общественных работах, один выходной. Запрет на детей, на жениться, на всё. И глазок контроля в лоб.

Где-то находят подпольных хирургов, чтобы глазки вырезать с личками. Дураками становятся, а что лучше – хэзэ. Может, и подпольные хирурги – на самом деле не подпольные. Рабов готовят. Много чего потихоньку болтают.

Дяхан говорил: «Вполуха слушай. И помалкивай. Половина слухов – чушь собачья, вторую половину спецом распускают. Один процент, может, и похож на правду». А как этот процент…

– …заснул, Егорушка? Понятное дело, намаялся ты сегодня. На конюшне убирал, чистил, только шуба заворачивалась. Молодцом! Всё вычистил, любо-дорого глянуть. Так файно и у Марьяны не получится. Чистюля ты наша, радивица пригожая!

Некоторые захихикали. Юрец и Кузя с Пашкой. Юрец, падла, не ожидал от него. Отмазывал его по тяжелой два раза, дядьТолич атамана просил.

– Вот и ладненько! Казак должен быть опрятным и чистоту уметь блюсти. Послезавтра, Егорушка, придёшь ко мне, постираешь.

Ох ты! Никогда при дядьТоличе он даже близко меня не сквошил. Не то что – «постирать».

– Нет, – сказал я тихо, глядя поверх Захара.

– «Нет»? Надо же – «нет»! Не хочет чистюля наша постирать! Ну и ладненько, ну и хорошохонько. Вот Юрик пойдёт, значит, вместо тебя. Ты – белые ручки, нежная спинка, придётся Юрику идти. А потом ещё кому-то. Значит, вот как ты себя ставишь. Ну, коллектив тебя поправит. У нас же, у казаков, как?.. – «один за всех и все за одного». Ну, поздно уже, отнимаю сон у вас растабарами своими. Извиняйте. Отбой всем.

– Любо!!! – выкрикнули мы. Громко, чтобы десять раз не дрючил.

– Вот и славненько, ребятушки. – И приложил палец к губам: «Ш-ш-ш…Спим-спим-спим». И тихо притворил дверь.

– Ну ты чо ломишь?! – сразу же подкинулся Юрец. – Лучше всех, типа? Не до хера ли берёшь на себя? Скажи, Кузя!..

– Завтра поговорим, – ответил я, приподнялся на локте и уставился Юрцу прямо в глаза. ДядьТолич говорил: «Хочешь продавить человека – смотри ему в глаза, как будто у него в переносье острый нож. Чётко на лезвие смотри. Только знай с кем».

Юрец что-то буркнул и перевернулся на другой бок. Ночью не полезут, им сначала сговориться надо, чтобы впятером-вшестером.

Как быть? Нагибаться нельзя, бежать некуда. Кубатов быстро поймает, видеоглазки повсюду. И вот тогда уже точно к дагам отвезёт. Посёлки есть в округе, да не добраться до них. С Клязьмы двое приезжали, нормальные мужики, не то что наши упыри в лампасах. С дядь-Толичем хохотали чего-то, потом дядька с нашими ругался.

И куда бежать? Анон. Не в Москву же бежать непрошитому. Придётся прошиться, без вариантов.

А что вшитые?.. вон, по десять человек на одно место за работой стоят.

А без работы получать квоту двадцать тысяч, жить в минималке на семидесятом этаже и геймиться целыми днями?

Как быть-то? Захар не отстанет, будет ломить каждый день. Атаману пожаловаться? Не вариант. Завалить Захара? Смогу, наверное. А потом куда? Попробую всё же на Клязьму, лесами. Что же делать-то, что же делать?!

Я вцепился зубами в руку, закусил. Рот наполнился кровью, на вкус она была как вишнёвый табак Захара. Меня чуть не вырвало в подушку, перевернулся на бок, потом на спину. Часа полтора крутился, уснуть не мог. Пока Ракитин не вернулся. Прошаркал к своей кровати, лёг лицом вниз и заплакал. И я сразу уснул.

Александр

Борис захватил бороду в кулак и по-собачьи наклонил голову. Длинная чёлка лезла ему на глаза, он провёл рукой по бровям, поморгал. Отвёл взгляд, помялся.

Он почти ни с кем не заговаривает первым, стесняется. А меня полудетская перекошенная речь Бориса не смущает. Как будто с Павликом болтаю.

С прежним Павликом.

Через месяц с небольшим ему в школу, а там отформуют по шаблонам Интрофая. Да, наверно, уже и сейчас нету прежнего Павлика, за два года Алёна его обстругала.

Борис, конечно, чувствовал мою симпатию.

Никто, даже Сергей, не разговаривал с ним на равных, у всех сквозила снисходительность. Великан трогательно обо мне заботился, помогая в тяжёлых и грязных работах, а уж в ночные выезды сопровождал всегда. Наверно, и чтоб поговорить тоже.

– Ты заверяешь Сергею? – спросил Борис. – Он очень ездит, всех вокруг ездит. Не получается у Сергея. Как будет?

– Не знаю, Борис. Я тоже вижу, что не получается. Всех давят, но объединяться не хотят. У попов своё, у «овощей» своё. Все упёртые, как бараны. А одним тяжело. Совсем тяжело.

– Да, так вижу. Не получается. Спиридонцев очень гад, очень. Всем говорит плохо, все слушают. Плохо.

– А что он говорит плохо?

– Я с Сергеем навсегда буду. Я не слушаю.

– Что он говорит?

Борис замолчал. Если не хочет говорить, спрашивать бессмысленно. Внимательно смотрит сквозь тебя, как будто вслушивается в далёкую музыку. Может быть, действительно что-то звучит в его перекрученных мозгах.

Когда прошлой осенью Сергей нашёл его в землянке за Клязьмой и привёл к нам, Борис вообще молчал. Месяца три не говорил ни слова, даже не мычал, и мы решили, что он немой. Безобразный шрам-клякса на лбу от вырезанного видеоглазка, лички в гортани нет. Натуральный вырез.

Жил на брошенных торфоразработках – картофельные грядки, огородик, три курицы с петухом. Так, вместе с курами, Сергей и привёз его к нам.

Весной одна из тех кур перестала нестись, Армен хотел её зарезать. Борис обхватил себя огромными руками, замычал и затрясся – Армен первым бросился его успокаивать, кур оставили в покое, даже Спиридонцев промолчал. Серёга мне сказал потом задумчиво:

– Драл он их там, что ли?

Меня вот точно отодрали Миша с Ваней. Оставил посёлок без топлива.

Правильно Кубатов говорит: «Как клопов передавим».

Все правильно говорят.

Зря я не сдержался. Дело не сделал и Ваньку разозлил. Как-нибудь договорился бы с Латышом без двух окороков. Но сколько можно угождать и прогибаться?! Сил уже нет.

– Что нехорошо? – спросил Борис. – Что злой?

«Всё нехорошо, – подумал я. – Как это они говорят?.. Не-файно. Совсем не-файно. Соляры нет, электричество отключают».

– Я с Сергеем навсегда буду, – снова сказал Борис. Не упрямо совсем. Безмятежно, как о погоде на завтра.

«Да я тоже, – подумал я, – но солярку с электричеством мы не заменим».

– А ты? – спросил Борис. – Ты будешь?

– Да, – сказал я, – буду.

Ехали молча, разговаривать не хотелось. Мысли толклись в голове бессвязным комариным зудом.

Электричества нет, газа нет, ещё и солярки нет. Конец.

И с Павликом уж точно придётся проститься, с будущего года ювенильные суды вводят запрет на общение невшитого родителя с ребёнком.

Плюнуть и возвратиться в Москву? Вшиться?

Терпеть и надеяться? На что?

Докатимся до землянок, как Борис.

Бред. Тупик, безысходность. Как два года назад, после разорения и банкротства.

Тогда выручил Сергей, предложил переехать на Клязьму.

И сейчас на него вся надежда.

– Что хмурые такие? – встретил нас Сергей у ворот. – Не грустите. Солдатам на войне бомбами головы отрывало, они и то не плакали. Подумаешь, проблема, говна-пирога. Вот дубы из реки вытащить – это проблема. Срочная причём. Загородили Клязьму как плотиной, совсем берег размыло.

Ванька небось в дурь попёр? Как бешеный кошак: сколько раз мимо пройдёшь – столько зашипит. Может в глаза прыгнуть, может лапой ударить. А ты молодец, Алик. Окорока вырвал из пасти у них, ни пяди ветчины врагу не отдал.

Серёга потрепал меня по плечу:

– Не бери в голову, найдём солярку. В воинской части с новым прапором я почти договорился. А ещё на Оке земснаряды работают, там терминалов нет, я узнавал. Расход топлива там контролю не поддаётся, всё на дне морском. То есть речном. Совсем ты мне зубы заговорил, Борис.

Борис широко улыбнулся.

– С ними договорюсь, я уже подбивал клинья, – сказал Сергей. – Рыба им не нужна, конечно, а на свинину они губу раскатали. И газ с электричеством восстановим. Вадим проект мини-ГЭС закончил, ещё ЛЭП отсюда потянем, автовозы будем заряжать. Давайте разгрузим всё взад, и спать идите. Утро вечера мудренее.

Потащили из кузова сыр, окорока и сало в армейских ЗИП-ящиках на карабинах. Иначе нельзя: крысы.

Я пошёл к погребу, из конуры вылез Казбек. Зевнул, припал на передние лапы и длинно потянулся. Провёл ему рукой по затылку, и он, хитрый чёрт, сразу вывернул свою огромную голову влево. Прочеши, мол, за ухом хорошенько.

Прочесал, угостил сушёным окунем.

Обожает Казбек рыбу. Откуда такие вкусы у алабая?

Хотя они и арбузы едят, и горячие лепёшки, и лягушек. Древняя порода, ко всему привыкли.

Подошла Зёма, осуждающе наклонила голову. Высококультурная дама. Сразу угощение с земли не берёт, сначала испытующе посмотрит – всё ли ты обдумал, я твёрдо могу рассчитывать на этот кусок? – и только потом аккуратно прихватывает зубами. Но в неурочный час никогда не кормим, уже пытались неизвестные приваживать.

Борис откатил по направляющим бетонную плиту, отвалил тяжёлую, обитую железом дверь погреба, я включил фонарик, и мы потащили ящики вниз.

Погреб, собственно, был не погребом, а хранилищем. Бункером.

Дикая жара позапрошлого года показала ненадёжность наших подвалов, и мы решили сделать общий ледник.

Благо Клязьма рядом.

Сашка в своё время перекроил брошенный котлован совхозного навозохранилища под грандиозный фундамент тридцать на тридцать, его мы и заглубили ещё на несколько метров. Наткнулись на бешено бьющий ключ – и не забей мы его сразу же в трубу, он размыл бы всю губернию за пару часов. Трубу вывели в Клязьму через двухметровые кольца, подведённые к фундаменту «для канализации». Как метротуннель.

Сашкина любовь к нечеловеческим масштабам нас всегда поражала, он и Ларису нашёл по своему вкусу – метр восемьдесят с весом под девяносто. Не толстая, не жирная – могучая.

Как «Боинг», как скала. Как Александрийский столп. И вечно хохочет. Хохотала, вернее. До Сашкиного инсульта.

За тамбурной дверью плавал холод. Ледяные плиты уже заметно подтаяли, следы от пилы затянулись и сгладились, как детские шрамики на коленках. Июль всё-таки.

Густой рыбный запах хоть ножом режь. Бочки с солёной рыбой по левой стене, вязки сушёной щуки и окуня, копчёный лещ висит на металлических трубах.

Мы с Серегой пыхтели вдвоём над одним ящиком, Борис брал сразу по два. Сам полтора центнера, и ящики килограмм на сорок каждый.

– Борь, не понимаю, зачем мы за топливом мотаемся? Для чего нам вообще грузовик нужен? Всё на тебе можно.

Он смущённо, по-детски улыбнулся и повёл плечами. Когда восхищаются его дикой силой, скромничает и отмахивается, но от похвал тает.

– Ну, всё, – сказал, отдуваясь, Серёга. – Поспите, и снова всё будет голубым и зелёным.

Проснулись мы около часу дня, но ничего голубого и зелёного не было.

– Спирька, сука, участок продал, – сообщил мне Сергей. – Грохнуть бы его.

Сергей рассказал, что рано утром к Спирькиному дому подъехала машина, начали грузить вещи. В шесть утра все на ферме, один Аркадий на голубятню сорвался, покормить.

Оттуда и увидел грузовик.

Подошёл, завёл разговор с водителем. Спирька от большого ума и жадности подписал на перевозку своего родственника, тот всё и выложил. Дом, мол, с участком продан, хозяин вещи вывозит.

– Некисло, а? Как ещё Аркадий удержался, в табло Спирьке не поднёс. У него ж не заржавеет. Машина ушла, Спиря здесь. Сейчас срочно собрание проведём, если ломанётся на выезд, тормозните его.

– Так и пусть валит, он же всем опротивел. Зачем собрание?

Сергей посмотрел на меня, и я испугался. Губы и веки у него опустились, глаза на меня не смотрят.

– Алик, подстанция же у него на участке. Мы без света останемся.

– А?..

Зёма неслышно подошла сзади и толкнула меня своей лобастой башкой под коленки. Серёга едва успел принять меня в подставленные руки. Я обернулся – она стояла, наклонив голову и улыбалась. Впрочем, у алабаев такой прикус – кажется, что они всегда улыбаются.

Ксения

Я бежала по топкому берегу озера Вилка и проваливалась по колено. Надо было быстро-быстро выдергивать ноги из грязи, я не успевала, начала задыхаться и проснулась.

В окно светил пятнистый шар луны, почти полный. В ночной тишине затихал рёв «пищемобиля».

Мясо-рыбу повезли, на бензин менять. Я слышала, как Сергей Саныч с Александром говорили: газ нам отрезают, электричество тоже. Наличные больше не принимают, полностью перешли на электронный расчёт. Если тёмной ночью ездят продукты на бензин менять, значит, здесь тоже плохо.

А как же мы будем без газа, без электричества? Значит, всё руками, руками. Руки и так болят, мама вон аж плачет по вечерам. Отнимаются у неё руки. И что – всю жизнь вот так? Не хочу!

У меня уже руки в крюки превращаются. Мажу-мажу, всё без толку. В июне Франни приезжала за сыром-маслом, так посмотрела на мои руки… Как на уродку.

Выходит, папа показывал, как лучину щепить и жечь – не просто так? Он нас учил заранее?

Лучины жечь, вручную доить, на лошадях пахать?

Да и нет у нас лошадей.

Не хочу, не хочу, не хочу!..

А если заболеет кто? Где лечиться? Сергей Саныч что-нибудь придумает… а что он придумает? Плотину на реке хотят ставить. Папа говорил, они с Вадимом прикидывают…

Да кто ж нам разрешит? Зачем обманывать самих себя? Если даже электричество и газ отключают.

Хотят нас сжить со свету. Ну и правильно, что здесь делать? Так и ходить за коровами всю жизнь? Всю жизнь мучиться! А сестренки мои? Они уже сейчас полдня на огороде, а дальше хуже будет.

Мне уже шестнадцать скоро… И за кого замуж выходить? Все такие старые… Александр хороший, всегда мне улыбается, но он ведь тоже старый! И никого, никого вокруг нет!

Как тогда Александр на нас смотрел!.. когда мы купались. Он на меня одну смотрел. Ни на маму, ни на Ларису. Всю ночь уснуть не могла.

А как же свиньи теперь? Коровы-то перезимуют в холодном коровнике, а свиньи помёрзнут. А коров вручную доить? Много не надоишь.

Если и надоишь, девать некуда. Закон какой-то приняли – чтобы никто ничего не выращивал и не разводил, даже для себя. Всё только через треды и сетки.

Тогда ради чего эти два года? Только-только ферму отстроили.

У папы спрашиваю, он говорит: «На Господа надо уповать…»

«Уповайте на Господа вовеки, ибо Господь Бог есть твердыня вечная… Я же беден и нищ, но Господь печется о мне… Уповай на Бога; ибо я буду ещё славить Его, Спасителя моего и Бога моего…»

Вот же привязалось, и не остановишься!.. Прости, Господи, моё святотатство!

А по-моему, папа просто врёт сам себе и нам тоже. За словами прячется, как улитка в раковину. «Молись да молись» – вот и весь ответ.

Откуда Господу здесь взяться? Никакой ангел небесный не спустит ни бензина, ни электричества. Вон Франни как фыркнула, когда папа стал ей про Господа говорить! Никакого Господа у неё нет, и никому она не молится, а такая красивая. Неужели они правда втроем живут и естество своё меняют постоянно? Ужас какой! Это, вот… я раз такая – и мужчина!.. парень! И у меня вместо… и я смогу… ох, прости меня, Господи!

«Господи, Ты видишь мою слабость, даждь ми исправление и сподоби мя любити Тя от всея души моея и помышления, и подаждь мне благодать Свою!»

А какое платье у неё!

Платье-брюки! И всё почти насквозь видно, все мужчины так и шмурыгали на неё глазами, и даже папа!.. и подходили к нам всё время. То спросят, то попросят. Александр только совсем на Франни не смотрел, только на меня.

Я выдумываю, конечно, он старый. Вот если бы такой, как Александр, но моего возраста! Ну, можно постарше немножко.

Чепуха это всё! Откуда здесь кто возьмётся? Одни леса вокруг да торфяники за Клязьмой. И всюду те же тяготы.

Папа рассказывал, что раньше от тягот в Сибирь бежали. На молочные реки, сказочное Беловодье. Ни налогов, ни воинской повинности, ни крапивного семени – чиновников и полиции с податными инспекторами. А сейчас повсюду одно и то же, от Африки до Северного полюса.