Текст книги "Страна Яблок"

– Ага, а сам-то, сам-то!.. – Ильяс очень похоже изобразил спецназовские жесты Сергея.

– Так я думал, там как минимум бык!..

– Не, а Борис-то, Борис!.. Бежит, а автомат за ремень тащит, как женскую сумку!

– Армен, ты понимаешь, какую ответственность на себя берёшь? Учти, что теперь у тебя перед ней обязательства – ты её за грудь потрогал, она продолжения ждёт!

«Как Лариска от меня», – подумал я сквозь смех.

Смех наш сильно отдавал истерикой. Борис не смеялся, смотрел в землю. Юмор ситуации до него не доходил.

Коза погрузилась в машину удивительно быстро. Мы подставили сходни, Армен поманил из кузова солью, и она легко застучала копытами по доскам.

– Армен, учти, лужу ты за ней будешь вытирать!

– Уберу, да?! Что там убирать! Да она и не будет, она умница!

Они смотрели друг на друга выпуклыми глазами, коза облизывала Армену руки.

– А представляете, сколько скотины вокруг гибнет! Привязанные, в стойлах, без воды, без еды, у голландцев три тысячи голов на стойловом содержании… – сказал Ильяс.

– О таких вещах сейчас нельзя думать, – остановил его Армен, – такие вещи надо закрывать в голове в ящик и на ключ.

– Прекращай, Ильяс, – сказал Сергей. – Прекращай. Но ты надоумил хорошо: лошади нам нужны, вот что. Дороги забиты, соляра рано или поздно кончится или сгорит, без лошадей никак. В Богдарне конеферма есть, давай-ка туда. Без американцев мы выживем, а без лошадей нет. А лошади без нас не выживут, уже больше суток прошло.

Борис сел за руль, развернулся, и мы поехали в Богдарню, но сразу же остановились.

Из-за поворота, наперерез нам, поскрипывая втулкой, выехал велосипедист.

Мы выскочили, вскинули и опустили автоматы. Открыли рты и уставились на него. А потом друг на друга.

– Лесосплав из трупов и сгоревшие города – это нам ничего, привыкли, – сказал я, – а вот велосипед – это шок.

На велосипеде ехал Эдуард Васильевич, отставной военврач из Петушков. Он подкатил к нам и как ни в чём не бывало поздоровался.

Мы почувствовали себя великовозрастными болванами, играющими в войнушку. Вдобавок из кузова высунулась коза и коротко проблеяла. Коротко, нагло и требовательно.

– Армен, тебя зовёт. Скучает.

Как же мы обрадовались доктору! На минуту мне показалось, что наваждение рассеялось. Нет никаких пожаров и трупов и быть не может, если по дорожке едет подтянутый Эдуард Васильевич.

Если б не его возраст и не подчеркнуто чопорный вид джентльмена на прогулке – чисто выбритые щёки, свежая рубашка, серое кепи, запах одеколона, рюкзак на спине, клетчатая брючина заколота прищепкой, мы бы, конечно, помяли его и похлопали по спине, но никто не решился. Только подёргали и потрепали за рукава.

– А куда же вы едете, Эдуард Васильевич? – спросил я, когда мы успокоились.

– Безусловно, к вам. Вы же говорили, что вам необходим врач? Я посчитал, что сейчас как раз подходящая ситуация для трудоустройства. Другого такого случая я могу и не дождаться. – Он развёл руками.

– А что в Петушках? Что, как?

Ничего нового Эдуард Васильевич нам не рассказал, да и рассказать не мог. Предыдущую ночь он мучился бессонницей, поэтому в воскресенье вечером принял снотворное и крепко спал до десяти утра. Разбудил его запах дыма.

Пока он разобрался, в чём дело, город уже вовсю полыхал. Он сел на скутер, положил в рюкзак бельё, мыло-бритву, «Очерки гнойной хирургии» Войно-Ясенецкого, ещё пару книжек и решил объехать окрестности.

– Это велосипед, – сказал Борис, – не скутер.

– Молодой человек, я знаю, что это велосипед. А это – грузовик, а в руках у вас автоматы АК-74, которые вы, вероятнее всего, изъяли в воинской части за Костерёво. Пострелять из них вы ещё не успели, пахнет от них маслом, а не сгоревшим порохом. Так что я вполне ещё в своём уме. А скутер я бросил из-за треска, ничего с ним не слышно, и пересел на велосипед. Нашёл двоих детей, четырёх и шести лет, больше никого.

– Только двоих?

Эдуард Васильевич рассказал нам, что мы в своих пампасах отстали от жизни – «от бывшей жизни» – поправился он, и не знаем, что возрастной порог давно отменён: личку вшивали чуть ли не с трёх месяцев. Вся процедура отнимала ровно полминуты – холодок, мятный ветерок в гортани и лёгкий щелчок. Всё.

«Значит, вшила она Павлика. Действительно: «всё», – подумал я. – А если нет? Эдуард в Петушках двоих спас, а если Павлик сейчас вот так же один в горящем городе? Сейчас вернёмся, сажусь на скутер и в Москву. Нет, на скутере не доеду по забитым дорогам. Велосипед. Да хоть пешком!»

Павлик – это единственное, что у меня есть. Всё, что у меня осталось после двух неудачных браков, после разорения и ковыряния на ферме. Единственное, что может оправдать мою нескладную жизнь.

Одежда вдруг стала тесной, я повозил плечами, хотел расстегнуть верхнюю пуговицу, отлетело две.

– Ты чего? – спросил Сергей.

– Першит от дыма.

Эдуард Васильевич отказался рассуждать о причинах катастрофы – «ситуации», как он деликатно выразился, поскольку, не будучи нейрохирургом, а лишь заурядным полостником, не имеет достаточно знаний, чтобы судить о причинах.

Да и так ли это важно? Все игры с чипами к тому и шли, вопрос времени. Надо думать не о прошлых, а о будущих опасностях.

Угроза эпидемий, заражение воды, пожары, скорая зима, массовая гибель животных, стаи собак.

– Есть у вас независимые водные источники? – строго спросил он у Сергея.

– Даже два. Скважина на сто пятьдесят метров метров и родник в погребе.

– Очень скрип, – сказал Борис, поднимаясь от велосипеда. – Я мазал втулку.

Услышав историю Бориса, Эдуард Васильевич сказал, что случай очень интересный, он даже представить не мог, что это возможно. То, что речь восстановилась в таком объёме, – просто чудо, осталось только немножко подправить.

– Сегодня и начнём. Да, молодой человек?

– Где вы детей оставили? – спросил Сергей. – Мы там проедем?

– Да, в пустом доме, недалеко от дороги с этой стороны. Накормил и закрыл снаружи. Надеюсь, не убегут. Взвинчены чрезвычайно, гиперактивность вследствие нервного потрясения.

– Дети – это хорошо, Эдуард Васильич, но лучше б вы нам женщин спасли пяток. Замаялись мы, сперма уже в голову бьёт.

– Рудиментарно – так сказать, памятью пещеристого тела, – я вас понимаю. Есть интересная версия, которую необходимо срочно проверить, – ответил загадочно Эдуард Васильевич.

Решили забрать детей и разгрузиться, а потом уже ехать за лошадьми. Армен, невзирая на наше возмущение, заботливо выгулял козу, мы закинули велосипед, Равиль уважительно подсадил Эдуарда Васильевича в кабину, и тронулись.

– А где детей поселим? Они же маленькие совсем, – задумался Ильяс.

– У Богомоловых, наверно, – ответил я. – Где трое – там и пятеро. Согласятся, думаю.

– Может, и не у Богомоловых, – туманно произнёс Армен.

– Если многие спаслись – где других будем селить? У нас и на десятерых-то места нет, – сказал Ильяс.

Никто ему не ответил.

Найдёныши, Дима с Настей, носились по комнатам, с криками и слезами отнимая друг у друга игрушечную собаку. Не могли успокоиться и в машине, чуть не выпрыгнули на ходу.

– Слушайте, коза волнуется, – остановил их я. – Вы почешите её вот здесь, откуда рога растут – чтобы успокоилась. Твой – левый рог, а твой – правый. Видите, у нас руки заняты.

– А вы стрелять сегодня будете? – спросила сквозь слёзы Настя, старшая.

– Нет, – сказал я. – Надеюсь, не будем.

– Почему?! – закричал лобастый Дима, но сил, видимо, уже не осталось. Только всхлипнул и покрепче ухватил козу за рог.

За ухом у него пряталось в волосах родимое пятно.

Как у Павлика на шее. Но пока доберусь на велосипеде – это три дня минимум! За три дня он даже если выжил, то…

Нет, надо срочно! Немедленно.

Мы ехали по улице, почти не затронутой пожаром. Здесь, недалеко от почты, находилось отделение полиции.

Или участок полиции? Несколько раз названия меняли.

Сергей стукнул по крыше, попросил остановить.

– Представительство власти всё-таки. Может, здесь что найдём?

Но ничего мы не нашли. Дверь нараспашку, обезьянник и дежурка пустые, на столах никакого следа беспорядка, рабочий журнал на своем месте. Даже при межзвёздных перелётах и ментальных перемещениях менты всё равно будут вести рабочий журнал.

– Последняя запись сделана в двадцать один пятьдесят восемь, – сказал Сергей.

– Сюда! Сергей Саныч, сюда!! – раздался крик Ильяса, мы бросились по коридору и увидели вскрытую пустую оружейку. Почти такая же, как в нашей воинской части, и так же разрезан замок.

– Может, это в воскресенье?.. свет вырубился и пришлось пилить? – предположил Ильяс.

– Нет, – сказал Сергей. – Опилки ржавеют мгновенно, тем более в дождь, а эти блестят. Свежак.

Глава шестая
Всадники

Александр

Напрасно Сергей передумал строиться на огромном холме у слияния рек, там его дом из тёмного кирпича высился бы как крепостной замок.

Под холмом Клязьма, позади – метров триста луговины, а дальше светится сосняк. С правой стороны – маленькая быстрая Пекша, а налево, в сторону Владимира, на двадцать километров сплошные луга, до озера Вилка и диких болот.

«Наши» дома стояли вдоль леса один за другим – Серёгин, мой, Аркашкин и две громадины Сашки-покойника. В одном жила Лариса – «с кем попало», уточнил бы я раньше, но после вчерашней сцены с перевязкой у меня остался горький осадок жалости и стыда; второй дом так и не вылез из фундамента. Сашка для родителей намечал. Мы использовали его как бункер-погреб, сарайчик над ним почему-то называли «конторой».

Спирька, Армен, Вадим и братья Закирзяновы появились как-то один за другим. Из них только Спирька купил пол-участка у Ларисы, остальные обращались к Сергею – собственнику всех этих десяти гектаров. Землю он выгрыз и оформил в ходе своих ментовских комбинаций, сразу же вышел в отставку и пригласил школьных друзей – меня, Сашку и Аркадия – «завязать с Москвой и чипами». Я думал ровно на две минуты дольше Аркадия, к тому времени моё положение было хуже некуда.

Сашка с Ларисой, оказывается, давно мечтали о деревенской жизни.

Мы с Аркадием рассчитывались с Серёгой частями, он не прижимал.

Чтобы дома не стояли в линейку, от Ларискиной громадины решили их загибать к реке, так что все «новенькие» построились перпендикулярно Клязьме. Внутри этой буквы «Г» расположились скважина, склад, мастерская и навес для техники – короче, хоздвор. И Аркашкина голубятня с краю.

Две фермы, сенной сарай, «молзавод», кормовой цех находились снаружи, а Богомоловы жили на отшибе, они появились много позже. Откуда узнал о нас Николаич, я у Серёги не спрашивал. Поселились они в трехстах метрах от посёлка – «чтобы мы вам не мешали, а вы нас не смущали».

Ухаживала семья за своим участком так, что он ломился от овощей и ягод.

За богомоловским чудо-огородом до самого озера Вилка лежали наши земли – триста гектаров арендованных лугов. Клевер, тимофеевка, люцерна.

Дорога выбегала из леса и упиралась в ворота напротив Аркадия. Рядом, на Спирькином участке, стояла пресловутая подстанция.

За этой подстанцией Зёма караулила меня после поездок. Она бы и сейчас уловила момент, чтобы поддать мне сзади под колени, но её заинтересовала коза.

Коза прошлась по доскам высокомерно и непринуждённо, как модель на подиуме, простучала копытцами, нагнула рога на овчарок и вывернула глаз на Армена.

«А стоило ли привозить меня сюда, где дано столько воли невоспитанным грубым собакам? По вашему мнению, я должна служить им дешёвой забавой? Не лучше ли мне вернуться?» – говорил её капризный взгляд.

Собаки принюхались и скептически фыркнули. На ферме три десятка смирных коров… прекрасные удои… послушно пасутся… зачем Двуногим это малоэффективное вздорное животное? Да ещё с таким запахом?

– Армен, мы долго будем на козу твою любоваться?! – гаркнул Сергей. – Давай скорей!

– Обожди, Сергей Саныч, они ведь принюхаться должны.

– «Принюхаться»… Не прикажешь нам под хвост её поцеловать?

– Вот попробуете козьего молочка, сами скажете спасибо. И детям нужно.

Одной рукой он успокаивал собак, другой почёсывал козу.

– Аркадий, прошу тебя, размести Римму, ладно?

– Ты уже ей и имя дал? – засмеялся я. – А согласна ли она?

– У бабушки Сильвы козу Риммой звали. Римма, Рита и Роза.

– Как дела, Аркаш? Всё тихо? – спросил Сергей.

– Тихо.

– Плывут?

– Плывут. Ходим, чистим.

Мы занесли оружие в дом к Сергею, остальное воинское имущество разгрузили у ворот. Аркадий разберётся, что куда.

Женщины заахали и засуетились, увидев найдёнышей, потащили купать и кормить.

Павлик, Павлик!..

Может быть, Серёга что-то подскажет.

– У вас КаунтерБэк третий есть? – спросил Дима у Даши Богомоловой, та помотала головой.

– А у меня есть, – сказал мальчик и, утвердив свой статус, предался заботливым рукам Ларисы.

– Кто за лошадьми поедет? – спросил Сергей. – Кто в седле может держаться? Ильяс, Равиль – вы же татары, на лошади должны с пелёнок сидеть?

– Что – если татары, значит, пастухи? – резко ответил Равиль. Скорее огрызнулся, чем ответил. – А почему всё оружие в один дом? Правильно будет всем раздать. Получается, мы безоружные будем.

Ильяс скривился, дёрнул брата за руку, зло зашептал что-то на ухо.

– Сергей Саныч, мы никогда в жизни на лошади не сидели.

Не сидели и все остальные. Назначили ехать Борису и нам с Арменом. У его бабушки Сильвы, оказывается, были и лошади, на которых он, Армен, в детстве и юности «джигитовал по-всякому».

– Я вообще на лошаке ездить учился! Он упря-ямый, ой-ой-ой! Тупой, злой, как азербиджанец, кусается!

Я заметил, как передёрнулся Равиль от «азербиджанца» и как снова сжал его руку Ильяс.

– Армен, «лошак» – это типа мерина?

– Нет, это кастрированный жеребец – мерин, а лошак – это папа конь, мама ослица. Ошибка природы, хозяин за животными недосмотрел, и лошак получился. Настоящий урод!

Я отметил, что скромное хозяйство бабушки Сильвы быстро разрасталось до размеров ранчо – козы, коровы, ослы с ослицами и жеребцы. Не считая лошаков. Меня одолевали мрачные предчувствия – если про джигитовку Армен наболтал, как лошадей погоним?

Взяли автоматы, посадили в кузов собак и тронулись.

– Ты не переживай, Алик, ничего сложного. Мы ж не рысью, не галопом, спокойно поедем. Доволен будешь! Лошадь – после женщины и детей – это иск-лю-чи-тель-ное удовольствие в жизни мужчины!

Относительно исключительного лошадиного удовольствия я очень сомневался, но вида не показывал.

В конце концов, по поводу женщин в шестнадцать лет мандражировал я не меньше.

– Армен, а почему ты Аркадию козу поручил? – Он покосился, заподозрив подвох в переходе от мужских удовольствий к козе, и я поспешил уточнить: – Аркадий же часто рычит на тебя, подкалывает постоянно, поэтому удивляюсь. Я думал, ты женщин попросишь или Вадима. Или Николаича.

– У женщин с детьми сейчас хлопоты, у Николаевича тоже. – Акцента у Армена почти не было, но небрежное русское «Николаич» он выговорил чрезмерно аккуратно, словно немец произносил славянскую фамилию. – Они же, наверное, у них будут жить. Им не до того. А Вадиму это обуза, он порядок любит, помешан на порядке. А коза – это беспорядок. Аркадий с голубями столько занимается, а значит, и за козой поухаживает.

– Так и у Вадима кошки.

– Кошка заботы не требует, кошка – это чепуха для ловли мышей. Вообще, я тебе скажу: если у мужчины три кошки, значит, у него с головой не в порядке. А голуби – другое. И Аркадий добрый.

– Аркадий – добрый?!

– Добрый. Он просто вспыльчивый.

Меня крайне заинтересовали суждения Армена о людях. До вчерашнего дня он казался мне вздорным чудаком, подвинутым на своей армянистике. Я хотел спросить у него, кто у нас добрый, а кто – злой, но вовремя вспомнил слова Сергея: «Хочешь что-то узнать, прямо никогда не спрашивай – не скажут. Какую-нибудь херню прогони на нужную тему, чем дурней, тем лучше. Начнут возражать – всё узнаешь. Тактика косвенного допроса. Спроси у женщины про её подругу – режь, не скажет. А похвали эту же самую за хороший вкус, скажи про красивые туфли и как они идут к её ногам – вот тут всё и услышишь. Минут на сорок, с полной анкетой, медицинскими характеристиками и биометрическими данными паспорта».

Я по-ученически скопировал конструкцию косвенного допроса:

– Твой друг Валера Спиридонцев тоже добрый, только из-за ноги сейчас нервный.

– Валера добрый? Разве ему животное можно доверить? Он не злой, нет. Но он только себя любит. Хочет казаться больше, чем он есть.

– А Сергей добрый?

«Ненадолго же меня хватило на правильную тактику», – спохватился я.

– Сергей? А ты зачем спрашиваешь? Ты ж его друг, должен сам знать.

– Друг-то друг, а вот так и не понял, – сказал я.

– Сергей – мент. Он не добрый и не злой, он – крестовинная отвёртка.

– Крестовая, – поправил я, нарушив ещё одно правило Сергея: «Никогда не перебивай человека без крайней надобности».

– Да, крестовая. Крестовина – это у «Жигулей». У меня третья модель была, сам полностью ремонтировал, даже с крестовиной сам. Подшипник выпрессовывал, вилку снимал… всё сам. Сергей каждого закручивает на столько, на сколько нужно. Ты считаешь, я не понимаю, почему он меня на разговоры про армянский история толкает?! – Армен разволновался. – Понимаю! Мол, про Армению разговорится, всё забывал, его голым рукам можно взять. Правильно? Правильно!

– Так это не очень хорошо вроде.

– Хорошо, нехорошо – нет такого понятия. Он – командир, он крутит. Всех крутит и себя крутит. Мертвецов разбирать должны были Закирзяновы ходить, а он сам пошёл. И после тот собрание, когда он уходил, никто ему слова против не говорит. Почему? Потому что.

Армен горячился и размахивал руками.

– А я на него не обижаюсь, что он меня на армянский история покупает. Я сам командиром был, эти приёмчики все знаю. Между прочим, лучше, чем армяне, у русских друзей нет. Вообще в истории такой дружбы одного народа к другому нет. Только у армян к русским. Потому что если бы не русские, армян бы не осталось вообще. Наш Арам сказал поэтому: «Пусть в роскошном букете цветов Российской империи маленькой благоуханной фиалкой будет жить автономная Армения». Как поэт сказал!

Мне слова неведомого Арама показались не более поэтическими, чем зазывания рыночных торговцев, но я промолчал.

– А украинцы и белорусы?

– Это не то, это родственники. А армяне – друзья. Конечно, мы не идеальные, мы измученный народ, кривой, как виноградный корень, но крепкий. Думаешь, армян хвалю? Совсем не хвалю. Вот смотри: у армянских парней организация была – АСАЛА, мстила туркам. Турецкие посольства взрывала, в аэропорту Орли турецкую авиакомпанию взрывала, много чего. Думаешь, из богатых армян кто-нибудь деньги давал? Никто! Никто!! Так и снова будут вас как баранов резать! – крикнул Армен воображаемым соплеменникам.

Казбек наклонил голову на крик Армена и посмотрел на Зёму, та успокаивающе фыркнула – нас не касается.

– Что-то я не слышал про такую организацию, – сказал я.

– Никто не слышал! Никто! Потому что АСАЛА дружила с палестинцами, наши ребята на их базах жили. А Израиль палестинцев душил, поэтому наши парни проходили как палестинцы. Думаешь, что…

Я слушал про еврейскую принадлежность мировой прессы, замалчивающей подвиги армянских мстителей, про отуреченных евреев из Салоников Энвера-пашу и Талаат-пашу… им нужно было армян вырезать, как конкурентов… всех их нашли… Талаат-пашу в Берлине застрелили… Джемаль-пашу «наш парень» прямо у тифлисского ЧК застрелил…

«Почему мы свою историю так не знаем? – подумал я. – Вообще никак не знаем».

– Я заговорил тебя? Наш народ маленький, мы должны про себя всё помнить. Русских много, поэтому у вас не так.

– Было много.

– А, что ты говоришь? Это Он так сделал! – Армен показал пальцем вверх. – Очистил.

Не то чтобы я был убеждённым атеистом, но «Он» с подчёркнуто заглавной буквы меня покоробил. На мой взгляд, разглагольствовать о боге и божественных делах так же неприлично, как рассказывать собутыльникам о своей половой жизни.

Николаич, кстати, такого себе не позволяет. Я вспомнил его слова про Отца нашего, Виноградаря, отрезающего ненужные ветви.

Не перестарался ли Папаша с Секатором?

– Здесь, на Клязьме, смотри сколько людей живых! Что, думаешь, по России мало людей осталось? Полно! А, постучи Борису, пусть остановит, собак напоить надо. Языки высунули, жара.

Армен напоил собак и продолжил лекцию по армяно-логии. Перевести беседу в нужное русло – кто есть кто в посёлке – так и не удалось. «Плохой из меня оперативник», – подумал я.

Так и въехали на конеферму под рассказ об антиармянских зверствах Тамерлана.

Пустота, тишина. Лошади, измученные жаждой, увидев нас, заволновались, застучали копытами, потянули головы к пустым поилкам.

– Электричества нет, как же мы их напоим?

– Придётся вёдрами носить и разливать. Видишь, в углу покрышки специально стоят? Одно ведро в покрышку ставь, чтоб не уронила, из другого наливай. Бедные, бедные мои, измучились.

Провозились долго. Поили и кормили восемь лошадей, грузили в кузов сёдла, упряжь, подковы и ухнали – подковные гвозди, похожие на стилеты.

Темнело, из ближнего леса потянуло прохладой. Собаки чихали от духовитой упряжи, пропахшей конским потом, крутили головами. Мне предстояло неведомо как взгромоздиться в седло и проехать сорок километров – тоже хотелось чихнуть и отвернуться.

– Ну, езжай, Борис. Хорошо, что дорога просёлочная сюда идёт, на тракторе все корма за несколько раз вывезем.

– Сначала бы туда доехать, – сказал я.

– Я у вас поеду, – заупрямился Борис. – Очень ночь.

– Не надо солярой вонять. Отлично мы доедем, автоматы взяли.

– Езжай, Борь, – сказал я.

Самым сложным мне представлялось вскочить в седло, опираясь ногой о стремя.

«Не раскорячиться бы, как баба на заборе, – думал я и злился на Сергея. – Знает же, что в жизни на лошади не ездил! Армен точно сказал – крестовая отвёртка. Уверен, что я ему не возражу при людях! А как при Ксении слезать? Все ведь выйдут лошадей встречать».

Ни к селу ни к городу вспомнил, как в шестом классе у меня заклинили прыжки через «коня» – коня!

Подбегал, на помосте сбивал шаг и тупо останавливался, упираясь руками в скользкий дерматиновый бок.

Спортзал, пропитанный вонючим подростковым потом, радостный шорох предвкушения в строю, когда называли мою фамилию, гогот пацанов и хихиканье – дуры! – некоторых девочек.

Вспомнил и затосковал.

Армен не прихвастнул про «джигитовку по-всякому», лошади его слушались. Он уверенно вошёл в денник, заставил лошадь принять вправо, надел на неё уздечку и седло. Вторую, «свою», лошадь я уже взнуздывал вместе с ним.

– Эта смирная, спокойная. Вот так слева вставай, за нос её бери и руку снизу проводи… вот сюда удила вставляй… не бойся, не укусит, это край челюсти, здесь у них зубов нет. Спокойная, сама рот открывает… («Ничего себе спокойная», – подумал я, когда лошадь потянулась мордой ко мне, показавши длинные и жёлтые, как у фашиста, зубы.)

– Не бойся, не бойся, это она так.

Седло он мне не доверил, сделал всё своими руками.

– Всегда проверь, чтоб спина чистая была, чтоб ни зёрнышка, ни пылинки не было. И учти!.. седло всегда по шерсти поставь, никогда против. Подпругу не затягивай сразу, пусть пройдёт немножко. Запомни: как только оседлал, садись! Лошадь под седлом не оставляй никогда, если вдруг оставишь, подпругу ослабляй, повода обматывай. Ты впереди поедешь, твоя лошадь старая, за ней остальные легко пойдут. Я вперёд-назад, собаки по сторонам. Повод перекинь и стремя сразу разверни, и левой ногой смело опирайся, как на забор. И смотри, правой круп не задень, она не простит. Повыше ногу. Давай! Сразу!

Я взлетел в седло удивительно легко и засмеялся. Страх, что седло поедет вбок и я вместе с ним, исчез.

Слез на землю и снова вскочил в седло, ещё и ещё раз, мне представлялось, что получается у меня замечательно: непринуждённо и элегантно.

Пока не увидел, как взлетел на лошадь Армен.

– Поехали, а то темно уже. Сначала шагом.

Серебряное яблоко луны освещало грунтовку, петляющую по песчаным увалам Богдарни, от реки полз туман, пахло лесной свежестью и крепким конским духом. Лошади время от времени всхрапывали, глухо и успокаивающе стучали копыта, собаки бодро бежали по бокам, мягко и точно впечатывая лапы в траву. Никаких пожарищ вокруг, никаких углей и горелого смрада.

Ехать в седле оказалось легко и просто. Я плавно покачивался, старался следовать простым указаниям Армена – не напрягаться, корпус прямо, голова вверх, носок не опускать, повод не дёргать.

Сам он держался в седле как индеец. Горячил коня толчками ног, кружил вокруг табуна – подъезжал ко мне, давал советы, разворачивался, скакал назад, покрикивал на лошадей.

Потом он успокоился, мы переехали мост через Клязьму и погрузились в тишину и туман. Справа, над тёмным костяком лесоохранной вышки, висела полная, без маленького краешка, луна и белая звезда Денеб.

И правда, исключительное удовольствие. Я осторожно перешёл на рысь и даже пытался «пропускать такт», приподнимаясь на стременах. Судя по тому, что недовольства лошадь не выражала, получалось хорошо.

Стук копыт, покачивание лошадиной спины и автомат за спиной наполняли меня незнакомой уверенностью и силой. Ничего похожего на автомобильную поездку – машина, конечно, быстрее, но езда на лошади оказалась совершенно другой.

Надёжно, прочно, и как будто родное и близкое до костей, знакомое до рождения.

С похрапыванием и мягким стуком мы текли через полный непонятного смысла ночной лес; в обезлюдевшем мире знакомый сосновый бор казался значительным и таинственным.

Вспомнилась мёртвая Клязьма, но прежний ужас ушёл. Ещё днём давили мысли о Клязьме, Оке, Волге, Днепре и Неве, волны которых несут тысячи тел, о стаях чаек и воронья, о морских заливах, куда реки тащат и тащат бывших людей.

Ушли тревога и страх, которые последние дни мучили меня, как давным-давно в детстве, когда оставался один в квартире. Вечер, темнота за окном, все звуки меняются и пугают, не помогает ни свет во всех комнатах, ни работающий телевизор. Знакомые вещи становятся другими, страшное ждёт под кроватью, в углу, за странно сдвинутой занавеской. Отовсюду просачивается что-то невыносимо жестокое и ужасное, подползает к одинокому и беззащитному тебе.

Страхи исчезли, меня даже тревожило собственное равнодушие: думаю о чём угодно, только не о мировой катастрофе! – и я подхлёстывал себя, искусственно вызывал видения огромных опустевших пространств с безлюдьем сгоревших городов, вымерших посёлков, пылающих химзаводов и нефтепромыслов… дороги, забитые автожелезом, разбросанный перекрученный металл самолётов и поездов, кучки выживших, вцепившихся в крохотный кусочек земли под ногами.

Пугал сам себя, а страха не было, исчез. Видения удерживались только усилием разума и не трогали. Может, я ненормальный?

А так ли много мы потеряли? Внешний мир касался нас визитами налоговых инспекторов, чиновников из земельного комитета и полиции.

Просто полиции, финансовой, экологической, ювенильной, лесной и водной охраны и прочей чешуйчатой саранчи. Жалею, что они исчезли?

Я усмехнулся.

Хозяева придорожных кафе и ресторанов, куда мы сбывали молоко, мясо и рыбу?

Сбыт и обмен лежали на мне, и я не жалел ни о ком. Слишком саднили и кровоточили унижения: придирки к продуктам, сбивание цен, затяжки с расчётами и напоминания о нашем юридическом бесправии.

«У каждого есть свой Кубатов».

«А остальное?»

«Подожди пару дней, сейчас не получается».

«Мы же договаривались, когда я звонил, вы подтвердили, что…»

«В конце недели позвони, с наличкой трудно. На риск иду, выручаю вас, чем ты недоволен?»

Это при том, что я отлично знал: все проезжающие рассчитывали свой график так, чтобы остановиться именно в тех кафешках, где получают продукты с ферм, подобных нашей. Где ещё обычному человеку съесть отбивную или кусок сыра без генной алхимии, биоинженерии и без вторичного, третичного и четвертичного скармливания животным собственного дерьма после его глубокой переработки.

Принцип сквозной электронной отчётности выбросил нечипованных упрямцев из сетей и трейдов, а рынки исчезли уже давно. Только придорожные кафе размешивали незаконные продукты в своих калькуляциях; закон о продовольственных стандартах запечатал бы и эту лазейку.

Так что и кого мы потеряли? Кого потерял лично я?

Непривычно и не более того, психологическая инерция. Как если бы нижние жильцы стоэтажного небоскрёба проснулись и увидели, что девяноста девяти верхних этажей нет. Ну и что?

Давай честно – нужны мне были восемь-или-сколькотам-миллиардов людей?

Нет.

А сколько?

Павлик. И ещё человек пятьдесят, пожалуй. Или двадцать. Если не десять. Я снисходительно ужаснулся собственному цинизму. Родителей давно нет, сестру я не видел пятнадцать лет и видеть не хотел, а здесь мои друзья и моя…

Стоп. Стоп-стоп.

Скоро зима накроет снегами всю мерзость запустения и неприглядность смерти, потом весеннее половодье вычистит, выскоблит речные берега, и весь этот умытый сияющий мир будет нашим.

Но дети? Погибли невинные дети.

Да, погибли. Но, в конце концов, дети обречены на более ужасное – они вырастают и становятся взрослыми. Да и что мне все эти миллиарды абстрактных детей? Больно мне только за одного-единственного.

А мир, этот мир – он принадлежит нам, он чист и прекрасен. А если представить, что лента отмоталась назад и всё вернулось обратно? Я почти скривился от горькой отрыжки отвращения.

Мне не хотелось обратно.

Не дай бог!

Мне, честно, не хотелось!

«Это Он очистил», – как сказал Армен.

И слова Богомолова про Виноградаря, отрезающего бесплодные ветви.

Вполне возможно, вполне возможно…

В конце концов, вряд ли в Ноевом ковчеге сильно парились относительно погибшего человечества. «Это – бывшие люди», а жить нужно нам, и это – не наказание и не испытание, а награда.

Да, награда.

Мне представилось, что я возвращаюсь из дальнего похода и дома меня ждёт Ксения.

Лёгкое лицо, тонкий вздёрнутый носик, матовая кожа с еле заметными, словно выцветшими веснушками, рыжеватые воздушные волосы – я подумал, что никогда не видел её без платка.

И этот её всегдашний вопрос в глазах, как детское доверчивое ожидание радости в день рождения. Эх, разве можно ждать радости от жизни?.. Ждать можно – показывать нельзя.

На Джоди Фостер она похожа, вот что. Такая же ранимая и уязвимая, доверчивость всегда ранима.

Но внешне, только внешне. Отец же говорит – упрямая.

Я подъезжаю к дому, легко спрыгиваю с коня, целую девочку, сажаю мальчика в седло, девочка хочет тоже. Ксения волнуется и протестует, но не крикливо и не скандально – о, нет!

Не как Алёна, не как стервятница-чайка на запруде.

Она улыбается и увещевает нас, как двух неразумных мальчишек, и заранее сдаётся, примиряясь с тем, что она не властна над нашей древней мужской дуростью; смеётся и с комической обречённостью отмахивается, когда я говорю ей, что…