Текст книги "Страна Яблок"

– Ни-че-го. Тишина, только собаки воют и вороны орут. Что я пережил!..

– Скорее – «кого», – сказал я. – Очень многих.

Теперь-то я понимал Серёгу. Спирька раздражал меня до судорог в руках, до чесотки. Я ухмыльнулся, вспомнив кубатовское словечко.

– На мосту у Липны как? – спросил Серёга.

– На мосту?.. на мосту? Так там же ремонт, я и пошёл в обход!

– Ну ладно, – сказал Серёга, – пора. Ужасы вечером дослушаем.

Потеряли время, до темноты всех убрать не успели.

Работали по парам – переворачивали палками, как рычагами, тела на брезент, волокли к реке и опускали в воду. Никого уже не тошнило, ни Ильяса, ни Вадима. Николаича Сергей оставил в посёлке, болезнь дочки заслонила ему всю мировую катастрофу. Он даже Спирьку недослушал, ушёл.

Ильяс с братом работали резко и быстро; по-моему, они вдвоём сделали больше всех нас вместе взятых, будто бы оправдываясь за утреннюю слабость.

Удивительно, но Сергей не сказал им ни слова про самовольный заход в Напутново.

Не понравилось мне, как Равиль орудовал палкой-рычагом – слишком грубо, слишком напористо, да ещё и ногой докатывал тела для скорости. Возможно, я после слов Аркадия следил за ним чересчур пристрастно, но Ильяс тоже сделал брату замечание.

Армен рычагом не пользовался, поднимал тела руками – осторожно, бережно, поддерживая на перевороте, так же и в воду опускал.

Закончили, когда совсем стемнело. Стали налетать на ветки, спотыкаться о коряги.

– Поехали, – сказал Серёга. – Глаз сучком выколешь, видюшку не вставят теперь. А, Борис?

Вышли на берег к лодкам, слева вдали полыхало зарево. И не одно. В тёмной воде металась дикая красота багровых отблесков.

Как в дешёвом кино.

Слава богу, хоть трупы не плывут.

Клязьма стала для нас нечистой, испорченной, больной; казалось, вместо воды она несла жирный протухший бульон. Мы гребли осторожно, чтобы не брызнуть веслом.

– Горит, – сказал Вадим. – И будет гореть. Сгорит всё. Кто-то курил перед смертью, кто-то свечку оставил. Замыкания, автомобили врезались, загорелись. Горючие жидкости.

– Как ты говорил, Алик: «степь отпоёт»? Хорошо сказано. Степь отпоёт, Вадим. Хорошо, что Спирька про детей не квакнул. Детей же маленьких непрошитых полно осталось. Они-то выжили, наверно. Ненадолго. Армен, ты Спирьке скажи, он к тебе прислушается, чтоб при женщинах про детей не заводил – они с ума сойдут.

– Но ведь надо попробовать спасти, – сказал неуверенно Армен.

– Попробуем. Только где, кого и сколько? В Костерёво? В Петушках? Во Владимире? Завтра ещё жмуриков подтащит из Орехова-Зуева и Щёлково.

– Почему завтра?

– Река течёт километра два в час где-то. Утренние были костерёвские и с дач. Воскресенье, всё битком.

Двадцать четыре на два умножь – вот тебе и Орехово. Ну, запруды уже нет, мимо проплывут. Степь отпоёт, – повторил Серёга.

Мы вышли, привязали лодки и полезли по влажной траве наверх.

– Сергей Саныч, – начал Ильяс, – мы с Равилем хотим объяснить. Родители погибли у нас, дядя воспитывал, Инсаф-абый, замдиректора ЗЯБа…

– Какая Зяба?

– ЗЯБ – Завод Ячеистых Бетонов, – пояснил Ильяс. – Огромный завод, целый город! Чтобы построить КАМАЗ, сначала сделали этот завод. А Спирькин отец – хирург, он дядину жену от смерти спас. Когда Инсаф-абый узнал, что мы со Спирькой в посёлке встретились, он сказал: «Гомерем!» – «судьба», велел нам во всём ему помогать и заботиться. Мы обещали. Так получилось.

Равиль шёл молча, с силой пинал грибы-дождевики.

– Мы не могли. Но теперь Спирька сам ушёл, всё по краям. Мы на вашей стороне. Всегда. То, что он вернулся, – это не считается. Мы ему больше ничего не должны. Дядя Инсаф бы одобрил, я уверен. Но позвонить нельзя. Как думаете, удастся в Челны съездить? Может, дядя с тётей выжили? Там и двоюродные сёстры у нас, они нам как родные.

– Куда вы поедете, Ильяс? И на чём? Нам сейчас не суетиться, вот что главное. У вас родные, у всех родные. Давайте до завтра, парни, день длинный был.

Мы шли с Сергеем через мокрый луг, слева по небу прыгали красные сполохи. Если даже отсюда видно – какой же силы пожар? Вот тебе и топливо, вот тебе и запаслись.

А что в Москве? А по всем дорогам?

Я представил себе дороги, забитые сгоревшими, сцепившимися машинами и автовозами, разве мы их расчистим?

Никогда.

Никогда нам теперь отсюда не выбраться. О Павлике я старался не думать.

– Где же Спирька был, гнида?.. – пробормотал Сергей.

– В смысле? Во Владимире, ты же слышал.

– Да не был он ни в каком Владимире. Зачем бы ему через Костерёво по бетонке трюхать, если он мог сразу по берегу Пекши срезать? Это в два раза ближе, дорогу он эту знает, ездили там сколько раз. А он на своих двоих попёрся лишних двадцать километров? Борис и то меня ногой пихнул.

Действительно. Мне стало стыдно за себя, как будто поймал детский мат от случайного игрока.

– Может, он не ту бетонку имел в виду, может, это он про кусок у Пекши?

– Да я тоже подумал. А потом Армен ляпнул, что это недалеко, мол, а Спирька ни слова. Я ему залепуху про тётку прогнал – откуда мне знать, есть сёстры у его матери или нет? – он мне и выдал про тётку по отцу МарьИванну. Тётка МарьИванна это как «поэт – Пушкин, птица – курица, а фрукт – яблоко». Когда дуриком про алиби гонят, так сразу тётка МарьИванна всплывает. А папаша-то у Спирьки – Олег Петрович. А отцова сестра – МарьИванна. А?

Ну да. Ну да…

– И про мост можно было не спрашивать. Мы с ним несколько раз во Владимире были, в Земельном комитете, а он на Октябрьском. Спирька во Владимире больше не был и улиц не знает. Потому и брякнул. Да и вообще херня всё это. До Владимира по трассе шестьдесят километров, а ещё от дороги где-то пятнадцать. Если бы этот суворовский чудо-богатырь за сутки столько прошёл – носки бы в лоскуты стёр, ноги до жопы стесал. И пятки были бы – как две котлеты.

Серёга снова покряхтел, покосился на меня.

– Спирька-то со своим голеностопом потребует теперь массаж ступни три раза в день, скажет – мазь втирай. А Ксенька – человек ответственный, отказаться не сможет, клятва Ипполита, то-сё, будет Спирькины клешни гладить сидеть. Ты ж такого не допустишь? Значит, тебе придётся Спирьке ноги мацать. Вместо неё. Нет, если надо, можешь на мне потренироваться. Ты скажи, не стесняйся, мы ж друзья. Или лучше давай тебе ногу вывихнем, а? Ксенька перевяжет, помассирует. Лариска помоет. А?

Я промолчал.

Вцепился, волк. Теперь не отвяжется. Но была в его подколах удивительная сладость – они как бы подтверждали, узаконивали мою с Ксенией невидимую связь.

А ведь она так и не смотрела на меня – значит, понимала, что мне неприятна эта возня со Спирькиной ногой, а если понимала, значит…

– Короче, врёт Спирька. А почему врёт, непонятно.

– Да не всё ли равно, если мир рухнул? Какая разница?

– Никакой, – легко согласился Сергей. – Никакой. Но непонятно.

Нам навстречу трусили собаки. Зёма, как всегда, загадочно улыбалась.

Глава пятая
Дым и пепел

Александр

Выехать решили на грузовике. Пока есть дорога – едем, нет – на своих двоих. В посёлке оставили Богомолова и Вадима с Аркадием; Аркадий негодовал и возмущался, но Сергей кивнул в сторону «самарки».

– Глаз со Спирьки не спускай, если уходишь – закрывай на щеколду. Внутри ничего острого, тяжёлого.

– Домашний арест, короче.

– Именно. Мягкий такой. – Сергей отвлёкся: – Ильяс, «Макиту» взяли? Аккумуляторную? Хорошо. Я на тебя надеюсь, Аркаш.

– Ладно. В Петушках секс-шоп был. Может, не сгорел? Куклу ростовую привезёшь мне, будем квиты.

– Мужскую, женскую?

Аркадий изобразил карающий удар в печень, Сергей привычно поставил блок, и мы поехали.

Но не в Петушки. По бетонке повернули не направо, в Костерёво, а налево – в часть ПВО, ту самую, через которую брали солярку.

Я вспомнил свой позавчерашний выезд на бетонку, братьев Кубатовых, запах лип в Костерёво, ковш Медведицы, похожий на окорок. Как будто десять лет назад было, в другой жизни.

Ворота в часть тоже выглядели как из другой жизни – запертые, шлагбаум опущен, из-под крашенного серебрянкой жестяного орла виднелись выгоревшие кончики звезды.

– Через автопарк все к реке ломанулись, – сказал Серёга, показывая на распахнутые створки задних ворот. – До Клязьмы здесь метров пятьсот, не больше.

– Как ты думаешь, почему река?

– Да не река, а вода. Любая вода. Вадим убеждён, что всё дело не в чипе, а в батарейке. Батарейка биотепло-электронная, электричество получается за счёт разницы температур человеческого тела и воздуха. Сильный нагрев, горло горит огнём. Бросились к воде, у кого какая близко. Если представить, что по ванным творится… А в воде ещё хуже, и всё, конец.

Сергей посмотрел на меня, будто ожидая ответа. Не дождался и закончил:

– Возможно, сбой разницы температур дал ощущение, что воздух раскалён, в воду ринулись, и привет. Как они говорили – «окей-привет». Вряд ли мы узнаем, что произошло, да и какая разница?

– Серёг, у тебя мозги не кипят от всего этого? Представляешь, на тысячи километров вокруг…

Сергей нехорошо посмотрел на меня.

– Не представляю. И ты не представляй. Не думай. Начнём думать – свихнёмся. Или пить начнём. Или перестреляем друг друга. Нам сейчас только работать с утра до вечера, чтобы ночью упасть и провалиться. И запасаться. Пройдёт потихоньку. Ещё раз услышу – не обижайся. И ни с кем не заговаривай об этом. У тебя одного, что ли, такие мысли? Всё своё носи в себе.

Мы зашли в казарму. «Расположение» – вспомнил я забытое слово. В нос ударила крепкая смесь запахов, насквозь пропитавшая штукатурку, доски и кирпич.

Гуталин, мастика для пола, сапоги и берцы, кислые шинели, оружейное масло и бешеный горячий пот молодых парней, запертых в четырёх стенах.

Я глубоко вдохнул, перед глазами на секунду возник пол в мыльной пене, дёрнулся в руке невидимый каблук. Отбой на горящую спичку, построение, дневальный на тумбочке, «Р-р-рё-о-ота – подъём!».

– Запах – да? – сказал Серёга. – Ностальгия прямо.

– Да, – сказал Армен. – Ностальгия.

– А ты служил, Армен? – удивился Сергей.

– Конечно. Карабах. От и до. Сапёрный батальон.

– Сапёр? Сколько раз ошибался?

– Да-да. Ошибка сапёра: «Одна нога здесь, другая – там». А почему так удивляешься? Непохож?

– Нет, я так.

За решеткой стояли пирамиды с оружием. Сигнализация, замок, пластилиновая печать на деревяшке.

– Подождите, – сказал Армен, – здесь дополнительный источник питания должен быть. Сейчас заорёт.

– Да пускай орёт, – ответил Равиль. – Нет же никого.

– Шум не нужен. Сможешь заглушить? – спросил Серёга у Армена.

– Сейчас попробую, здесь простая схема, советская ещё.

Ильяс оттянул монтировкой створку и остановился. Повернулся к Сергею:

– Всё-таки это взлом…

Но Равиль с каким-то хищным удовольствием уже резал дужку замка. Ничего не зазвенело и не завыло. «Болгарка» провизжала чужеродным для казармы звуком, и стукнул об пол замок.

Кроме автоматов, в пирамиде стояли два РПК; мы вынесли всё, загрузили цинки с патронами, ящики с гранатами.

– Автоматов больше, чем нас, – сказал Армен.

– Не оставлять же, – удивился Ильяс. – А вообще мало оружия. Гранатомёты должны быть, ПКМС.

– Да часть-то сворачивалась, ракеты выводить начали. Может, в отдельной оружейке где-нибудь? – сказал я.

– А если здесь базу сделать? – загорелся Армен. – Здесь, наверное, система заграждений осталась: и «Сетка 100», и «Кактус», и вообще! Хотя от кого нам беречься? Я пройду посмотрю?

Сергей кивнул:

– Втроём сходите. Может, что ещё найдёте.

Нашли много чего. Чтобы всё вывезти, недели не хватит. В парке стояли две автоцистерны с топливом – тревожный запас, по версии Армена.

– На продажу полкан приготовил, – сказал я.

Мы тронулись, в кузове к мирным запахам копчёной свинины и рыбы добавился сладкий тревожный душок оружейного масла.

Миновали лес, с трудом объехали месиво разбитых автовозов у огромного склада стройматериалов и повернули к Костерёво. Машину потряхивало на стыках плит, сразу за поворотом нас залила липкая волна гари и смрада, в ноздри ударил запах горелого мяса, меня замутило.

Такой же сладковатый дымок вился над воскресным парком, над летними дачами, над мангалом у бабушки Катерины. Павлика к огню не пускали, он бросал щепки издалека и очень радовался, когда попадал.

– Ну и запах… Теперь шашлык никогда есть не буду, – скривился Ильяс, он побледнел.

– Ерунда, пройдёт, – успокоил его Армен, и опять меня удивил этот невозмутимый вид.

Его истерики и бессвязные выкрики на собраниях никак не вязались со вчерашним самообладанием на уборке трупов. И сейчас он, как будто не замечая жуткого запаха, сохранял полное спокойствие.

«Карабахская война – серьёзный опыт. Но почему истерит так часто? – подумал я. – Странный мужик Армен».

Закирзяновы тоже покосились на беззаботного Армена с удивлением.

В воздухе носились чёрные хлопья и пепел, улицу перешла собака с бесформенным куском в зубах, за ней лениво трусила вторая. Думать о происхождении куска не хотелось.

Ночью шёл дождь, и Костерёво выгорело не полностью; проваленные крыши и торчащие трубы чередовались с нетронутыми переулками.

Липовую аллею опалило здорово. Круглые листья поджарились, пожелтели и завернулись, словно сделанные из фольги. Разнесённые ветром головёшки хрупали под колёсами нашего грузовика, как попкорн.

Или как кости.

Мы ехали словно по съёмочной площадке военного фильма, совпадения с реальностью не было.

Навалилась такая непосильная тоска, захотелось закрыть глаза и лечь, не видеть ничего.

Неужели это навсегда и ничего, кроме этого, не будет?

Стеклянный купол-колпак над бело-синей костерёвской церковью покрылся копотью. Чернота на стекле раздражала, хотелось её отмыть, отчистить, отслоить.

Подцепить ногтем тонкую закопчённую плёнку и отлепить, как переводную картинку.

И увидеть под ней живой зелёный посёлок без сгоревших домов и бродячих собак.

Которого никогда не будет.

Эти назойливые и бесполезные мысли раздражали, как мучения с рулончиком скотча, – ноготь ищет зацепку, не находит, соскальзывает, отрываешь новые и новые узкие бесполезные лохмотушки…

Я покосился на Ильяса. Обхватив автомат, он изучающе рассматривал сгоревшие кварталы, как будто был застройщиком, планирующим объём работ по восстановлению.

Равиль ковырял заусеницу на пальце. Армен смотрел наружу с лёгкой улыбкой понимания, выпятив нижнюю губу, словно он давно уже предвидел всё это.

Почему они так спокойны, неужели до них не доходит этот ужас? Неужели они согласны жить среди этого?

Я тупо смотрел на дорогу, наш грузовик оставлял на золе и пепле рубчатые следы, над ними вилась чёрная позёмка.

Машины проезжую часть почти не загораживали – прав был Серёга. Всё произошло около полуночи, люди уже расползлись по домам.

Мы остановились всего два раза, столкнули автомобили на обочину, поехали дальше.

– Как будто не с нами это всё, – сказал Ильяс, и мы кивнули.

– Очередью бы засадить, – уточнил Равиль, мы снова кивнули.

Хоть чем-то нарушить, порвать, разбить эту смрадную тишину. Конечно, автоматные очереди не помогут.

Как только гильзы отзвенят, порванный выстрелами воздух снова сомкнётся над нами, наполнится запахом углей, горелого мяса, тишиной и собачьим воем. И мерзким вороньим криком.

Я вспомнил и почти почувствовал кислый пороховой дым, он представился мне чем-то чистым и благородным, почти благоуханием. Как резкий запах Серёгиного пота на мёртвой запруде.

Да, как будто не с нами. Словно бы настоящее, несгоревшее Костерёво находится в другом месте, там нет смрада и сладкого дыма, не воют собаки, нет копоти на стеклянном куполе церкви, и эти два Костерёва существуют независимо друг от друга.

Никого.

Только лай, вой собак и душераздирающий крик вдали. Отчаянный и безумный, как будто пластиком по стеклу, как рваное железо на крыше под ночным осенним ветром, как зверь в капкане; боль, страх, отчаяние и настойчивая требовательность.

Крик дробил и крошил мозг, не оставляя там ни одного свободного уголка.

Я представил себе десятки, сотни сгоревших городов и посёлков в дыму и копоти, сверлящие крики из квартир. Вот так, может быть, Павлик в Москве остался в…

Я рванулся под брезент и застучал по кабине.

Сергей высунулся и махнул рукой:

– Слышу я. Сейчас до трассы доедем, посмотрим, что там, и повернём.

Автовозы и машины загромождали трассу в обе стороны. Остановились, перевернулись, разбились, кое-где сгорели; слева и справа тянулись кверху десятки дымов. Машины стояли не вплотную, не впритирку, но по такой дороге даже сто метров проехать невозможно.

Только сейчас я по-настоящему осознал, что прежнего мира больше нет. Когда по Клязьме плыли трупы, они плыли по нашей реке, вокруг наши лес и поля. Мёртвые тела воспринимались стихийным бедствием – ужасным, чудовищным, но внутри неизменной устойчивой жизни. Что-то вроде урагана или страшной грозы, но лес, луг и река остались на своих местах, не поменяли цвета, не сдвинулись, не покачнулись, а значит, не покачнулись и мы.

А сгоревший пустой посёлок и застывшая дорога – это совсем другое.

Клязьма не может пересохнуть до дна, лес не может уйти под землю, дорога не может остановиться. Но она остановилась.

Мы стояли и молча смотрели на эту мёртвую дорогу, которую нам никогда не расчистить, не оживить. Значит, больше нет ни Петушков, ни Челнов, ни Еревана, ни Москвы.

Ни Павлика.

Второй день подряд я отгонял мысли о Павлике, но они снова смыкались, неумолимо, как кисель. И, как кисель, колыхались в голове, сводя с ума.

Отрезало меня от Павлика уже давно: раньше я ездил к нему раз в месяц, потом – в два, последнее время всё реже и реже. Попасть в Москву без лички почти невозможно: для автобусов и электричек нужен чип, в метро наличные принимали только на нескольких станциях.

Выручала бабушка Ларисы – она приезжала к нам регулярно, загружала под завязку свой пикап молоком и мясом. В складчину, для двух подъездов старого дома на улице Талалихина; эта кооперация жильцов очень поддерживала нас наличкой.

Несмотря на свои девяносто с лишним лет, Вера Анатольевна сохраняла полную живость и ясность ума. Требовала называть себя Верой и никогда не отказывалась захватить меня в Москву, взимая единственную плату – слушать её рассказы о старом времени, школьных подругах, трофейных лентах с Марикой Рёкк и фильмах с Мэрилин Монро. И музыку.

Никакой транс-Дейны и группы «Раз-раз», только антиквариат: Георгий Виноградов, Вадим Козин, Петр Лещенко, Мечислав Фогг.

 
Тераз не пора шукач вимувек
Факт, зе скончило ще… —
 

Оканчивается польское танго «То остатня недзеля», оригинал «Утомлённого солнца», слушаю подробный комментарий Веры Анатольевны… Веры… И следующая песня.

 
Мы так близки-и, что слов не нужно,
Чтоб повторя-ять друг другу вновь,
Что наша нежность и наша дружба
Сильнее страсти, больше, чем любовь, —
 

вспомнил я томный тенор из тридцати точечных динамиков автовоза.

Новых фильмов, песен и названий – к «новым» относились почти все появившиеся за последние пятьдесят лет – она не признавала. Упрямо жила не на улице Талалихина, а на Мясной-Бульварной около Остаповского шоссе, станцию «Кропоткинская» называла «Дворец Советов».

Чтобы доехать из Москвы обратно, приходилось за месяц выстраивать сложные комбинации с оказиями, договариваясь через Латыша с водителями, но это становилось всё труднее.

Последний раз я виделся с Павликом в мае, три месяца скоро будет. Виделись редко, но ещё позавчера я знал, что он есть.

«Павлик в Москве, значит, он тоже… – я отбрасывал и гнал эту мысль, но тянулась следующая, ещё хуже: – А если Пашка жив, тогда почему ты здесь? – Как же я поеду, дорог больше нет. – Пешком иди, велосипед возьми. – Пешком – это дурость. Надо разобраться, выяснить. Может, не так всё страшно. А если эфир молчит, значит, в Москве то же самое, поэтому…» И опять по кругу.

 
…Что наша нежность и наша дружба
Сильнее страсти, больше, чем любовь.
 

Меня вдруг стукнуло: а ведь это не про мужчину с женщиной! И не про мужчину с мужчиной, за что и загремел в сталинские лагеря сам певец, педераст Козин.

Это про родителей и детей, про отца с сыном, про меня с Павликом.

«Сильнее страсти, больше, чем любовь». Да, именно так.

И что из этого следует? Что дальше?!

Не знаю.

Не знаю, что дальше! Не знаю!

Если в Костерёво такое, что же творится в Москве? Я никогда не узнаю, теперь наш мир кончается здесь, у бывшей трассы «Волга».

Крик, режущий уши уже полчаса, достиг немыслимо высокой ноты.

«Сейчас связки лопнут», – подумал я.

– Поехали, нечего тут смотреть, – сказал Серёга. – Равиль, давай поменяемся, я в кузов пересяду.

– Почему в кабину?! – как всегда, с полуоборота взвился Равиль. – Я здесь.

– Да вы же в боевой связке с Борисом, – улыбнулся Сергей. – Вам притираться надо.

Равиль замолчал, вспомнив про их самовольный заход в Напутново. Залез в кабину, и мы тронулись.

– Борис что-то приуныл совсем, – сообщил Сергей, устраиваясь на ящике. – Что говорит, вообще не поймёшь.

– Да, мы тоже заметили, – кивнули Ильяс и Армен.

– Из-за ребёнка переживает, – сказал я. – Вчера разговаривал с ним. Из-за ребёнка, у него же дочь, четыре года.

– Похоже, да. – Сергей рассеянно посмотрел на меня, как будто прислушиваясь к звуку мотора.

– Сергей Саныч, – сказал Ильяс, – я всё думаю: вряд ли правительство и большие шишки в корпорациях вшивались, понятно же, что дурачком становишься. Им-то это зачем? Если они не вшивались, значит, выжили? А значит, нету безнадёги. Мы с Равилем так думаем.

– А, что ты говоришь, Ильяс, – возразил Армен. – Что ты говоришь! Они не вшивались, конечно; зачем им лички! Реклама им не нужна, кредиты не нужны, приват-радио не нужно, они и мобильным никогда не пользовались, спец-связь только. Но они сейчас или в бункеры забились, или по пожарам в свои хозяйства идут, где для них спец-молоко доили. Они ж сами по себе ничего не значат без охраны и обслуги, без приводных ремней.

– Винтовка рождает власть. Без… – начал я и получил за ящиком пинок в ногу от Сергея.

Узкие глаза, жёсткий взгляд.

– Связь рухнула, – продолжал Армен, – транспорта нет, дороги забиты, и вся обслуга погибла. На шишек не надейся, Ильяс!

– А на американских шишек? – сменил я тему и покосился на Сергея.

Он уже улыбался. Что это он?

– А, слушай, хватит! Все могут ошибку сказать!

– Ты уже как Борис стал говорить…

– Я армянин, мне вообще простительно.

Связки не лопались, крик не стихал, под конец он стал настолько надрывным, что разговор прекратился.

Мы подъехали. Сергей настоял, чтобы мы взяли автоматы и были наготове. Да мы бы их и так взяли: покоцанные, с тусклым воронением и потёртыми прикладами, они просились в руки, на плечо, будили мышечную память армейской службы. Их тяжесть успокаивала, автомат существовал не сам по себе, а тросиком тянулся к могучей военной машине, которая не могла, не имела права рухнуть.

– Обмундирование надо было взять, – сказал Ильяс, – гражданка с автоматом не катит.

Я кивнул и про себя удивился этому тонкому замечанию. Мне казалось, Ильяс проще устроен.

Егор

Колокол звонил на второй общий сбор. Игумен объявил новый порядок – считай, военное положение и комендантский час. Стража внешняя, доглядчики, дозоры внутренние. Средний колокол – общий сбор, набат – тревога. Начальник стражи, начальники дозоров, комендант. Для Димитрия среди новых начальников места не нашлось.

– Пойдём-ка продолжим, – кивнул он после сбора, и мы вернулись в его келью.

– Игумен верно решил, – сказал Димитрий. – Стража нужна, дозоры нужны. А видишь – ни меня, ни моих ближних в начальники не поставил. Боится. А я вот сильных людей не боюсь, а приблизить хочу. Оттого и рассказываю тебе всё доподлинно, чтобы ясно ведал.

Так вот, Егор-юноша: посох Иоанну Васильевичу старцы вручили перед решающей битвой с Казанским ханством, и вот здесь, – Димитрий обвёл комнату руками, будто очертил круг в километр радиусом, – здесь, в Марково, на Иоанна ночью напали татарские посланцы, батыры ихние. Специально их послали, чтобы царя врасплох застать и жизни лишить. Татары тоже знали про посох – кто им владеет, тот победит Великую Степь. Но великий князь Иоанн Васильевич и ума был великого. Сколько лет прошло от пророка Моисея?

Я пожал плечами. И не знал никогда, а Димитрий меня так запарил, что я и свой-то возраст забыл. Не то что Моисея. Да и кто он такой, Моисей этот? Из Библии пассажир какой-то.

– Точно неизвестно, наука спорит, – махнул рукой Димитрий. Понял, что не знаю, и не стал меня сквошить. Это я оценил. – Но несколько тысяч лет точно. Какое дерево столько выдержит? Поэтому Иоанн Васильевич заковал то, что осталось, в футляр, а футляр – в железо да так и ходил с ним всегда. Сколько железный лом весит?

– Ну, не знаю… – задумался я. – Килограмм шесть, наверно.

– Почти. Пять, – уточнил Дмитрий. – А Железный посох весил полпуда почти, восемь килограмм. Представляешь, какая у Иоанна-царя ручища была, если он всегда с такой тросточкой ходил?.. Короче, замочил посохом влёгкую троих диверсантов, а двое ему в ноги пали. Простил заблудших, потому и овраг вокруг обители так и называется с тех пор: овраг Заблудших. А потом и Казань взял. В решающий момент впереди своего полка ворвался и – привет!

Мне показалось, что у Димитрия чуть не вырвалось «Окей-привет!». «Бесовское» – как он говорит. Но сдержался – не исторгнул скверну. Или правильно «не изрыгнул»?

– О том народ и былину сложил:

 
Он как взял этой шалыгой помахивать,
Да и по татарам пощёлкивать,
Так куда ни махнёт – улица падёт,
А назад отмахнёт – переулочек,
Да и сприбил он всех до единого.
 

А «шалыга» – это посох и есть. И посох этот здесь! Он грохнул ногой в пол, я вздрогнул и машинально перевел взгляд вниз.

– Да не здесь, – улыбнулся Димитрий. – Где-то в обители игумен прячет. Перед тем как обитель основать, он пять лет здесь копал, местные рассказывали. Пять! А почему? Потому что старую церковь, Иоанновых времен, сломали давно, в пятидесятых годах прошлого ещё века, и место это быльём поросло. Вот игумен наш и копал, пока посох не нашёл. И потом храм восстановил в точности по старому альбому тысяча восемьсот девяносто седьмого года. «Описание церквей и приходов Владимирской губернии».

– Откуда же… известно, что нашёл? – спросил я, запинаясь. История про посох, конечно, полный пробой.

– Известно. И кто сейчас завладеет Железным посохом, тот и будет править теми, кто жив остался. В Откровении так сказано: «И дана мне трость, подобная жезлу. Кто побеждает и соблюдает дела Мои до конца, тому дам власть над людьми, и будет пасти их жезлом железным; как сосуды глиняные, они сокрушатся, как и Я получил власть от Отца Моего; и дам ему звезду утреннюю!!» – под конец почти кричал уже Димитрий. – А будет жезл железный в моей длани! – и он вытянул передо мной руку. Толстенная, как у меня нога. Тренируется, видать, с Железным посохом ходить.

– Но… никто же не знает про посох этот… и вообще… – осторожно сказал я. Не хотел я с ним спорить среди ночи. Придушит как котёнка ручищами своими да и скинет в овраг Заблудших, ищи потом. Да и кто искать-то будет? Но и кивать молча – разозлится опять.

– Умён ты, Егор-юноша, умён, да прост! Думаешь: вот чудак! – взрослый, а всё в сказки верит. Да если и нет в посохе никакой волшебной силы, ни Моисеевой, ни Соломоновой, ни Иоанна Богослова, нам то тепло-хладно! Люди увидят – и поклонятся. Сейчас у всех головы кругом идут, все в смятении, в отчаянии. Только и ждут, к кому прислониться, кто их окормит да вразумит. А как увидят Иоанна Васильевича Железный посох, так в ноги нам и падут! Кто его смог добыть – тот, значит, Ивану Грозному под стать!

Как думаешь – Адольф Гитлер дураком был?.. То-то! Он Копьё Судьбы ещё юношей увидел, и было ему откровение. Копьё Судьбы – то, которым Господа нашего Иисуса Христа на кресте заколол Лонгин, римский сотник, чтобы страдания Господни облегчить. Гитлер велел перевезти его потом из Вены в Нюрнберг. А копьё – тот же посох. Это ещё от египетских богов идёт. Поведаю тебе после.

– Короче! – Димитрий встал. – Настали Новые Времена. Чтобы людей пасти, нужны мне сильные и верные. Со мной ты, Егор, или против меня?

– Голова кругом идёт, – честно сказал я. – Надо подумать. Атаман же приедет нас забирать.

– Что же ты, Егор-юноша, – котомка или кочан капусты, чтобы взять тебя да забрать? Человек ты сильный и правильный, сам можешь дорогу свою выбирать. А она большая у тебя, я провижу. Можешь, конечно, и дальше конский навоз чистить да за свиньями ходить. Твоя воля, твой выбор.

А и в самом деле, не кочан же я капустный! Кто я там? Никто, молодь гундосая. Ну, приветил меня атаман – да. Когда ему я понадобился. А так и не замечал меня. А не буду нужен – так и ходи с молодью, конюшни чисти да доски на лесопилке таскай.

Как дядьТолич любил говорить наизусть кого-то: «Когда фортуна скрозь нас бежит, блажен, кто за власы ея хватай». Кто первый встал, того и тапки. Железный посох у Димитрия в руке, а я – справа от Димитрия. Людьми править – верные и сильные ему нужны. А ведь прав Димитрий – все, кто выжил, растерялись сейчас. А у него и голос, и глаза жгут, и посох царский в ручище… Всех под себя подгребёт… подгребём…

– Я согласен.

– Подумай всё-таки, – встал из-за стола Димитрий. – Только недолго. День Первый уже прошёл, Второй начинается.

Александр

Маленький дом с облупившейся краской, дверь распахнута, но крик не оттуда, а из сарая сзади. Сергей киношно мотнул нам головой, приказывая взять дверь на прицел, и рванул ручку на себя.

Кричала коза.

На наш истерический смех от машины прибежал Борис, которого оставили «держать переулок». Мы хохотали так, что дикий крик козы перестал резать уши.

– Ой, моя хорошая, бедненькая. – Армен отвязал козу, налил ей из колодца воды. – Да ты ещё и ягнявая!

– Какая-какая?

– Ну, с козлятами! Не знаю, как по-русски. Беременная.

Коза на удивление быстро успокоилась. Нимало не смущаясь своей беременности, она бесстыдно уперлась передними ногами в забор и пухлыми чувственными губами нащупала рифлёные листья орешника, похожие на тонкие вафли. Её выпуклые карие глаза и самодовольная морда напомнили мне лицо Армена, когда он произносил своё «Иск-лю-чи-тель-но редко! Но учтите, что…» и многозначительно поднимал вверх палец.

– Её надо к нам взять, Сергей Саныч, – проговорил Армен молящим голосом, словно мальчик просил у мамы мороженое, – она ж ягнявая, погибнет. Собаки задерут. А козье молоко очень полезное, исключительно полезное! Иммунитет вообще высокий будет! Я всё детство козье молоко пил, ходил за козами. У бабушки Сильвы три козы было.

«Оно и видно, – снова подумал я, сдерживая смех, – надо не забыть вечером Серёге сказать про сходство. Он сечёт такие вещи».

Серёга, наверное, и сам заметил, потому что улыбался до ушей.

– Да возьми, возьми. Только не сейчас, пусть полчаса погуляет, ещё попьёт и погадит, иначе весь кузов зальёт нам, порох отсыреет… Ильяс, а как ты автомат вскинул! Я думал, ты сейчас очередь ей между рог врежешь! Армен бы не простил тебе!