Текст книги "Хиппи в СССР 1983-1988. Мои похождения и были"

Последний этап работы на АЗЛК

В общем, в свое стройуправление я почти перестал ходить, наведывался только от силы раз в неделю по привычке. Режима там никакого не было, в отличие от завода, да и самой работы тоже, но замначальника Неклюдов все равно меня страшно материл каждый раз при встрече, при этом регулярно выписывая полную зарплату. В цехе обязаны были платить другую часть зарплаты, не имея понятия, где и чем я реально занимаюсь. Так что я был на тот момент вполне состоятельным человеком с зарплатой (ни за что) в 250 рублей. Эта зарплата должна была стать решающим фактором для принятия меня в женихи родителями жгучей красавицы Светы Кагановой из Московского финансового института, портрет которой мы рисовали у Клары Голицыной под присмотром грозного живого орла на балконе. Мы – это сама Клара, я с Квакером (Гошей Острецовым, знаменитым одноклассником ныне не менее знаменитого немецкого писателя Владимира Каминера), Сашей Чижовым (милейшим поэтом и почеркушечным таким тоже милым художником) и еще одним большим добродушным человеком с волнистым светлым хайром, но совершенно несистемным, Андреем Рачиновым. Художники они все были так себе, впрочем, хороший портрет девушки с опущенными глазами и густейшими черными волосами было действительно нарисовать непросто. Происходило позирование в Клариной однушке на Юго-Западной. Клара так и сказала: «Я тебе, Виталий, красавицу приведу рисоваться». Когда закончили портрет, мы переместились все с моделью на кухню, и там у меня прорвалось красноречие, и я, стараясь понравиться Свете, стал рассказывать всякие свои приключения, особенно про поездку на теплоходе по Черному морю, знакомство с интересными людьми и особенно с бывшими фрейлинами императрицы в Севастополе. Я поехал ее провожать, и после этого мы стали с ней встречаться, но я все испортил… Женихом я так и не стал и опять воспарил в свободный полет, как птица, вырвавшаяся из подготовленных силков. Если бы попался тогда в клетку, ничего бы из того, что случилось со мной впоследствии, не произошло и повода писать эту забавную книжицу не было…

В мае меня замучила совесть, и я решил расписать в помещении стройуправления задник актового зала фреской с какой-нибудь строительной тематикой, чтобы как-то компенсировать свое безделье. Опыта фресковой живописи у меня не было, но я смело взялся за роспись по принципу «и так сойдет». Взял за основу незамысловатую картину стройки из журнала «Художник» с кранами, несколькими рабочими в касках, строительной техникой и уходящей перспективой с какими-то строениями вдали. Предварительный эскиз был очень немудрящий и непривлекательный. Тут же наметал композицию на стене и понял, что особо тут и не нужно вылеонардоваться. Но необходимо было хотя бы купить на казенные деньги материалы. Красок в салоне на «Октябрьской» оказалось только шесть разных цветов, причем очень тусклых, плохого качества и не смешиваемых почти между собой, в литровых банках, так что пришлось сильно помучиться, а заодно и прочесть, чтобы работа не казалась слишком быстротекущей, «Тихий Дон», причем у меня осталось впечатление полной антисоветскости этого гениального романа.

Вообще, к неприятию режима я был готов давно, еще лет с тринадцати, имея ежедневные контакты с семьей из ГДР и их соседями из очень культурных, богатых и выездных семей, а также с одним другом с дачи, у которого папа был референтом министра и который ничего прямо не утверждал, а просто рассказывал всякие интересные вещи из западной жизни и задавал провокационные вопросы, как я к тому или иному явлению отношусь. Но и сама обыденность окружавшей меня жизни, где задавали тон крикастые ублюдочные продавщицы в магазинах, обязаловка и показуха в идеологическом плане, дурацкие лозунги повсюду, которыми никто всерьез не заморачивался, даже карьеристы и кагэбэшники, не вызывала симпатии к этому туповатому строю. И я начинал подумывать, мечтать о том, чтобы уехать из СССР, повидать нормальные страны и нормальных людей, но никогда не изучал, что же там такого в этих странах особенного и чем они в деталях отличаются от нашей. Понятия нормальности и правильности в первую очередь появлялись от антагонизма с идиотизмами совка, а подкреплялись всякими фактами из дореволюционной жизни, которая, ясное дело, тоже была далека от идеала, но, по крайней мере, имела много естественных и рациональных начал, которые были выкорчеваны большевиками «до основанья», а вот «затем», нам всем казалось, у них не получилось. Смех над ними стоял везде с конца 70-х.

Еще одним потрясением в позднем детстве был разговор между моим отцом и врачом-психиатром Владимиром Феофиловичем, мужем коллеги моей матери по машинописному бюро в универмаге «Москва». Как-то они пригласили нас в гости, и в конце дня врач стал рассказывать про всякие преступления сталинского режима.

Главным же именно идейно оформленным сдвигом стала для меня дружба с моим одноклассником из математической школы Аркадием Нозиком, который очень спокойно и доходчиво в рассуждениях о сталинщине и современности расставлял правильно акценты и открывал для меня бездну фактов истории, социологии и политики. К концу девятого класса я стал абсолютным антисоветчиком и полным антагонистом любых официально установленных утверждений даже в курсе школьной литературы. Не только сомневался во всем постоянно, но прямо видел натянутость, нелогичность и прямую ложь гуманитарных, исторических и экономических официальных совковых учений. В классе нас было двое некомсомольцев – я и Аркадий. Но если мой друг был молчаливым и скромным, то я был явственным горлопаном и активным антиобщественным элементом (с точки зрения классного руководителя, организатора всяких коллективных выездов и выходов, а также нашей комсомольской ячейки, которая с неохотой раз в месяц прорабатывала меня на собраниях). Моя «антиобщественность» была по достоинству оценена впоследствии учениками нашего дружного класса, которые до сих пор не теряют связь друг с другом. А этот высокоморальный классный руководитель спустя лет 25 после нашего окончания школы мне наедине хвастался, как они с физруком имели школьниц в гараже и в спортзале…

Первое апреля 1986 года на Арбате

С осени 1984-го по весну 1985-го я усиленно занимался на курсах подготовки к поступлению в Строгановку и в частных рисовальных студиях, что требовало времени и денег. И с тем, и с другим у меня проблем не было, и я еще завел очень милую худенькую подружку, которая очень кстати не хотела замуж, потому что только недавно освободилась от мужа-тирана. Она ходила со мной на курсы рисования, но с ней я разошелся тоже очень вовремя. Потому что начиналась новая жизнь.

Первой видимой ласточкой нового веяния в стране был масштабный праздник 1 апреля 1986 года, День смеха на Арбате, только-только открытом после многолетней реставрации. Это было совсем не в духе советчины, к которой все привыкли, совершенно несмешной, и надо глубоко благодарить устроителей этого масштабного события, которое, впрочем, абсолютно забылось в череде гораздо более значительных событий, случившихся в стране. Но, как всегда, организация его проведения была в прежнем духе – с ограждениями и ограничениями. Мы малость припозднились со сборами, поэтому не смогли свободно пройти в веселую зону и пробирались через заборы и по крышам церковных строений внутрь оцепления. Кто был, уже не помню, собралось примерно человек десять волосатиков на партизанское проскальзывание через патрули. Было очень весело и авантюрно. В самой «особой зоне развлечения», как бы я сейчас назвал, всякую «антисоветскую», стремную публику впервые в истории не только не винтили, но и преимущественно пропускали в некоторые огражденные уже внутри праздника места, в то время как цивильных тормозили, считая нас, видимо, участниками каких-то спектаклей. В одном дворике выступал разгульный театр с настоящей каретой и сильно декольтированными (в мороз!) женщинами. Туда нас беспрепятственно пропустили, а приличным студентам пришлось говорить, что они «с нами», чтобы пропустили и их…

День смеха был с самоварами и бубликами, шутами и гармошками на улице, которую только недавно замостили специальным кирпичом, поставили красивые фонари и покрасили все домики так, что они выглядели как новенькие. По сравнению с остальной Москвой и тем более с провинцией, тонувшими в унылой серости и разрухе, сама по себе эта улица стала праздником для всей страны. Пугачева пела в этот вечер под зенитными прожекторами на высокой сцене, были еще какие-то известные группы и певцы, клоуны и шутники, даже, кажется, водили медведей. Все ходили туда-сюда, и повсюду что-то было интересное и забавное. Вообще атмосферу отвязности и веселья, несмотря на холод, создать организаторам удалось, хотя никого из них не было видно. Просто выпустили театрики, клоунов, общепит и музыкантов делать что хотят. Впоследствии вышла огромная статья в газете, где какой-то фантазер рассказывал, какой сказочно прекрасный будет Арбат, когда его совсем закончат переделывать. Предполагались мастерские художников на первых этажах, всякие кафе и развлекаловки. Но так как после Дня смеха никаких описываемых дальнейших преобразований на Арбате было незаметно, пришлось мне их подтолкнуть и делать выставки прямо на этой улице и непроизвольно его «открывать» для того вида, в котором он просуществовал два с половиной десятилетия как витрина свободы, которую потом придушили власти.

Пицунда 1

После написания моей фрески в стройуправлении и фрески Сольми у меня на кухне («фресковый период») наступили жаркие деньки, да мне уже и надоело держать толпу у себя дома, так что раз я их даже вывез к себе на дачу копать огород (затея, практически не давшая результатов с худосочными Фри, Хонки (которого еще звали и Щелкуном, и Боцманом) и не любившим физический труд Поней), а потом предложил всем под уговоры Воля отправиться стопом в Пицунду, в дикие ущелья на самом берегу.

Хонки, Фри и я у меня на даче в Купавне. 1984

Не в пансионаты на мысу, где отдыхали официальные отпускники в высотных зданиях, а именно дикарями, как было принято в нашей среде. Воль, которого тусовка практически не знала, там однажды недолго был до этого, и ему очень понравилось. Из моей компании на Кавказ стопом ездила только Ира Фри. И про то, что можно дикарем жить на самом берегу моря на Кавказе, в Системе не особо знали, и мало кто пробовал, так как это была погранзона и всех с палатками должны были вечером просто сгонять. А уходить в близко подступавшие горы было, видимо, не очень удобно из-за местных, домиками которых были застроены все пологие склоны курортных поселков. Про пицундские ущелья, совершенно свободные и от застройки, и от обычных туристов, никто не слышал. Куда пипл до этого ездил на море на Кавказ, я не знаю. Кажется, что такого места тусовки не было. Ломились в основном в Крым или в холодную Латвию, на Гаую.

Необустроенность дорог соответствовала совсем небольшому количеству машин, которые по ним передвигались. Иногда можно было час не увидеть на какой-нибудь довольно важной дороге ни одной проезжающей машины.

Выехали парами. Я ехал до Харькова с Поней. Первую ночь мы разбили палатку метрах в 50 от трассы, где-то в Тульской области, и всю ночь пугались каких-то шумов снаружи, отчего встали совсем не выспавшимися, разбитыми и запуганными. Никакого матраса или даже подстилки мы по неопытности не взяли, и наше счастье, что не было дождя, а то еще и промокли бы и спали в луже.

На развилке, которая вела в Харьков, мы расстались. Он решил ехать дальше, а я в этом злополучном городе искал Иру Фри, которая там в это время просто гуляла со знакомыми музыкантами, и никто из них не думал сидеть рядом с телефоном и отвечать на звонки. Мобильников тогда, естественно, не существовало, да и домашние телефоны были далеко не у всех даже в Москве. Мне, собственно, не нужна была Ирка, а интересно было познакомиться с музыкантами, о которых она постоянно говорила и которые в городе везде были свои и могли показать город с интересной стороны. Но у меня ничего не вышло, а долго сидеть тут я не хотел. Не найдя их, я переночевал в пригородном лесу на сухих сосновых иголках, а утром встал стопить машины в сторону моря. В этом лесу чуть дальше моей ночевки располагалась, кстати, какая-то воинская часть, и первая машина, которая меня вывезла оттуда, была военная.

Доехав до Горловки, я сошел с машины около открытого кафе, где гуляла скучающая шахтерская компания. Они подивилась на меня, накормили, сильно напоили, заставили стрелять в тире, пугая тирщика, положили к кому-то в дом спать, предварительно вытащив все мои деньги, рублей 80, скрученный полиэтилен от дождя, палатку и карманный Новый Завет, подарок Саблина. И за вещи, и за деньги было очень обидно, тем более что, кажется, они в деньгах не особо нуждались, поскольку хвастались мне зарплатными листами, где суммы доходили до 930 рублей…

Сильно расстроенный, я, однако, продолжил свой путь на следующий день. К вечеру я добрался до Горячего Ключа, а дальше пришлось идти полночи пешком в абсолютной темноте, так что часто сбивался с дороги в кювет. Ни звезд, ни луны, ни фонарей, ни огонька вдали. Вдруг сильный луч прожектора издалека, сзади меня, осветил пространство, и возник глухой рокот, который по мере приближения превращался в сотрясающий все на свете гул. Я несколько испугался такой напасти в скифской степи, начавшей вздыматься по сторонам курганами, так что можно было предположить приземление инопланетян. Спрятался в яме, и скоро мимо меня с ревом и скрежетом гусениц об асфальт стали проноситься куда-то танки. Целый танковый полк, штук около ста машин, пер куда-то к морю. Купаться, что ли, собрались или усмирять взбунтовавшихся отдыхающих? Впечатление было сильное и неприятное. Перед рассветом меня подобрала добрая молодая учительница, предварительно спросив, не бандит ли я. Это был акт большого мужества, потому что у нее на заднем сиденье спала малолетняя дочь. В этот день я проехал немного через Джубгу и далее по берегу до Агоя и заночевал, а проснувшись, обнаружил дикий чеснок, которым и позавтракал с хлебом. Бывали такие места, что разъезжающие беспрестанно машины совсем не хотели брать, потому что пугались подобных незнакомцев с непривычным внешним видом и потому что их поездки все были местными, в радиусе нескольких километров, и им понятно было, что мы едем намного дальше. Кстати сказать, в СССР автостоп был развит в отдельных небольших районах, и то там в основном ездили за деньги. Мы же принципиально (принципы были хорошо подкреплены пустыми карманами) передвигались бесплатно. Хотя бывали случаи, когда водители силой вымогали деньги.

Дальше день был хоть и очень тугим в отношении стопа, но тем не менее интересным. Перед Сочи меня подхватил какой-то местный лихач, который на каждом крутом повороте гнал со скоростью 80–100 километров в час, приговаривая, что вот тут у него один друг сорвался в пропасть, вот тут другой… Он повез меня к почитаемому веками их предками-адыгейцами дубу в цепях, потом к своему семейству, где меня накормили, потом отвез этими дикими серпантинами куда-то дальше по побережью (далеко по извилистой дороге, но не так далеко, если мерить по прямой). В этот же день к вечеру я наконец прибыл в Пицунду. Надо сказать, что при путешествиях такого рода мало у кого бывала карта, да и сами карты из-за постоянных недомолвок с совковой паранойей секретности не показывали все строения, населенные пункты, заводы и т. д., так что не всегда можно было и с картой понять, где находишься и куда ведет какая дорога. В географии молодые люди тоже были не сильны, а указатели на дорогах были чересчур лаконичны и чрезвычайно редки, так что иногда по 200 километров по трассе ты не встречал никаких указаний на названия и направления, не говоря про данные о расстояниях до крупных населенных пунктов. Получалось, что само прибытие куда надо, да еще и за четыре дня, без случайных заездов далеко в сторону от пути можно было считать событием необыкновенным.

Третье ущелье располагалось довольно далеко и в другой стороне от самого фешенебельного советского курорта с четырьмя высотками на мысу и старой частью города, полной туристами. Надо было идти по самому берегу, сплошь заваленному огромными острыми глыбами, дальше на юг или поверху, петляя по гребням обрывов. Весь путь занимал, наверное, часа полтора-два.

Сначала в первом ущелье по пути попался хилый пионерлагерь, потом какое-то сильно обжитое дикими, как тогда говорили, но в нашем понимании приличными, цивильными туристами второе ущелье, а затем путь тянулся так, что можно было идти или по берегу, опять-таки перескакивая по глыбам и местами по пояс в воде, или по карнизу поверху. Но при самом приближении к третьему ущелью карниз превращался в гору, влезть на которую или обойти не было никакой возможности, кроме как по воде, так что этот путь поверху приводил к единственной возможности попасть дальше – пройти через совершенно темную и длинную пещеру. На ум приходили блуждания в кромешной тьме Тома Сойера с подружкой в подобном месте, где они чуть не умерли.

В первый раз я выбрал путь по берегу, и правильно сделал, потому что ни факела, ни фонарика, ни провожатого негде было взять, а заблудиться или застрять в разветвленном ходами подземелье мне не улыбалось. Да и вообще про пещеру мне никто и не говорил. Когда я все-таки с кем-то прошел там впервые, было, надо сказать, стремно, потому что мы в одном месте чуть не провалились в бездну, а в другом еле пролезли в узкое горлышко, едва не задохнувшись и не застряв. При этом провожатый, бывший комсомольский вожак Воль, рассказывал страшные истории, связанные с этим местом. До этого я был знаком только с очень окультуренными пещерами. Когда после окончания школы попал в Новый Афон, то был на экскурсии в Новоафонскую пещеру, куда сначала везли на вагончиках, а потом водили по большим подземным залам с подсвеченными сталактитами и сталагмитами. Играла музыка, и гид зорко следила, чтобы кто-нибудь не исчез в боковые ответвления, из которых она и сама бы, наверное, не выбралась, потому что рассказывали, что по этим естественным туннелям можно чуть ли не к Эльбрусу добраться. Если, конечно, по дороге не задохнуться и не быть съеденными в каком-нибудь подземном озере бесцветными доисторическими рыбищами…

Дикая жизнь

Жизнь в ущелье была романтичной и по первозданности природы, и по малочисленности и составу обитателей, а также по их вольным нравам. Поня, Воль и Влад играли вечерами на гитаре, Бабушка Удава сводила Влада с ума, я рисовал пейзажи на картонках и камешках и даже продавал их иногда в городе туристам (опять-таки совершенно невиданное и не разрешенное в СССР занятие), а потом писал портрет маслом безрукого профессора аж за 25 рублей, которые он мне любезно предложил. Мне это сильно пригодилось, так как я из-за ограбления в дороге до этого жил на иждивении общества. Там же на пригорке в зарослях рододендрона проводила лето старушка-балерина, у которой была железная кровать под шатром. А в начале следующего ущелья – сказочно красивая пара: хиппи из Москвы, причем парень, которого звали Володей, был этаким улыбчивым гуру и экстрасенсом и когда-то лечил нашу Фри от наркомании. Но в Москве эти полубоги мне потом не попались. Далее, уже ближе к белоснежному кораблю-санаторию ЦК партии в четвертом ущелье, жили две пары системных литовцев, и мы ночью несколько раз ходили к ним в гости, освещая себе тропинку над обрывом, держа в руках светлячков. В одном месте слева от нас отвесная скала метров в десять переливалась светом этих жуков, и это сияние было просто волшебно. Надо сказать, что прибалтийские хиппи хоть и состояли в дружеских отношениях с нами, русскими хиппи, но все же держались несколько особняком, не особо стремясь к нам ездить и осматривать красоты остального Союза. И тут, на море, тоже чаще ходили к ним в гости мы, а они просто задерживались на полчасика у нас по дороге в Пицунду или из нее. Их герлы были очень стройны и грациозны, но по-прибалтийски деловиты. Кажется, все четверо там подтарчивали на героине, так что не удивлюсь, если никого из них уж и в живых-то нет. После того лета и не встречал их больше.

В нашем лагере было три палатки на человек десять, но в одной жили постоянно Машка с Ромашкой, вторая часто пустовала из-за жары, а в третьей держали провизию и посуду. Спали же все вместе в гроте на расстеленных одно к другому одеялах и матрасах так близко к морю, что иногда к ногам докатывались волны.

Через наши ноги с утра переступали все, кто шел берегом из ущелья в ущелье. Надо сказать, что вставали мы поздно, потому что по утренней прохладе все как-то подмерзали, хотя и жались друг к дружке, и старались доспать в начинавшемся тепле, но все же еще до жары. К тому же до грота солнечные лучи доходили не сразу с восходом, а только к полудню, и тогда пекло поднимало уже и последних сонливцев. Впрочем, думаю, похожая ситуация у всех туристов-палаточников и прочих дикарей.

А те, кто шел не низом, а продвигался верхней дорогой, лезли, как я говорил, через космически черную длиннющую двухуровневую пещеру и рисковали при выходе из нее наткнуться на наши «даблы» в окружающих кустах. Причем в паре мест этого тоннеля надо было вставать на коленки, чтобы протиснуться в следующее расширение довольно опасного подземелья, а в двух других пещерный ход раздваивался, в одном вверх и вниз, в другом в сторону, и надо было угадать, в какой лезть, чтобы в кромешной тьме не угодить вглубь и не попасться в лапы к царю горы… Как мы не боялись там лазить, не имея фонарей, сейчас с трудом понимаю. Кажется, брали какие-то зажженные палки-факелы поначалу, а потом привыкли лазить полчаса там на ощупь без какого-либо источника света…

Еще кажется странным, что в туалет надо было забираться наверх и делать свои дела с видом на расположившихся внизу людей. Снизу, конечно, было не видно, но вот я представил, что мог бы случиться ураганный ветер или ливень…

Посередине ущелья тек чистый ручей, из которого все брали воду для питья и готовки, и однажды вечером я решил прогуляться по нему немного вверх и поискать на склонах грибы. Литовцы вечером перед этим показывали нам много найденных белых грибов, которые ели сырыми, просто посыпав сольцой. Обманчивая параллельность склонов завела меня в абсолютную глушь далеко от берега. Где-то вдали уже был слышен шум автомобильной дороги, которая, по слухам, шла параллельно берегу, но далеко от него. Хребты шли ни перпендикулярно, ни параллельно линии пляжа, а незаметно закручивались и переходили один в другой. Пытаясь приблизиться к берегу, я вдруг оказался перед обрывом, поросшим лианами, будучи в одних вьетнамках (я в них добрался из Москвы, и другой обуви у меня по легкомыслию просто не было). Не рискуя отступать, чтобы не заблудиться еще больше, я сиганул сверху, как Тарзан, метров с десяти, держась за лиану, и приземлился, слегка вывихнув ногу и потеряв одну шлепку. Кое-как доковылял в лагерь в одной непорванной вьетнамке. Сейчас думаю, случись со мной что-либо серьезное, кто бы и когда бы меня нашел? Да, а грибов я ни одного так и не нашел…

Другой случай был более забавным. Раз утром мы услышали шум рядом с нашими палатками, стоявшими в стороне. Проснувшись и выглянув из грота, увидели кабанов, которые, испугавшись, стали от нас удирать. Я погнался за ними довольно далеко по крутым склонам, бросая в них булыжники, и дальше попал практически в джунгли, на бегу чуть было не наступив на свернувшуюся на земле гадюку. Перескочив чудом через нее в рекордном для меня, как у Нуреева, прыжке, я остановился. Пыл преследования и охоты тут же остыл, и я не столько уже горевал о сожранном кабанами недельном запасе хлеба и круп, сколько радовался, что вместо кабанов к нам на ночлег не пожаловали змеи…

Так мы прожарились и просолились в море недели две-три. На июль осталось человек пять. После нас приезжал еще кто-то, и колония хиппарей и подхиппков постоянно в то лето сохранялась. Знаю, что Воль оставался там до морозов, отрастил громадную бороду и длиннющие волосы, но с тех пор я его видел один только раз и знаю, что в конце концов он получил просветление, доведшее его до дурдома. Ну а мы тогда двумя парами – я с Володей Поней и Машка с Ромашкой – двинулись сначала по железной дороге, а потом автостопом в Крым. На Лоо вышли, искупались, отлежались, но когда мы погрузились в электричку, меня прихватило, и я побежал в жутко грязный туалет на станции. Чуть не остался. Ромашка так размахивал руками на перроне и таким на меня орал матом, что поезд даже попридержали… Подъезжая к паромной переправе в Крым, ночевали в стогах сена в вишневых садах практически на Таманском перешейке. Лепота! Объелись и изляпались так, что потом годами вишню видеть не могли.

Притом что отъезжали от какого-то места на разных машинах, договаривались, в каком следующем городе (обычно в дневном броске, километрах в 300 или меньше, в зависимости от трассы) встретимся, причем обычно на почтамтах, обязательном атрибуте всех городов, единственных общественных местах, не закрывавшихся допоздна. Доехав до Феодосии, прошли ее пешком и залезли на какие-то странные необитаемые лысые горы, все в проволоке, чтобы поставить палатку. Через полчаса прикатил уазик с погранцами. Скоренько так нас погрузили и почти без слов отвезли назад в центр города. Поздний вечер, почти ночь, не спать же на асфальте! Сели мы, бедолаги, на автобус и поехали, куда у этого автобуса глаза глядели. Прибыли на пустынный берег, где просто легли на песок под одеяла и заснули. Утром проснулись от того, что полуголые люди ходили почти по нам, а нам хочется в туалет. Кто в море, кто за дорогу сходил, но, в общем, не понравились нам такие порядки. Остальная троица решила ехать дальше по Крыму, а я отвалил в Москву с мыслью поступать в Строгановку. Но по приезде это намерение не стал реализовывать. Уж даже не помню почему, но явно не потому, что считал себя крутым художником.

По дороге был забавный случай. То ли в районе Харькова, то ли Курска, на каком-то перекрестке располагался пост ГАИ, на котором машину, в которой я ехал, тормознули и меня высадили. Хотели вызывать наряд, чтобы меня за бродяжничество куда-то упечь, но когда я заявил, что я художник, потребовали нарисовать портрет их начальника, который полчаса, не шелохнувшись, позировал. Для меня это было плевое дело, потому что уже в 8-м классе перед первым уроком в нашей математической школе я довольно похоже мелом нарисовал по памяти во всю доску профиль нашего нового классного руководителя. Ему даже жалко было его стирать. Тот портрет офицера ГАИ не только подарил мне свободу. Благодаря ему меня и накормили, и напоили те же менты, которые еще и остановили машину и строго наказали довезти меня как можно дальше по трассе к Москве.