Текст книги "Хиппи в СССР 1983-1988. Мои похождения и были"

Марш памяти Хиросимы

Марш этот был по пыльной, солнечной и пустынной воскресной Москве этаким большим гуляньем по бульварам, переулкам и даже дворам, откуда все население выехало на дачи и моря. Впрочем, в центре и тогда уже мало жило людей, все больше кособокие конторы. Повсюду эти организации были огорожены заборами, кроме одного ничем не ограниченного двора, в котором стояли строгие современные здания, утыканные антеннами. Где-то в районе Трубной, куда шумные полуцыгане и не преминули свернуть. Выбежали милиционеры и замахали на нас руками, чтобы поскорей из этой зоны убирались. В принципе мы могли с ними и поспорить и настоять на своем праве, но там было неинтересно и можно было беспрепятственно обойти с другой стороны и все равно выйти примерно в то же место, так что мы лениво развернулись и обошли, доставив охранникам, наверное, награды, медали и чины, как отбившим вражеское нападение…

Гуляли, знакомились и делились рассказами о давних и недавних приключениях. Шуруп рассказывал про крупное винтилово в Гурзуфе, а крепко к нам приблудившийся спартаковский фанат из Подольска Саша – про свои футбольные страсти и стычки с металлистами[14]14
  Металлисты – молодежная субкультура поклонников металлической музыки, которую отличает преклонение перед силой и стилизация одежды под одежду байкеров.


[Закрыть]. Интересный рассказчик был Федор Щелковский. Он, по-моему, в конце концов и предложил в ближайшие дни отправиться на природу. Но сначала мы устроили первую уличную выставку.

Никита Головин

Выставка у Грибоедова в августе 1985 года

Следующая акция была целиком придумана мной и по значимости была очень даже весомой и прародительницей всей последующей нашей смелости в уличных и квартирных выставках, да и самого Арбата, о котором теперь знают все художники и нехудожники мира. (Когда русские теперь приезжают на Монмартр и видят художников на площади, они так и говорят: «Это как у нас на Арбате», хотя до 1986–1987 годов эта улица была пустым местом в художественном смысле и стала тем самым Арбатом только благодаря мне и поддержке всего пипла в моих настойчивых акциях.) Эту самую первую выставку у подножия памятника Грибоедову на Чистых прудах 18 августа 1985 года я подготовил в несколько дней, собрав коллектив из десятка художников и просто объявив на плотной в тот момент тусовке о ее проведении. Хотя собственно художники-хиппи почти и не выставились. Предполагалось еще потанцевать под музыку на пустынном бульваре в воскресенье днем.

Оказывается, перед этим, в мае, в химкинском лесу у канала была проведена Никитой Головиным, Мишей Сталкером и другими художниками – Андреем Фроловым, Игорем Котвицким, Валерой Царевичем и кем-то еще – двухдневная, кажется, выставка картин, которые они сами туда привезли, потусовались с друзьями около них и в тот же день разъехались. Но я о ней ничего не слышал к тому времени. Это должно было быть интересно, но затаенность ее за городом, да еще и в лесу, без обзвона и открытого приглашения на тусовку не могла иметь резонанс.

Выставка у Грибоедова. Я, Клара Голицына, Джек, Август и Герцог. 1985

А тут я попросил участвовать несколько своих знакомых, из которых только Сольми отказался лично присутствовать (у него, как и многих хиппарей, висела за плечами психушка для отмазки от армии, и поэтому на любой подобной акции был риск опять туда, но уже насильно, загреметь), но несколько картин на оргалите дал. Еще моего тогдашнего приятеля Витю, которого я прозвал Врубелем. Мы с ним писали натюрморты и обнаженку в разных студиях. Он принес практически единственную свою классную картину с букетом сирени, сделанную в духе Врубеля, которого он боготворил. У Вити тоже, кстати, висела дурка, но он не побоялся. Чьи еще картины были, кроме моих, Кроки и Вити Врубеля, не помню, но кто-то еще выставлялся точно, и не один, потому что памятник был обставлен картинами с трех сторон и еще вдоль бордюра напротив. Другой приятель, мнивший себя уже маститым художником, Андрей Фролов, пришел, посмотрел со стороны и незаметно удалился.

Выставка у Грибоедова. Витя Врубель. 1985

Выставка у Грибоедова. Крайний слева Макс Левин. 1985

Запись из моего пипл-бука: «Я пришел, когда у памятника Грибоедову ребята поставили уже японскую магнитолу и питерская Мэм начала отплясывать с кем-то рок-н-ролл. Были представлены работы Пессимиста, Вити Врубеля, Долли (которая со Странником тогда уже была), еще кого-то и Сольми (самого его не было, а я выставил его работы, которые он у меня оставил, пока жил. И тогда же расписывал стену на кухне)».

И наши, и незнакомые люди гуляли вокруг памятника и стояли небольшими компаниями. Пришли такие персонажи, как ушедший к тому времени в монастырь Герцог и друг Никодима Август, которые потом почти не бывали на тусовке.

Август, правда, бывал изредка в «Джалтаранге» – тихий, умный невысокий человек с вьющимися светлыми волосами. Чем его привлекал туповатый Никодим, было загадкой. Народу на выставку пришло всего человек сто от силы, все было мирно и без нарывательств. Оно и не планировалось. Хотя консультант по разборкам с властями сидел на лавочке. Им был папа Ильи Гущина, отставной полкан синих органов (я потом числился в его строительном кооперативе, одном из первых в СССР, и получал свои 25 рублей просто за положенную туда трудовую, по которой он выписывал немалые деньги; мне это тоже было выгодно: не хотелось пока работать, и менты не могли пришить тунеядку). Предполагалось примерно так, как на фестивале, – развлечение для себя. Однако многих брали уже на выходе из метро, а потом и в самом метро. Но картин 20–30 все-таки простояли 45 минут. Это было недетским успехом. В СССР к тому времени рекордом уличных акций (не считая Бульдозерной выставки на окраине, а точнее, перед моими окнами в Конькове) было менее получаса. А тут органы замешкались. То ли были совершенно не в курсе, а в выходной день начальству не смогли дозвониться, то ли затянулось с подтягиванием ресурсов, неясно. Зачем они нас винтили, я до сих пор не понимаю. Усердие не по разуму. Мы хотели невинного праздничка себе и танцы устроить: притащившие магнитофон Джуди с Анжелой уже начали танцевать, но какие-то имбецилы в штатском подошли к ним и стали этому мешать. Зачем? А потом подогнали интуристовский «Икарус» и в это комфортабельное судно стали помещать участников и даже зрителей. Клару Голицыну посадили, но она выскочила за спинами замешкавшихся ментов, а настойчивая Нина Коваленко, которая своими работами даже не участвовала, как и Клара, с гордостью заняла место в автобусе. Кое-кто успел сбежать до винтилова, и первой, как утверждают, была Анюта Зелененькая. Герцога я тоже в отделении не упомню.

Когда большинство запихнули в автобус, «провожающих» тоже оставалось еще на пол-автобуса такого же.

Из пипл-бука: «Через минут 10 подошел постовой, попросил разойтись, отошел, потом, откуда ни возьмись, в гражданском, показывают муровские (Московского уголовного розыска; какое отношение они имеют к нам, которые не убивали и не грабили?) удостоверения. Приглашенные Максом бразильцы моментально исчезли, а якобы приглашенные Храмовым западные корреспонденты так и не появились, как и он сам. Подошедший Гриша Шлягер так и не распаковал гитару, а был отправлен восвояси под угрозой отправки в дурку гэбистом Рыжовым, который и проводил всю операцию. Зелененькая, как только почувствовала запах паленого, с работами Милорда скипанула в сторону “Джанга”, с ней еще человек пять. Через полчаса подогнали интуристовский “Икарус”, шикарный автобус по тем временам, и всю веселую толпу засадили в него. В автобус поместилось 60 человек. Клара Голицына просто сбежала, Андрея Фролова приняли за прохожего, человек 20–30 еще не выпускали из метро. Подвезли нас к 46-му отделению, по цепочке препроводили внутрь. Сидели часа три-четыре, пели песни, играли на флейтах, смеялись, подстебывались над Мэм и Ингой Киевской (видимо, потому, что им не было 18), Анжела заливалась настоящим негритянским хохотом. Пессимиста сдернули за ногу со стола, на котором он сидел, а несколько человек попеременно втирали двоим стерегущим нас ментам так, что вскоре один из них сказал: “Ну что же, мне сбросить форму и отпустить волосы?” Ответили дружно: “Да!” Картины и рисуночки, по два раза переснятые на “Кодаках”, хотели оставить у себя, но мы не дали. Пытались заставить подписать какие-то бумаги нас с Пессимистом, но мы героически отказались. Потом, выйдя от ментов, таскали тяжеленную кипу работ до “Джанга”, пока не встретили Стейка, который, как всегда, искал Никодима».

Художественный уровень работ тут не играл никакой роли, хотя редкие прохожие их внимательно рассматривали. Я выставил среди прочих первую свою творческую работу, над которой корпел долго, но с очень скромным результатом, – деревья в снегу ночью под фонарным светом, которую задумывал в духе теперешнего прекрасного художника Лупшина.

Еще была обнаженка приличная, написанная в квартире Клары Голицыной, натюрморт в сезанновском ключе и еще мой автопортрет очень сырой, а также пейзаж поля в одуванчиках и с настроенными высотками вдали, на котором как раз и была Бульдозерная выставка, и еще одна довольно большая в высоту моя обнаженка суховатой модели, похожей на Ахматову.

Может, за эротику запретили? Ценность представлял натюрморт маслом Виктора и большой пастельный портрет в фас Виктории, подруги Сольми, его же руки, на любимом им оргалите, очень похожий. Он у меня потом долго хранился, а когда Сольми его забрал, то уничтожил в гневе на то, что подруга его оставила.

Сейчас вспоминаю работы Пессимиста на стандартных тоненьких грунтованных картонах небольшого альбомного формата, на которых он в своей суховатой неяркой манере преимущественно бледно-голубой и бледно-охристой красками изображал хиппарей и себя самого.

На самом деле менты и гэбуха не предполагали эффекта того, что они сделали. Если бы они нас не трогали, мы бы потусовались, потанцевали, попели и разошлись, может быть, часа через три. Но нас собрали вместе, отвезли в 46-е (ныне не существующее, на Богдана Хмельницкого – Чернышевского (имена-то какие!) улице) отделение милиции (там ныне посольство Беларуси), оставили всех вместе в приемной зале и тем спровоцировали продолжение «банкета» и вообще беспредел, с их точки зрения. Нам не оставалось ничего другого, как оправдать надежды придурков в погонах и в цивильном и развлечь себя в полную силу, так как дальше отделения нас деть было пока некуда. Никто из нас не обращал внимания на покрикивания и замечания ментов – мы просто смеялись, подыздевываясь над ними, а Крис запел еще в автобусе, и много раз потом повторяли песню «По Миссисипи плывут пироги, в пирогах хиппи, не мыты ноги…». Хор был разудалым и мощным, но слово «марихуана» пропускали, просто мыча в этом месте. Подпевали даже цивильные «свидетели». Потом про цветочную поляну и сосны-великаны, как водится. По одному вызывали на беседы-допросы. Менты были взмыленные, у них царил полный аврал и беспорядок, они были злы на свалившихся на их головы в мирное воскресенье чекистов с целым автобусом шумной молодежи. И я тут с гордостью увидел, что мои работы впервые в жизни увековечивали на иностранный фотоаппарат «Полароид» с моментальной выдачей готовых, отвратительного качества, но цветных фотографий. Но, главное, в отделении милиции мы еще лучше перезнакомились и потеряли страх. До этого всякая «Береза» (добровольные помощники гэбухе и ментам, а вернее, самые гнилостные элементы из студенчества, комсюки тупорылые, доносчики и карьеристы, которые охотились за нами) и менты нас хватали по одному-два, максимум пять человек, и в своих конурах, так называемых штабах, а не в отделениях милиции, что было противозаконно, нас прессовали довольно успешно, а тут нас было в десятки раз больше, чем их, мы совершенно распоясались, а менты и комитетчики с комсюками просто не знали, что с нами делать, как запугать и что-то заставить…

Виктория Эйт рядом со своим портретом, рядом автор картины Сольми (Крока). 1984

В результате отпустили всех часа через четыре, когда на каждого составили протокол, но я потом не слышал, чтобы эти протоколы и задержания как-то отразились на жизни кого-то из нас. То ли новые горбачевские веяния во власти заставили утихомирить рвение всех этих бездельников, то ли просто кто-то не совсем дурак у них нашелся и не увидел никакого нарушения закона, что и было на самом деле. Лозунгов мы не выкрикивали, иностранных корреспондентов не звали (впрочем, может, это Храмов все подпортил?), за границу ехать не так чтобы рвались, власть свергать не призывали, все были трезвые и не буйные, ментам не сопротивлялись… В конце концов, на улицах Москвы очень часто по воскресеньям шумные большие компании устраивают танцы, посиделки и пьянки. У нас же вместо бутылок были картины, что тоже не противоречило моральному облику строителя коммьюнизьма. Коммунизм и коммуны, кстати, были скорее характерны для нас, а не для их расслоенного общества бюрократов и их подданных, почти крепостных.

Выезд на Клязьму

Никто не знал, куда мы едем и что там будем делать. Ну, решили и выехали. Помню очень молодого, веселого, громкого и борзого Рому Албана с темными волосами, который один год тогда и был на тусовке, а потом куда-то запропастился. Ехало человек 30, если не ошибаюсь. По дороге, слава богу, никто к нам не привязался – ни контролеры, ни менты, ни урлы, так что доехали весело и спокойно. И бесплатно. Это было святое. Место называлось Пирогово (почти Комарово, как у Скляра[15]15
  Речь идет о песне «Комарово» (1985) Игоря Скляра.


[Закрыть]). Ни еды толком с собой не припасли, ни выпивки. Впрочем, последняя и не пригодилась. И так почудили. Во что-то типа футбола или фрисби поиграли, погуляли, посидели, поболтали. Но главная идея созрела, когда на речке увидели привязанные лодки. Отцепили одну, разделись догола (одни мальчики, к сожалению), искупались, залезли в лодку и под дружный смех и улюлюкание поплыли с одним веслом. Потом то ли весло выронили, то ли не справились с управлением, сидя впятером или больше, но вынесло нас «на люди». Мы привлекли внимание отдыхающих не только тем, что громко ржали, визжали и кричали, но и тем, что были в чем мама родила. Волосатые дикари. Хипповать так хипповать! И тут, откуда ни возьмись, по берегу побежали серые мундиры, размахивая руками, свистя в свистки и чуть ли не хватаясь за табельное оружие. Никаких документов голые люди предъявить не могли, и денег на проезд из отделения до своих вещичек тоже не было. Этакий принудительный нудизм в общественных местах вышел. Но ничего, обошлось. И до вещей добрались, и целы-невредимы остались, и смеху было!

На Клязьме. Инга Киевская, Рома Албан и другие

Из пипл-бука: «В следующую нашу вылазку на купание в Пирогово нас тоже винтили. Герой дня был Рома Албан, в штанах переплывший реку, побывавший в ментах и так же, босиком и без рубахи, возвратившийся к нам на автобусе. Но настроение было отличное – море, не то что речка, по колено! И пели, как нельзя к месту, блюз, автором которого мы считали Криса:

 
По Миссисипи плывут пироги,
В пирогах хиппи, не мыты ноги.
А рядом с ними, ругаясь матом,
Плывет огромный аллигатор…
 
 
Плывите, хиппи, грудь нараспашку,
На грязном теле – следы тельняшки…»
 

Однако по признанию в ютубе Хана Манувахова, эту песню написал он сам с Александром Ефименко в конце 60-х, и слова там были чуть другие.

Подпольные концерты на «Соколе»

Выписываю из пипл-бука, потому что мне казалось, что этот концерт или концерты были проведены в подполье дома Маши Ремизовой, а я его помню только на «Соколе». Но, оказывается, эти розовато-охристые основательные сталинские дома там были и есть в некотором количестве. Так что запись из пипл-бука (1988) будет поточнее:

«Через несколько дней (после клязьминского купания) Билл предложил провести в подвале на Соколе андеграунд (в прямом смысле) сейшн. [Подполье было в виде капитального обширнейшего бомбоубежища на солидной глубине.] Всем идея очень понравилась, за исключением, может быть, Синоптика. Гена Саблин играл с Джанис и Димой Прониным, потом предлагал принять Иисуса в свое сердце, помолившись и взявшись за руки. Играли еще Саша Фролов из “27-го километра”, Поня, которому подпевала половина обдымленной аудитории, кто-то еще из “Пилигрима”. А под пронинское “Пойдемте собирать листья” повизжали и поорали всласть. После этого была еще пара концертов там же, но в конце нас разогнали дружинники из-за того, что сигаретный чад поднимался вверх в квартиры и удушал жильцов».

Рассуждение 2. Куда сходить? Чем развлечься?

Хоть хиппи и называли себя выспренне – «дети цветов», но в большинстве своем в ежедневном поведении, особенно между собой, когда не надо показывать свою особость, проявлялись самые обычные человеческие качества и слабости характеров, которые многих доводили до банального алкоголизма и наркомании, бессмысленного бродяжничества и полной социальной неустроенности. А когда появлялись у них дети, то это была зачастую катастрофа… Например, тот же фактурный Саша Пессимист, так красноречиво писавший о нелюбви окружающих к себе и нам, таким прекрасным и замечательным, сам просто ненавидел своего пасынка, что выражалось в любом взгляде и слове, тому адресуемом. А вообще большинство жило в своих норках, по возможности минимально контактируя с окружающим неприветливым миром. Или опять-таки испытывая себя на прочность на мучительных автостопах, с тем чтобы увидеть примерно то же самое, что они могли видеть в любом пригороде рядом с собой… Там вдали, за эти тысячи километров, их никто не ждал и смотреть было особо нечего, так как заброшенная, неухоженная столетиями страна большевицкой властью была доведена до полной разрухи, а отношения между людьми также дошли до довольно низкой ступени…

Аполлонистый Пессимист

Я был всегда против такого примитива и однобокости, тем более что начинал в истинно артистической тусовке Кроки – Сольми, где общение в кружке единомышленников и креативность были важнее и домоседства, пусть даже в обнимку с умными книжками, и постоянных разъездов без определенного смысла. Синей птицы пропал и след, но небо время от времени все-таки манит синим взмахом ее крыла…

Не стоило начинать социально протестное движение, выделяться, нарываться и прочее, если все заканчивалось тем же, чем у гопников в подворотне. То есть пьянство плюс чисто наркоманское существование было ни мне, ни многим даже тем, кто так жил, неинтересно, недостаточно и требовало не столько развлечений, сколько наполнения каким-то особым, активным занятием (с выделением адреналина) серого вещества и расширения горизонтов, черт возьми! Смысл выделяться и отгораживать себя от фальшивого мира мог быть только тогда, когда мы сами могли бы создавать ежедневное отличие от окружающего совка интеллектуальным, творческим и даже бытовым усилием. Не то чтобы все были такие креативщики, таланты и духовные подвижники, а просто сидение по флэтам с гремящим роком, косяком или вмазкой было и опасно, и неимоверно скучно. Большинство только рассуждало о каких-то крутых писателях, философах, интересных фильмах, книгах, картинах и идеях, но сами, как правило, не могли ни на что особенное разродиться, оправдываясь евангельскими словами «будьте как дети». Нас тянуло порисовать, пописать стишки, показать их, сходить куда-нибудь на выставку чего-нибудь несовкового, людей интересных посмотреть и пообщаться, проявить себя миру, с противоположным полом опять-таки где-то встретиться и потусоваться. Но где? Не на комсомольском же собрании…

Кстати, даже многие хипповые коммуны разваливались именно из-за замкнутости, монотонности и вследствие нараставшей конфликтности на чисто бытовой почве. Обособленность от неинтересного внешнего общества уютна, но без открытости к себе подобным и постоянного привлечения свежих идей и сил такая флэтовость приводит к такой же тоске… И тут бывали застой и вымирание, как у динозавров…

Идеи, как нам самим развлечься и самовыразиться, исходили из простой невозможности найти вовне что-то, что могло бы удовлетворить молодую, несерьезную публику. Это сейчас на любой вкус и кошелек концерты, клубы, интернеты, путешествия по заграницам и походы в супермаркеты. А что тогда имелось из более-менее несоветского? Не на ВДНХ же ходить любоваться свиноматками по 500 кило… Был зал Московского горкома графиков на Малой Грузинской, на вернисажи «Двадцатки»[16]16
  Имеется в виду объединение «Двадцать московских художников» (1977–1987).


[Закрыть] и прочих объединений которого выстраивались часовые очереди. Оно, конечно, были Третьяковка и Пушкинский, в которых именно в это время стали проводиться масштабные тематические выставки. А постоянные экспозиции уже в зубах застряли. В мемориальные и экзотические музеи, типа Музея музыкальной культуры и Зоологического, не тянуло. Бывали, правда, уже лекции некоторых умников о том о сем интересном и спектакли театра Зайцева по Ионеско в каком-нибудь НИИ[17]17
  У актера и режиссера Алексея Никифоровича Зайцева (1939–2018) не было своего театра. Его друг режиссер Г. И. Залкинд поставил в 1970-х в Москве спектакли по «Стульям» Э. Ионеско, «Сторожу» и «Кухонному лифту» Г. Пинтера и другим пьесам, которые шли в различных домах культуры.


[Закрыть]. Ну кино, типа «Иллюзиона», куда на интересные показы было трудно попасть, закрытые просмотры в Доме кино, Доме архитектора, ЦДРИ, с десяток спектаклей в модных театрах «Ленком», Театр на Таганке, Театр на Юго-Западе. Какие-нибудь мастерские художников, дачи кинорежиссеров и прочей творческой публики, к которой мы, увы, в большинстве не принадлежали. Даже не припомню ничего больше… И это в Москве, а в провинции вообще тоска зеленая… Играть в «Эрудит», складывая из букв слова, шахматы и шашки, решать кроссворды, заниматься рукоделием или самодеятельной живописью, книги читать, в конце концов? Не знаю, насколько это все было массово…

А как нашему асоциальному типажу можно было в такие места попасть? Спецпропусков не было, знакомств маловато, а самое главное, и денег на билеты пшик, даже когда вдруг что-то интересное наклевывалось…

Я ни в коем случае не унижаю людей с печальной судьбой, наркоманов и алкоголиков. И прошу простить, если кто-то подумал, что я очень свысока на таких людей взираю.

Моим большим приятелем в свое время был торчок Андрей Беляевский. Мы друг к другу в гости ходили, несмотря на разные жизненные позиции. От Чапая, Володи Трехногого (у него костыль был, которым он лупил ментов и кого ни попадя в пьяных драках и от него получил свое прозвище) и Леши Шмелькова тоже не упомню грубого слова в свой адрес. Миша Красноштан живал у меня, любил старинные байки порассказать, стихи свои почитать (по его словам, он был когда-то даже в Союзе писателей), философские беседы вел многочасовые и в конфликтных ситуациях брал мою сторону, хотя поначалу хотел натравить на меня Андрея Субботина. А мы с последним в одной школе учились. Он, сын профессора-африканиста, в простом классе, я, сын школьного учителя, в математическом. Было наехал, да узнали друг друга, едва не расцеловались…

Про благородство Майкла Крэзи напишу чуть дальше. Это были люди, которых мне тоже хотелось приподнять и вывести из их грубого мирка, особенно наркомании. Для этого я устраивал позднее разные встречи и поездки, например к священнику Дмитрию Дудко, который в то время был живой, интересный и авторитетный человек. Он приезжал раз ко мне встретиться с потерянным поколением. И даже Гена Саблин кому-то мог помочь, несмотря на полную профанацию идеи. А уж искусство, поэзия, вообще высокие материи, которые не в стороне от тебя, а идущие из тебя, пусть даже скромного «качества», очень облагораживают любую публику, и их надо было поощрять.

Насчет идеологии тоже не соглашусь. Именно тогда она у нас и была. И манифесты писали, и спорили до утра. А как цивильным гражданам доказывали свою правоту или на автостопе водил «врубали»!.. И было ведь чему и кому оппонировать. Сейчас все размылось и в лучшем случае живется старыми преданиями и духом прежних времен (это предложение писалось году в 89-м, переписано из пипл-бука). На самом деле все манифесты и формулировки нашего движения были несколько фанфаронскими и многословными. Для себя теперь, особенно после прекрасного фильма «Дом Солнца»[18]18
  «Дом Солнца» (2010; реж. Г. Сукачев) – фильм о хиппи.


[Закрыть], я определяю это движение как стихийную самоорганизацию романтических натур, которые поодиночке были окружены безумной идеологией, лживой действительностью с ее бессмысленными и глупыми карьерными стремлениями окружающих и невозможностью попасть в западный мир свобод. Свобод от государственного контроля и установленных неестественных форм жизни. Советские (вернее, антисоветские) хиппи восприняли как родные найденные в Америке и Европе формы внутренней эмиграции, опознавательной символики и способов внешнего объединения. Они были очень актуальны тогда, но с падением совка и свободами, которые хлынули в страны, получившиеся из СССР, такое существование стало анахронизмом и мешало, видимо, встраиваться в очень тяжелые новые условия. К тому же поколения менялись очень быстро в последние годы. Молодые люди отхипповывали год-другой, и на следующее лето, каждый год, ты с удивлением видел тусовку наполовину обновившейся. Или даже более чем наполовину. Ротация кадров, так сказать. И всегда это были совершенные юнцы, лет 15–18, и очень редко, как Серж Сидоров, приходили люди под 30. Серж, кстати, отличался даже среди нас оригинальностью. Он в виде фенек и бус навесил на грудь иконостас какого-то заслуженного служебного пса. Но к концу он переоделся в настоящего московского барина с шубой и шапочкой пирожком на профессорской голове с необходимейшей бородкой.

Серж Сидоров

Был еще оригинал среди нас, оригиналов, рижанин Андрей Мент, щеголявший разными униформами – то зелеными френчами, то стародавней синей милицейской формой с галифе. Даже мне как-то рязанский Кришна подарил украденные из военторга кагэбэшные офицерские брюки с синей узкой лампасиной, которые я надевал под алую куртку с самодельными деревянными пуговицами (просто молния сломалась), с перекинутой наискосок самодельной же сумкой. Военные в метро таращились, но, видимо, загадка им казалась неразрешимой, и никто ничего мне не говорил.

Двуликость и скукота официоза были в тягость даже комсомольцам. Они устраивали с послевоенных лет какие-то тяжелые походы, которые заканчивались «перевалами Дятлова»[19]19
  В 1959 г. на севере Свердловской области погибла группа лыжников из девяти человек, совершавшая поход под руководством Игоря Дятлова. В память о ней расположенный неподалеку перевал был назван перевалом Дятлова.


[Закрыть] или (позднее) слетами Клуба студенческой песни, но дальше этого их смелости и идеологической зрелости не хватало. Было окошко в виде не потухшего и поныне по странной случайности КВН, но все это носило такой же шероховатый надуманный характер, как самодеятельные театры или многочисленные вокально-инструментальные ансамбли по всей стране, где можно было таки отрастить немножко хаерка и произносить не только официальные лозунги, но не более. Самоцензура и отсутствие свободы редко дают качественный творческий всплеск, да и он рождается вопреки, сильно вопреки, а не благодаря окружающему удушающему строю.

Ник Рок-н-Ролл

Про всяких металлистов, байкеров и рокеров во главе с Хирургом я писать не буду, так как если кто-то из них как-то и пересекался с нами, все равно саму их жизнь я не знаю. Но вот первый настоящий советский панк, который просто случайно жив до сих пор, Ник Рок-н-Ролл, довольно плотно терся с нами. Его похождения на стороне, где он постоянно клал кучи то в метро рядом с ментами, то на флэтах, я лично, слава богу, не видел, зато при мне в «Туристе» он не на спор, а просто чтобы шокировать отгрыз и проглотил практически половину граненого стакана. И это при том, что зубов своих у него уже оставалось только несколько штук, а еще несколько металлических, вставных…

Красноштан

Большего идиотизма я в жизни не видел. Нет, видел раз. Не помню, каким образом нас с Мишей Красноштаном затащили совершенно несистемные люди в какой-то дом в Царицыне, рядом с метро, где собралась неизвестная нам компания и где один лихой малый, русский с Северного Кавказа, после принятия некоторого количества горячительных напитков босиком вышел в окно прогуляться по узенькому наклонному жестяному подоконнику восьмого этажа. Красноштан еще подзуживал его к этому рискованному поступку. Я не выдержал и выбежал оттуда глубокой ночью и дошел до метро, где сильно озяб, ожидая открытия станции…

В Москве в начале 2000-х старых тусовок я не обнаружил. Не особо искал, но в традиционных местах не попадались. Раз только попал в толпу несовершеннолетних на Арбате, где Вадим Сироп (Сидоров) слыл чуть не за святую Троицу Системную в одном лице. Через десяток лет Сироп пропитался постсовковой, еще более бессмысленной, антизападной пропагандой, и мы с ним разругались. Но до этого, сразу после Болотной 6 мая 2012 года, он успел заработать, тиснув полностью (кроме вступления) мной написанное интервью с самим собой (вопросы якобы Сироп задавал), которое озаглавил (не я, а Сироп) очень претенциозно: «Французский Принц русских революций», из-за чего, видимо, статья вышла только в электронном виде на сайте «Новой газеты», а в печатном варианте на полосе был помещен другой материал.

У Мишки