Текст книги "Хиппи в СССР 1983-1988. Мои похождения и были"

Послефестивальная осень 1985 года

В августе 1985 года мы продолжали собираться на Яшке, но то ли из-за того, что менты и «Береза» стали туда наведываться, то ли вообще там было чересчур многолюдно, в смысле «постороннего» народа, тусовку переместили в тишайший скверик у подножия памятника Ломоносову, гораздо более симпатичному человеку, поблизости от храма науки – старого здания Московского университета, где были гуманитарные факультеты.

Возможно, это место предложил студент с факультета журналистики типа Володи Тодреса или кто-то другой вспомнил про тусовки прежних времен на этом месте. У Михаила Васильевича появилось много вечерних поклонников из нашей среды, в том числе горевшие звездочками злополучные Кац, Кацман и некоторые другие. Но и сюда добралась дринч-тусовка и время от времени портила «атмосфэру». Собирались, однако, там до самой поздней осени затемно. Саша Ипатий приезжал на скейте, новомодном в то время, и играл с народом в фрисби, тоже до той поры невидаль. Подтягивались и прочие музыканты, но пели нечасто. Когда подъезжали ментовские упаковки (милицейские машины, их еще называли бобиками), все мгновенно ретировались через заднюю калитку в какой-то и ныне убитый переулок. Там, как и ранее на Яшке, мы не раз играли даже в ручеек (это, кажется, я вспомнил нашу школьную игру на переменках), но в основном время было посвящено высиживанию седалищного нерва на свежем воздухе и беседам о том о сем. Осень довольно долго стояла относительно сухая и теплая, и мы радовали друг друга своим общением практически каждый вечер.

Макс Ланцет

Из пипл-бука 1987–1988 годов: «По вечерам собирались на Яшке. Тут же вокруг нас, откуда ни возьмись, затусовались битломаны, глухонемые, металлисты (которых было совсем мало), панки и прочие. К ночи перебирались под защиту демократии и знаний – на Мишку, к старому зданию университета. Кто-то играл во фрисби, а однажды один толстяк-здоровяк показал класс брейк-данса».

Днем, естественно, посещались и «Этажерка», и открывшееся незадолго перед тем индийское заведение «Джалтаранг», стоявшее на Чистых прудах, и, реже, Гоголя. В «Джанге» потом постоянно заседали Леша Кришнаит и никодимовские друзья – Матвей, Август, Стейк, Бравер и прочие.

Все это требовало денег. Никодим, одевавшийся в хорошую джинсу и кожаный плащ и ездивший, как мафиозо, на такси, видимо, приторговывал чем-то (как мне рассказали уже в 2020 году Женя Зайферт и Бравер, он фарцевал джинсами из своей дворницкой тут же, недалеко от дома бывшего страхового общества «Россия», где у него был складик). А Лешу Кришнаита я как-то встретил на аллеях Битцевского парка (до Олимпиады 1980 года называвшегося Зюзинским лесом) торгующим бисерными фенечками, на которые он и Максим Ланцет (бывший школьный учитель химии у Алисы и Светы Конфеты) были большие мастера. Потом они оба работали по контрактам по восстановлению древних восточных ковров в Самаркандском музее, как мне говорили. Битцевский парк был предтечей и Измайлова, и потом уже и Арбата в смысле опытных продавцов и коммерческих художников, которые просто переезжали на новые, более посещаемые покупателями места. Но места эти нужно было еще отвоевать и засидеть. Гоняли их везде, но на окраинах не очень усердно, так же как и барахолку в Малаховке, на которую я так и не попал.

Измайлово, вернее остров посреди Измайловского парка, на котором находятся собор и прочие музейные строения (туда после наводнения из ГИМа переезжали иконы и многие другие экспонаты году в 1989-м), представляло из себя до первоначального вернисажа довольно глухой уголок Москвы. И я помню, как мы с Крокой, еще до появления там всяких торговцев и прочей тусни, ходили пешком от его подвальной мастерской и купались голышом при полном отсутствии человечества на этом заброшенном и пустынном острове. Так же купались с ним в нудистском виде, правда, не днем, как в Измайлове, а ночью, в Даугаве и пугались там близко подступавших к поверхности воды густых водорослей. В Измайловском пруду их не было, и мы вдоволь в нем бултыхались и заплывали далеко.

О лживости и двуличии советского строя

Многочисленные знакомства требовали закрепления. Попросту хотелось поближе со всеми познакомиться и найти наиболее интересных людей. Активно проходили встречи, хождения по гостям, высиживание и поиск новых тусовых мест, чтобы опять народ не рассеялся по домам и не растусовался, как в дофестивальное время. К этому мы с Поней и Шурупом относились очень серьезно, потому что к тому времени встречаться в городе стало почти негде. В «Этажерке» было стремно, оперативный комсомольский отряд «Береза» не дремал, его главный штаб находился недалеко, в 108-м отделении милиции за кафе «Лира», и винтилово происходило довольно регулярно. Пару раз, сопротивляясь этому винтилову, мы применяли тактику фестиваля – брали уже на улице под руки друг друга и цепью уходили. Но чаще всего нас поодиночке отлавливали и отводили в помещение на задах улицы, которую персонаж Ролана Быкова в фильме «По семейным обстоятельствам» называл улицей Койкого, и нудно выспрашивали и пытались запугать. Мне это было нипочем: социально я был вне обычных нападок, угроза психбольницы и уголовной статьи за тунеядство мне была не страшна, да и дурки я не боялся – прошел армию в строевых, и на работу тогда устроился в собственный ЖЭК, где в силу авторитета моего отца, председателя комитета ветеранов, график работы был абсолютно свободный. Другим хиппарям было действительно опасно – и дурдом, и тунеядка светили почти всем. Спасала неповоротливая бюрократическая машина, безалаберность комсюков и стойкость «оловянных несолдатиков», находивших лазейки по трудоустройству. А может быть, сыграл роль опять-таки Михаил Сергеевич, который на тот момент чуточку охладил пыл борцов на идеологические фронте. Или пример фестиваля, когда эти блюдуны впервые увидели совершенно свободных западных молодых людей, с приездом которых устои не рухнули, а работу им задавали скорее обычные совковые граждане, которые то фарцевали с иностранцами, то воровали, то пьянствовали и буянили. Впрочем, это как раз считалось нормой поведения, достойной только легкой проработки на собрании и лишения премии.

Впрочем, фарцовка каралась довольно строго. Иметь заграничные вещи, валюту, «Мальборо» и «Кэмел», журналы и книги, изданные за рубежом, западный алкоголь, музыкальную аппаратуру – магнитофоны и проигрыватели, диски, а также контактировать с иностранцами и знать, как выглядит валюта в кошельке, имели привилегию только сами коммуняки и их приближенные. Они щеголяли в замшевых пиджаках, кожаных пальто, дубленках, с чемоданчиками-дипломатами, в норковых шапках и заграничной обуви, а их дети – в фирменных джинсах и прочей молодежной современной одежде. Обычному человеку, даже имевшему деньги, все эти товары были недоступны: в открытой продаже их не было. Все, в том числе машины и мебель, продавалось с заднего крыльца и составляло так называемый дефицит, который можно было достать (а не просто купить!) только по блату или, если человек имел номенклатурный статус, в спецраспределителях, куда пускали по пропускам. Там тебе и финская салями, и джинсы «Левис», и сигареты «Кэмел» и «Мальборо» (не говоря уж о «Данхилл», о которых тогда никто не слышал), и магнитофон «Сони», причем все это по очень демпинговым ценам, именно по официальному курсу…

Работой в забое денег можно было заработать больше, чем на профессорской кафедре, которая привилегий не давала в обществе диктатуры пролетариата. Царили, как всегда в России, сплошное вранье, лицемерие и глупость. Это нас приводило сначала к унынию, потом к активному протесту. Кто-то видел отдушину в футбольном болении, кто-то в походах «за туманом и за запахом тайги», кто-то в роке (безобидные битломаны, например, или металлисты в коже и шипах) и диско-музыке (нью-вейв, нью-эдж, брейк-данс), без дальнейшего продвижения разумом и духом в антисоветскость. Были, правда, анархические панки, но их было даже гораздо меньше, чем нас. Еще были увлеченные буддизмом – индуизмом – йогой и прочим отлетанием в мировой космос, но те не составляли сообщества, а были разобщенными духовидцами-одиночками, социально нейтральными. А мы были самой идейно выдержанной и непримиримой почти организацией без организаторов. Этакой Системой бессистемной. При всем видимом невооруженным взглядом облике идейного врага, комсюки никак не могли ни сломить хиппарей (на крайние меры власти тогда уже не шли), ни понять и задушить в корне причины возникновения новых и новых поколений волосатиков. То, что и комсомольцы, и партийные, и чекисты жизни свои клали не за коммунизм, а за материальные блага и поездки за границу, особенно в Европу и США (якобы самые ненавистные), за возможность иметь джинсы и прочие шмотки, диски рок-музыки, как раньше джаза (а сами твердили прилюдно: «Сегодня он играет джаз, а завтра Родину продаст»), западные журналы, особенно мод и рассыльной торговли, а также валюту (обменивавшуюся внутри страны на так называемые чеки Внешпосылторга, на которые уже покупались товары в валютных «Березках») и даже жвачку, было очевидно… На тот момент идейных коммунистов не осталось, и даже их твердокаменные кретины постоянно кивали на успехи Запада, который и секунды не думал о том, чтобы с совком соревноваться, а жил сам по себе припеваючи. Одним словом, как сказал Станислав Лем, «одна имитация»…

У меня был случай, который меня в этом убедил окончательно. В девятом или десятом классе мы с Аркадием Нозиком ездили играть в игру «Монополия» (которую, естественно, в СССР знали только единицы) к другу Аркадия Мите на улицу Бутлерова. Он был сыном известного диссидента Валентина Турчина, профессора математики и информатики, создателя какого-то прорывного языка программирования и научного руководителя огромного НИИ. Директором этого ЦНИПИАССа[20]20
  Аббревиатура от «Центральный научно-исследовательский и проектный институт автоматизированных систем в строительстве».


[Закрыть] был туповатый партиец, отец нашей одноклассницы Елены Гусаковой, в послешкольное время расцветшей красавицей на папиных хлебах. Папа окончил строительный техникум. Но это, несмотря на характеристику системы, к моему рассказу не относится. Валентин Турчин выступил в защиту академика Сахарова, и его выгнали, как антисоветчика, с работы. Институт с тысячью программистов встал за неимением основного мыслителя (мы были в этом институте на практике и многое услышали), а этого мыслителя не брали на работу даже в дворники, хотя объявления о нужности этой профессии висели на каждой доске объявлений и даже на каждом столбе. Так вот, к нему для интервью домой (а куда еще? других мест для спокойной беседы без чужих ушей в СССР не было) приезжали иностранные журналисты и в благодарность за эти интервью, которые им хорошо оплачивали их издания, и зная нужду профессора, приносили ему в подарок одежду, журналы, книги (они считались в СССР самыми ценными), диски для его сыновей и какие-то незначительные сувениры. Денег, по-моему, он от них не получал, а вот одежду, те же джинсы, вместо того чтобы их носить, его сыновья продавали, и на эти деньги семья выживала до их отъезда в Штаты, где их умам нашлось достойное применение.

Так вот, я просматривал у них эти журналы с бытовыми товарами, ухоженными женщинами, необыкновенной домашней техникой и вообще невиданными у нас предметами, а также фоторепортажами о всяких заморских землях и людях. Но время от времени у профессора проходили обыски, проводимые комитетчиками, в ходе которых у Турчиных изымалось очень много вещей, в том числе эти журналы и книги. А совершенно случайно квартира одного из проводивших обыски у диссидентов, некоего полковника Сысуева, находилась напротив квартиры моих знакомых немцев из ГДР в 35-м или 37-м доме по моей улице Островитянова. Самого этого невзрачного и даже на вид чмошного полковничка я частенько видел, и даже приходилось здороваться с ним, но оказалось, что его единственный сын является приятелем моего ближайшего друга Володи Никольского, с которым и я, и этот полковничий сын, страшный дурак и урод, имели дела по перезаписи рок-дисков и магнитофонных лент. Никольский ему еще помогал по примитивной школьной математике, для того чтобы этот осел сразу же не провалился на вступительных экзаменах, даже имея такого папу. И как-то раз Никольский привел меня к Сысуеву домой, и я у него увидел как раз те журналы и вещи, которые неделю назад конфисковали у Турчиных, как вражеские… Тогда-то я и понял, чем занимается его папаша. Они просто грабили вещи у нормальных людей и с помощью обысков и изъятия вещей унижали достойных людей. Все эти аппаратчики, коммуняки и комсюки, кагэбэшники и номенклатура хотели хоть каких-то западных благ исключительно для себя за счет остальных граждан, которые должны были жить в страхе, нищете, унижении, подчинении и «идеалах коммунизма» в совковых вещах страшенного ширпотреба, похожего на лагерное обмундирование.

«Турист» на улице Кирова. Женя Беляевская

«Русский чай» на Кировской прикрыли под предлогом ремонта, и мало-помалу определились два основных места встреч – кафе «Турист» напротив «Русского чая», где усатые кавказцы меланхолично варили кофе по-турецки в раскаленном мелком песке (не знаю, есть ли подобный где-нибудь теперь в Москве, а вот в Париже пока так и не встретил), и «Джанг», между которыми лежал благословенный Чистопрудный бульвар с лавочками и аллейками. Я заметил, что сейчас москвичи и приезжие наконец-то по достоинству оценили это место, и в солнечные дни с весны по осень все лавочки заняты, народу гуляет много, и многочисленные (не то что в наши времена!) кафе в округе, являясь достаточно симпатичными, не пустуют. А тогда на дорожках было безлюдно, и мы могли наслаждаться покоем и междусобойным общением. Оттуда же приезжие из других городов хиппаны разъезжались по гостеприимным (в отличие от снобистского Питера) флэтам поздно вечером в разные концы Москвы, в том числе в южном направлении – Беляево, Коньково и Теплый Стан. Вписывались к Андрею Беляевскому с его разбитой ментами и не закрывающейся от этого входной дверью, ко мне, совсем редко к Грише Шлягеру, Андрею Дубровскому изредка, к кому-то еще и к девочке Жене.

У «Туриста»

К этой Жене, вышедшей впоследствии замуж за Йорга Зайферта и уехавшей в Германию, когда она жила в Теплом Стане, меня впервые привез Никодим. Я удивился тогда, что большую часть времени он общался с папой Жени, который так и метал угощение за угощением и готовил места для ночлега. Странно это было потому, что Никодим был крайне ограниченным человеком и очень косноязычным, с трудом слагавшим сложные и внятные предложения. Женя жила потом в Чертанове с Йоргом, а я после их отъезда в Германию снимал ее оставшуюся квартиру.

Недавно списался с Женей, которая живет в Германии с пятью сыновьями. По ее словам, дело было так. У Жени умерла от рака мама, девочка была в страшной депрессии, наелась с горя таблеток и поехала на тусовку, на которой была до этого один-два раза всего. Далее цитирую:

«9 октября 1985 года. По дороге выяснилось, что именно сегодня день рождения Леннона – и не просто день рождения, а круглая дата (45 лет!). И еще выяснилось, что пиплу негде было это праздновать – и тут я такая подруливаю на тазепамовской кочерге, папа на работе (был программистом и очень любил работу, поэтому домой никогда не спешил), мама в небе, ощущение свободы и полной независимости! И предлагаю отпраздновать днюху непосредственно у меня. Я не знаю, как передалась информация, по каким тайным каналам и проводам, ибо никакой мобильной связи не существовало тогда и в помине. Но, вероятно, телефонные будки за двушку тоже сыграли благотворную роль в сборе народа на праздник. Я знаю, что мы примерно вдесятером поехали ко мне – Никодим, Боров, ты, Принц, там тоже был… а к 8 вечера трехкомнатная квартира была забита до отказа (70 человек). Народ валил и валил. Лифт только и успевал, что перемещаться с первого этажа на седьмой. Сейшна как такового не было, в смысле организованного концерта, – пели каждый в своей комнате кто во что горазд. Пели весь репертуар “Битлов” – кто что знал. И помню, выходя из моей квартиры, хором распевали Yellow Submarine».

Из записей моего пипл-бука: «9 октября 1985 г. взяли да устроили День Рождения Леннона. Все говорили, что клевый чувак и надо отпраздновать (напомню, что его убили уже лет пять к тому времени, и он сильно этим повысил свою и без этого немалую культовость). О’кей! У Дженни на Беляево собрались 70 человек, и до тех пор, пока не привезли гитару, само собрание такого количества пипла и было главным кайфом. Андрюльник Бодлер читал стихи, хорошие стихи, которые ему давались с трудом, так как он не выговаривал сразу 3 или 4 буквы. До Беляева обратно шли пешком, и менты сделали доброе дело, остановили нас, подождали, пока все подтянутся, поговорили, а потом заставили идти по двое-трое, и мы растянулись на целый километр».

Помню, что я шел с Владом, похожим на Бельмондо поэтом, который жил тогда у меня, и он, почитав свои стихи, почему-то вдруг стал называть меня богом…

Тусовщики

Из тогдашних постоянцев на тусовке помню немногих: Диму Бравера, Машу Большую, Моцарта, Наташу Геллу, Анюту Зелененькую (она, когда приезжала ко мне в гости, все время только и говорила об индийце Рое и второй своей страсти, Серже Паганеле; но вообще она, как большой интеллектуал и гиперактивный человек, сильно влюбчивая была), еще Федора Щелковского (Володю Федорова), Диму Проныру Кантора, Виталика Совдепа, Лешу Кришнаита, Августина, Макса Левина, Макса Ланцета, гитариста Стива, Джека с женой, Ромашку (Володю Лукашина).

Алиса и Света Конфета

С Машкой Женю Лонга, Марину Таблетку, Иру Жужу, Свету Конфету, Алису, Элиса Рижского, Мишу Артымона, Артура Арыча, неугомонного Патрика, Мишу Безелянского (будущего сооснователя «Альфа-Групп»), Андрея Бодлера, Вадима Сиропа, Грюна, Максима Столповского, другого еще Макса, помоложе, – Фрилавушку, Андрея Криса, Андрея же Крыса с Рязанского проспекта, тоже сочинителя и исполнителя под гитару, Сашу Мафи (Тенянова), Рому Глюка, Сашу Ришелье, Свету Шапокляк, Сергея Пахома (Пахомова) с Пал Палычем, Сергея Хонки (Щелкуна), который кроме как к Кроке никуда вроде и не вылезал, Сашу Берендея, Михася, Ипатия и каких-то прочих тусовщиков, которых отчасти помню по лицам, отчасти по именам, а некоторых не могу упомнить ни так, ни этак. Многие, проскальзывая нашу тусовку, быстро находили себя в других местах и занятиях. К тому же была масса «одноразовых» посетителей, в том числе битломанов, металлистов и всяких рокеров (тогда так назывались поклонники тяжелого рока), да и прочих, впоследствии названных «неформалами». Появлялись и олдовые («старослужащие») хиппи типа Баптиста, Андрея Дубровского, Энда с Мадонной, Азазелло и Дюймовочки, Андрея Поэта, а вот легендарных Юру Солнца и Сергея Москалева увидеть я ни разу не сподобился. Впрочем, и не искал их никогда. Возможно, многие из старорежимных выплывали вскользь встретиться с кем-то и, не увидев для себя знакомого или интересного, опять скрывались в мраке неизвестности.

Михась Санадзе

Моими близкими единомышленниками, друзьями и активистами, если можно так выразиться, были в основном Саша Шуруп (Тюряков) и Федор Щелковский, с которыми я сошелся на фестивале и старался не терять с ними контакт. Именно с ними было многое обговорено, передумано и придумано. И совершено. Практически все последующие после фестиваля тусовки, организованные, как в советское время принято было называть, мероприятия были задуманы и осуществлены с их помощью и участием. Были другие «активисты» для наших приключений, как Саша Вяльцев с Машей Ремизовой, Боб Шамбала, Илья Гущин и Володя Поня с Ромашкой, а остальные тусовщики были вялые на собственную фантазию и инициативу, хотя каждый раз все-таки заводились чужой (моей в основном) новой идеей и способствовали ее осуществлению. Но при этом большинство просто были не прочь поучаствовать или послушать-посмотреть, и то далеко не всегда. Довольно часто, даже если куда-то народ шел, ехал или сидел на каком-то концерте или выставке, их лица были равнодушны и отстранены. Но бывало и много смеха, дурачеств и безудержного веселья. Именно эти моменты я ценил и пытался их создать, как мне «завещал великий Сольми», хотя он тогда сам активно существовал и продолжал со своей стороны творческий процесс.

В чем был основной спор среди хиппи? Не в личном отношении к богу, существование которого в пику совковому атеизму признавалось нами почти всеми; не в том, насколько совковой системе можно служить, – считалось, что по минимуму, чтобы не посадили за тунеядку; не в том, надо ли делать профессиональную карьеру, – совок это никому бы толком не позволил. А в том, надо ли заниматься политикой и до какой степени мы должны быть отстранены от цивильных процессов. Под политикой подразумевались хоть какие-то выступления, демонстрации, политические лозунги на значках у нас на груди, подписание прокламаций и участие в чисто политических сборищах антисоветского, естественно, характера, которых, по существу, нигде и не было. Часто повторялся лозунг «Лучше влезть в грязь, чем в политику». Споры об этом велись, а политикой явной у нас никто не занимался. Второй основной спор был о наркоте, и вот тут дело обстояло прямо противоположным образом: говорилось и осуждалось мало, а вмазывалось очень часто, причем иногда людьми, про которых и не подумал бы…

Саша Шуруп

А по поводу нашей особости и жизни только в своем сообществе и по своим принципам нам всегда было с кого брать пример – те же цветастые юбки, браслеты, удлиненные волосы у мужчин, свой язык и нежелание работать на государство, вечные перемещения по стране и уязвимость для ментов. Я говорю про цыган. Вот уж кто был народом-бродягой и антисоциальным целым государством в государстве, так это они. Мы были вторые после них… Про то, кто настоящий хиппи, а кто нет и что значит быть хиппи, конечно, обсуждалось и многое идеализировалось. Могли обсуждаться принципы нашего движения, рассказываться какие-то сказки из жизни американских волосатых, цитироваться Торо, Аллен Гинзберг или Лев Толстой, хотя он больше был авторитет по религиозной чистоте, вслед за Иисусом Иосифовичем. Особые умники цитировали Николая Кузанского или Фому Аквинского, но правильность цитат или их толкование некому было проверить…

Поня, Наташа Солнышко и Алиса