Текст книги "Третий прыжок кенгуру (сборник)"

И хотя это был не такой яркий свет, к какому привык Чайников, но он показался похожим на внезапное сверкание молнии. В сознании нашего героя этот момент запечатлелся именно как вспышка молнии. И немудрено – ведь произошло то, чего, как предупреждал Никодим Сергеевич Кузин, могло не случиться лет сто и даже более. Не каждый же век и до нас рождались гении. А фиолетовая шкала сигнализировала не о чем другом, как о появлении гения! Самого настоящего гения, которого так ждут и жаждут!

Гений! Это легко только так вот сразу и всуе выговорить, а как вы отнеслись бы к такому явлению, если бы вдруг сами столкнулись с гением-то носом к носу? Я, например, ничего определенного на этот счет сказать при всем желании не могу, а потому и отлично понимаю сильное замешательство, какое испытал в ту минуту наш Чайников.

Аскольд в полном обалдении, другое слово вряд ли тут подойдет, смотрел некоторое время на верхнюю шкалу аппарата, уже переставшую светиться. Нет, ему не приходила в голову мысль, что машина ошибалась или сказочное свечение, эта фиолетовая молния, ему лишь привиделось, как бы помстилось. Но все же, чтобы удостовериться наверняка, он выкрутил рукопись и запустил ее снова. И еще раз засветилась фиолетовая шкала! Лишь после этого Аскольд Чайников начал совершенно отчетливо и ясно сознавать реальность случившегося.

Не скрою, сильнейшее волнение охватило нашего героя и владело им определенное время. Он ощутил одновременно жар и холод, сознание заволакивал странный туман. Не сразу удалось справиться с этим. Но вот пережитое волнение, если не потрясение, начало все же укладываться, голова прояснилась, и в душе разлился счастливый покой. И когда руки перестали дрожать, Аскольд выкрутил вторично запущенную рукопись из аппарата и уставился на титульный лист. Смотрел на него, а названия произведения и имени автора так и не мог прочесть, буквы плясали и разбегались. Прошло минут десять, пока наконец удалось разобрать имя гениального автора – Аким Востроносов.

Итак, нового гения звали до обидного просто – Аким Востроносов. Чайников несколько раз перечитал имя и фамилию на титульном листе рукописи и горько усмехнулся: Аким Востроносов и вдруг гений?! Какая-то гримаса почудилась в этом. Аскольд с горечью подумал, что вот все жили напряженным ожиданием прихода нового Пушкина, нового Толстого, нового Гоголя, всюду только об этом и толковали. Даже мечтали: явится новый гений и создаст столь ожидаемые всеми эпопеи, захватывающие масштабные полотна, достойные величия эпохи, отобразит грандиозные свершения и подвиги, во весь исполинский рост нарисует богатырские фигуры современных героев. Об этом говорилось много и часто не только в кулуарах, нередко и с трибуны.

В пришествие именно такого гения простодушно верил заодно с другими и Чайников. И ждал гения, особенно в последнее время, после того, как технический гигант Никодим Сергеевич вооружил его умной машиной. Правда, Аскольд был уверен, что такое пришествие может осуществиться весьма не скоро, поэтому ждал без особого энтузиазма и внутреннего напряжения. Но все же был, можно сказать, начеку. Ждал не кого-нибудь, а только нового Пушкина, Толстого, Гоголя или кого чуть-чуть поменьше калибром.

А тут судьба подсунула Акима Востроносова. Не хотелось и верить в то, что он гений. Чайникову даже захотелось, чтобы случившееся оказалось ошибкой, пусть бы открытие гения произошло и не сегодня, а в другой раз и был бы это не Аким Востроносов.

Вот такие противоречиво сменявшие друг друга чувства пережил в тот день Чайников.

Но что он мог поделать? Не в его власти было что-либо изменить. Потому что факты, как говорится, упрямая вещь. И наш герой не смел с ними не считаться, тем более не вправе был игнорировать.

Окончательно успокоившись, он с трезвой отчетливостью прочитал название произведения Акима Востроносова. На титульном листе рукописи значилось: «Наше время» и под этим в скобах – (повесть). Рукопись была невелика – листов 6–7. Аскольд посмотрел в самый конец ее – повествование заканчивалось на 168-й странице.

Чайников принялся читать рукопись, но это ему, откровенно говоря, плохо удавалось. После пережитого волнения общая нить каким-то непостижим образом ускользала, хотя и чувствовалась профессиональная гладкость письма, осязаемость описания, не очень броский, но отчетливо ощутимый колорит деталей.

Дальнейшее чтение Чайников вынужден был отложить. Он все еще чувствовал себя, что называется, не в своей тарелке и понимал, что рукопись сейчас ему не одолеть.

Когда работа не ладится, когда из рук все валится, именно в это время и охватывает жажда действовать, что-то предпринять, в чем-то найти разрядку. Но что именно следовало в данную минуту предпринять, Аскольд как-то не мог сообразить и потому действовал почти неосознанно. Зачем-то вдруг взял и позвонил домой, спросил совершенно по-дурацки жену:

– Мусенька, ты как сегодня?

– Что как? – не поняла жена.

– Ну, вообще…

– Что вообще? – раздражаясь, переспросила жена. Но в ответ услышала лишь взволнованное сопение и, чуть послушав это сопение, спросила: – Уж не хватанул ли ты с кем с утра? Умоляю тебя, Аскольд, не скатись к прежнему. Умоляю!

– Ах, не то, совсем не то, – с болью проговорил Чайников и повесил трубку, оставив жену в тревоге.

Оборвав разговор, Аскольд скривился, все еще не преодолев полностью растерянности, посетовал на свою Мусю за нечуткость и внезапно припомнил стихотворную строку, заключавшую истину – «женам нас не понять». После этого и уразумелось, что именно надо делать сейчас, вот в эту самую минуту.

Дрожащими руками, с часто бьющимся сердцем он схватил рукопись повести Востроносова и опрометью бросился в кабинет главного редактора. Но Кавалергардова, как обычно, в редакции не было. Тогда Чайников вернулся к себе и позвонил Иллариону Варсанофьевичу домой. К счастью, тот сам взял трубку. Сдавленным голосом и почему-то шепотом Аскольд сообщил, даже не поздоровавшись:

– Илларион Варсанофьевич! Гений!

– Что? – возопил Кавалергардов, узнав по голосу Чайникова, и еще громче крикнул: – Что это вы там шепчете? Ни черта не разобрал. Говорите четче.

– Понимаете, машина зажгла фиолетовую шкалу… Понимаете, гений. Нам гений прислал повесть!

– Это точно? – заволновался и Кавалергардов.

– Дважды перепроверил, – доложил Чайников. – И оба раза зажглась фиолетовая шкала. Ошибки не должно быть.

– Кто он?

И тут Аскольд будто захлебнулся чем-то и, как бы извиняясь, промямлил:

– А-а-ким…

– Чего вы опять мямлите, Аскольд Аполлонович? – снова повысил голос Кавалергардов.

– Э-э-э, – продолжал в смущении мямлить Чайников, – имя у автора, как бы сказать, не очень.

– Какое же имя? – нетерпеливо настаивал Кавалергардов.

– А-а-ким Во-во-строносов, – с трудом выдавил Чайников.

– Ну и что? Чем оно вам не нравится?

– Для гения, для классика, кажется мне, не очень подходящее. Может, псевдонимом заменим?..

– Много вы понимаете в классических именах, – попрекнул Илларион Варсанофьевич. – Грибоедов, по-вашему, очень красиво было, когда прозвучало впервые? Мальчишке в школе с такой фамилией проходу от насмешек не было бы. Или Пушкин? Тоже, если вдуматься, даже не Кавалергардов. Правда, может, получше Чайникова. Так что оставим в покое имя. Пусть будет Аким Востроносов… Что за вещь? Какой жанр?

– Повесть.

– Велика ли?

– Маловата. Листов шесть-восемь, – и уточнил: – 168 страниц текста.

– В самый раз, – авторитетно отметил Кавалергардов и в подтверждение добавил: – Известно ли вам, что романы Тургенева не превышают шести-семи листов. Ро-ма-ны! Классики не любят размазывать. А тут всего лишь повесть.

– Конечно, – скоренько согласился Чайников.

– Кому еще известно? – строго спросил Кавалергардов.

– Никому. Честное слово.

– Хорошо. И никому не должно быть известно. Пока. Держите и не выпускайте, ничьи глаза не должны видеть до меня. Я скоро буду.

Глава шестая,
в которой события развиваются в нарастающем темпе

Кавалергардов, не заходя к себе, не сняв плаща и шляпы, направился прямо к Чайникову. От самой двери он шел к столу Аскольда с протянутой рукой, сгорая от нетерпения держать в своих руках повесть гения. Получив рукопись, Илларион Варсанофьевич тут же, не присаживаясь, едва лишь размотав шарф и сдвинув на затылок шляпу, вооружился очками и углубился в чтение. Аскольд невольно поразился редакторскому самообладанию, его трезвости и спокойствию. Что бы ни говорили о таких, как Кавалергардов, а для того, чтобы быть главным редактором, возглавлять такое большое дело, каким являлась редакция толстого литературно-художественного журнала, надо обладать характером, в любом положении чувствовать себя хозяином, которого в любых обстоятельствах не покидает самообладание.

Чайников смотрел на шефа и невольно думал о пережитом смятении, о столь различных чувствах, посетивших его так недавно. Ничего подобного с Кавалергардовым. Само воплощенное спокойствие и сосредоточенное внимание. Деловой подход и ничего кроме. А ведь случай не рядовой, и шеф это бесспорно сознает.

И на этот раз Кавалергардов не изменил перенятой им у великого Некрасова привычке – пробежал глазами несколько первых страниц, затем сунул нос в самую середину и прочитал конец. В процессе чтения Илларион Варсанофьевич слегка шевелил пухлыми губами и произносил себе под нос нечленораздельное «гм…гм…» и «да…да…»

Аскольда в продолжение всего этого не раз обдавало холодом, ему чудились скептические нотки в голосе шефа. Сердце тревожно ныло, будто речь шла о его собственной рукописи, а в голове стучало: неужели не гений, неужели не гений? Тогда весь этот переполох окажется похож на ложную тревогу.

Чайников уже корил себя за то, что не совладал с расходившимися чувствами, не сумел взять себя в руки и спокойно прочитать рукопись. Но машина ведь дважды со всей определенностью установила – гений?! С трепетом ждал Аскольд, пока Кавалергардов произнесет хоть что-нибудь членораздельное, понятное. И он произнес после некоторого раздумья:

– Да, гений. – Шеф сказал это спокойно, но веско. Опустился наконец в стоявшее перед столом кресло, снял шляпу, положил ее на стол перед Чайниковым, взъерошил свою жесткую шевелюру, позволив себе этот единственный внешний признак внутреннего возбуждения, и повторил: – Гений!

У Аскольда отлегло на сердце, он стал успокаиваться, с нетерпением ожидая дальнейших суждений или действий главного редактора. А тот на какое-то время впал в задумчивость, решая про себя что-то важное. Потом внезапно поднялся, схватил шляпу и рукопись и направился к выходу. Уже в дверях он кивнул Чайникову – «ко мне!»

– Вещь небольшая, но емкая, – бросая в своем кабинете на диван плащ и шляпу, проговорил Илларион Варсанофьевич. Его теперь вроде бы прорвало, и он продолжал: – И заглавие емкое – «Наше время». Как раз то, что требуется. Гений, между прочим, потому и гений, что острее всех чувствует веление времени. Мастерство может быть и просто у талантливого или одаренного человека, а вот эпическое чутье, широта этакая – лишь у гения!

– Но повестушка-то не очень большая, может быть, и не эпического звучания, – попробовал внести трезвую ноту Чайников.

Кавалергардов подошел к столу и прочно уместился в своем редакторском кресле.

– Ну что вы такое бормочете, – посмотрел он с укоризной на Аскольда, как разочарованный учитель смотрит на безнадежного ученика, – возьмите «Судьбу человека», велика ли? А эпический размах, эта самая широта – налицо. А вы туда же, размер вас не устраивает… А потом я ноздрей чую. Понимаете, чую!

Чайников в ответ пожал плечами – мол, вам виднее, я только так, предположительно, нисколько не настаивая.

Кавалергардов вызвал Лилечку и тут же приказал:

– Замов ко мне! И вот еще что: на завтра срочно созываем редколлегию. В обычное время. Явка всем обязательная. Каждому скажите, что вопрос наиважнейший. И больше ничего. Никаких комментариев. Обо всем узнают здесь. Все!

Явившиеся замы были спрошены:

– Текущий номер в графике?

– В графике, – заверили, как по команде, Петр Степанович и Степан Петрович.

– Придется ломать график, – отрезал, поднимаясь со стула, Кавалергардов. Он кивнул на лежавшую на столе рукопись и пояснил: – Будем давать. На открытие.

– Августовский номер у нас открывается романом Артура Подлиповского «Сон и явь», – напомнил Петр Степанович.

– Знаю, – рубанул Кавалергардов.

– С продолжением в сентябрьском, – поддержал коллегу Степан Петрович и добавил: – Подлиповский категорически против сокращений, настаивает на разверстывании в трех номерах.

– К черту! Не хочет, пусть забирает и печатает, где вздумается. Авось без него не пропадем, – демонстрировал непреклонную решимость главный.

Петр Степанович и Степан Петрович, округлив глаза, переглянулись – мол, как рубит.

– Гений, – ткнул пальцем в рукопись Кавалергардов, объясняя этим коротким словом все своим замам, – не чета Подлиповскому. Тут объективная оценка, – Илларион Варсанофьевич кивнул в сторону Чайникова.

Петр Степанович и Степан Петрович обратили вопрошающие взоры к Аскольду. И тот кратко пояснил:

– Машина открыла в самотеке. Единственный пока случай. Дважды проверял. Точно – гений.

Последние слова Чайников произнес как бы оправдываясь, – ничего поделать нельзя: объективно установлено – гений. А перед ним хоть кто посторонится.

– Успеем ли дать на обложке текущего номера рекламу? Скажем, в таком духе, – Кавалергардов воздел очи к потолку и, покрутив пальцем, продолжал: – Читайте в следующем номере масштабную эпическую повесть Акима Востроносова «Наше время» о делах и людях современной эпохи. В общем, в таком духе что-нибудь завлекательное.

Петр Степанович потянулся было к гениальной рукописи, но на нее опустилась тяжелая ладонь шефа.

– Экземпляр пойдет сейчас же на вычитку корректорам. Прочитаете в гранках. Дорог каждый час.

Начертав размашистым почерком в углу первой страницы «Срочно. В набор.» и поставив свою подпись, которая состояла всего из четырех букв «ИКав» и волнистого хвостика, Кавалергардов вызвал Лилечку, вручил ей рукопись для немедленной отправки в корректуру и в срочный набор.

Уже одеваясь, Илларион Варсанофьевич отдал замам распоряжение о том, чтобы они уладили все с производственным отделом насчет беспрепятственного прохождения гениальной рукописи, относительно созываемой в пожарном порядке внеочередной редколлегии, и отбыл по ему только ведомым надобностям. Ясно было одно – Кавалергардов охвачен приступом активной деятельности.

Петр Степанович и Степан Петрович попытались хоть на полчасика задержать гениальную рукопись и ознакомиться с ней хотя бы по диагонали. Но тщетно. Всегда точнейшим образом исполнявшая приказания своего шефа, Лилечка не позволила им этого. Замам пришлось знакомиться лишь с несколькими абзацами, которые они прочитали на ходу, пока неумолимая секретарша несла повесть в корректорскую.

Из этих нескольких фраз Петр Степанович и Степан Петрович сделали вывод, что проза нового гения несколько традиционна. Замы попытались выведать более подробные сведения у Чайникова, но что мог сказать Аскольд Аполлонович, если и он рукопись не прочитал?

Уединившись, Петр Степанович и Степан Петрович осторожно поделились друг с другом соображениями о том, что как-то странно получилось – никто, кроме умной машины, рукопись не читал, шеф, полагаясь лишь на свою ноздрю, объявил повесть гениальной, отправил в срочный набор и ломает готовый номер.

– По меньшей мере, – сказал Петр Степанович, – неоправданная поспешность.

– Я бы сказал даже неуместная поспешность, – обиженно добавил Степан Петрович.

На более острую критику действий главного ни Петр Степанович, как первый зам, ни Степан Петрович, как просто зам, не решились.

А Кавалергардов в тот неспокойный день несколько раз давал о себе знать. Через час он позвонил Лилечке и справился, ушла ли рукопись в корректуру. Потом позвонил и Петру Степановичу, которого попросил не спускать глаз с корректоров и сделать все для того, чтобы сегодня же рукопись ушла в наборный цех и завтра же, в крайнем, самом крайнем случае послезавтра у него на столе непременно лежали гранки. В конце дня Кавалергардов позвонил еще и Чайникову и приказал ему приготовить врез к повести с краткой биографической справкой, раздобыть фотографию автора.

– Где же я ее возьму? – чуть не плача, взмолился Аскольд.

Но Илларион Варсанофьевич и слышать ничего не желал.

– Хоть из-под земли! – рявкнул он в трубку.

– Мы же никаких фотографий авторов до сих пор не давали.

– До сих пор нет, а на этот раз дадим.

– Ведь ни один толстый журнал не печатает фотографий публикуемых авторов, – пытался изо всех сил отбиться от трудноисполнимого задания Чайников. Но Кавалергардов был непреклонен.

– Другие нам не указ. Фотографию дать обязательно, – раздраженно проговорил главный и положил трубку.

Из всего этого можно было заключить, что Илларион Варсанофьевич в тот день, отдавая себя самым разным делам, продолжал неотступно думать об открытом гении, по-отечески печься о нем и столь сильно взбудоражившее его событие оставалось для него главным.

И на следующий день Кавалергардов явился в редакцию одним из первых, чего не упомнит даже Лилечка, начавшая работать в «Восходе» всего неделю спустя после того, как Илларион Варсанофьевич получил в свое владение журнал.

Явившись в редакцию, Кавалергардов опять первым делом прошел к Чайникову. Аскольд как всегда стоял у окна и меланхолически созерцал унылый двор, ничего, впрочем, не видя на этот раз, а тупо соображая, где ему раздобыть биографические сведения о неведомом Акиме Востроносове, да еще и его фотографию?

Входя, шеф пнул ногой дверь, раздался глухой стук, который отозвался каким-то образом в спине Аскольда. Он пугливо обернулся. Кавалергардов потребовал конверт, в котором была получена рукопись Востроносова. Конверты Чайников хранил свято, по значившимся на них обратным адресам отправлялись ответы. К каждой рукописи прикалывался так называемый паспорт вместе с конвертом. Но так как рукопись Востроносова пошла сразу к главному редактору, а от него, как мы знаем, без промедления в набор, то конверт прикалывать оказалось не к чему и потому, должно быть, он странным образом затерялся. Во всяком случае на столе Чайникова его не оказалось. Не было конверта и ни в одном из ящиков письменного стола, которые с величайшей тщательностью были обследованы еще вчера. И теперь Аскольд стоял перед грозным шефом в самом растерянном состоянии, какого давно не испытывал.

Чтобы сообразить, что же отвечать в данном случае, Аскольд пока начал суетливо выдвигать ящики письменного стола и доставать из них все, что там хранилось. А хранились там не одни рукописи и различные бумаги, а ссохшиеся перчатки, две пустые четвертинки, возможно, оставленные еще Степаном Петровичем, судя по которым можно было подумать о том, что Чайников занимается в рабочее время выпивкой, чего на самом деле никогда не случалось, и еще в одном из ящиков оказались самым необъяснимым образом старые грязные ботинки…

Надо сказать, что при виде всех этих странных предметов Кавалергардов не стал делать Чайникову выговора, а лишь укоризненно покачал головой, потребовал во что бы то ни стало разыскать злополучный конверт как можно скорее и удалился, оставив бедного Аскольда в еще большей растерянности.

Конверт был необходим, нужен был позарез. Но где его взять? И никто не мог подсказать, где он может быть. То ли вчера Чайников случайно смахнул его со стола и он попал в корзину, а оттуда все выгребла усердная Матвеевна, то ли выпал, когда носились с рукописью по редакции? Сколько Аскольд ни напрягал память – никакой зацепочки!

В поиски включились секретарша Лилечка и оба зама, на ноги была поднята корректорская. Но и это не дало никаких результатов. Тогда вызвали и допросили Матвеевну, до прихода сотрудников убиравшую кабинеты. Но и она ничего утешительного сообщить не смогла. Вместе с Чайниковым ее откомандировали исследовать стоявшие во дворе мусорные контейнеры, куда курьерша выносила все, что подвертывалось под ее проворную метелку. Но контейнеры оказались пустыми, их содержимое, по всей видимости, стало уже достоянием ассенизационного хозяйства.

На этом поиски зашли в тупик. Положение становилось безвыходным – ни о каком врезе, ни о каком фото гениального автора теперь и речи не могло и быть. Отыскать бы хоть какую-нибудь ниточку следа Акима Востроносова и то бы хорошо. Но где же ее отыщешь?

В кабинете главного редактора царила подавленная атмосфера. Кроме Кавалергардова там были оба зама, прескверно чувствовавший себя Чайников, растерянные Лилечка и Матвеевна. Нужно было что-то срочно предпринимать, но никто не мог даже подсказать, что же именно следовало делать.

Насупленный Кавалергардов тяжело прохаживался по голубому ковру, растерянно молчали замы, втянул голову в воротник, будто в ожидании удара, хуже всех чувствовавший себя Чайников, полное сочувствие выражало лицо Лилечки, а Матвеевна, хотя и скорбела заодно со всеми, но вместе с тем была полна решимости дать отпор, если бы кто-то вздумал переложить на нее вину за происшедшее. Но этого никто не собирался делать, ибо пресловутым стрелочником в данном случае был лишь один Аскольд Аполлонович. Илларион Варсанофьевич остановился возле него и, глядя с укоризной, проговорил:

– Как же это вы, а?

Этот грозный вопрос в недавние времена мог быть введением к еще более грозному редакторскому разносу. Но на этот раз разнос не состоялся. Как раз в эту минуту первого зама Петра Степановича осенила, как ему показалось, вполне плодотворная идея, которую он незамедлительно и высказал:

– А не было ли в конце рукописи адреса автора?

– Не было, – не колеблясь, мрачно сообщил Кавалергардов и заверил: – Я это твердо помню.

– Может, хоть город был указан? – не отступался от своей догадки первый зам.

– Был указан город? – повернулся к Чайникову Кавалергардов.

Тот недоуменно пожал плечами и честно признался:

– Не помню.

– Да и что может дать город? – безнадежно махнул рукой Илларион Варсанофьевич. И это прозвучало упреком Петру Степановичу – мол, не лезьте с глупостями.

– Ну как же? – осмелился настаивать на своем первый зам. – Можно будет связаться с адресным бюро того города, Востроносовых, я полагаю, не так уж много во всем Советском Союзе. По телефону позвонить дело пустое…

– А, пожалуй, и верно, – переменил свое мнение Кавалергардов, – вы, Петр Степанович, отправляйтесь в корректорскую или в наборный, куда угодно, разыщите и обследуйте рукопись.

На том и порешили. Часа полтора ждали Петра Степановича с какими-нибудь вестями. Издательство находилось минутах в трех ходу, но задержка вышла из-за того, что в корректорской рукописи не оказалось, а в наборном цехе ее разбросали по машинам и долго не могли установить, кто именно набирает ее последние страницы.

О том, что рукопись гениальная, наборщики не знали и не догадывались, набирали ее с полным спокойствием, как и все другие рукописи, которые во множестве проходили через их натруженные руки ежедневно. Они не смеялись так, как некогда безудержно хохотали их далекие предшественники, набиравшие бессмертные «Вечера на хуторе близ Диканьки», не млели от восторга, так как, вполне возможно, не были тонкими ценителями изящной словесности, а все усилия сосредотачивали на том, чтобы выполнить и перевыполнить производственный план и обеспечить себе и цеховому начальству прогрессивку и премии. И только набиравший самые последние страницы гениальной рукописи наборщик, как видно, менее других пекся о прогрессивке и премии, так как отлучился из цеха, не поставив об этом никого в известность, и отсутствовал добрых полчаса. Может быть, мы напрасно упрекнули его в небрежении прогрессивкой, ибо допустимо, что этот наборщик надеялся наверстать упущенное и вполне возможно ему удалось бы это сделать. Но в данном случае факт остается фактом: его пришлось ждать полчаса. Когда он явился и показал злополучный оригинал, то Петр Степанович увидел содержание повести и более решительно ничего.

С этим известием он и вернулся в редакцию, и оно снова повергло всех в уныние. Степан Петрович предложил было связаться с министерством внутренних дел и через него в порядке всесоюзного розыска отыскать автора. Предложение это было признано дельным, но пока с такой крайней мерой решили повременить.

Приближался час назначенного заседания редколлегии. Матвеевна держала наготове огромный, едва ли не трехведерный самовар, составлявший завидную достопримечательность редакции, – ни в одном другом печатном органе не было такого огромного самовара, а Лилечка готовила обязательные для этого случая бутерброды.

В «Восходе» заседали по-старинному домовито, попивая чай и жуя бутерброды. Поэтому, может быть, несмотря на все внешние бури, частенько гремевшие вокруг журнала, заседания редколлегии неизменно проходили в мирной и покойной обстановке. Парламентские приличия соблюдались неукоснительно.

В редколлегию входило пятнадцать человек – пятеро, включая, естественно, главного редактора, были сотрудники редакции, трое иногородние, один уважаемый общественный деятель, еще один представитель научной общественности, а остальные пятеро – литераторы, молодые и старые, в числе их Артур Подлиповский, сравнительно еще молодой, но уже весьма модный романист, Гавриил Попугаев, представитель старшего поколения нашей литературы, которого называли даже одним из фундаторов, то есть основателей Союза писателей. Попугаев давно уже ничего не писал, все обещал разродиться мемуарами, но дальше обещаний дело не шло. Однако старик любил заседать в президиумах, числиться в редакционных советах и редколлегиях. А в остальном был безучастен и потому безвреден. В редколлегию входили еще два поэта – представитель среднего поколения Дмитрий Безбородько и совсем юный Игнатий Раздаевский. Входил в состав редколлегии «Восхода» еще и очеркист Василий Постоялов, числившийся одним из самых деятельных «деревенщиков», бойко решавший любые сельские проблемы и наставлявший всех и каждого, как следует трудиться на полях и фермах.

Не все эти деятели регулярно собирались на заседания, иногородние, представитель научной общественности и общественный деятель вообще никогда не переступали порога редакции, они считали, что с них довольно и того, что своими фамилиями они украшают обложку журнала. Остальные приходили в весьма редких случаях, предпочитали общаться непосредственно с Кавалергардовым, и то лишь тогда, когда этого требовали их собственные дела.

Однако сегодня, возбужденные сообщениями о важности обсуждаемого вопроса, на заседание редколлегии явились Артур Подлиповский и старик Попугаев, поэты Дмитрий Безбородько и Игнатий Раздаевский. Очеркист же Василий Постоялов, как и подобает представителю самого мобильного жанра, находился в очередной командировке.

Собравшиеся с нетерпением ждали сообщения Иллариона Варсанофьевича. Нетерпение это усиливалось в особенности тем, что ни один из них не догадывался о том, по какому чрезвычайному поводу они в таком срочном порядке собраны, и все попытки что-нибудь выведать у сотрудников редакции абсолютно ни к чему не привели.

Начав речь, Кавалергардов строго-настрого предупредил, что все, что он имеет сообщить, не подлежит разглашению. Кратко, но достаточно убедительно поведал он об умной машине, об открытии гения, которое только что произошло, и о перестройке ближайшего номера.

Сообщение это произвело на членов редколлегии далеко не одинаковое впечатление. Тех восторгов, на которые рассчитывал Илларион Варсанофьевич, сообщая о чудесной машине, присутствующие не выразили. Кавалергардов это приписал косности мысли и общей недалекости членов редколлегии. И еще их эгоистичности. «Если бы машина кого-то из вас объявила гением, эк взвились бы вы, голубчики, такого бы тут наговорили – семь верст до небес, – криво усмехаясь, думал про себя Кавалергардов. – А так как речь не о вас, то вы и кривитесь».

Вполне возможно, что Кавалергардов и прав в своих предположениях. Действительно, члены редколлегии далеки были от техники и не могли по достоинству оценить выдающегося значения гениальности изобретения, мешало им и то, что никто из них не имел прямого отношения к редактированию журнала, о мучительной работе с самотеком не догадывался и уж понятия не имел о редакторских колебаниях, которые так терзали Иллариона Варсанофьевича. Прав был главный и в своих предположениях насчет эгоистических побуждений. И их никак со счетов не приходилось сбрасывать.

Сразу после сообщения Кавалергардова, когда только начали разносить чай и бутерброды, – пока говорил главный, этого не делалось, – слово взял Артур Подлиповский. Он не стал восторгаться машиной, заявив лишь, что всегда за передовую технику, но решительно против нарушения демократических норм и порядка. Пусть появился гений, он не намерен оспаривать самого этого бесспорно отрадного факта или недооценивать его значения, – честь и хвала гению, слава и почет ему! – но гений может подождать своей очереди, тем более что его произведение нисколько не проиграет от этого, с точки зрения сугубо практической как раз было бы хорошо открыть гениальным произведением, скажем, новогодний номер. К первым номерам журналов и критика относится с большим вниманием, и читатели на них кидаются с повышенным интересом.

– Вот мы ваш роман и перенесем в январский номер, – с улыбкой поддел модного романиста Кавалергардов.

– Зачем же мой такой острый роман переносить на первые номера, ведь вас, как вы мне говорили, пугает возможный нездоровый шум вокруг него? – спокойно парировал Подлиповский. – И к тому же не я гений, я лично удовольствуюсь и тем, если мой роман будет признан просто талантливым. С меня и этого хватит. И потом, Илларион Варсанофьевич, дорогой мой и уважаемый, следовало бы помнить, что свет клином на «Восходе» не сошелся, меня всюду с распростертыми объятиями…

Кавалергардов поднял тяжелый взгляд на Подлиповского, укоризненно покачал головой и назидательно сказал:

– Кому-кому, только не дорогому нашему Подлиповскому жаловаться бы на «Восход», который его вскормил, вспоил и вырастил. И вообще, это не литературный разговор, и мой вам совет: прежде чем говорить подобные вещи, следует подумать крепко. Крепенько подумать! Мы ведь тоже не беззащитны.

Подлиповский сразу уловил, что шеф серьезно пригрозил ему, а грозить понапрасну Илларион Варсанофьевич не привык. У романиста от тяжкого предчувствия забегали мурашки по спине. Он поежился и примирительно выдавил:

– Обидно же…

– Что ж, может, и обидно, но обиды мы умеем улаживать, – примирительно сказал Кавалергардов.