Текст книги "Третий прыжок кенгуру (сборник)"

Наступила тяжкая пауза, которую, обежав всех торопливым взглядом, решился нарушить поэт Дмитрий Безбородько, человек импульсивный и непосредственный. Он всегда был на стороне главного и высказался так:

– Я не понимаю, – вскричал он резким фальцетом, – как профессиональный писатель может публично признаваться в том, что он написал не гениальное произведение? Если не гениальное, то он не имеет права предлагать его для опубликования. Это в конце концов неуважение к читателю. Я лично так не поступаю. Пусть ни одно мое стихотворение пока не признано гениальным, пусть так, но я-то постоянно стремлюсь только к этому и верю, что достигну намеченной цели. – В этом месте он выкатил глаза, как бы вопрошая, понимают ли его присутствующие и разделяют ли его неординарную точку зрения. Не поняв, как же на самом деле отнеслись к сказанному члены редколлегии, он обратился персонально к Иллариону Варсанофьевичу: – Я искренне верю в вашу гениальную машину и безусловно в гениальную повесть, приветствую то и другое, но у меня только один маленький вопрос: почему и о том, и о другом не следует никому говорить?

Кавалергардов побарабанил в задумчивости пальцами по стеклу на столе, испытующе оглядел всех и тихо вразумляющее пояснил:

– Со временем, разумеется, все откроется. Но спешить не надо, вредно спешить. Что касается машины, то, во-первых, такова воля ее хозяина, ее изобретателя. Он лично просил Аскольда Аполлоновича не разглашать этого, так сказать, научного и производственного секрета. Во-вторых, следует принять во внимание, что такая машина во всем мире существует пока в единственном экземпляре и, если о ней узнают, то охотников отнять ее у нас найдется предостаточно. А зачем нам это? Без машины мы как без рук и, добавлю – можно сказать, как без головы. Она же на несколько голов превосходит в своей области любого. В-третьих, всегда полезно думать о последствиях. И не только о ближайших, а и об отдаленных. А они могут оказаться кое для кого и весьма огорчительными.

Нельзя сказать, что все достаточно ясно поняли, что конкретно имеет в виду главный, но верили ему на слово, так как полагали – на то он и главный, чтобы провидеть глубже и дальше.

Некоторое время все обдумывали услышанное или делали вид, что обдумывают. Молчание и на этот раз нарушил поэт, но только молодой. Слово взял Игнатий Раздаевский.

– Все это правильно, и я, как говорится, только за, обеими руками. Но у меня есть одно критическое замечание: в последних номерах мало стихов. В особенности молодых поэтов.

Он оборвал свою речь внезапно, так что после этого наступило молчание, которое похоже было на неловкость, и чтобы покончить с этой неловкостью, Кавалергардов обратился к старейшине среди членов редколлегии Попугаеву:

– Вашего суждения, Гаврила Титович, мы не слышали.

Попугаев степенно дожевал бутерброд, обернувшись к главному редактору, чем дал понять, что он его слышит, неторопливо разгладил бороду лопатой, придававшую ему некоторое сходство с Толстым, и, махнув рукой, начал:

– А что я могу сказать? Ничего я не могу сказать. Ведь все на моем веку было. Я все это уже видел, пережил. Право слово, пережил. И гении на моих глазах объявлялись, и машины всякие удивляли. Так что и удивляться устал. Вот я припоминаю, как наше писательское дело двигалось. Сначала, значит, пошла мода карандашами писать – это чтобы в чернильницу бесперечь не лазать, чтоб, значит, быстрее писалось. Потом вечное перо изобрели. Вечное! Хм, а оно оказалось, как и все на этом свете, не вечным. Да… Потом, значит, пишущая братия понакупила себе пишущих машинок. За ними диктофоны-магнитофоны пошли. Теперь сплошь шариковые ручки. А на что они, когда собственных шариков маловато? Хе-хе, – скрипуче посмеялся собственной остроте старик. Его не поддержали, он пугливо оглянулся и продолжил: – Все это ни к чему. И ваша машина – одно баловство. По-моему, по-стариковски. А что касается гения, так я пожалуйста, пусть его. Попугаев помолчал, пожевал губами и в заключение изрек:

– А вообще писать надо ручечкой, ручечкой. Перышком. И лучше восемьдесят шестым. Знаете, такое остренькое. Перышко не обманет. Пока мысль-то из головы идет, потом по руке сползает и на кончик пера садится, так слово-то ой как восчувствуешь. Тогда и на бумагу выкатится ядреное словечко. Ядреное! Вот как надо. А то машина! Машина она и есть машина. И знание у нее холодное. Нутро-то холодное. От нее и ремесла упали. И литература пошла машинная, без души. Перышком-то вернее.

Гаврила Титович опять разгладил бороду и затих.

Кавалергардов погодил, не скажет ли еще чего Попугаев, но тот упорно молчал, сделав отсутствующие глаза. Это означало, что старик более не вымолвит ни словечка. Тогда Илларион Варсанофьевич предоставил слово своему первому заму Петру Степановичу. Тот в общих словах поддержал шефа, заверил молодого Раздаевского, что в ближайших номерах поэзии молодых будет предоставлено значительно больше места, и попробовал было успокоить Артура Подлиповского, который, как это часто бывает, когда человеку начинают высказывать сочувствие или пытаются поддержать, пришел в еще большее возбуждение и в ответ на здравые доводы вскочил и бросил оратору негодующую реплику:

– Вы ведь мой роман через машину не пропускали, судите о его достоинствах по старинке, на глазок…

– Мы можем, если вам так угодно, и через машину пропустить, – с достоинством парировал Петр Степанович.

– Не советую, Артурчик, – вмешался Кавалергардов, – ой не советую. Машина не только порадовать, а и огорчить может. И так огорчит, что человек с такими слабыми нервами, как, к примеру, у тебя, и вовсе перестанет писать. Стоит ли рисковать? Так что прошу попомнить мои слова о последствиях ближайших и отдаленных, какие могут от всей этой кибернетики произойти.

Подлиповский покраснел, будто его окунули в кипяток, пожал плечами и пробормотал, что он ни на чем не настаивает.

Петр Степанович отказался продолжать речь, заверив, что все необходимое высказал.

– Итак, – заключил Кавалергардов, – мы славно поработали, обменялись мнениями, выслушали критику и пришли, думается мне, к общему согласию. Никаких иных суждений я по крайней мере не слышал. Ведь так?

На это никто не возразил, и главный продолжил:

– Благодарю всех выступавших и присутствующих. Прошу помнить, что заседание редколлегии у нас было закрытое и все, о чем шла речь, должно остаться здесь. До сих пор мы этого принципа придерживались.

Присутствующие закивали в знак согласия и, поднимаясь, загремели креслами.

– Минуточку, минуточку, – остановил всех Илларион Варсанофьевич, – всего одну минуточку. Есть еще один малюсенький вопросик. В последнее время, как вы знаете, все большее, можно сказать, огромное значение придается работе с молодыми. Руководящие указания на этот счет, полагаю, всем хорошо известны. В свете этого предлагаю ввести в состав редколлегии нашего уважаемого Аскольда Аполлоновича Чайникова. Он у нас в основном и отвечает за этот участок. Дела у него заметно двинулись в этом направлении, и в творческом отношении, как вы знаете, в последнее время он воспрянул, можно сказать, переживает вторую молодость. Это отмечает и наша критика, – Кавалергардов глянул на смущенно потупившегося Чайникова, и остальные внимательно посмотрели на него, будто до сих пор и не видели.

– Какие на этот счет будут суждения? – вопросил главный.

– Пусть его, – равнодушно махнул рукой Попугаев.

Никто больше не высказывался ни за, ни против. Кавалергардов подождал и спросил:

– Возражений нет?

Все дружно промолчали.

– Тогда кто за?

– Да что там, – отозвался кто-то в том смысле, что и голосовать нечего.

– Нет, порядок есть порядок, – настаивал главный. – Кто за?

Все без заметного энтузиазма подняли руки.

На этом заседание редколлегии журнала «Восход» закончилось. Участники его еще не скоро разошлись. Одни, как обычно, в частном порядке обсуждали с главным редактором и его заместителями всякие личные дела и делились новостями, другие по тем же причинам разбрелись по отделам.

Глава седьмая,
в которой, наконец, должен появиться автор повести «Наше время» Аким Востроносов

Хотя заседание редколлегии было закрытым и об этом не раз предупреждал Кавалергардов, слухи о том, что «Восходом» открыт гений, все же начали распространяться. Настоящий гений. Равный Пушкину или Толстому. И насчет машины пересуды пошли. Правда, очень неясные. Из-за того, что говорилось о том и о другом лишь намеками, с умолчанием существа. И говорилось только потому, что секрет, даже самый строжайший, хранить бывает невмоготу. Сенсационные слухи циркулировали в основном в литературных кругах. Но просочились и в иные сферы.

По большей части эти слухи почему-то вызывали скептическое отношение особенно в литературных кругах. Отчасти потому, что в этих самых кругах давно укоренилось мнение, будто от «Восхода» ничего изрядного ждать не следует, так как на протяжении последних лет этот журнал, в сущности, ничем свежим или сколько-нибудь примечательным читателей не порадовал.

Редактора же других литературных журналов, солидные писатели – каждый знал себе цену – не брали в расчет Кавалергардова как конкурента, хотя внешне и были с ним почтительны. Когда и до них долетела новость, лишь сдержанно усмехались и отзывались примерно так: «Знаем мы эти штучки Иллариона Варсанофьевича, чистейшая ноздревщина». Насчет ноздревщины, пожалуй, был перехлест. Но и то сказать, когда же в литературе было без перехлеста? Не только что старожилы, а и самые дотошные историки, пожалуй, не припомнят такого.

И скептические отзывы, и желчные комментарии руководителей конкурирующих изданий рано или поздно отливными волнами приносило в «Восход». Но здесь это никого не могло поколебать. И в особенности самого Кавалергардова. Во-первых, он к этому привык, а во-вторых, его ноздревщиной и всякими такими обидными штучками не прошибешь, он боец бывалый. И сам мог довольно находчиво ответить еще и похлеще. В долгу не останется.

В «Восходе» всех мучила одна проблема – как отыскать Акима Востроносова? После некоторого колебания Илларион Варсанофьевич дал добро на обращение в министерство внутренних дел за содействием. И там его оказали. Не прошло и двух недель, как было установлено, что где-то на окраине нашего обширного отечества имеется деревенька Востроносовка и в ней все жители Востроносовы. И Акимов Востроносовых в этой деревне целых три. Один весьма преклонного возраста, другому лет под сорок, а третий – паренек, не достигший еще пока совершеннолетия.

Сообщение это вызвало сомнительные раздумья – вряд ли один из трех Акимов Востроносовых мог быть автором гениальной повести! Но другими сведениями в «Восходе» не располагали. А потом, чем черт не шутит. Поэтому решено было снарядить в далекую Востроносовку Аскольда Чайникова для выяснения истины на месте. Он уже совсем было собрался и командировочные получил, часть их даже потратил. Но поездка не состоялась. И вот по какой причине.

Дня за два до этого вышел номер «Восхода» с рекламным объявлением о предстоящей публикации повести Акима Востроносова «Наше время». Перед тем как проследовать в аэропорт, Чайников заглянул по какому-то делу в редакцию. И тут как раз раздался звонок по телефону. Звонили не ему, а тому заму, который тут сидел прежде. Звонили из другого толстого литературного журнала, куда, как оказалось, послал второй экземпляр своей гениальной повести Аким Востроносов. Там, разумеется, умной машины не было, стало быть, о том, что рукопись к ним поступила гениальная, и ведать не ведали. Правда, повесть признали вполне приемлемой и не спеша, в порядке очереди намеревались готовить к печати. Но раз уж «Восход» опередил, то ничего другого не остается, как уступить.

В заключение разговора Чайников весьма деликатно выведал, что там при рукописи сохранился конверт с обратным адресом автора. Легко удалось договориться о том, что рукопись передадут «Восходу» вместе с конвертом, для чего сейчас же будет послан курьер.

С этим радостным известием и ворвался Чайников со скоростью снаряда к замам.

– Предлагаю немедленно послать Матвеевну. И на машине! – закончил свой рассказ Аскольд Аполлонович.

Петр Степанович и Степан Петрович тут же с ним согласились. Незамедлительно была вызвана Лилечка, которой отдали распоряжение вызвать машину и, не мешкая, послать Матвеевну с поручением.

Только успела отойти машина, как к заместителям прибежала озабоченная Лилечка.

– Илларион Варсанофьевич требует машину. Что делать?

Петр Степанович и Степан Петрович тревожно переглянулись. Заволновался и Чайников.

Первым нашелся Петр Степанович.

– Не волнуйтесь, Лилечка. Скажите – вызываю, – посоветовал он.

– Что вызываю?! – взмолилась Лилечка.

Вторым нашелся Степан Петрович.

– Знаете, можно сказать, что до диспетчерской дозвониться не удается. Ведь когда надо, у них вечно кто-нибудь висит на телефоне.

Но Лилечку и это не утешило, на лице ее все ярче цвело отчаяние.

– Машина же вот-вот вернется, не стоит так переживать, – попробовал внести свою лепту в успокоение и Чайников. – Езды-то десять минут в оба конца.

– Если тот, кто нужен, окажется на месте и если Матвеевна не вздумает распивать чаи с тамошней курьершей, – недобро предположила Лилечка, которой мерещились всякие каверзы.

Но, к счастью, все обошлось как нельзя лучше. Тамошняя курьерша оказалась посланной с заданием, и Матвеевна обернулась моментом, доставив требуемое.

Автор «Нашего времени», как выяснилось, был не из далекой Востроносовки, а из близкой Ивановки, что всего в полутора часах езды на электричке.

До приезда Кавалергардова заместители и Чайников успели в очередь друг за другом прочитать по два десятка страниц гениальной повести и удостоверились, что вещь вполне добротная. Правда, насчет гениальности у них твердого мнения не сложилось. Петр Степанович даже посмел высказаться в таком духе:

– А не поспешили ли мы насчет гениальности?

Степан Петрович в ответ лишь пожал плечами, не проронив ни слова.

А Чайников молвил:

– Но ведь машина. Дважды проверил.

– Если бы с машины был спрос, – вздохнул Петр Степанович, – а то спрашивать-то будут с нас.

Как раз в это время к заместителям вошел Кавалергардов, и дискуссия оборвалась. Степан Петрович все кратко доложил Кавалергардову, тот с удовлетворением заметил:

– Видите, и они повесть оценили, но до того, что она гениальна, не доперли. Где им.

– Машины у них нет, – заметил Чайников.

– Без машины, пожалуй, и мы бы прохлопали, – согласился Илларион Варсанофьевич.

Он взял привезенный экземпляр рукописи, внимательно изучил приколотый к ней конверт и распорядился:

– Вызвать автора телеграммой. – С этими словами Кавалергардов протянул конверт Аскольду с наказом: – Не потеряйте. На этот раз не прощу.

– Может, подскочить в Ивановку? Вернее будет, – предложил Петр Степанович.

– Есть резон, – согласился Кавалергардов, подумал и сказал: – Пока телеграмму, а там видно будет.

Илларион Варсанофьевич полистал рукопись, аккуратненько сложил ее и сунул в карман плаща. Затем прошелся по узенькому, как пенал, кабинетику замов и, внезапно остановившись с таким видом, будто его вдруг осенило, воскликнул:

– А ведь пора трубить в рога! Пора!

Замы насторожились, а Чайников, впервые слышавший загадочное изречение, ничего не понял.

– Хорошо бы организовать два-три подвальчика в канун выхода журнала с повестью, репортажик об авторе, интервью с ним или еще что в этом духе, – мечтательно произнес Кавалергардов.

Замы пообещали подумать и наперебой стали предлагать критиков, с которыми обо всем можно договориться. Но шеф отмахнулся:

– Критиков найдем, главное – уломать редакторов. Это будет посложнее.

Поняв, что такое никому, кроме его самого, не по плечу, Илларион Варсанофьевич направился к себе в кабинет и тут же созвонился с одним из редакторов газеты. Поговорив для приличия о воскресной рыбалке, перешел к делу, рассказал о совершенно выдающейся повести на современную тему молодого, только что открытого автора, обещающего в самое ближайшее время вымахать в правофлангового всей нашей литературы. Редактор начал было урезонивать Иллариона Варсанофьевича:

– Чего же, отче, ты так торопишься. Не пожар же. Выйдет номер, почитаем, дадим. Это я тебе твердо обещаю.

– Консерватор ты, старик, вот что я тебе должен сказать со всей прямотой, – отвечал на это Кавалергардов. – Давай, понимаешь, так рассуждать: печатал бы я, скажем, Шолохова, разве не поспешил бы ты выстрелить хвалебным подвальчиком?

– Может, и не поспешил бы, – спокойно ответила трубка.

– Эх, управы на вас не стало, – посетовал Илларион Варсанофьевич и продолжал гнуть свое: – Представь себе, двери в литературу распахивает не кто-нибудь, а сам молодой Лев Толстой, а ты его не хочешь подобающим образом встретить. История тебе этого, знаешь ли, не простит.

– Ты меня начинаешь стращать?

– Какое стращать, дело говорю.

– Постой, постой, – спохватился собеседник, – не про того ли ты ведешь речь, которого у тебя какая-то машина открыла? Ну-ка, признавайся.

– При чем тут машина? – возмутился Кавалергардов. – Мы и сами пока с мозгами. Вещь действительно такая, что только ахнуть. Вместе на комитете за присуждение премии голосовать будем. Попомнишь мои слова.

– Вот что, Илларион, – оставляя шутливый тон светского разговора, решительно проговорил редактор. – Сойдемся на том: ты мне отрывок с толковым врезом, а я после этого, так и быть, даю подвал. По рукам?

– Что с тобой поделаешь, – вздохнул Илларион Варсанофьевич.

Другого редактора, старого приятеля Большеухова, с которым, Кавалергардов полагал, легче будет столковаться, не оказалось на месте. Но жалеть об этом главный не стал, тут же вспомнив, что встретится с ним сегодня на одном из заседаний. Там удобнее всего будет и переговорить. Заведет в буфет, коньячком с лимончиком уломает.

Теперь предстояло заняться критиками. Те, которые обычно были на подхвате и в любой момент могли исполнить каждое поручение с энтузиазмом, для данного случая не подходили. И слишком строптивые, любящие умничать, выражать свою независимую точку зрения, не признающие ничьих указаний и даже советов – Илларион Варсанофьевич называл их фанаберистами – тоже не годились, – они могли все дело испортить. Статьи требовались ясные, четкие, безусловно хвалебные, даже не просто хвалебные, а панегирические. Но убедительные, весьма убедительные, такие, чтобы и несогласные согласились. Для этого нужны мастера высокой квалификации.

Вот над этим и размышлял в тиши своего кабинета Кавалергардов, перебирая одну кандидатуру за другой, выписывая фамилии на листке и обдумывая каждую основательно, со всех сторон. В столбик было выписано с десяток фамилий. Потом по тем или иным мотивам кое-кто вычеркивался, количество кандидатов сокращалось. Наконец выбор остановился на двух – больше и не требовалось – сравнительно признанных и уважаемых критиках – Фикусове и Завалишвили. Репутация в данном случае особенно важна.

«Фикусову придется самому звонить, почтение, так сказать, выказать, а Завалишвили через Лилечку выманим, по ее звонку в момент примчится», – прикидывал Илларион Варсанофьевич.

Поколебавшись некоторое время, он в конце концов решил поставить точку. Все, выбор сделан. Пора действовать.

Назначил время, сообразуясь с записями на календаре, где было не только по дням, а по часам размечены дела. Фикусову звякнул сам, а насчет Завалишвили отдал распоряжение Лилечке, посоветовал: «Упрекните, что, мол, совсем нас забыл и так далее. Словом, как вы умеете. Не мне вас учить».

Лилечка покраснела, смутилась, но возражать шефу не решилась.

«А чего это я, собственно, так стараюсь ради какого-то неведомого мне мальчишки, который еще неизвестно чем ответит своему благодетелю? – спросил себя Кавалергардов. Спросил, подумал и сам себе пояснил: – Да ведь гений! А гений – это вечность, нечто необъятное. Такие вещи из рук не выпускают. Может, тем только ты, Илларион, и будешь ведом потомкам, что приласкал, приголубил, по-отечески отнесся к Акиму Востроносову? Это, так сказать, в отдаленной перспективе. А в ближайшей – иметь гения под рукой – все равно что иметь щит над головой. Поди тронь, если гений на твоей стороне, если он твой и всегда за тебя горой. Нет, гений, если так можно выразиться, в хозяйстве лишним не окажется. Ни в коем случае. Так что стараться стоит. Еще как стоит».

После этих размышлений Кавалергардова потянуло почитать как следует повесть Востроносова. Времени до назначенного на вторую половину дня заседания еще оставалось часа два, так что успеть можно. Читал Илларион Варсанофьевич быстро, цепко схватывая суть и успевая отмечать про себя живописные частности, которыми так восхищаются и которые так смакуют литературные гурманы. У редактора на это времени нет. В этом отношении он подобен машинисту локомотива, который обязан мчать состав вперед и только вперед, видя перед собой главным образом убегающие вдаль синие рельсы, свободный путь и стоящие стеной по обе стороны дороги леса или расстилающиеся до самого горизонта поля. Это пассажирам можно вглядываться сколько душе угодно в отдельные деревья, в копешки на лугу, любоваться живописными полянками, холмиками и всякими иными разными разностями. Деловому человеку любоваться некогда, ему глядеть надо! Прежде всего глядеть!

И Кавалергардов глядел старательно. Ничего такого, что насторожило бы бдительное редакторское око, в повести он не обнаружил. А бесспорные достоинства заметил. Живописный талант налицо, и осмысление жизни достаточно глубокое, зрелое. Откуда что берется? Вот какая молодежь пошла в литературу! Держитесь, старики.

Иллариону Варсанофьевичу нравилось, что молодой автор не увлекался модными изысками, не гнался за показным новаторством, а излагал все просто, крупно, но выразительно. И сюжетец выбрал незамысловатенький. Глазами почтальона маленького городка увидены самые простые люди наших дней, попадались и острые жанровые сценки, бытовые подробности, но без перехлеста, схваченные метким глазом, но по-деловому участливо, демократично. С лирической мягкостью запечатлены неброские пейзажи средней полосы, родные, знакомые, близкие каждому сердцу, к ним читатель не останется глух. Повесть, пожалуй, композиционно могла быть покрепче сколочена и слишком гладковато написана. Где-то можно было бы и поершистей писать, пусть бы читатель на чем-то и споткнулся малость, зацепился за что-то, остановился и призадумался. Это было бы нелишне. Но кто знает, кто знает. Возможно, такие претензии и дискуссионны, во всяком случае небесспорны. Так что автору виднее. Тем более он – гений.

Главное, в чем уверился Кавалергардов: печатая повесть, он не только не делает промаха, а усиливает авторитет и вес журнала в глазах читателя. Это дорогого стоит. С уверенностью можно сказать – не найдется такого редактора, который выпустил бы эту вещь из рук. И, надо думать, те, что имели второй экземпляр и без боя отступились, скоро локти будут кусать. Пусть кусают.

А раз все так, то набить цену такой повести вовсе не грешно. И большому таланту, возможно, большому-то в первую очередь, нужна похвала. Как на этот счет сказано у Козьмы Пруткова? Похвала нужна таланту, как канифоль смычку. Так, кажется. И как всегда в точку. И еще Козьма Прутков завещал: козыряй! Вот мы и козырнем. Машина же решила, что гений, – чего же стесняться. Если потомки и опровергнут такое мнение, то это уж их дело. Впрочем, это мысль шальная, зряшная. Совсем зряшная и шальная. Для таких предположений нет никаких оснований. Решительно никаких.

Примерно так рассуждал Кавалергардов, закончив чтение повести Акима Востроносова и запирая ее в ящик стола.

На заседание он приехал минут за десять до начала, что было для него, умеющего ценить каждую минуту, делом необычным. Однако того редактора, на встречу с которым он так рассчитывал, еще не было. Хотя Илларион Варсанофьевич и огорчился слегка, но времени попусту не терял. И среди собравшихся были нужные люди, с которыми и улучил минутку потолковать. Даже сумел твердо договориться насчет включения своего первого зама в зарубежную делегацию.

Близилось начало заседания, а Большеухов все не появлялся. Намеченный план грозил сорваться. Кавалергардов этого просто не выносил, не терпел. Он привык командовать жизнью, диктовать ей свое направление, задавать свой темп и ритм. Пусть окружающие приноравливаются к нему, пусть они считаются с его занятостью, с важностью и значительностью того, что он делает. И если обстоятельства ставили его в зависимое положение, для него это было истинным мучением. В таких случаях он помышлял даже о мщении. А мстить и наказывать Илларион Варсанофьевич умел. И это знали, и этого опасались. Конечно, Большеухов мог и не опасаться мести и наказания, он был слишком независим по своему положению, но и терять дружеское расположение редактора «Восхода» ни к чему.

Правда, иной раз обстоятельства складывались так, что с ними вынужден был считаться и властный Кавалергардов. Тогда он круто менял линию своего поведения и свои планы, сам себе отдавал категорическое приказание – надо! – и перестраивался с тем, чтобы снова оказаться на гребне событий, снова стать хозяином положения. Но сейчас необходимости в этом не было – случай мелкий, вроде занозы. Просто требовалось чуть-чуть потерпеть. «Что ж, потерпим, – смиренно сказал себе Илларион Варсанофьевич и добавил: – Но запомним».

Усаживаясь не очень далеко, но и не слишком близко от председательствующего, на всякий случай соблюдая приличествующую дистанцию, Кавалергардов как бы невзначай положил на соседний стул папку. Делал он это не без умысла – вкатится Большеухов с опозданием, вот ему и место. Как ни говори, а редактор Большеухов человек весьма информированный и влиятельный. И хотя Илларион Варсанофьевич с ним вроде бы и на равной ноге, но хорошо знал, как неожиданен его друг, далеко не всегда покладист. Иной раз – само радушие, душа нараспашку, а другой – не подступись, наглухо застегнут, непроницаем. Такого, как говорится, и на козе не объедешь, – подумаешь, с какой стороны зайти, как подступиться. А Большеухов нужен, ох нужен.

Опоздав минут на семь – непросительно, конечно, если учесть, кто председательствует, – Большеухов извинился, смущенно потоптался, отыскивая глазами свободное местечко. И тут ему махнул рукой Кавалергардов, указав на стул рядом с собой. Большеухов потянулся, пожал Иллариону Варсанофьевичу локоть в знак приветствия, тот в ответ лишь покосился и едва заметно мотнул головой. Заседание важное, деловое, тут не до церемоний, да и ни к чему, еще может догадаться, что к нему с просьбой подступаться будут. Просить тоже надо уметь. Лучше всего неожиданно и как бы между делом, не придавая слишком большого значения просьбе, виду не подавая, что тебе это очень нужно. Так, ерундовенькая просьбица, отказать в которой неловко и выполнить вроде большого труда не составит. В этом случае все пройдет легче, все как-то проще, будто это и не услуга, а всего лишь дружеский жест, добровольный и нисколько не обременительный.

Когда заседание кончилось, Большеухов взял Кавалергардова под локоток и начал выспрашивать, что говорилось до его прихода. Так они и вышли под руку, будто самые закадычные друзья. Они и в самом деле были друзья, но не закадычные, домами не знались. А в общих компаниях бывали, и довольно часто. Словом, отношения сложились такие, что они в благоприятный момент могли сделаться горячо враждебными. Пока это были приятные, приятельские отношения.

Сведения, которые сообщал при выходе Кавалергардов, следовало редакторам принять во внимание. Их даже требовалось хорошенько обмозговать, наметить на основе их конкретные меры. Большеухов был признателен Иллариону Варсанофьевичу и настолько расположился к нему в данный момент, что предложил:

– А не худо бы и чревоугодию предаться, к примеру, отобедать на пару, а?

Кавалергардов понимал, что дело не в обеде, – обедать редактору есть где. Видимо, ему надо было о чем-то переговорить, что-то проверить, уточнить. Не будет Большеухов попусту время растрачивать.

Ну что ж, это и ему, Кавалергардову, на руку. Это даже очень хорошо, когда желания совпадают, когда, как говорится, на ловца и зверь бежит.

Малое время спустя они оказались за уединенным столиком в приличном ресторане, где всегда можно поесть с удовольствием, где их к тому же знали и обслуживали радушно. А поесть оба любили, толк в еде понимали и хорошее обхождение ценили. За хорошей едой да за доброй чаркой и разговор идет свободный, легкий.

Ладком поговорили обо всем два редактора, два приятеля, и получилось в данном случае прямо по пословице: ум хорошо, а два лучше. Оба выложили друг другу дельные соображения, по-приятельски поделились добытой каждым в отдельности информацией. В наше время, когда каждый отлично понимает, что информация – родная мать интуиции, таким вещам цена высокая. Куда как удался обед.

И потом уже, когда деловой разговор был исчерпан, Илларион Варсанофьевич вроде бы лишь для того, чтобы заполнить образовавшуюся паузу, ввернулся насчет только что открытого редкостного таланта. О гениальности Востроносова на этот раз Кавалергардов решил умолчать. Но и на то, что сказал только что Илларион Варсанофьевич, Большеухов, находясь в отличнейшем расположении духа, живо откликнулся:

– Меня и уговаривать не надо, – ответил он Кавалергардову, – я всей душой за молодежь, ты же это знаешь. Хочешь, Иллариончик, я сам напишу о твоем, как его?

– Востороносов, – подсказал Кавалергардов.

– О Во-востроносове. Ты только мне его рукопись подкинь. И не мешкай, друже.

«Вызнал, – догадался Илларион Варсанофьевич, – и про гения знает, и про машину. Ничего мимо Большеухова не проскочит, не ухо, а локатор».

И уже когда прощались, Большеухов еще раз напомнил:

– Так ты этого, как его там, Остроносова, что ли, поживее подкинь.

«Прознал», – повторил про себя еще раз Кавалергардов и пообещал:

– Непременно, сегодня же!

В редакции «Восхода» Иллариона Варсанофьевича уже ждал критик Завалишвили. Он не терял времени зря, дожидаясь редактора, напропалую любезничал с Лилечкой, умоляя ее о свидании.

Кавалергардов отвлек его от этого занятия, сразу же пригласил в кабинет.

– Срочно нужна статья, – пояснил он без обиняков и подходов цель вызова. С этими словами отпер стол, вынул гранки повести «Наше время» и положил перед Завалишвили. На всякий случай спросил: – Слыхал поди?

– Слухом земля полнится, – ответил критик.

– Вот и хорошо. Меньше объяснять придется. Читать будешь здесь. Статья должна быть развернутая. С редакцией еженедельника я договорился, дают разворот. Дело за тобой. За движением статьи прослежу сам. Так что не пропадет ваш скорбный труд.