Текст книги "Здесь слишком жарко (сборник)"

Человек, который не спал

Когда я пришёл на новую работу, то поначалу никого там не знал. Но его заметил сразу. Чем-то он был не похож на всех остальных рабочих. Звали его Аркадий. Дело своё он знал, да и вообще человек был толковый, бывший инженер с двадцатилетним стажем, ведущий конструктор на крупном предприятии.

Но в его поведении и манере общения было что-то необычное. Временами он как будто отключался, а то вдруг начинал ни с того, ни с сего с кем-нибудь говорить о совершенно посторонних, не касающихся работы вещах. А в середине разговора, без всякого перехода, Аркадий, забыв о собеседнике, так же неожиданно пускался в спор с кем-то, видимым только ему, а может, и с самим собой.

К странностям Аркадия на работе давно привыкли и многое прощали ему за умение работать, хотя характер у него был тяжёлый. И прощали ещё потому, что все его жалели: ведь в то время он был единственным из нас, у кого погиб близкий человек во время взрыва автобуса. Когда это произошло впервые, мы все были в шоке. Как же так, в самом центре города!… И это может случиться с каждым!… Смерть оказалась невидимкой, живущей среди нас. А потом…

Мы даже не заметили, как все эти взрывы стали частью нашей жизни. Однажды мне довелось побывать на месте взрыва. Всего десять-пятнадцать минут назад здесь был обычный перекрёсток. И вдруг сильный хлопок, чёрный дым…

Этот особый запах из крови и гари долго потом меня преследовал.

– Будь осторожен, – первое время говорила мне жена, когда я утром уходил из дома.

Однажды рано утром я слышал, как сосед по дому инструктировал свою дочь:

– Старайся не садиться на задние сиденья, особенно там, где колесо… И держись подальше от окон!

А потом мы просто перестали говорить на эту тему и старались жить так же, как до того, когда всё это началось. Как будто взрывов больше нет, и вообще никогда не было…

Новости мы почти не смотрели, и только утром я мельком просматривал газеты. Крупные заголовки красным или чёрным цветом орали об очередном взрыве, перестрелке или ответных ударах наших лётчиков.

Конечно, не у всех получалось держаться. Кто-то успокаивал себя тем, что от судьбы не уйдёшь, кто-то верил в своё везение. Ну а многим просто некуда было деваться: ведь банки не спрашивают, есть у тебя работа или нет. Страх за невыплаченные ссуды и ипотеки был намного сильнее страха быть взорванными где-нибудь в автобусах. Да и надоело всё: «мне что, дома сидеть и всех их бояться?!

Большинство людей рассуждали так же, как я. И потому как ни в чём не бывало каждый день ездили на работу, а по выходным собирались на пикники, жарили шашлыки или сидели в кафе. Хотя Тайелет, где раньше яблоку негде было упасть, почти опустела по вечерам. Но кафе и рестораны были всё так же полны людей, хотя и там нередко случались взрывы.

Мои друзья тоже ездили каждый день на работу, а на выходные мы нередко собирались. Правда, многие из них уже давно навострили лыжи кто в Штаты, а кто – в Канаду, кто-то по работе, кто-то ради детей. Но пока все молчали.

Нередко об отъезде друзей я узнавал, когда меня вдруг приглашали на «отвальную». Уезжали в основном тихо, без лишнего шума. Один Роберт не мог молчать. Он со своей женой приехал ещё тогда, когда все только раздумывали, ехать или не ехать. Познакомились мы с ним в ульпане, или, попросту, на курсах иврита.

Они с женой всегда ловко устраивались, вечно попадая в струю. Одними из первых занялись челночным бизнесом, потом одними из первых уехали в Израиль. У Роберта профессии как таковой не было: он вроде бы учился в институте, но бросил и занялся торговлей. Его жена бросила институт ещё раньше. В Израиль они прилетели по отдельности, развелись, чтобы жена получала пособие на ребенка.

Роберт никак не мог найти себя и постоянно заламывал руки. Она не раз выгоняла его из дома, заводя себе любовников из местных. Но любовников она заводила с пользой для себя: кто-то оплачивал ей квартиру, а кто-то находил непыльную работу вроде ответственной за уборку. Такая жизнь ей, похоже, нравилась, но потом она поняла, что единственным, кто любит её по-настоящему, был и будет Роберт.

Они снова стали жить вместе, и через свои связи Лина пристроила его вахтёром на очень тёплое и сытное место в госучреждении. С тех пор они жили душа в душу, но когда всё это началось, то Лина, используя свои связи, каким-то образом выиграла гринкард, и они очень скоро уехали в Штаты.

Мне почему-то было жаль Роберта. Вроде ему с работой повезло больше, чем кому бы то ни было из нас, но глаза у него всегда были печальны, и выглядел он совершенным стариком. Немного выпив, он начинал орать и плакать, что «она заела его жизнь» и что он бы её давно убил, если бы не любил так сильно.

Мы все жалели его.

А этот мужик жалости не вызывал. Скорее странное какое-то ощущение – то ли шока, то ли чего-то потустороннего.

– Что это ты какой-то заторможенный, – как-то сказал я ему. – Не выспался?

– А я вообще не сплю, – вдруг сказал он.

– Почему? – спросил я.

– Не могу, – ответил он.

– А к врачам ты обращался? – спросил я.

В ответ он обречённо махнул рукой, мол, а что толку?…

– Выписали мне всякую дрянь, но мне от неё только хуже. Я уже к кому только не обращался: и к экстрасенсам, и к гипнотизёрам… И водку пил, чтобы заснуть. Ничего не помогает. Не сплю и всё.

– Как же ты живёшь, без сна?

– Вот так и живу. Но, может, это даже к лучшему, что ночью я не сплю. Когда не спишь ночью, то днём тебе не до всяких там вопросов… И вообще ни до чего… Ты вроде как бодрствуешь, а на самом деле спишь. Нет, это неверно сказано. Ты не то чтобы бодрствуешь… Ты, как автомат, делаешь только то, что у тебя доведено до автоматизма. Так легче. Легче жить.

– И давно это у тебя?

– Два года – с тех пор, как жена погибла. – Он замолчал, погрузившись в свои мысли, а потом снова заговорил, – Мы тогда ещё могли в Штаты уехать, ну, в Германию, понятно, это даже не обсуждалось… А в Штаты можно было. Мы все хотели в Штаты: я, дочка, сын, невестка. А она упёрлась: только в Израиль. Она вообще у нас в доме лидером была. Характер у неё такой был… Если уж что решит – спорить бесполезно. Ей здесь нравилось, хоть и не очень сложилось у нас. Она за бабками смотрела, мыла их, на себе таскала. Спина у неё сильно болела, но она всё равно с утра до ночи работала. И никогда ни о чём не жалела, всегда говорила, что здесь – это её. Ну вот… А для меня она по-прежнему как живая. Я с ней часто спорю. У меня тоже ведь характер не очень… Мы с ней всегда спорили. Она хотела больше детей родить, но у неё ноги болели после родов, врачи не разрешили. А она всё равно родить хотела. Так всё это неожиданно… В тот день я всё ждал, что она позвонит, мол, обошлось. А потом её фотографию по телевизору показали. Всего тридцать два человека, и она среди них.

– И с тех пор ты не спишь?

– Да, и свет не выключается. Может, из-за этого я и не сплю.

– То есть как не выключается? В комнате?

– Нет, у меня в голове. Я закрываю глаза, а свет не гаснет. Яркий такой свет. Всё время мне мешает.

– Ну, и сколько ты так выдержишь?

В ответ он только с улыбкой посмотрел на меня. У него была очень характерная внешность, и улыбка как будто знакомая, и не то что бы ехидная, скорее – насмешливая и немного грустная.

Спустя какое-то время он исчез. Говорили, что дочь забрала его к себе на север.

Фрагменты. Год 1991

Наши взгляды встретились. До сих пор на меня никто не смотрел с такой ненавистью, как этот восемнадцатилетний паренек из Газы. При этом губы его улыбались, и эта улыбка придавала лицу паренька еще более зловещее выражение.

Через три месяца я отправлюсь служить в израильскую армию, и, возможно, мы снова с ним встретимся. Может быть, я приду в его дом, чтобы… Ясно, зачем. Чтобы арестовать его или убить. И если он вдруг появится в моем доме, то тоже с одной-единственной целью: убить меня и моих близких. Других поводов навестить друг друга у нас нет.

Возможно, он опередит меня и нанесет удар первым, где-нибудь на остановке или перекрестке, откуда наш работодатель забирает нас на работу. Или когда я буду возвращаться с работы – ведь подвозка есть не всегда, машины у меня нет, до автобуса нужно еще добраться. Каждый шекель на счету и если есть возможность пройти пешком, я так и сделаю. А на дорогах полно таких же как он – арабов, возвращающихся к себе в Газу: угрюмых, усталых, смуглых, усатых, в основном немолодых мужиков, уезжающих на заработки затемно и затемно же возвращающихся после работы домой. Утром, еще затемно, они едут в Израиль, часами ждут на контрольно-пропускных пунктах, а потом часами ждут на больших перекрестках в надежде, что кто-то из израильских подрядчиков наймет их на работу. Те, кому повезет, ближе к вечеру толпами идут вдоль шоссе, возвращаясь на тот же перекресток, куда приехали утром. Там их дожидаются те, кому с работой не повезло. По этой же дороге возвращаемся и мы, если нет подвозки, на свои съемные квартиры, потолки в которых непривычно низкие, а от невыносимой жары спасает только вентилятор. С арабами мы делаем одну и ту же работу, работаем на одного и того же «балабая» – хозяина (израильтяне произносят это слово с благоговением – вот же он смог. Арабы – с ненавистью), на одних и тех же условиях. Так мне кажется. Почти каждый день я наблюдаю, как их, арабов, пропускают через КПП. Солдаты закрыли вход чем-то вроде веревки. Эта веревка разделяет солдат и рвущихся в Израиль на работу арабов. Те, у кого документы в порядке, сгибаются и пролазят под веревкой.

До сих пор я всегда гордился тем, что я еврей. Ведь мы – это Книга Книг, это Иисус, Карл Маркс, Эйнштейн… А тут мне впервые мне становится стыдно от того, что я еврей. Наконец среди солдат находится смуглый крепыш, вроде, ефрейтор или даже сержант, который, нахмурившись, требует убрать веревку.

– Они что, не люди?! – возмущенно обращается он к своим сослуживцам.

Наверное, мы такие же, как и все: не хуже, но и не лучше. К сожалению. Вечером своими сомнениями я поделился с соседом-старожилом. В ответ он только усмехнулся:

– Услышишь за спиной арабскую речь – оглянись, – посоветовал он мне.

А мне не зачем оглядываться. Я с ними работаю каждый день, делаю одну и ту же работу. Мы долго не разговаривали друг с другом. Во время обеденного перерыва я обратил внимание, что они ничего не едят и даже не пьют, несмотря на невыносимую жару. Я предложил им еду или хотя бы воду. В ответ пожилой араб снисходительно усмехнулся и сказал:

– Рамадан.

Когда мы снова принялись за работу, он вдруг выронил тяжелую стальную трубу. Старик был бледен, обливался потом.

– Тебе плохо? – спросил я его.

В ответ он все так же снисходительно усмехнулся и, подхватив трубу, понес ее вместе с молодым, как будто ни в чем не бывало.

В перерывах мы обмениваемся несколькими фразами, в основном – с молодым арабом. Он не похож на своих старших товарищей. В нем нет ни снисходительности, ни смирения. Он как будто чего-то выжидает.

Глаза, смотрящие с ненавистью, говорят чего именно он выжидает, и говорит он, как будто зондирует почву:

– Как тебе здесь, не жалеешь, что приехал?

– Чего мне жалеть? Аренда дорого обходится?

– Пятьсот долларов.

– Переезжай в Газу, там ты сможешь снять квартиру за сто долларов, – с ехидством говорит молодой араб.

Пожилой в основном молчит и усмехается. В разговор он вступает только один раз, когда я уверенно говорю о том, что о приезде не жалею.

– Уж не знаю, что хорошего ты тут нашел, – презрительно говорит он и отворачивается.

– Будь осторожен, держи всех на расстоянии, а особенно их, – говорит мне сосед-старожил.

Он давно здесь, кроме этой квартиры у него еще две – доставшаяся от родителей и купленная. Пенсия и квартиры позволяют ему особенно не напрягаться. Наш приезд дал ему возможность сдать свои квартиры не за сто долларов, как раньше, а по пятьсот каждую. Сейчас он думает, как бы отхватить еще кусок от нежданно-негаданно свалившегося на страну чуда.

– Я никого не боюсь, – отвечаю я.

– Правильно, пускай они нас боятся!

Я бы с ним согласился, но на душе скверно. Общаться с типами, вроде моего соседа и его семейства, у меня нет никакого желания. Хапуга-работодатель часто меняет машины, каждый раз на более роскошную. Появляется и исчезает он как суслик: когда есть работа и нужны рабочие, он – тут как тут. Когда нужно выплачивать зарплату или развозить рабочих, он бесследно исчезает.

Ходить в государственную службу занятости бесполезно. Те, кто приехали лет на десять-пятнадцать раньше, с презрением смотрят на наши советские дипломы и высокомерно говорят о том, что «стране нужны рабочие», при этом тыкают так, как будто мы с ними пили на брудершафт. Где-то я уже видел эти сытые, лоснящиеся от самодовольства рожи. Именно рожи. Ну да, всякие засланцы от Сохнута.

– Отправь своих детей на стройку, раз стране нужны рабочие, – говорю я высокомерной чиновнице.

Чиновница меняется в лице и зовет охрану. Я ухожу. Вряд ли мы с ней еще увидимся. Дама провожает меня взглядом полным обиды и неприязни: «Для того ли мы страдали и добивались столько лет права на выезд?!» – кричат ее глаза. А я вспоминаю одно из бессмертных творений Булгакова: «Чтобы тебя расстрелять, Парамоша, я бы к красным записался…»

На работе неожиданные перемены: арабы зарезали нашего работодателя. По версии следствия, они оказались террористами. Но ходят слухи, что он задолжал им зарплату за три месяца… Может, это и цинично так говорить, но все, что ни делается, делается к лучшему.

Я нахожу работу ближе к дому и мы переезжаем ближе к морю. Когда море совсем рядом – плевать на все. В субботу закрыто все, кроме синагог и моря. Моря не закроешь – кишка тонка. Арабов тех я больше не видел. Но тот взгляд, полный ненависти, и его зловещую ухмылку – запомнил.

Шоумен

Звали его Фредди Крюгер. Хотя на самом деле был он Пашкой, а может, Лёшкой – никто толком этого не знал, да и не интересовался. Но Крюгера знали все, во всяком случае, алкаши, ежедневно коротавшие жизнь у «русского» магазина.

Прозвали его Крюгером за безобразную внешность. Весил он от силы килограм сорок-сорок пять – в чём только душа держалась… Чёрный весь, заросший серой щетиной с беззубым ртом и глазами, после взгляда в которые не оставалось сомнений даже у самых неискушённых – перед вами конченый алкаш.

Именно таким и был этот Пашка-Крюгер – конченым алкашом. В квартире, где он жил, больше двух лет никто не держался. Она была закреплена социальными службами за хрониками, которые сменяли здесь друг друга ежегодно, а иногда и раз в полгода. Собственно, и Пашка прожил в ней в общей сложности ненамного дольше.

Когда я вдруг увидел его во весь рост на рекламном плакате, где он предупреждал потенциальных курильщиков о вреде курения, то в первую секунду подумал, что схожу с ума. Но то было не сумасшествие. На меня действительно смотрел Пашка – ошибки быть не могло, такими пяными глазами мог смотреть на мир только он, наш Крюгер.

Как он попал в рекламный бизнес, никто понять не мог. Потом уже журналюги раскопали эту историю и, насколько можно им доверять, дело было так: Пашка в очередной раз угодил в больницу, где был частым гостем. А как раз в это время министерство здравоохранения начало шумную компанию против пьянства и курения: мол, дорого нам обходятся пьяницы и курильщики. Ну и заказали рекламщикам провести соответствующую компанию среди населения. Вот кто-то из этих умников и додумался для пущей наглядности на пачках сигарет пропечатать такие вот физиономии… Стали искать подходящий, так сказать, типаж по больницам и всяким приютам. А наш Крюгер как раз тут как тут…

Пиарщики, как его увидели, так сразу буквально схватили мёртвой хваткой и уже не отпускали. Они ведь ничем не лучше адвокатов или, скажем, врачей. Служат точно так же – тому, кто больше денег даст. А самое верное, выгодное для них – послужить и нашим, и вашим, то есть – и власти, и её кормильцам.

Короче, соль всей этой истории с нашим Крюгером в том и заключалась, что его слова в рекламном ролике о вреде курения и пьянства воспринимались публикой как комикс. Да и как иначе воспринимать слова о вреде пьянства, скажем, или курения, прошмаканные хроником с беззубым ртом и вечно пьяной улыбкой?…

Особенно популярным этот комикс стал у детей и подростков: они с тех пор курили только те сигареты, на которых красовалась рожа нашего незабвенного Фредди. Продажа водки, которую он рекламировал, сразу поднялись в разы. Стал вдруг конченый алкаш известным шоуменом и национальной медиазвездой.

Его отмыли, причесали, поселили в хорошем месте. Правда, зубы вставлять ему не стали – чтобы имидж не портить, а пил и курил он так же – этого требовала его новая работа в рекламном бизнесе. Молоденькие актрисочки, режиссёрские подстилки, так и льнули к нему. Не всерьёз, конечно, но Фредди это нравилось, и, когда они с ним фотографировались, он ощеривал свой беззубый рот и становился похожим на счастливого пса.

Он стал появляться не только в рекламе, но и в серьёзных передачах, где прославлял наш строй, в котором каждому, если только не лениться, открыты неограниченные возможности. При этом он гордо ударял себя кулаком в чахлую грудь, личным примером доказывая, что всё возможно. Его сразу полюбила вся страна. Наш Крюгер купался в лучах славы и всеобщей любви, но недолго.

Всё закончилось для него так же неожиданно и быстро, как и началось. А причиной всему была деффекация, поразившая его именно на пике славы. Первое время ему ещё везло, и это случалось с ним нечасто и не в студии. Но однажды он обделался прямо в прямом эфире, заставив морщиться всю съёмочную группу, а ведущая – так просто сбежала. И, как назло, камера зафиксировала именно то место, где это произошло с Крюгером. Фред растерянно извинялся и даже старался исправить положение, пытаясь собрать собственные экскременты, но сделал этим только хуже…

После этой истории он исчез с экранов и рекламных плакатов. О нём почти сразу же забыли, как забывают дети о когда-то любимой, а теперь поломанной игрушке. А вскоре я увидел его в прежней квартире. В тот вечер он сильно напился и жаловался друзьям на несправедливый мир, который сначала сломал его, а потом ещё и насмеялся, превратив в клоуна.

Тогда-то и стала известна его подлинная история. Фредя, оказывается, был самым настоящим артистом, и начало у него было многообещающим: закончив театральное училище в провинции, он вскоре стал ведущим актёром театра. Кто-то из столичных мэтров, увидев его на сцене, пригласил Фреда в столицу, и он, разумеется, радостно согласился. Но в столице ему доставались одни массовки. Веривший в свою счастливую звезду актёр взбрыкнулся и со скандалом уволился из театра, уверенный, что найдёт для себя место, соответствующее его дарованию. Но время было не самое благоприятное, и малоизвестного актёра нигде не хотели брать. В конце концов, жена от него ушла, а он запил и по прошествии лет стал хроническим алкоголиком. Судьба, вдобавок ко всему, ещё и зло подшутила над ним, взяв к себе в шуты уже перед самым концом жизни.

Когда он умер, я с удивлением узнал, что Фред был моложе меня. Выглядел он как глубокий старик. Тогда же я узнал его настоящее имя. Звали его Павел.

Весельчак

С Серёгой мы познакомились во время учёбы в ульпане – на курсах иврита для иммигрантов. Из всех нас Серёга был самый жизнерадостный, и было отчего: с такими связями, как у его отца, уж кто-кто, а он-то точно устроится в новой жизни.

Серёга, несмотря на свои сорок лет, тоже ни минуты в этом не сомневался и оттого был постоянно весел: шутил, смеялся, успевал любоваться красотами местной природы и везде успеть. Так говорили у него за спиной многие. Но насколько я успел узнать его за время нашей учебы, рассчитывал Серега не столько на связи отца, который снабдил его чуть ли не десятком рекомендательных и сопроводительных писем ко всяким важным особам и чуть ли не к самому премьер-министру, сколько на самого себя. Способный он был, в отца, и очень энергичный: в тридцать два года уже главный инженер на крупном заводе…

Коренной москвич, родившийся, что называется, с золотой ложкой во рту: отец – академик, мать – профессор в МГУ, он мог бы после института остаться в Москве и пойти по стопам отца. Но он сам выбрал для себя эту работу, хотя во время учебы в течение трех лет получал ленинскую стипендию и вовсе не благодаря родителям. И армию отслужил как мужик – в разведбате десантно-штурмовой бригады, потом только пошел учиться. В память об армии у него остались протезы вместо передних зубов: когда запрыгиваешь в самолет, то твои зубы нередко становятся жертвой приклада твоего же автомата. В общем, не маменькин сынок был Серега, хоть и бывший москвич.

Конечно любил он, особенно после первой бутылки, поговорить о своих достижениях, но при этом не было в нем ни капли снобизма: если кому что нужно, Серега безотказен был: настроить телевизор, починить что из электроприборов или электронники, разобрать замок – не было ничего такого, в чем бы он не разобрался. Мы любили его именно за эту доброту и веселость, хотя были и такие, кто завидовали Сереге: вот же, везде ему медом намазано! И здесь, и там! Но вслух этого никто не произносил – он ведь половине нашего ульпана вещи на своей машине перевозил и вручную по лестнице поднимал и по первому зову приезжал, если вдруг нелады с электричеством или электронникой…

Подтверждение своим дипломам в высоких инстанциях Серега получил одним из первых и сразу же начал ездить по всей стране в поисках работы, соответствующей его образованию и опыту. Может, одевался он как-то не так – костюм, галстук и лакированные туфли выглядели, мягко говоря, непривычно в глазах уроженцев страны, довольствовавшихся шлёпанцами на босу ногу, застиранными майками и дедовскими трусами вместо шортов. А может, всё дело было в слабом знании языка, хотя учил он иврит весьма усердно, часами… Может, ещё в чём… Но, как бы то ни было, ни всевозможные рекомендации, ни связи отца, академика, обласканного сначала прежней властью, а потом и новой, ни даже личное обаяние самого Серёги не помогли: работы инженера, несмотря на все свои старания, Серёга не нашёл, хоть и устроился, по нашим олимовским меркам, так, как дай Бог каждому: в ремонтные мастерские Эгеда.

Работать в такой фирме как Эгед, крупнейшем транспортном кооперативе страны, пускай даже подсобным рабочим, это значит иметь все социальные условия, высокую зарплату, дорогие подарки к праздникам – словом, всё то, о чём обычный оле хадаш даже во сне не мечтает. Казалось бы, живи да радуйся. А Серёга вместо этого помрачнел, начал ворчать и ворчал всё больше и больше.

– Как они здесь работают?! – возмущался он, – Элементарных вещей не знают! А если им сказать – злятся, вместо того, чтобы поблагодарить или хотя бы прислушаться.

В Союзе Серёга был заслуженным изобретателем и по старой привычке на своей новой работе тоже всё старался изобрести что-то новое и постоянно делился с начальством своими идеями. Может, он таким образом хотел заслужить признание начальства и продвинуться по службе, а может – просто привык всё доводить до ума, но только результат для Серёги оказался прямо противоположным: начальство пригрозило ему, что если он не заткнётся, то его уволят. К тому же, ещё не то в шутку, не то всерьёз мастер цеха вообще запретил ему в течение трёх дней открывать на работе рот, если он не хочет схлопотать крупный штраф или вовсе вылететь с работы.

После этой истории Серёга замкнулся, и от прежней его веселости не осталось и следа. А ещё где-то через месяц он таки вылетел со своей работы, избив какого-то марокканца. Марокканец был здоровый и на голову выше Серёги. Но откуда ему было знать, что у Серёги чуть ли не чёрный пояс по карате? Не подозревая о грозящй ему опасности, марокканец стал постоянно дразнить Сёрегу: «Русия, Хорбашо» (Сочетание из двух слов: горбачев и хорошо. Уроженцы страны считали это свое словоизобретение чуть ли не гениальным и любили часто его повторять). Серёга старался не обращать внимания на наглеца, но это давалось ему с трудом. Он всё больше и больше становился похожим на сильного и опасного пса, из тех, что долго молчат, не лают и даже не рычат, а потом сразу рвут жертву на куски. В столовой Серёга сидел всегда мрачный и смотрел либо в тарелку, либо куда-то в никуда. Коллегам по работе его вид и поведение казались забавными, а марокканец всё подливал масла в огонь: в столовой на обеде постоянно спрашивал, усаживаясь возле него и указывая то на хлеб, то на упаковку сметаны или ещё что-нибудь из того, что было на столе:

– А это в России было?

Однажды Серёге надоело, и он двинул марокканцу по шее, да так, что тот перевернулся вместе со стулом. Обиженный марокканец рыпнулся было снова на Серёгу, но тот наподдал ему ногой так, что марокканец на этот раз пролетел метра три и распластался на грязном полу. Серёгу уволили, да ещё и дело в полиции открыли.

Месяца два он ходил без работы, а потом устроился к какому-то подрядчику стричь траву. Руки у Серёги золотые были, но только что-то с ним произошло странное: начал он как бы в себя уходить, причём прямо во время работы – ему говоришь, а он тебя не слышит. Раза три-четыре крикнуть нужно было, чтобы вывести его из этого оцепенения. Ну, кому такой работник нужен?…

После стрижки травы работал он на строительстве, поначалу с тем же результатом, но потом к нему всё же нашли подход: поручили вёдра с раствором таскать. Работу эту он делал как на автопилоте, как заведённый – с утра до самого вечера. Хотя, если его разговорить, то вроде бы совершенно адекватный человек.

– Все еще у нас образуется! – пытался я подбодрить приятеля, хотя сам мало верил или, вернее, совсем уже не верил в свои слова. Просто я не знал как подбодрить его.

– Образуется, – вдруг отреагировал Серега, – Лет через двадцать – двадцать пять… Когда мы все вымрем на этих работах.

При этом он смотрел мне прямо в глаза своим проницательным взглядом. Я навсегда запомнил этот взгляд его темно-карих глаз. А тогда мне стало не по себе. Мы ведь уже все прекрасно понимали, что другого для нас не будет, хоть рыпались и рисовали для себя радужные перспективы или придумывали малодушные оправдания, мол, не нам, так нашим детям будет лучше. А Серега сказал вслух то, что многие из нас понимали, но еще боялись себе в этом признаться.

– Чего ты домой не возвращаешься? – как-то, в другой раз, спросил я Серёгу.

– Домой? – горько усмехнулся Серёга. – Вот и дочка всё время плачет: «Хочу домой». А дома-то и нет…

– Но как же… У тебя же там отец при высоких должностях, друзья, связи какие-то остались.

Он посмотрел на меня и ничего не сказал. Но я его хорошо понял. Разумеется, если он вернётся, то примут его там как родного – «как», но не более того. Если уехал из дому, то обратно можно вернуться только погостить, хотя кому как… Но Серега именно из тех, кому возвращаться некуда.

Докурив, мы разошлись. Это был наш последний разговор. Недели через две Серёга упал с высокого этажа строящегося здания, где работал, и разбился насмерть.

Арабы, работавшие с ним, говорили, что ему вдруг стало плохо с сердцем. Тёмная история: он ведь хорошим спортсменом был в прошлом и никогда не жаловался на сердце.

Вдова его спустя несколько лет сошлась с кем-то из местных – хозяйчиком нескольких магазинов в городе. Поначалу она работала у него на кассе, ну а потом, как часто бывает. Они до сих пор живут и работают вместе.

Дочь Серёги давно выросла, закончила колледж и работает воспитательницей в детском саду. Она вышла замуж за кого-то из уроженцев страны, парня хваткого и очень амбициозного. Её муж работает в банке, хорошо продвигается по службе и имеет неплохую зарплату. У них трое детей. Супруги и дети говорят между собой только на иврите. По этой причине и бабушка, вдова Серёги, вынуждена разговаривать со своими внуками тоже только на иврите. У неё смешной акцент, но внуки её понимают.