Текст книги "Пермь как текст. Пермь в русской культуре и литературе ХХ века"

Мотив обманчивой внешности города сплетается (и усиливается) с мотивом его выморочности, царящей в нём «мертвенной пустоты» (П .И. Мельников). Погружённой в мертвенное оцепенение сна предстаёт Пермь в путевых очерках Е. Ф. Шмурло: «…мы приезжаем в сонную Пермь. Да, сонную; другого эпитета ей не приберешь. Какой это характерный тип далекого губернского захолустья <…> Кажется, за последние 15–20 лет, как приходилось его видеть, он ни в чем не изменился <…> Широкие, спокойные улицы; сонные извозчики на перекрестках дремлют <…> улицы поросли травою; немощёные, усыпанные мягким песком, они скрадывают всякий шум и шепот; тянутся деревянные тротуары по бокам домов, кой-где они провалились и прогнили <…> Молчаливо и безмолвно стоят большие оштукатуренные набело дома; в открытые окна видно то же безмолвие Кой-где пустые будки, отвалившаяся штукатурка – и полная тишина кругом <…> Мертвечина да и только!»136136
  Шмурло Е.Ф. Волгой и Камой // Русское богатство. 1889. N 10. С. 116.


[Закрыть]. Сходное впечатление оставил в своей дорожной прозе К. М. Станюкович: «Оставаться же целый день в этой бывшей столице золотопромышленников, горных инженеров дореформенного времени, где прежде всего было сосредоточено управление заводами и где теперь царствует мерзость запустения, с пустыми барскими хоромами, в виде памятников прежнего величия, не было никакой нужды. Заглянув в этот мертвый город и не встретив в нем в пятом часу дня буквально ни души, мы вернулись на вокзал»137137
  Станюкович К.М. В далекие края // Станюкович К.М. Полн. собр. соч. СПб., 1907. Т. 5. С. 446.


[Закрыть].

Мотив «мертвенной пустоты», выморочности города в письмах и мемуарной прозе А. И. Герцена приобрёл инфернальные коннотации. Пермь, где он оказался в 1835 году, воспринималась молодым Герценом сквозь призму дантовской поэмы, чтением которой он в это время был увлечен. Но дело не только в литературных реминисценциях, эти реминисценции лишь кодировали реальные впечатления пермской жизни: «Пермь меня ужаснула, это преддверие Сибири, там мрачно и угрюмо <…> Говоря о Перми, я вспомнил следующий случай на дороге: где-то проезжая в Пермской губернии, <…> на рассвете я уснул крепким сном, вдруг множество голосов и сильные звуки железа меня разбудили. Проснувшись, увидел я толпы скованных на телегах и пешком отправляющихся в Сибирь. Эти ужасные лица, этот ужасный звук, и резкое освещение рассвета, и холодный утренний ветер – все это наполнило таким холодом и ужасом мою душу, что я с трепетом отвернулся – вот эти-то минуты остаются в памяти на всю жизнь»138138
  Герцен А.И. Собр. соч.: В 30 т. М., 1961. Т. 21. С. 42.


[Закрыть]. Действительно, к этому впечатлению Герцен возвращался неоднократно; въезжая в Пермь, он ощутил себя на пороге дантовского ада.

Одна из исторически реальных черт Перми – нескончаемый поток арестантов, следующих через неё транзитом. И в этом смысле Пермь действительно для тысяч людей оказывалась преддверием каторжного ада. В связи с этим кругом ассоциаций напомним колоритную деталь пермской городской топонимики. Ручей, справа огибающий Егошихинское кладбище, назывался Стиксом139139
  См.: Мельников П. И. Дорожные записки на пути из Тамбовской губернии в Сибирь. Статья третья С. 8; Смышляев Д.Д. Сборник статей о Пермской губернии. Пермь, 1891. С. 111.


[Закрыть]. Река загробного мира служила одной из границ города. С этой выразительной подробностью странно корреспондирует «первое сведение по благоустройству города», которое разыскал в городском архиве Д. Д. Смышляев. В «ордере» от 6 апреля 1787 года генерал-губернатор А. А. Волков особо обратил внимание городской думы на необходимость поддерживать в исправном состоянии «дорогу, идущую к кладбищу для погребения усопших, которая яко необходимейшая по течению жизни человеческой должна быть сочтена равно якобы лежащая среди города улица»140140
  Цит. по: Смышляев Д.Д. Сборник статей о Пермской губернии. С. 40.


[Закрыть]. То есть дорога, ведущая через Стикс, должна почитаться городской улицей. Между мирами мёртвых и живых нет отчётливой границы. Эти дополнительные подробности можно, конечно, счесть за курьёз. Подобные, почти экзотические подробности локальных номинаций и странности административных мотивировок можно, конечно, счесть за курьёз. Но в общем контексте, сгущаясь и резонируя с доминантными линиями текста, такие детали высвобождают свой символический потенциал и вплетаются в общее смысловое поле.

Суммируя повторяющиеся мотивы описаний города Перми в путевых очерках, мемуарной, эпистолярной и дневниковой прозе писателей и учёных XIX века, мы выявляем устойчивое семантическое ядро, текст, который условно можно назвать «текст Города». Такая Пермь мало напоминает тот идеальный город, укоренённый в величественном прошлом и устремлённый в будущее, который мыслился при его создании и полагался историко-культурной семантикой его имени «текстом Земли». Это город, возникший из пустоты усилием государственной воли, город, лишённый собственной органической жизни, незаконно присвоив-ший себе древнее имя, город, влачащий призрачное существование, город – фикция, фантом, город, выморочный, погружённый в мертвенный сон, стоящий на границе бытия.

Многие из только что перечисленных семантических определений пермского «текста Города» вполне ожидаемы и предсказуемы – в них не трудно разглядеть варианты «характерного типа далекого губернского захолустья» (Е. Ф. Шмурло), так хорошо знакомого нам по русской литературе XIX и XX века от Гоголя до Добычина и Астафьева. Иначе говоря, образ города Перми во многом создавался по канве «провинциального текста». И тем не менее образ этот приобрел локально специфические черты: пермский «текст Города» складывался во взаимодействии с «текстом Земли», опираясь на его хтонические мотивы. Типологические черты провинциального топоса в Перми обрели сугубо сгущенный инфернальный и хтонический колорит.

Надо сказать, что подобный семантический ореол Перми сформировался довольно рано. Об этом, в частности, свидетельствует хотя бы письмо М. М. Сперанского: «из всех горестных моих приключений сие было самое горестное <…> Видеть всю мою семью за меня в ссылке и где же! В Перми»141141
  Сперанский М.М. Письмо А.А. Столыпину от 23 февраля 1813 года. Цит. по: Красноперов Д. «Я увёз из Перми воспоминание…». Пермь, 1989. С. 52.


[Закрыть]. Здесь имя города подано с таким выразительным интонационным жестом безнадёжной окончательности, что понятно, что уже тогда оно имело ту смысловую плотность и определённость очертаний, что уже не нуждалось в комментариях.

Этот жест М. М. Сперанского во многом совпадает и с приведенным выше чеховским комментарием к драме «Три сестры», и с набоковским упоминанием Перми. И для М. Сперанского, и для А. Чехова, разделённых столетием, Пермь – это символ предельности, окончательного рубежа, за которым уже только небытие. Учёт выявленных нами символических импликаций позволяет адекватно прочесть и сложную метафору Набокова, в которой сплетаются коннотации Перми хтонической и каторжной: «кишащая упырями провинция Пермь». В этой сложно переплетенной метафоре причудливо совместились ящеры пермского периода с тенями Гулага и безысходностью вечной провинции.

Надо сказать, что описанный только что образ выморочного, порой инфернального города, Перми хтонической, подземной, совсем не исключает другого, контрастного ему, образа – «Перми небесной», как определила его в своем очерке Нина Горланова.

«Пермский текст», как мы стремились показать, развивается на основе взаимодействия и смысловой интерференции двух субтекстов – «текста Земли» и «текста Города». И образ города формируется в противоречивом скрещении двух смысловых потоков – хтонического и мессианского, противоречиво объединенных в пермском «тексте Земли» .

Описанная нами семиотическая система складывалась на протяжении столетия. Дальнейшую эволюцию пермского текста мы обозначим эскизно. (Подробный анализ интерпретации пермского текста в литературных произведениях ХХ века дан во второй части настоящей работы.)

Советская эпоха ознаменовалась решительной и идеологически программной перестройкой местной семиотики. Постепенно полностью была изменена городская топонимика. Связь города с исконной исторической почвой, хранимая прежними именами улиц, решительно разрывалась, а закреплённые новыми топонимами формулы идеологических доминант (Советская, Коммунистическая, Большевистская, Комсомольский) и имена героев новой эпохи (Ленина, Карла Маркса, Орджоникидзе, Дзержинского, Плеханова, Жданова и т.п.) переносили город в унифицированное пространство монументального советского мифа.

По-новому были расставлены акценты в истории края. Кульминацией истории города отныне стало вооружённое восстание в декабре 1905 года в рабочем посёлке Мотовилиха. Соответственно оформился новый семиотический центр города. Если ранее Мотовилиха рассматривалась как некое отдалённое и пользующееся дурной славой дополнение к городу, то теперь наоборот: Мотовилиха с её заводом, улицей 1905 года, мемориалом на горе Вышка превратилась в ценностно-смысловой центр Перми советской, её «священное место»142142
  Торопов С. Пермь: Путеводитель. Пермь, 1986. С. 113.


[Закрыть]. Изображение монумента участникам восстания 1905 года легло в основу нового городского герба. Старый семиотический центр города (район кафедрального собора) был функционально трансформирован. Утратив сакральные, он приобрёл светские культурно-просветительские функции, объединив в одном комплексе художественную галерею, краеведческий музей и зверинец. Причём с кощунственной изобретательностью зверинец был выстроен на месте главного городского некрополя, где покоились самые именитые и почётные граждане города. Посещение зверинца, то есть каждодневное попирание ногами памяти предков, вошло в ритуал культурного отдыха горожан.

Восприятие новой Перми задавали многочисленные знаки революционного прошлого, индустриальной и военной мощи города и края: монументы, здания дворцов культуры предприятий ВПК, городская топонимика. Художественной кодификацией образов Перми советской занялась сложившаяся за 1930–1970-е годы «пермская литература». Ведущую роль в этом сыграли талантливые поэты Владимир Радкевич и Алексей Домнин. Если первый сосредоточился на формировании нового образа города, то второй много сил отдал перекодированию мифологической и легендарной истории края.

Однако со временем выяснилось, что органически сложившиеся до XX века городские семиотические структуры удивительно устойчивы. Оказалось, они были лишь вытеснены, а не совершенно уничтожены. «Старая» семиотика Перми вела себя как своего рода бессознательное города, и подспудное присутствие её доминант сказывалось. Они пробивались иногда совсем неожиданно, вмешиваясь в, казалось бы, вполне управляемые процессы «культурного строительства». «Мертвенная пустота» города, поражавшая писавших о Перми в XIX веке, неожиданно овеществилась в 1970-е годы, когда центр города разверзся зиянием так называемой городской эспланады. Только повседневная привычка ретуширует подлинную символику этого ландшафтно-архитектурного решения. Зато сторонний взгляд бывает обыкновенно поражён странным зрелищем зияющей пустоты, разрывающей тело города.

Уже с конца 1970-х годов начинается внешне неожиданный, спонтанный, но внутренне закономерный процесс возрождения основ вытесненной ранее локальной семиотики. Ярче всего это проявилось в творчестве молодых тогда поэтов В. Кальпиди, В. Лаврентьева, В. Дрожащих, Ю. Беликова, в графике В. Остапенко, в живописи и художественнофилософских концепциях Н. Зарубина. Об их художественной интерпретации пермского текста речь пойдет ниже. Здесь же отметим общее и главное для них всех: художественное самоопределение этих авторов сопровождалось острым ощущением специфичности Перми. Встреча с городом переживалась ими как судьбоносное событие собственной жизни, и в этой личной встрече Пермь как бы впервые открывалась в своей доселе скрытой подлинности: «оказалось, что город не так уж и прост»; «я налетел на Пермь, как на камень, коса»143143
  Лаврентьев В. Город. Пермь, 1990. С. 12; Кальпиди В. Аутсайдеры-2. Пермь, 1990. С. 12.


[Закрыть]. Создавая свой образ города, сами того не осознавая, пермские «восьмидесятники» восстанавливали исконную драматургию пермского текста: сосуществование в напряжённом единстве семиотически полярных уровней репрезентации: выморочного инфернального города и города будущего, вырастающего из избранной, чуть ли не мессиански призванной земли. В творчестве упомянутых поэтов и художников началась интенсивная саморефлексия «пермского текста».

Почти параллельно углублению художественной рефлексии города были предприняты и первые попытки исследовательской кодификации пермской темы. В антологиях художественных и документальных произведений Н. Ф. Авериной «В Парме» (1988) и Д. А. Красноперова «Я увёз из Перми воспоминание…» (1989) были впервые собраны и прокомментированы тексты о городе и земле. Основные параметры культурно-исторического своеобразия Перми были систематизированы в научно-популярной книге Л. В. Баньковского «Пермистика» (1991). Возродилось идеологически неангажированное краеведческое движение (цикл конференций «Смышляевские чтения», 1990–1997, выпуск краеведческого сборника «Пермский край», 1992).

Всё это – симптомы нового этапа в становлении пермского текста, этапа его творческого самоосознания и кодификации.

Следующая наша глава имеет целью выяснить, как исторически сложившаяся смысловая матрица Перми (выявленная и описанная в предыдущих главах) функционирует в современном культурном сознании пермяков. И, что очень важно – в сознании именно повседневном, а значит, вырабатывающем ежедневные формы и смыслы живущего и развивающегося пермского текста.

ГЛАВА III. ФУНКЦИОНИРОВАНИЕ ПЕРМСКОГО ТЕКСТА В КУЛЬТУРНОМ СОЗНАНИИ ЛОКАЛЬНОГО СООБЩЕСТВА

Может сложиться впечатление, что предложенная нами модель пермского текста представляет собой некую абстрактную и далекую от жизни структурносемантическую конструкцию. Имея это в виду, мы попробуем убедить в обратном. Пермский текст – это не просто прием описания реальности, не инертная, а живая и действующая символическая инстанция, определяющая не только речь пермяков о Перми (и образ Перми в общественном сознании), но и действенно влияющая на самоидентификацию и мотивацию деятельности.

О жизнеспособности и продуктивности сложившихся структурно-смысловых констант пермского текста красноречиво свидетельствуют не только «следы», оставляемые им в художественной литературе (речь об этом пойдет дальше). Быть может, гораздо убедительнее влияние пермской семиотики обнаруживает себя в повседневном сознании самих пермяков. Опыт интервьюирования жителей Перми, преимущественно представителей творческой интеллигенции, носителей вполне развитого рефлексивного сознания, демонстрирует реальное слияние сугубо пермской мифологии и семиотики с вполне традиционными и даже архаическими культурными миропредставлениями и с абсолютно новыми, современными бытовыми реалиями.

С начала 1980-х годов, когда кризис советской цивилизации с ее унифицирующими и стирающими территориальные различия тенденциями стал очевиден, вопрос «что такое Пермь?» постепенно стал превращаться для локального сообщества в самостоятельную социальную, культурно-психологическую и экзистенциальную проблему. Первопричины обострения интереса к месту жизни очевидны. Речь шла об основах самоидентификации.

Поиски решений этой проблемы, возникающие модели самосознания и самоописания все более становились серьезным фактором, влияющим на локальные культурные практики, в том числе литературную. Анализ этих моделей, однако, показывает, что все они строятся как варианты семантических констант и интенций пермского текста, актуализируя те или иные его компоненты. Для 1990-х годов в культурноисторическом самосознании локального сообщества доминирующей стала мессиански и эсхатологически интонированная идея об избранности Перми.

Понятно, что процесс территориального самоопределения и идентичности многоаспектен и имеет самые разнообразные – политические, экономические, исторические и психологические – проекции. Но все они неизбежно опосредуются языком, а это и есть собственно филологическая часть проблематики территориальной идентичности или самосознания, которая резюмируется понятием локального текста. В рефлексиях по поводу собственной природы место продуцирует речь о себе, описывает само себя. Формируется своеобразный локальный дискурс. Его можно определить как своего рода локодицею, так как в его основе лежит стремление оправдать свою жизнь именно здесь, а не где-нибудь в ином месте. То есть в речи по поводу места своей жизни человек стремится представить его как нечто особенное, уникальное, избранное, от века предустановленное, порой даже вопреки очевидной эмпирической ничем-особым-неотмеченности этого самого места. Нас занимают риторический и семиотический аспекты локодицеи.

Мы проанализируем, как самосознание территории, территориальная идентичность оформляется в сознании современных жителей Перми: как и в каких формах они осознают сегодня себя в связи с местом своей жизни, к каким символическим инстанциям апеллируют. Под территориальной идентичностью в избранном нами аспекте мы будем соответственно понимать складывающийся комплекс автоописаний, самоопределений территории. Подчеркнем, что речь пойдет не об обыденном массовом сознании. Главным материалом для анализа стали собранные нами устные рассказы тех пермяков, преимущественно представителей творческих профессий и занятий, для кого рефлексия по поводу места своей жизни стала существенным мотивом их деятельности и содержательным моментом самоопределения. Это своего рода идеологи территориальной идентичности, идеологи пермскости и пермизма. Они-то и определяют в конечном счете язык, которым место говорит о себе. Используем мы для анализа и язык газеты.

Скорее всего, процессы, наблюдаемые нами в Перми, типичны для многих местностей, но здесь они, кажется, протекают особенно интенсивно и в своем выражении тяготеют к самым радикальным смысловым формам, вплоть до создания своего рода неомифологии места.

Подчеркнем, что активизация локального самосознания – это проблема прежде всего последних двух десятилетий.

Геопространство советской цивилизации было семиотически однородным. Любая территория определяла себя унифицирующими формулами принадлежности к советскому универсуму, вроде такой: Урал, Пермь – частица Советского Союза. Или, воспользуемся формулой популярной песни: «мой адрес не дом и не улица, мой адрес – Советский Союз». Поэтому авто-описание территории подчинялось универсальной риторике. Приведем своего рода квазицитату – описание Перми, составленное нами из наиболее частотных общих мест пермской периодики 1973 года, когда впервые после 1917 года был широко отмечен сугубо местный праздник – 250-летний юбилей города. Риторическое ядро этого автоописания могло бы выглядеть следующим образом: «в трудовом вдохновенном марше вечно молодой бастион отечественной индустрии, фундамент опорного края державы, рабочий город-красавец на красавице и труженице Каме встречает свой юбилей»144144
  См., например: Жеребцов Л. Ожерелье для любимой // Вечерняя Пермь. 1973. 3 марта; Кашинцев Ю. Фасады нашего города // Там же. 3 апреля; Владыкина В. Пермь – город мой // Там же. 14 апреля; Юрина Т. Пермь снимается в кино // Там же. 18 мая; Личный вклад каждого горожанина // Там же. 28 мая; Моисеев А. Рекатруженица // Там же. 20 июня; Чернова Т. Город на Каме // Там же. 4 августа; Город трудовой славы // Там же. 10 октября; Бутурлакин П. Пермь рабочая // Звезда. 1973. 6 ноября; Журавлев С. Подарок юбилею города // Там же. 16 ноября; Ксаверьев Б. Мастерская – весь город // Вечерняя Пермь. 1973. 30 ноября; Редакционный комментарий // Там же. 3 декабря; Радкевич В. «Яс егодня человек рабочий…» // Там же. 8 декабря; Шаги сегодня и в будущее. Интервью с председателем горисполкома Г.С. Калинкиным // Там же; Войченко Ф. Из рук Славянова // Там же; Шадрин Е. От первой плавки // Там же; Юрина Т. Фильм о городе на Каме // Там же; Львов Б. Наш голубой проспект // Там же; Лежневский Вс. Молодо сердце Перми // Там же. 9 декабря; В трудовом вдохновенном марше город празднует юбилей // Там же. 9 декабря.


[Закрыть]. Все отдельные фрагменты нашей сборной цитаты буквальны. Автоописание Перми выстраивалось в универсальных терминах милитаристски-индустриального и державного дискурса с утопической доминантой, выраженной в заклинательных апелляциях к вечной молодости и красоте.

В этой формуле всего лишь одна локальная переменная: название реки. Подобным образом можно было бы описать любой город, меняя красавицу Каму на красавицу Оку, Волгу или Обь.

Возвращаясь к Перми советской, отметим, что тогда даже намерение выделить своеобразие, специфику, «норов» территории в конечном счете сводилось к варьированию тех же формул унифицирующей риторики. Вот характерный пассаж из городской газеты юбилейного 1973 года: «Говорят, у каждого города свой норов, свои приметы. У нашей Перми самая основная, самая существенная примета – рабочий город. Индустрией, развитием промышленности определяется размах город-ского строительства. Рабочим классом, его традициями – норов Перми»145145
  Город трудовой славы // Там же. 10 октября.


[Закрыть].

Такая однородность языка самоописания и самоосознания, подавлявшая выражение реального своеобразия места, создавала проблемы для существования творческого человека. Показателен в этом смысле рассказ Анатолия Королева, известного ныне прозаика, пермяка по рождению. В своем интервью он подробно описал мотивы своего отъезда из Перми в Москву. Важно заметить, что отношения с местом жизни в его ретроспекции заняли очень значительное место: «Как только я обратил на Пермь серьезное внимание, как человек, который все-таки еще собирался здесь жить <…> я столкнулся с тем, что меня окружает какое-то фальшивое Прикамье советское, какая-то Камская ГЭС, с каким-то самым длинным в мире шлюзом <…> Комсомольский проспект с транспарантами, какая-то фальшивая улица Ленина, какая-то красавица Кама, по которой плывут суда в сторону Астрахани и в сторону <…> центра Советского Союза – порта пяти морей – Москвы. <…> Я не находил ничего того, о чем <…> смутно начинал догадываться. Ни трагической истории этого края, ни красоты Перми времен модерна, ни оживленной жизни Перми перед революцией <…> Этот сфальсифицированный советскими историками, провинциальными краеведами мир, окруживший меня, вызвал у меня сильнейший синдром отвращения ко всему пермскому. <…> Я стал читать <…> пермскую литературу <…> Кошмарное, эстетически узкое пространство <…> Эта литература представляла для меня хор частушек или танцы коми-пермяков. <…> Если бы это были истинные коми-пермяки с их язычеством, я бы это принял. Но это [была] такая ком-пиермяцкая пляска, которая танцует[ся] во славу наш евйеликой родины. <…> В этой псевдореальности я не мог найти себе места <…> Мои попытки не войти, а хотя бы даже примериться к пермской литературе, вызвали во мне просто шок. Мне предлагали стать частушечником. Возьми, это у нас называлось, Петрович, пожалуйста, ложки и в 6-ом ряду щелкай этими ложками. <…> Так сильно сжался этот обруч, что я сам понял <…> надо <…> бежать, как <…> можно дальше. И как только первая <…> возможность передо мной предстала, я тут же из Перми сбежал»146146
  Из беседы с А.В. Королевым 27.11.99. Архив лаборатории литературного краеведения кафедры русской литературы Пермского университета – далее АЛК


[Закрыть]. В пристрастных и полных преувеличений словах Анатолия Королева представлено резюме в сущности типичного поведенческого сценария пермских «семидесятников». Это сценарий бегства или покорения Москвы: в Москву! В Москву! Если Пермь предлагала единственный возможный язык, то столица обладала правом на полиглотизм и поведенческую поливариантность большого города.

Однако к концу 80-х ситуация существенно изменилась. Семиотически однородное советское пространство неожиданно взорвалось многоцветьем знаков и символов территорий. Пермь не исключение. Сегодня она упорно ищет формулы собственной уникальности.

Проблематизация локуса в сознании пермской творческой интеллигенции началась еще в истоке 1980-х годов в творчестве поэтов местного андеграунда. Это были поэты Виталий Кальпиди, Владислав Дрожащих, Владимир Лаврентьев и Юрий Беликов. Город, место жизни были осознаны ими как проблема. «Я налетел на Пермь, как на камень коса», – написал тогда Кальпиди и дал общую для этой группы авторов формулу события встречи с городом и землею. Именно тогда с конца 1970-х до конца 1980-х состоялась встреча пермяков с собственным городом и землей, и многими она была пережита как событие экзистенциальное и эстетическое, как начавшийся диалог. Пермь была открыта как поэтическая реальность. Виталий Кальпиди создал индивидуальную поэтическую мифологию Перми, сильно повлиявшую на уральскую поэзию. К ее анализу мы обратимся в дальнейшем.

Здесь же нужно заметить, что если в перестроечное десятилетие интенсивные рефлексии по поводу места были уделом небольшой (и по условиям времени маргинальной) группы поэтов и художников местного андеграунда, то к середине 90-х они стали уже достаточно массовыми. Размышлять о пермской идее стало почти модным. В это время потребность «понять особенность своей местности <…> и понять через это себя, осмыслить себя как жителя этой местности»147147
  Из записи беседы с Яном Кунтуром 13.04.00. АЛК.


[Закрыть]была впервые осознана уже как проблема самоопределения личного и общественного. Причем поставлена она уже в высшей степени сознательно. Процитируем обширный фрагмент беседы с молодым пермяком, поэтом Яном Кунтуром, где эта мысль формулируется исключительно внятно, глубоко и многоаспектно.

«Нам не надо бежать за Европой <…> или за метрополией, за Россией, – размышляет Кунтур, – стараясь подстроиться <…> показать: «смотрите какой я европеец, какой я русский». А нужно просто остановиться на какое-то мгновение и попытаться увидеть мир именно с этой точки [, где ты живешь], чтобы эта точка стала центром, потому что для жителей этой местности эта точка – центр. И понять особенность этой местности <…> и понять через это себя, осмыслить себя как жителя этой местности <…> Почему обязательно нужно быть европейцем, ориентируясь на то, как будешь выглядеть в их глазах? Чем плохо быть уральцем, как носителем древних, но ещё не раскрытых после разрыва ощущений <…> Ну, я вот, например, себя, хотя я по крови и по языку русский, типично русский <…> но я вырос в этом ландшафте, и я больше ощущаю себя не русским, а <…> уральцем <…> Я вижу мир отсюда, а не через призму Европы. Нужно остановиться однажды, попробовать ощутить себя в этом месте, именно с этих истоков, с этой земли, попробовать почувствовать эту землю, почувствовать самого себя в этой земле, и эту землю в плане всего мира»148148
  Там же.


[Закрыть]. Именно в таком аспекте стоит сегодня вопрос о месте жизни перед многими людьми творческого склада.

Перейдем к анализу семантической структуры современных автоописаний Перми, бытующих в сознании местной творческой интеллигенции. Весной 1999 года пермские краеведы провели примечательное в своем роде обсуждение вариантов лапидарного определения сущности города: «круглый стол интеллигенции города» на тему «Формула Перми». «Формулы» предлагались такие: «Пермь – географический центр России», «Пермь – становой хребет России», «Пермь – начало Европы», «Пермь – врата в Европу», «Пермь – центр национальных сообществ», «Пермь – родина всех народов», «Пермь – центр евроазиатской культуры», «Пермь – соль земли», «Третье тысячелетие новый пермский период», «Пермь – граница миров» и, наконец, «Пермь – информационный канал в космос»149149
  Грибанова И. «Соль земли» // МВ-Культура. 1999. № 2. С. 2.


[Закрыть]. Эти определения чрезвычайно показательны как симптом состояния культурно-исторического самосознания локального сообщества. В таких определениях Пермь стремится осознать себя в конце столетия.

Конечно, явный гиперболизм перечисленных выше выражений местного патриотизма слишком напоминает о сакраментальной фразе «Россия – родина слонов», чтобы не вызвать юмористических нот. Но если отвлечься от издержек торжественной риторики, нельзя не заметить единство подхода к определению сущности места. Все «формулы Перми» так или иначе варьируют содержательно близкие фундаментальные категории – границы, начала и центра.

В стремлении позиционировать Пермь именно таким образом проявляется устойчивая и глубоко мотивированная тенденция в самосознания локуса. Ее можно определить по аналогии с мифопоэтической категорией «центра мира», которую М. Элиаде рассматривал как основную в структуре «архаической онтологии»150150
  Элиаде М. Космос и история. М., 1987. С. 38–42.


[Закрыть]. Описывая проявления этой тенденции в локальном тексте, мы полагаем возможным говорить об архетипе центра как о ее стимуле и структурной основе. В этом случае архетип понимается только как выражение предрасположенности сознания воспринимать данность места именно в такой конфигурации деталей, которая связывает его с символикой «центра мира».

Архетип центра мира образует глубоко укорененную в сознании конфигурацию вот этого самого желания: видеть место своей жизни приобщенным бытийному центру. То есть не как эмпирически случайное и необязательное, а санкционированное иерархически более высоким, надбытовым, а в пределе – сакральным уровнем бытия.

Как уже говорилось, подобное стремление выражает глубинную потребность человеческого сознания и так или иначе сказывается в любом месте жизни человека. В этом смысле каждый локус сознает себя центром мира. Но что касается пермской локодицеи, то ее отличает особая последовательность и глобализм в том, как пермяки отстаивают уникальность и выделенность Перми в пространстве России. По словам одного из наших респондентов, а мы в основном будем использовать устные рассказы о городе, Пермь – «это своего рода внутрироссийская Америка или Австралия»151151
  Из беседы с В. Дрожащих. 04.99. АЛК.


[Закрыть]. Полтораста лет назад нечто подобное написал о пермяках П. И. Мельников-Печерский: Пермь – это «настоящий русский Китай», поскольку «считает себя лучше всех городов и упорно стоит за своё»152152
  Мельников П. И. Полн. собр. соч. СПб., 1909. Т. 7. С. 573


[Закрыть]. Собственно говоря, Америка, Австралия или Китай – это все синонимы неведомого мира, страны чудес.

Аналогично тому, как Пермь мыслит себя в пространстве в качестве целого мира (и соответственно центра), и во времени она стремится расположиться поближе к началу творения. «Самые древние упоминания о Перми, – как прозвучало в одном из рассказов, пермский геологический период»153153
  Из беседы с Н. Зарубиным. 04.98. АЛК.


[Закрыть], то есть ни много ни мало около 250 миллионов лет назад154154
  Пермский период в геологической истории земли: 285–230 млн. лет до н.э.


[Закрыть]. Разумеется, это невольная оговорка, но оговорка симптоматичная, она обнаруживает как раз ту предрасположенность восприятия, о которой мы говорим: позиционировать Пермь в центре мира и в начале времен. И это стремление вполне аналогично структуре мифопоэтического восприятия, для которого пространство и время как раз не однородны, а организованы иерархически: «Высшей ценностью (максимум сакральности) обладает та точка в пространстве и времени, где совершился акт творения, то есть «центр мира» <…> и «в начале» <…> то есть само время творения»155155
  Топоров В.Н. Космогонические мифы // Мифы народов мира: Энциклопедия. М., 1994. Т. II. С. 6.


[Закрыть].

Многочисленные устные рассказы о городе, записанные нами у представителей творческой интеллигенции Перми, обнаруживают подобную конфигурацию восприятия достаточно явно. Архетип центра мира существенно влияет на местную интерпретацию природно-ландшафтной и исторической феноменологии Перми.

Как уже было показано ранее, темы земных глубин и избранности Перми являются основополагающими для пермского текста. Именно они в последнее десятилетие переживают период актуализации и фундируют собой локальное самосознание. Пермская локодицея строится сегодня преимущественно в русле своеобразной геокосмической неомифологии. Большинству наших собеседников, как удачно выразился один из них, свойственно «совмещать геологию с духовностью»156156
  Из записи беседы с В. Дрожащих. 15.02.99. АЛК.


[Закрыть]. Наиболее благодатным материалом для мифологизирования на тему «Пермь – центр мира» в последнее десятилетие оказался теллурический комплекс, то есть вошедшие в общий оборот геологические знания о прошлом пермской земли и ее недрах: древность Уральских гор, древнее Пермское море, пермский геологический период, громадные запасы соли. Эти представления стали терминами самых причудливых интерпретаций пермской истории, смысла и предназначения Перми. При этом, как правило, земные недра напрямую связываются с космосом: «соль, связанная с Пермью, это соль первобытного океана, когда формировалось много космического. Поэтому мы, пермяки, ближе к космосу, родственны космосу»157157
  Из записи беседы с М. Ожигановой. 26.07.99 г. АЛК.


[Закрыть].

Один из самых последовательных примеров осмысления теллурических представлений в мифотворческом ключе представляют живописные полотна, теоретические рассуждения и рассказы о собственных картинах пермского художника Николая Зарубина. Эклектически сочетая данные геологии, топологии, истории, астрологии, он создал своеобразный геокосмический миф о пермской земле. Пермь он рассматривал как один из планетарных центров, где Гея-земля выделяет наиболее мощный энергоинформационный поток и здесь же концентрируется энергия, идущая из космоса. Поэтому Пермь представляет собой «структурную точку» будущей великой цивилизации, и ей суждена мессианская роль: «Такие структурные точки цивилизаций не случайны. В них колоссальное преимущество получаем во взгляде на мир»158158
  Запись беседы с Н. Зарубиным. 04.98. АЛК. Конспективное описание геокосмического мифа Н. Зарубина см.: Фельдблюм М. Пермская идея в линии и цвете // Вечерняя Пермь. 1999. 20 февраля.


[Закрыть].