Текст книги "Чудо"

– Отчего же? Все ваши измерения ничего не выявили. Нет там ни радиации, ни страшного вируса. Чего мне бояться? Вы же ученая, – сказал я игриво. – Али поддались общему настроению?

Екатерина отвела взгляд.

– Борис Андреевич, сегодня мы знаем, что исследователи первых пирамид умерли от грибка. Но сами эти исследователи думали, что им ничего не грозит. Тут нет ничего сверхъестественного, но мы можем чего-то не знать.

Я посмотрел на нее поверх очков.

– А сверхъестественного, говорите, тут нет?

– Что вы имеете в виду? Если говорить строго, то сверхъестественного нет не только здесь. Его нет нигде. Сверхъестественное – это такое понятие, которым мы как раз называем то, чего нет.

– Как растопить ваше сердце, Екатерина Андреевна?

– Наденьте скафандр.

– Нет, моя дорогая, если ваши точнейшие приборы ничего не заметили, остался только один еще не использованный прибор.

– Вы серьезно?

– Абсолютно. Но почему вы так волнуетесь? Если я не ошибаюсь, это все работает так. Вы в лесу, хотите пить и находите пруд. Можно ли испить водицы, думаете вы, и достаете прибор, проверяющий качество воды. Загорается зеленая лампочка, и вы пьете. Или вы прилетаете на планету, где есть атмосфера, но неизвестно, подходит ли она для человека. Опять же – достаете прибор, измеряете, вуаля. Ответ получен. Разве нет?

Армстронг помедлила, а потом начала говорить мягче и с сомнением в голосе:

– Я и моя команда исследовали Разлом, насколько это было возможно за такой короткий срок. Мы погружали зонды на всю глубину, а это в разных местах от четырнадцати до восемнадцати километров. Я не могу гарантировать, что где-то на глубине пяти или девяти километров мы не пропустили какой-нибудь важный слой породы. Там может быть что угодно. Чтобы окончательно убедиться в безопасности, нужны месяцы.

– Но вас ведь беспокоит совсем не это? – спросил я.

Ученая посмотрела мне прямо в глаза, и в них на долю секунды вспыхнул гнев, но явно не на меня, и она отвела взгляд.

– Борис Андреевич, вы всегда были проницательны. Меня беспокоит другое.

– Что же?

– Тревога. Подходя к Разлому, начинаешь чувствовать тревогу. А когда опускаешься вниз, она постепенно нарастает.

– У вас должны быть датчики на этот случай. Такие случаи известны, это какой-то звук, должно быть.

– Инфразвук. Да. Обычно такой эффект возникает на очень низких частотах, которые ухо не различает. Более того, в случае с Разломом это было бы логично, черт возьми. Для инфразвука нужен очень большой источник.

– Такой, как Разлом, – сказал я.

– Такой, как Разлом, – повторила Армстронг. – Но.

– Но его там нет, – сказал я.

– Да. Инфразвука нет. А тревога есть. И когда я спустилась на сто метров, то почувствовала, что у меня под ногами… Как бы это сказать… Зло.

– Что?

– Да, зло. Зло в чистом виде, которое медленно поднимается вверх и распространяется вокруг.

– Почему зло? Просто потому, что вам было страшно? Вы должны знать, что древнейшие верования не различали добро и зло в божествах. Все божества вызывали просто страх без знака плюс или минус. И только потом страх разделился на ужас и восторг.

– Возможно. Но когда я смотрела вниз, в эту бесконечную черноту, мне в голову приходила только одна мысль. Что это зло как оно есть.

Я понял по лицу ученой, что дальше этот разговор продолжать не стоит, и попробовал свести это все к шутке.

– Знаете, Екатерина Ивановна, зло – это убеждение, что добрые люди наивны. И что они совершают добрые поступки из-за своей наивности и слабости, а чаще по глупости. Так что ваш Разлом вне подозрений. Если он меня напугает, я тут же убегу. И не доставлю вам больше никаких хлопот.

Она посмотрела на меня изучающе.

– У нас судили юношу-ученого за жестокое убийство. Знаете, что он сказал на суде?

– Что же? – Я старался улыбаться.

– Что люди состоят из атомов. И оттого, что он эти атомы немного перемешал, мир ничего не потерял. Сколько было атомов, столько и осталось.

Я осторожно взял Армстронг за локоть. Она не сопротивлялась.

– Пойдемте, Екатерина Андреевна. Я просто посмотрю. Обещаю, что мой старый мозг, пропитанный виски, имеет иммунитет к любого рода странным вещам.

Выйдя из части, мы оказались в зоне оцепления, за которой располагался палаточный лагерь паломников. Несмотря на то что с холма была видна площадь, на которой находилось от двадцати до тридцати тысяч человек, суеты я не заметил. Как и говорил отец Казимир, паломники вели себя крайне спокойно. Кто-то читал, кто-то просто сидел или стоял на коленях. Я поймал себя на мысли, что нахожу какую-то прелесть в том, чтобы быть среди них.

Пройдя через очередной пост, мы начали спускаться вниз с холма, и тут я увидел то, что вызвало столько шума. Две большие песчаные насыпи, а может быть, возвышения естественного происхождения, не покрытые травой, уходили вдаль на север. Как две огромные узкие губы чудовищного гигантского рта, обрамленного травой, кустами и редкими деревьями, края которого не было видно из-за леса на горизонте. Я постарался тут же подвергнуть происходящее внутри меня рефлексии и понять, что я чувствую и что вижу. Есть ли ощущение, что этот гигантский и на удивление ровный рот мне приятен или, наоборот, вызывает отвращение и страх? Ничего. Да, ландшафт был непривычным, но это все. Никаких чувств, кроме любопытства, что там внутри.

За сотню метров до обрыва солдаты заботливо натянули еще одно очень низкое незатейливое ограждение, которое должно было уберечь от падения.

– По нашим расчетам, после этой линии. – Армстронг указала на ограждение, – возможно обрушение почвы. Поэтому ходить дальше я не рекомендую.

– А где вы опускаетесь в Разлом? Покажите мне это место. Там, видимо, можно подойти ближе?

– Верно. Пойдемте.

В пятистах метрах на север я увидел сооружение, похожее на начало канатной дороги. Пройдя ближе, мы перешагнули ограждение и подошли к месту почти на самом краю, откуда был виден противоположный край обрыва. На удивление, он был совсем близко – метрах в пятидесяти, как мне показалось.

– Такой маленький, – удивился я искренне.

– Давайте подойдем ближе, – ответила Армстронг с нотками иронии в голосе.

Мы оказались на деревянном настиле, который возвышался над почвой и был прикреплен к сваям, каждая его секция имела по бокам канат, идущий вверх. Только сейчас я заметил, что над нами возвышается стрела кранового сооружения. У самого края была зона с поручнем – импровизированная смотровая площадка для ученых. Действительно, по мере движения к поручню мысль, что противоположный край находится близко, становилась все менее реальной. Несмотря на то что было еще светло, солнечные лучи проникали совсем неглубоко в Разлом. Чтобы встать у поручня и взять его руками, пришлось бороться со страхом высоты. Переборов себя, я сначала посмотрел вниз. «И это все? – подумал я. – Это ты, страшный и ужасный?» Я почти улыбнулся, но повернул голову вправо, в сторону уходящего ущелья, и испытал чувство, ради которого сюда пришел. Освещенная по всей длине солнцем с запада, правая кромка Разлома резко переходила в черноту, которая теперь показалась мне космической. Вообще, все теперь начало приобретать смысл. Отошедшие друг от друга дольки огромного космического арбуза, освещенные желтым карликом, заставили на мгновение забыть про голубое небо и лес на горизонте. Я ощутил, как чернота из Разлома переходит в черное небо, покрытое звездами, и как Земля подо мной медленно движется в огромном космическом коридоре, а дальние сигнальные огни указывают ей путь. Чувство, длившееся долю секунды, прошедшее мгновенно, но оставшееся со мной навсегда. Уже потом я заметил, что тут же на дневном небе был едва виден и барельеф полной луны.

– Ну что? – спросила ученая.

– Я бы хотел поцеловать вас, Екатерина Ивановна, но вы неправильно поймете, – сказал я, оборачиваясь и отходя от края.

– Почему вы улыбаетесь? Надо полагать, вы не почувствовали страх. Или специально скрываете это.

– Нет, моя дорогая, – я знал, что фамильярность ее задевает, – от вас ничего не скроешь. Разве это глаза испуганного человека?

Я расстался с Екатериной с чувством удовлетворения и победы. Но это не была победа над Разломом. Это была победа над самим собой. Я не испытывал страха перед этим якобы чудом раньше, не испугался и теперь. В Разломе что-то было, что-то даже удивительное, намекающее на какой-то космический замысел, но я уверенно поборол в себе все нежелательные эмоции, желание поддаться этой баснословной силе, проникнуться ее загадкой и теперь покидал это место в полной решимости навести порядок в умах тех, кто еще был способен думать, и в душах всех остальных.

Наступил третий день, когда мы должны были похоронить своего друга. По просьбе самого Писателя, которую он нашептал мне с того света, я распорядился хоронить его в том месте, где Иегова явился людям. Церемония была очень скромной, я бы даже сказал, нарочито скупой. Но от этого трагичность момента становилась еще более очевидной.

Мне не пришлось играть убитого горем товарища, так как чувства и впрямь нахлынули сами собой. Неожиданно для себя я вдруг понял, что мои старые глаза стали мокрыми и слеза предательски вот-вот покатится по щеке. Но этого конфуза я не допустил, незаметным движением ловко смахнув ее карманным платком.

Лицо покойника было неузнаваемо обезображено, но военный патологоанатом совершил почти чудо и вернул на место знакомые черты, даже как будто ехидную ухмылку. На несуществующей шее у Писателя был повязан красный платок, который он при жизни, бывало, любил носить. Я смотрел на этого молодого старика, который сошел с дистанции раньше меня, и думал, что в молодости я, конечно, был прав, и верить – куда выгоднее, чем не верить. Если бы сейчас я знал, что мы еще когда-нибудь встретимся, в раю или аду, какая разница, мне было бы проще. Потому что было ощущение, что мы просто кладем тело, переставшее жить и думать, в землю и закапываем, и помимо этого, больше ничего нигде с Писателем не происходит. Его душа не отделяется от тела, не отправляется в новые миры, а все – решительно все, – что осталось от Писателя, сейчас здесь, у нас на виду, и сводится к утилизации его самого как отходов. В это неприятно верить.

Церемонию очень по-военному неуклюже проводил Казимир. Он часто останавливался и умолкал, а потом продолжал. Кузнецов стоял неподвижно, как статуя с каменным лицом, не выражающим никаких эмоций, казалось, даже мимические морщины застыли. Без приглашения на похороны пришел Пафнутий, который сначала поглядывал на всех собравшихся с интересом, а потом, когда Казимир сделал слишком длинную паузу, подвинул коллегу и закончил панихиду быстро и ловко. В конце он повернулся и поприветствовал всех, кто следил за церемонией. Все это удручало еще больше и навевало мрачные мысли. Я подумал, если Бог есть, то, пожалуй, именно в такие моменты мне не хватает его присутствия.

Дальше случилось непредвиденное. Надо ли говорить, что скромные похороны привлекли внимание тысяч паломников. Как я и полагал, это место, расположенное непосредственно у оцепления, почиталось паломниками особо. Но никто до сих пор не решился как-то его отметить. Многие приходили и целовали тут землю, но до монументов дело не дошло. Поэтому захоронение человека именно здесь привлекало поистине великий интерес «туземцев». Было сложно понять, чего было больше – интереса, оскорбленных чувств или недоумения. Наверное, все вместе это соединилось у зрителей в непреодолимое любопытство.

Мы, конечно, были готовы ко всему, и взвод стрелков, пришедших салютовать по покойному, выполнял тут двойную функцию. Однако угрозы со стороны паломников, судя по всему, не было. Напротив, я знал, что церемония похорон во всех подробностях уже обсуждается во всем мире. Люди теперь засыпали и просыпались с новостями из Разлома, как будто смотрели сериал с продолжением. Поэтому, когда произошло то, что произошло через несколько минут, вместе со мной этому одновременно дивились еще миллиарды людей.

Надо понимать, что голубь в этой местности птица настолько обычная, что даже сотней голубей, появившейся здесь внезапно, никого не удивишь. Конечно, белый без примесей голубь – птица более редкая, чем, скажем, голубь серый. Но если бы такая редкая птица попалась вам у дороги или просто пролетела мимо, вы бы никогда не обратили на нее внимания. Потому что в этом не было бы ничего символического. Но стоит в любом бессмысленном стечении обстоятельств найтись крупице символизма, и человек смекает – это не просто так.

После того как стрелки произвели прощальный залп, следовало немного постоять в тишине, прежде чем закапывать. Кузнецов так и стоял, не шелохнувшись, а Казимир и Пафнутий тайком изучали облачения друг друга на предмет соответствия моменту. Я же думал, что, наверное, следовало произнести откровенную речь, и мысленно корил себя за малодушие, но успокаивался тем, что Писателю это уже не так важно, а мне говорить откровенно сегодня не стоило. И вот в этот момент, когда все замерли в тишине и только камеры паломников продолжали жадно фиксировать каждый момент происходящего, с неба, в буквальном смысле, спустился белый голубь и сел на крест будущей могилы. Событие само по себе заурядное, но здесь и сейчас оно приобрело сакральный смысл. Я услышал, как у людей вокруг и даже у циника Пафнутия перестали биться сердца и остановилось дыхание, как все они с необычайным вниманием вслушивались в шелест крыльев и тихие горловые звуки птахи. И тогда случилось еще одно случайное событие – проплывающее облако открыло солнцу вид именно на это место и голубь вдруг из белого превратился в огненно-белого. По рядам присутствующих прошел вздох, который ни с чем не перепутаешь. Это был вздох изумления и благоговения.

Вся эта весенняя свежесть и тишина посреди многотысячной толпы даже меня подкупили своей ветхозаветной прелестью. Но голубя все же стоило поймать и передать Армстронг для опытов, пошутил я про себя. Однако тут случилось что-то еще, совершенно не имевшее бы значения в иных обстоятельствах, но колоссальное по силе воздействия именно сейчас, – птичка легко вспорхнула, сделала несколько артистичных взмахов крыльями в лучах солнца и удалилась в сторону леса, где ее уже нельзя было отличить от других птиц. Если бы у меня был радиоуправляемый голубь, сценарий поведения которого я бы согласовывал, и то не могло бы выйти лучше. Состояние общего экстаза, крики ликования и вздымаемые в воздух руки, – все говорило о том, что дело сделано. Я рассчитывал привлечь всеобщий интерес к похоронам, но даже не надеялся на такой счастливый случай и такой невероятный успех.

Оставалась еще одна маленькая деталь. Краем глаза я заметил, что голубь не терял времени даром и явил миру неоспоримые доказательства того, что он был обычной птицей. Рукой я показал – закапывайте, а сам, продолжая следить за улетающим в сторону леса Святым Духом, воровским движением стер с креста птичье дерьмо. Все тем же носовым платком.

– Борис, – услышал я за спиной и невольно вздрогнул.

– Да, Преподобный, – ответил я, уже улыбаясь.

– Что бы ты ни думал, я не собираюсь отменять твои директивы. Это было бы нечестной игрой.

– Рад слышать, – ответил я. – Очень благородно. Значит, я могу рассчитывать на то, что Разлом откроют для верующих?

– Да. Но у меня есть свои планы. Мы пришлем в твой штаб график мероприятий. Чтобы ты случайно им не помешал.

– Спасибо, Преподобный, – ответил я с расстановкой. – Можешь рассчитывать на меня. Мы мероприятий больше не планируем и вам не помешаем.

– Чудесно! С Богом, сын мой. – Он удалился.

У него нельзя было отнять ни прозорливости, ни уверенности в себе. Если бы еще он не был мерзавцем…

Я не ждал…

…Голубя, а он прилетел. В отличие от многих животных голуби создают семью на всю жизнь. В отличие от многих птиц они не совершают перелет в теплые страны и находят убежище там, где живут. Им нужна пшеница, а значит, человек. Голуби не случайно символизируют мир.

До его появления я думал о злом Боге, который создал людей, и о том, как он просчитался, допустив в этом мире символы. Они были нужны ему самому. Но теперь символы – это наш шифр, наши позывные, чтобы говорить с Богом света. Удивительная ирония. А ведь я раньше не понимал, что значит существовать идеально. Теперь понял и почти засмеялся от того, как это просто. Мне объяснила умная малышка Афина.

– Идеально то, чего нет, – сказала она. – Оно не существует. Не существует материально. Не существует никак. И когда мы хотим понять и почувствовать, что это такое, надо начинать именно с этого. Принять, что его нет. И только тогда оно неожиданно начинает появляться для нас в своем истинном свете.

Еще малышка Афина рассказала мне, что злой Бог Демиург создал материальный мир, в котором вообще нет никакого смысла. Есть только предметы, а что могут предметы? Со-ударяться друг с другом, разлетаться в стороны, прикрепляться друг к другу, разрушаться, и все. Если бы Демиург не вплел в этот мир немного света, то все эти соударения оставались бы только темным перемешиванием.

– Завидуя Богу света, он позаимствовал крупицу идеального и создал из тьмы и света уродливый суррогат, то есть нас, – засмеялась Афина. – Благодаря свету внутри, мы способны видеть его во всем, куда он попал и на что распространился. И куда ведут его следы – через пещеры и туманы к царству света, которое сияет, озаряя все вселенные и все миры.

Я удивлялся и радовался тому, насколько умна девочка Афина. Так от разных людей я очень быстро узнавал очень много. Например, наложение рук, как учил Усуи, позволяет распознать разумную энергию в материи тела и направить ее в русло гармонии. Поэтому у палатки любезного Абу Бакра я практиковался в рейки. В моих руках было тепло, и даже не касаясь тела больного старика Рафаэля, я чувствовал, как это тепло растекается по его спине. Мой сегодняшний господин не был против наложения рук и считал, что исцеление приходит все равно не из рук, а из Аль Корана, и приветствовал мое доброе намерение добрыми знаками. А я хотел поскорее испробовать то, чему научился вчера.

Здесь было много мудрых людей. И все меня чему-то хотели научить и радовались, как легко я учусь и как славно у меня все выходит. Один из стариков по имени Широ рассказал мне, что вера имеет праведные и неправедные пути.

– Праведный путь начинается с веры в самого себя, – говорил он. – Веры в свое существование и свою волю.

– Как же так? – удивлялся я. – Разве мы не подчиняемся Его воле?

– Мы в ответе за свои поступки, – продолжал Широ. – Тут нет противоречия. Без Его воли мы не могли бы отличать в своих делах добро от зла. Мы не могли бы совершить свободный или несвободный поступок. Именно поэтому вера в себя – это очень важный первый шаг.

– Интересно, – говорил я, – а какие еще есть пути?

– Поверив в себя, ты уже знаешь, что делать дальше, так как понимаешь, что есть воля другого. И, в конце концов, есть воля, которая является мерилом любой другой воли.

– Что же это?

– Это вера.

– Я понимаю, – отвечал я. – А какой тогда неправедный путь?

– Поверить в себя, как в Бога, найти источник вечной жизни, неограниченной силы и создать мир, в котором стать Богом самому. Стать сверхчеловеком.

– А это возможно?

– Не сомневайся, – говорил Широ. – Если ты признаешь свою волю мерилом для всего, то рано или поздно так и будет.

– И это плохо?

– Это неправедно, – отвечал Широ.

– Но это не одно и то же.

– Нет, – отвечал Широ.

Большие палатки, где люди могли собираться и устраивать общие дискуссии, назвали по-гречески «синагога». В них ходили верующие любых конфессий, и меня часто приглашали послушать и что-нибудь сказать. Чаще всего говорили про Град Божий, про Большой Зиккурат, про Второе пришествие. Меня просили рассказать про свое чудесное появление и про крест на моей шее. Я не знал, что сказать, но радовался со всеми. Тогда меня спрашивали, что есть благо, и я отвечал, что думал – что это одно из свойств жизни. Меня пытались поставить в тупик, например, говоря, что робот тогда не может быть благом. И я отвечал, что это так, и они правы, так же как сапог не может быть блеском.

Меня часто переводили из одной палатки в другую. Было очень странно, когда на одном дереве я увидел свою фотографию. Такая же лежала на земле в одном месте, но Армен быстро прятал их в кармане.

– Армен, почему ты прячешь мои фотографии? – спрашивал я.

– Тебя ищут, Иоанн! Мы не можем тебя выдать и должны спрятать, – говорил он.

Потом он привел меня в лес, где была Савр и где меня встретили очень добрые люди. И среди них был старик Рафаэль, который боялся не дожить до пришествия. Он действительно был очень болен. Армен сказал, что я должен его исцелить, а сам ушел. Не знаю, исцелял ли я кого-то раньше, но от меня все ждали чуда, а значит, я это умел. Я верил в это. Семья Рафаэля надеялась, что он сможет встретиться с Исой и получить благословение от самого пророка. Когда я возложил на старика руки, выглянуло солнце, и мы услышали, как к нам приближается странный шум – это был звук голосов тысяч людей. А потом солнце пробилось через ветви деревьев, и вместе с ним к нам подлетел белый голубь и сел у головы Рафаэля. Это была большая радость для всех, и я радовался вместе с ними.

На следующий день Армен отвел меня к Петру и Ольге, внуку и внучке мученика Ермила, которого епископат на днях причислил к лику святых. Уже сами старики Петр и Ольга пришли к Разлому в числе первых. Детьми они приезжали сюда на лето и здесь узнали про Ермила и его трагическую смерть.

Это было давно, в далеком 1889 году, когда в этих местах была шахта. Ермил был направлен сюда для чего-то, о чем, конечно, внуки ни знать, ни помнить не могли. Но у них сохранилась фотография из метрической книги, где была зафиксирована смерть Ермила близ деревни Верхний Холм в том же 1889 году. То есть, не проработав и года, отец крестьянского семейства с дюжиной детей погиб в шахте. Причина указана не была. Но епископат счел такое удивительное совпадение веской причиной, чтобы почитать погибшего в святой земле мученика как святого. Внуки возражать не стали.

Армен сказал, что я должен поговорить с Петром и Ольгой. Сам же мой куратор и благодетель записывал наш разговор. После приветствий я начал задавать вопросы о Ермиле:

– Сколько вам было лет, когда вы впервые услышали эту историю?

– Мы были детьми, может быть, восьми лет, – начала Ольга. – Но это достаточный возраст, чтобы понимать многие вещи. Конечно, далеко не все мы могли тогда осознать и не обо всем спросить. В мировую погиб наш отец, а мать умерла в неполные тридцать пять лет. Дальше судьба складывалась по-разному, однако мы старались не терять друг друга.

– А как же другие родственники? У вас их должно быть много.

– Мы уехали в город, – сказал Петр. – И надолго потеряли связь и с этим местом, и с Ермилом, и с остальными.

– Получается, все, что вы знаете о его жизни и смерти, вы знаете от бабушки Софьи. И из метрик. То есть очень мало.

– Так и есть. Но знаете, – сказал Ольга, – лучше всего на свете вы помните бабушкины сказки, какие-то отдельные фразы. Я до сих пор помню ее голос, хотя сама уже старуха.

– Да, – согласился я. – Давайте попробуем вспомнить, что она говорила о святом Ермиле.

– Для нее он не был святым. То есть был, но не так, как для всех этих людей, – сказал Петр. – Она говорила, что он был очень уважаемым в деревне человеком. Вернулся живым с какой-то войны, что по тем временам было почти чудом.

Петр грустно улыбнулся и взял Ольгу за руку.

– Да, – поддержала Ольга. – Это и сейчас, наверное, чудо. А дальше было вот что. Деда причислили к шахте, чтобы вести разведку.

– Разведку?

– Так она говорила. И за это платили. Но это продлилось совсем недолго.

– И что случилось?

– Деду было видение, – сказала Ольга, оглянувшись на седовласого брата. – Ну, так говорила бабушка. Хотя теперь-то в это можно, наверное, поверить?

– Думаю, да, – ответил я.

– А мы не верили, – сказал Петр. – Никогда всерьез это не принимали.

– Теперь можете поверить, – улыбнулся я. – И что же было? Какое видение?

Ольга вздохнула.

– Ермил Федотыч видел в поле оленя со светящимися рогами.

Я вздрогнул, слова Ольги задели меня.

– Представляешь, Петр, – обратилась она к брату, – наш дед и правда мог его видеть. Этого оленя.

– Да, – протяжно вздохнул старик. – Да уж.

– И что случилось дальше?

– А дальше, как говорила бабушка, олень убежал в лес, но дед услышал в голове своей голос, который сказал: «Не ходи в шахту».

– Поразительно! – воскликнул я.

Было сложно сдерживать свои эмоции. Я смотрел на брата и сестру, и мне хотелось одновременно смеяться и плакать. Такой радостный момент. Эти воспоминания и их чувства, какими бы они ни были, по своей форме это был чистейший поток искренних чувств.

– Да, – сказала Ольга. – Правда, поразительно. Дочь Ермила, наша тетя Алимпиада, была единственной, кому он это тогда рассказал. Даже не знаю, почему. Она была совсем маленькой.

– И что же?

– А на следующий день, когда Ермил ушел утром в шахту, – продолжил Петр трясущимся голосом, – бабка Софья и тетя Аля были в поле. Когда рассвело, вдруг бабуле стало дурно. И она говорит: «Аля, доченька, мне нехорошо. Что-то плохое произошло».

– Да, – подхватила Ольга. – И тут Алимпиада ей все и рассказала. А днем в дом пришел человек с шахты и сказал, что она обвалилась и все погибли. Но это была неправда.

– Почему?

– Шахту спрятали. Посадили лес вокруг. И генерал-губернатор учредил тут лесничий корпус, на месте которого потом уже возникла военная часть, а шахта располагается в зоне стрелковых учений.

– Но этого вам Софья не могла рассказать, – засомневался я. – Ей вряд ли было это известно.

– Да, ей не было, – сказал Петр. – Она так и думала, что шахта обвалилась. Но после ее смерти я лазил мальчишкой в часть и видел вход в шахту своими глазами. Войти туда я не смог.

– Теперь я смотрю на это совсем иначе, – поддержала Ольга. – Столько мыслей сразу. Не знаю, что и думать.

Я положил руку ей на плечо.

– Не грустите, – сказал я. – Сегодня такой светлый день. И нас всех ждет такая радость. Не стоит грустить о былом.

– Спасибо, – с благодарностью в голосе отозвалась старая женщина.

– Ваш предок принял мученическую смерть. И сейчас он в Раю, ждет, когда вы к нему присоединитесь.

– Да, – сказал с улыбкой Петр. – Спасибо вам, Иоанн. Благослови вас Бог.

Разговор был окончен. От него остались самые теплые воспоминания. Когда мы шли назад, Армен спросил меня, не возникло ли у меня сомнений в чем-то. Я ответил, что уверен, что все это чистейшая правда. Тогда он спросил, не стоит ли нам узнать об этой шахте побольше и, может быть, даже посмотреть на нее своими глазами. Я ответил, что если там захоронен святой мученик, то это, конечно, стоящее дело.

Вечером мы собрались у костра, разговаривали, пели и играли в разные игры. Загадывали загадки под треск поленьев, запоминали имена друг друга, время от времени соревновались в искусстве богословия. А собралось у костра братьев, исповедовавших самые разные верования, человек сто. Тут же был и остроумный епископ Саймон. Сначала Саймон веселил нас разными шутками, а когда кто-то упомянул Христа, он загадал всем загадку:

– Угадайте имя Бога, которого я загадал. Этот Бог родился 25 декабря.

– Христос, – сказал кто-то. – Что это за загадка такая? Давай сложнее.

– Ну, я не закончил, – сказал Саймон, улыбаясь и поправляя кипу. – А вы уже отвечаете. Дослушайте до конца и тогда отвечайте.

Все согласились, предчувствуя, что будет весело.

– Этого бога называют Спасителем, так как он должен даровать вечную жизнь. То есть спасать от полного забвения и давать надежду на жизнь после смерти. – Саймон хитро прищурился и посмотрел вокруг, но все молчали, боясь снова ответить не вовремя.

– Он родился в скале или в пещере, и когда он родился, пришли волхвы ему поклониться, – продолжал епископ.

– Христос! – опять не выдержал кто-то.

– Куда вы торопитесь? – ласково и лукаво отвечал Саймон. – Неужели этого вам достаточно, чтобы дать ответ?

– Ну, конечно! – закричал еще один. – Тут же все уже понятно. Разве нет? Спаситель, который родился 25 декабря. Пастухи, пришедшие, когда он родился. Это точно Христос.

– А вы не торопитесь, – сказал Саймон. – Может, вы ошибаетесь. Вот послушайте дальше. Его знак – это крест в круге. И его нимб содержит лучи, которые расходятся в разные стороны. У него продолговатое лицо и длинные темные волосы.

– Ну, Христос же! – снова кто-то не выдержал.

Саймон продолжал:

– Этот Спаситель вознесся, но должен вернуться на Землю. А еще, что вас, наверное, удивит, перед тем как вознесся, он угощал всех хлебом и вином.

– Саймон, что ты задумал?! – крикнул кто-то из его друзей. Но Саймон только улыбался и продолжал:

– Последователи этого Бога встречались тайно. В отличие от многих других людей в Римской империи они доверяли друг другу. Ценили добро и поддерживали друг друга, тогда как большинство жителей империи ценило только деньги и власть. Вера в этого Бога стала очень популярна. Ее распространение зафиксировано на огромных территориях от Англии до Ирана. – Епископ говорил все более эмоционально и активно жестикулировал.

– Саймон, дружище! – сказал кто-то. – Мы все уже поняли, о ком ты. Ну зачем ты нам рассказываешь подробности того, что нам и так известно?

– Нет, не известно, – отозвался Саймон и снова лукаво улыбнулся. – Вы все думаете, что я говорю про Христа?

– Да! Да! – раздались голоса одобрения.

– И у вас нет никаких других версий?

Многие переглянулись. Кто-то развел рукам.

– Но это не так.

По рядам прошли вздохи удивления.

– Как же не так?! – закричали сразу несколько людей.

– А вот так. Бог, о котором я говорю, считается языческим. Так как поклонение ему не стало мировой религией, а могло. Я говорю про Бога Митру и митраизм.

– Митра? Митраизм? – Громкий шепот заполнил все пространство вокруг костра.

– А чему вы удивляетесь? – продолжал как ни в чем не бывало епископ Саймон. – Христос не стал бы таким популярным, если бы появился на пустом месте. Если угодно, его образ впитал все лучшее, что было предложено религиозной мыслью до него. Ну, просто потому, что люди гораздо лучше воспринимают что-то знакомое, чем что-то совсем новое. А ведь Митра родился на тысячу лет раньше Христа.

– На тысячу?! – снова шепот прошел по рядам.

– Вот именно! – сказал Саймон. – Так всегда бывает. Что-то забывается, что-то остается. Старые кумиры уходят, новые приходят. Но у новых всегда есть что-то от их предшественников. Вспомните, какими социальными сетями вы сами пользовались десять-двадцать лет назад. Вспомните сериалы своей юности, певцов, популярных в вашем детстве. Вспомните, что беспокоило политиков еще совсем недавно. Что-то вспоминается? Помните, что вас самих занимало пару лет назад? Наверное, придется заглянуть в интернет. Вы все забываете и начинаете с чистого листа. А то, что не забывает один человек, теряется в веках от поколения к поколению. А знаете что?