Текст книги "Чудо"

Водителя мне не видно, но, судя по тому, что машина гудит, он или мертв, или без сознания. Я не знаю, почему мои ладони в крови, кажется, они не сломаны или повреждены. Я пробую достать из нагрудного кармана мобильный телефон. Надо выйти из машины. Все происходит очень медленно, как в том сне из детства.

Через несколько минут я сидел рядом с машиной в небольшом овраге и тщетно пытался разглядеть изображение на своем мобильнике. Из-за удара я все еще плохо видел детали вблизи. Хорошо помню, как пришел в отчаяние, наконец разглядев, что телефон безнадежно продавлен моим же крестом и цепочкой и, конечно, не работает. Тут я подумал, что позвонить с чужого телефона я не смогу, не зная пароля.

Сейчас я понимаю, что из-за травматического шока я тогда ошибся и принял неверный план спасения шефа как единственно возможный – взять себя в руки и любой ценой добираться до части пешком. Но сейчас это уже неважно, в конечном итоге случилось так, как и должно было быть.

Когда я вышел на дорогу, оленя с пышными рогами нигде не было видно. Вероятно, он вернулся в лес. Если это видение вообще не было коллективной галлюцинацией. Дорогу к части без навигатора я не знал, но пошел по направлению нашего движения, надеясь, что развилок будет не много и что идти осталось недалеко.

Сейчас я знаю, что дорога, по которой я шел, была с восточной стороны от части. Мы сняли дом в почти заброшенном поселке, где на несколько километров вокруг не было ни военных, ни паломников. В этой стороне воинская часть и Разлом были отделены от мира полигоном для военных учений, и мы решили, что из-за шума танковой канонады отсюда съехали даже те, кто раньше здесь жил.

Я шел и очень надеялся, что не окажусь в зоне танковой мишени. Хотя, если мыслить логически, дорогу они обстреливать не стали бы. И потом, должна же быть какая-то колючая проволока, забор, в конце концов, предупреждение. Вместе с этими мыслями приходили и другие. Например, я вспоминал аэрофотосъемку части и Разлома. И справку о местности. Сверху это было не видно, но часть, судя по справке, располагалась на холме. Я оглянулся, холма не видно. Слева был лес, а справа поле и вдалеке поселки и другой лес. Возможно, холм был где-то дальше, так как дорога впереди уходила влево и немного вверх.

У меня сильно закружилась голова, начало подташнивать. Пришлось остановиться и расстаться с обедом. Сил от этого, к сожалению, не прибавилось. Но временно стало легче, и я пошел дальше. Из аэрофотосъемок было известно, что Разлом образовался прямо у подножья холма, на котором стояла часть, и по размеру достигал пяти с лишним километров. Больше всего паломников ждало встречи с чудом с дальней от части стороны Разлома, которая была недалеко от трассы. Я же в это время был дальше всего от этого места. Наверное, поэтому никого вокруг вообще не было. Возможно, мне бы повезло, встреться я с патрулем, но и патруля почему-то не наблюдалось.

Пройдя еще около двух километров, как мне показалось, я свернул вместе с дорогой влево за лес и огорчился, потому что возвышение дороги было иллюзией. Теперь взору открывалась, кажется, бесконечная объездная дорога, уходящая вверх за горизонт. Надо было решать, что делать. Пойти к домам за полем, но я знал, что там, скорее всего, никого нет. Продолжать идти вперед или вернуться назад к нашему дому. Идти вперед было правильно, но казалось, что дорога бесконечна. Идти назад? Зачем? Там никого нет, и нет телефона. Может быть, я смогу завести машину, мелькнула светлая мысль, но она же в овраге, мне одному без чьей-либо помощи ее не вытащить. А от одной мысли, что нужно касаться тела водителя и опять увидеть Писателя без головы, мне снова сделалось дурно.

Был еще вариант – никуда не идти, вернуться и ждать. Нас бы хватились и начали искать, но я отбросил эту мысль, так как, возможно, счет жизни Бориса Андреевича идет на часы. Я повернул взгляд налево, в сторону леса, и еще раз попробовал оценить подъем. Не холм ли это? Видимо, это был холм, но идти в самую гущу леса было глупо. И я решил поискать дальше по пути тропинку через лес и пойти по ней.

По дороге я старался сохранять бодрость, но это было совсем непросто. Я почему-то все время вспоминал вопрос Бориса Андреевича – «Что конкретно мы здесь делаем?». Теперь у этого вопроса появился новый и неожиданный ответ. Пытаемся выжить. Но ведь мы приехали сюда вовсе не за этим. Мы приехали спасать профессию. А в чем на самом деле заключается наша профессия? Создавать такое впечатление, что проблемы нет? Строить потемкинские деревни? Дурачить всех, отвлекая за деньги богатых внимание бедных от их реальных проблем? Скрывать от людей, почему они в той клоаке? Да еще так, чтобы они были рады обманываться. В этом наша профессия? Или, быть может, я еще очень молод и не понимаю того, что понимает Борис Андреевич. Может быть, реальность и правда не существуют. А есть только мир его воображения, где что-то привлекает внимание, а что-то нет.

Меня вырвало еще дважды, пока я шел. Пиджак был безнадежно испорчен и издавал такой запах, что я бросил его на землю и остался в одной белой рубашке. Дорога так и продолжала скрываться в бесконечности. Никакой, даже отдаленной, видимости военной части не было. Солнце склонилось низко, наверное, было уже около шести вечера. Возможно, мое сознание все же ненадолго отключалось. К счастью, я заметил впереди прогалину и постарался прибавить шаг.

Надо сказать, раньше у меня никогда не было галлюцинаций. И поэтому я решил, что олень действительно был. Но тут я увидел то, что не может быть реальностью. Это было видение, хотя постоянная рвота и головокружение могли вызвать любые зрительные аберрации. Лучи солнца как бы объединились вместе у самой прогалины леса, и из них образовалась яркая человеческая фигура. Хотя почему я говорю «человеческая»? Это был не человек, а яркий силуэт, наполненный светом. Он словно парил над землей. Расправив руки, он влетел в лес и исчез за деревьями.

В фильмах о привидениях я видел сцену, когда живой человек в доме с привидениями наблюдал людей, живших здесь раньше. Точно так же, как этот световой силуэт привидения на что-то указывали живым. В фильмах они обычно рассказывали о прошлом дома, повествовали о минувших делах. Возможно, мне померещилось, но мое видение выглядело совсем как живая фигура. Собрав последние силы, я поспешил к опушке.

Зайдя в лес и пройдя около ста шагов, я понял, что световой силуэт меня не обманул. Тут были люди! То есть спасение для меня и Бориса Андреевича. Я хотел показать, что без оружия, и развел руки. От счастья и облегчения ноги подкосились, свет погас, и я провалился в обморок. Словно издалека, я слышал голоса, но затем и они пропали.

Святой Августин…

– …Был манихейцем, – сказал высокий человек у костра.

– А мать пророка Мани была армянкой, – заметил подходящий к костру крепкий мужчина.

– Ты это к чему, Армен?

– Ну, я же армянин, – сказал Армен. – Поэтому я стал манихейцем.

– Вообще-то в Армении христианство, и не простое, а относящееся к древнейшим восточным христианским религиям, – ответил высокий.

– Манихейство более правильная религия, – сказал Армен. – Потому что она всеобщая и включает в себя и христианство, и зороастризм… – Он задумался. – Тем более, послушай, если произносить Ара Мани, то получается почти Армения.

– А вы кто? – спросил высокий у тихой пары, сидящей рядом.

– Важно ли это? – отозвалась женщина.

– Здесь всем положено о себе рассказывать. Искренне и без утайки.

Мужчина и женщина переглянулась, и она сказала:

– Мы гностики.

– Гностики? – удивился высокий. – И что это значит?

– Для нас это значит, что познание обладает ценностью. Мы как ученые…

– Разве ученый может верить в Бога? – перебил Армен. – Вот мой дедушка Гурген был химиком, так он не верил. И всем говорил…

– Подожди, Армен, – сказал высокий. – Дай сказать. Тем более что твоя вера против пустых разговоров. Надо говорить только что-то важное.

– Простите, – сконфузился последователь манихейства и посмотрел на пару.

– Гностицизм – это истинное христианство, – излишне твердо сказала женщина. – Но это христианство, которое приветствует поиск истины. В отличие от… – Она не продолжила.

В костре потрескивали дрова. Люди приходили и уходили.

– А митраистов здесь нет, случайно? Или стоиков? – поинтересовалась молодая девушка.

– Это еще что такое? – удивился высокий. – Тут есть и дзен-буддисты, и конфуцианцы, и индуисты, но вот про этих я не слышал.

– Мы в институте проходили, что канонический образ Христа – это заимствование. А на самом деле это изображение бога добра Митры. А христианская философия почти полностью взята из древнегреческого стоицизма.

Все, кто следил за разговором, задумались. Молчание прервал Армен:

– Я слышал, что христианство произошло из иудейской религии. А ислам также произошел от христианства, как одно из направлений. У них и пророки все общие. Авраам, например. А Иисус у них Иса.

– Ислам – очень сильная религия, – сказала женщина. – Потому что признает науку. Я думала стать мусульманкой, но муж не согласился.

– Я знаю почему, – ехидно вставил манихеец.

До сих пор молчавший крупный мужчина с русыми волосами посмотрел на всех и серьезно сказал:

– Мы все здесь не для того, чтобы спорить. У нас другая цель.

– Да мы не спорим, мы ищем, – сказал высокий.

– Я христианин, – не обращая внимания, продолжил блондин. – Но в детстве мне рассказывали про Тора и Одина.

– Дуализм, – радостно вставил Армен, – злой Демиург и истинный Бог.

– И про Рагнарок мне тоже рассказывали. И говорили, что это то же самое, что и Второе пришествие Христа. Судный день. Когда спустятся ангелы и Бог будет судить каждого. И я понимаю, это время близко, и мы здесь ради этого.

– Да, брат, – послышалось с разных сторон. – Мы ради этого.

– Много чудес уже случилось, – продолжил он, – но еще больше должно случиться. И главное чудо вы знаете.

– Второе пришествие? – подхватила студентка.

– Второе пришествие, – повторил высокий.

– Вон смотрите, на опушке заходит солнце, – сказал Армен. – Как это красиво!

Все обернулись на лучи солнца, пробивающиеся сквозь редкие ветви молодых осин на краю леса. Это была минута общего единения и взаимопонимания. И в эту минуту в лучах солнца появилась фигура человека. Против света лицо было сложно разглядеть из-за солнечного нимба. Человек развел руки в стороны навстречу людям.

– Смотрите, – закричала девушка, – у него руки в крови. Это же стигматы! Это он! Это он!

– Это он! – закричали еще голоса.

– Христос!

– Иса!

– Пророк!

Проснуться богом…

…Для меня обычное дело. Я открыл глаза и провел стандартный тест самоидентификации, который практикую уже лет двадцать.

– Ты хочешь проснуться?

– Да.

– Ты знаешь, что должен сделать сегодня?

– Да.

– Ты сделаешь это?

– Да.

Тест был пройден, как всегда. Это все еще я. Однажды я решил проверить теорию доктора Волкова о самоидентификации. Он разработал концепцию о том, что каждый день человек становится другим. Соответственно, просыпается он уже не таким, каким засыпает. Доктор Волков предложил придумать для себя три любых вопроса и задавать себе каждое утро. И однажды, по его словам, какой-то из ответов изменится. Даже если спрашивать свое имя. Это покажет, что личность изменилась настолько, что теперь это заметно даже окружающим.

Вот уже двадцать лет я опровергаю его теорию самоидентификации. Но это было не напрасно. Благодаря этому я разработал свою. По-моему, чтобы быть собой, человек должен быть тем, кем должен. Вот, скажем, ты дочь швеи, но при этом чудесно поешь. Как тебе стать собой? С одной стороны, если ты станешь швеей, ты вроде как не самостоятельно сделала выбор. Но с другой, если ты шьешь лучше, чем поешь, это и есть то, что ты должна делать, чтобы быть собой.

Я знал одного паренька, который сходил с ума от желания спеть для всех. При этом петь он, как часто бывает, не умел. Настолько плохо это у него получалось, что слушать его было почти невозможно. Все диву давались, ну как у него могут сочетаться эти два качества. Такое сильное желание при полном неумении. Был ли он собой? Нет, конечно. Он все время пытался стать кем-то еще.

Помню, в моем классе был мальчик, который страшно боялся отвечать у доски. Он краснел, мычал и почти терял сознание, но не мог толком ничего сказать. А если говорил, это звучало так жалко, что хотелось провалиться под землю. Он рассказывал урок так, как будто признавался в каком-то постыдном поступке. И голос его расщеплялся и дрожал. Тогда, будучи ребенком, я наивно думал, что передо мной хрупкая индивидуальность, что хоть он мне и неприятен, но его напрасно обижают, и следует к нему относиться как-то по-особенному. Как глуп я был. Сейчас я знаю, что весь его страх был от высокомерия, от гордыни, за которой скрывалась пустота. От чувства собственной обособленности. Но как раз это чувство делает человека рядовым, ничтожным и скучным. Тогда как причастность к общему возвышает.

Когда вывел эту теорию, я понял, что всегда искал свою причастность к общему и как высший идеал ставил соответствие высшему замыслу. Природы или Бога – неважно. Главное, что это был не мой замысел, а проявление Судьбы. И для себя я отвел роль – быть рукой Судьбы. Вы даже не представляете, как это примиряет с тем безобразным в жизни, что обычно вызывает приступ тошноты, отвращения, пробуждает желание поскорее покончить со всем этим. Когда ты становишься частью общего, ты как будто вступаешь в секту самого Бога, в тайное общество матушки-Природы, в орден Судьбы. Везде начинаешь видеть своих братьев по ордену и радуешься встрече. В каждом нелепом событии начинаешь видеть сопричастность к большому делу.

Что происходит дальше? Это очень интересно. Мне не стоило бы делиться этим знанием, до которого каждый должен дойти сам. Но извольте. Дальше ты начинаешь предчувствовать замысел Судьбы, правда, окружающие по ошибке принимают это за провидение. Но я не провидец, я такое же дитя Божье, как и все. Просто я чуть-чуть внимательнее. Это как слепое зрение. Ты не видишь, но чувствуешь изображение как-то иначе, совсем по-другому. И в нужный момент на краю пропасти, которую почти никто не замечает, ты вдруг останавливаешься. Многие падают, но есть и те, кто остановился рядом. Ты на них смотришь и улыбаешься, ибо это твои братья по оружию.

Вот такая нехитрая у меня мораль. Мне, конечно, по-человечески очень жаль Писателя. Хороший был человек, хоть и глуповат. Но не без просветлений. Однажды он меня даже удивил. Помню, он написал детский рассказ про то, как страшно умирать. Ну, думаю, старик наконец-то делом занялся, потому что раньше он писал про каких-то розовых свиней, про приключения совка, про страну зефирного варения. А тут сразу такой прорыв. Я бы эту книгу назвал «Детям о главном», но он же Писатель. И в его версии это звучало так: «Последний вздох Дурашки». От этой Дурашки просто мурашки.

Но это было лишь однажды. В последнее время из-под его пера перестали выходить даже примитивные Зефирные страны, ибо старик исписался. Лучше всего ему начали удаваться жалобы на жизнь, правдоискательство и, конечно, традиционные творческие страдания, самокопание и все такое. Его мучила совесть за весь тот разврат, в который он пустился в своей жизни, и внутренний голос подбивал его совершить самоубийство. Но на это он вряд ли бы отважился.

Недавно, кстати, я с удивлением узнал, что у всех людей есть внутренний голос. Это странно, у меня его нет. И поэтому мне так трудно что-то написать. Приходится самому себе почти вслух диктовать слова. А у Писателя был внутренний голос, да еще какой. Заноза в одном месте. Я буду помнить его. Прощай, старина! Право же, я и не помышлял о твоей смерти, я только говорил о ней. А она пришла.

Есть три теории зла. Одна гласит, что материальный мир создал злой демиург. И человеку, чтобы соединиться со светом-добром, необходимо отвернуться от всего материального. Зло – это материя. Вторая теория заключается в том, что зло – это несовершенство мира, а именно возникающая в мире асимметрия. И третья теория гласит, что зла вообще нет, это только понятие. То есть зло идеально. Удивительно, как бессмысленны эти теории, раз дают такие разные, противоположные друг другу ответы.

У меня есть своя теория, как вы понимаете. Зло – это все, что противоположно моей воле. Стало быть, если что-то соответствует моей воле, то это добро. Как бы больно при этом мне самому ни было.

Несмотря на нестерпимый рвотный запах, я терпеливо ждал, когда меня вынесут из машины, а потом позволил врачам положить себя на носилки.

– Голубчик, – сказал я молодому полицейскому, когда меня несли, – с нами был четвертый человек. Он пропал.

– Имя знаете?

– Клавдий.

– Как он выглядит?

– Просто, – удивился я. – В костюме. Волосы слегка длинноватые, темные. Довольно высокий, не полный.

– Понятно. Особые приметы есть?

– Нет. А, да. Пугливый.

– Хм, – оскалился полицейский. – Трупы обычно не пугаются.

– Что вы! Что вы! Он жив. Просто от шока растерялся и убежал куда-то.

– Куда?

– Я не видел, был без сознания.

– Понятно. Поищем пугливого. А как именно авария произошла?

– На дороге появился неожиданно человек в маске. Выскочил откуда-то. И водитель резко свернул с дороги. Дальше вы сами видите.

– В маске? Как спецназ?

– Нет. Как на карнавале. В маске оленя. Еще с такими рогами широкими.

– Чертовщина какая-то. Не буду это записывать.

– Пишите. Я же говорю.

– Я напишу, что водитель не справился с управлением. Какая разница?

– Это неправда. А должна быть правда.

– Вам померещилось. Я не могу опираться на показания человека на заднем сиденье. Тем более у вас был обморок.

– Голубчик, я не буду с вами спорить. Вообще, я с вами разговариваю, потому что у вас лицо приятное. Если не хотите, не пишите. Напишут за вас. Но я бы посоветовал сообщить руководству, что дело тут не вашего уровня. Пусть пришлют специальный отдел. Вы меня поняли? Повторять я больше не буду.

– Я при исполнении, – нерешительно сказал полицейский.

– Я тоже, – отозвался я с носилок.

– Ну хорошо, только бумажной работы прибавилось.

– Это очень разумное решение. Счастливо, лейтенант. Твое имя я запомнил.

Тем временем к месту аварии слетались мои пчелки – помощники, сотрудники, подрядчики. Мне даже пришлось подписать какие-то документы, как всегда, не читая. От этого на душе становилось спокойнее. Я это делал, пока меня обследовали в машине «Скорой» и пришли к выводу, что мое тело пострадало от времени больше, чем от аварии. Затем приехали также батюшка из части – отец Казимир – и сам полковник Кузнецов. К ним я вышел уже на своих двоих.

– Борис Андреевич! – начал Кузнецов. – Вы нас сильно напугали.

– Не время пугаться, командир.

– Храни Осподь, – буркнул Казимир. – Вас надо в тепло и отпаивать малиной.

– Успеете отпеть, святой отец, – сказал я и пригласил жестом гостей за импровизированный походный стол, тем временем организованный для меня рядом у дороги.

Когда мы сели, я спросил:

– Ну, рассказывайте, что тут происходит.

– Я могу доложить по обстановке и расположению групп, но оценку давать не возьмусь, – сказал Кузнецов, щуря один глаз. – Много всего зафиксировали, но объяснить не можем.

– Давайте по обстановке.

– Скажем так: пока все тихо. Но тишина очень напряженная. У них тут три лагеря.

– У кого?

– У паломников, – с задержкой, оборачиваясь на батюшку, продолжил Кузнецов. – Сами они их называют коммунами, а участников коммун – СВП.

– Как?

– СВП – свидетели Второго пришествия.

– И сколько их здесь?

– Численность различная. Лагерь православных – самый организованный, я разрешил разбить его с южной стороны холма. Он насчитывает до ста тысяч человек. У исламистов…

– Мусульман, у мусульман, – поправил Казимир.

– У мусульман, – продолжил командир, – с организацией похуже, и их больше.

– Намного?

– По нашим оценкам, втрое. Это очень подвижное образование, которое заняло западную и центральную часть за периметром оцепления Разлома. Они очень подвижны, и отдельные группы часто меняют дислокацию. Третья группа смешанная. Их пока немного, всего тысяч пятьдесят, но они совсем неорганизованные. Есть еще…

– Кто?

– Ну, это совсем другой контингент. Дети в костюмах… супергероев. Этих человек сто, не больше.

– А как они все тут живут, чем питаются? Как поставлен быт?

– Отец Казимир подробно изучал все группы.

– Да, – застенчиво и довольно улыбнулся священник. – Понимаете, Борис Андреевич, эти СВП очень одухотворенные люди.

– И что, они не едят и не гадят?

– Отчего же не едят? Просто немного. Кто что с собой принес, тот тому и рад. Они больше молятся, слушают духовную музыку, проповедуют, беседуют друг с другом.

– Слушайте, Кузнецов, четыреста тысяч… – возмутился я.

– Пока. Неделю назад было всего сто тысяч. Они продолжают поступать. И батюшка прав, пока питаются тем, что принесли. Поставок и организованных сообщений мы не наблюдаем.

– Да, – горячо подхватил священник. – Они много молятся. Не кричат. Сидят в палатках, в поле или в лесу у костров и разговаривают.

– Скоро еда закончится, начнутся эпидемии от нечистот. Будет столпотворение и бардак, многих одухотворенных людей просто затопчут во время молитвы, – сказал я.

Кузнецов посмотрел нерешительно на батюшку, потом на меня и наконец решился сказать:

– Это сложно объяснить, Борис Андреевич. Но тут такое дело. Короче, я буду оперировать только фактами. А выводы делайте сами.

– Ну.

– Когда все это началось, потребление пищи в столовой части сильно сократилось. Этак раза в четыре. То же касается питья. Прекратились конфликты среди военнослужащих. За последнюю неделю случаи нарушения устава можно пересчитать по пальцам.

– К чему вы клоните, что-то не пойму? – спросил я, точно зная, к чему он клонит. Но мне надо было услышать его собственный вывод. Вывод человека, далекого от моей жизни.

– Борис Андреевич, в лагерях паломников происходит то же, что и в части. Следовательно, – он с надеждой обернулся на батюшку, – должна быть какая-то общая причина. Нас так учили, что единое следствие – общая причина. Это не эзотерика какая-то, простите, а военное дело, логика. – Командир говорил уверенно, но на слове «логика» его голос все же дрогнул.

– Да, Борис Андреевич, – неожиданно сказал Казимир совсем другим голосом, серьезно и доверительно. – Мы с Кузнецовым много раз это обсуждали: вроде мы люди не фанатичные и до сих пор заслуживали уважения. То, что здесь происходит, совсем не так просто. Мы очень рассчитываем на вас, что вы разберетесь, и…

– Вы сомневаетесь, святой отец? – сказал я, подчеркивая каждое слово. – Сомневаетесь в моей способности в этом разобраться?

– Человеку свойственно…

– Послушайте, Казимир. Я понимаю, что вы слабы, чтобы верить своему разуму, и предпочитаете верить глазам. Я понимаю, что командир в своей жизни никогда не сталкивался с подобным.

– Никогда, – кивнул Кузнецов, глядя в сторону.

– Я даже понимаю, что все это может казаться реальным и это вас смущает. Но «после» не значит «вследствие», командир. Перед нами очевидный пример эпидемии. Я уже сталкивался с таким в Австралии.

Последние мои слова, похоже, пришлись моим слушателям по вкусу. Видя это, я продолжил беззастенчиво резать воздух откровениями, указывая им верный путь.

– Это, несомненно, тот же или подобный вирус. Он почти молниеносно поражает целые населенные пункты и вызывает такие симптомы, как галлюцинации, бредовые идеи, может быть, тошноту.

– Тошноты нет, – как на приеме у врача, рапортовал Кузнецов.

– Понятно, – ответил я. – В части есть врач?

– Конечно, – улыбаясь, сказал Кузнецов. – Не столичный, конечно, но он много раз…

– Отлично, тогда организуем лабораторию и аккредитацию. Эти ваши СВП должны в обязательном порядке сдать анализ крови, и все зараженные будут госпитализированы.

– Но, Борис Андреевич, это же сколько…

– Времени?

– Нет, крови. Нам негде ее хранить.

– Вам и не придется. Анализы будем посылать в областной центр, я договорюсь.

– Спасибо, Борис Андреевич! Вы только приехали, а уже такое облегчение. Борис Андреевич!

– Храни Осподь, – сыто пропел священник.

Гости удалились. Я набрал номер и услышал приятные длинные гудки.

– Это я.

– Да, Боря.

– У нас есть неделя. Но надо торопиться.

– Хорошо, Боря.

– Подожди, не клади.

– Что?

– Нет, ничего. До скорого.

Дела дали немного отдохнуть и прийти в себя, но скоро обязанности снова потянули меня в пучину бесконечных консультаций и управления процессами.

– Борис Андреевич, – раздался голос взволнованного Казимира в трубке тем же вечером, – вам следует знать, что у нас намечаются переговоры.

– С кем, отец мой?

– Коммуны прислали своих представителей. Называют себя епископами.

– Много их?

– Двенадцать. И еще одна девушка с ними.

– Девушка?

– Ну, да. В цветной, с трудом натянутой на тело, тряпочке. Срам один. Может, вы приедете?

– Я сейчас не могу. Узнайте, что они хотят, и перезвоните мне.

– Хорошо.

– Кстати, как идет сбор анализов?

– Желающие есть, но их совсем немного.

– Ясно.

Разговор был окончен. Тем временем мой штаб занял несколько домов в поселке, и началась работа. К счастью, бюджет был почти не ограничен, и моя команда приступила к планированию масштабных мероприятий самого разного характера. В этот раз я лично контролировал все действия, так как не хотел допустить ни малейшей ошибки. Нужно было свести воедино нашу концепцию и реальность, с которой мы столкнулись на месте, для чего требовалось изучение многих факторов. Работа нашлась почти для всех в моей компании, и дело закипело.

Поиски Клавдия, к сожалению, пока не увенчались успехом. Нашли только его окровавленный пиджак, самого мальчика нигде не было. Это было, конечно, очень печально. За последние годы я так привык к его обществу, что мне уже было сложно без него обходиться. Сердце, впрочем, подсказывало, что он жив, но голова отказывалась понимать, куда он мог деться. Я не допускал никаких чудес, хотя рассказ командира не оставил меня равнодушным. Поведение паломников еще можно было как-то объяснить, но почему солдаты вели себя так же? Может, и правда эпидемия? Во всяком случае, этому должно быть объяснение.

На территории Разлома уже несколько дней работала группа ученых. Это было забавно, потому что на фотографиях, которые мне присылали, ученые были в скафандрах, будто они работали под водой или на Луне. По совпадению, группу возглавляла Екатерина Армстронг, молодая амбициозная женщина, уже заработавшая репутацию непоколебимого борца с ересью в науке. А теперь ей предстояло бороться с тем, что называют ересью не в шутку. Как-то раз мы пересеклись с Екатериной на конференции, и она произвела на меня впечатление честолюбивого ученого с твердыми убеждениями. Поэтому я ждал отчета о деятельности группы с большим интересом и надеждой на объяснения. К сожалению, первые данные, которые поступили еще вчера, не обнадеживали. Если коротко, то ничего особенного. Все в норме. И радиация, и давление, влажность, вещества и примеси в почве, температура, все известные излучения – в норме. Биологический анализ требует больше времени, поэтому надежда на диковинный вирус еще оставалась.

Я отгонял от себя вопрос, а что, если? Если научного объяснения не будет? Как в этом случае я должен поступить? И во что мне верить тогда? Я решил оставить эти непростые дилеммы на потом и вернуться к ним только в том случае, если не найдется никакой спасительной уловки или лазейки для разума, которая поможет скрыть от себя самого важные последствия происходящего. Иными словами, до того момента, когда, а точнее, если, произойдет что-то неотвратимое и я лицом к лицу столкнусь с чудом. С таким чудом, которое пошатнет все мои фундаментальные представления и заставит признать для себя что-то новое. Что-то, чего сейчас я не признаю.

Таков был план. Учитывая мою врожденную способность к мысленным уловкам, должен сказать, что план был совсем неплох. Ведь если я увидел бы что-то невероятное, то счел бы это галлюцинацией. А если бы увидел что-то невероятное в окружении других людей и они увидели бы то же самое, я бы сказал – это фокус или трюк. Или неизвестное еще науке явление природы, но его обязательно скоро изучат. Загнать мой разум в ловушку в таких вещах невозможно. Поэтому план был хорош и позволял не думать о чудесах серьезно. Я решил называть все это фокусами и говорить не «Батюшка, какие сегодня были новые чудеса?», а, скажем, «Ну, поведайте нам, святой отец, какие нам показывали фокусы?». Хотя, конечно, и я, и святой отец понимали, что все в этом вопросе было неконкретно. Кто показывал? Кому показывал? Тем не менее это меня устраивало.

Когда стемнело, раздался звонок.

– Добрый вечер, Казимир! Как прошли переговоры?

– Добрый, Борис Андреевич! Боюсь, что это были не переговоры. Нам объявили условия.

– Серьезно? И что они хотят?

– Дело в том, что, по словам епископов, чудеса происходят теперь все чаще.

– Фокусы, говорите – фокусы.

– Дело в том, Борис Андреевич, что фокусов становится так много, а случаются они так часто, что епископы рассчитали, когда ждать, так сказать, коронный фокус.

– Коронный? – удивился я сначала, а потом догадался, о чем речь. – И что же, когда нам его ждать?

– Осталась неделя, Борис Андреевич. Ожидаем Второго пришествия в грядущий четверг.

Я задумался.

– А они не ошиблись? Какой-то день для пришествия неудачный. Я думал, что это будет, ну, скажем, воскресенье.

– Так это и будет воскресенье, Борис Андреевич. По их расчетам. Они теперь ведут исчисление дней как-то иначе, и на следующий четверг придется как раз их воскресенье.

– М-да, – сказал я. – Святой отец, у нас есть свои люди в епископате?

– К сожалению, нет. Наших людей не избрали, несмотря на все наши действия и их профессионализм, – ответил Казимир. – Хотя выдвигали лучших.

– Это жаль. Ну, и какие у них требования?

– Ничего особенно. Мы, в принципе, ждали этого. Они хотят в день ВП беспрепятственно подойти к Разлому. Чтобы оцепление было снято и они могли своими глазами все видеть и молиться.

– А если оцепление не будет снято?

– Они сказали, что паломники все равно будут идти, невзирая на оцепление и вооруженных охранников.

– Пойдут грудью на штыки?

– Да. Пойдут. Так как говорят, что смысл жизни всех, кто сюда пришел, в том, чтобы увидеть чудо своими глазами. И если они не увидят, то и жить незачем.

– А что командир? Он готов их остановить?

– Эх, – вздохнул Казимир. – Я понимаю, Борис Андреевич, что вы это спрашиваете вовсе не потому, что рассматриваете такой вариант всерьез. Это гипотетический вопрос. А значит, и я могу ответить на него гипотетически, без последствий для моей души.