Текст книги "Звезда упала"

18. Казнь

На следующей неделе, в среду, всё население Дарьина было вновь собрано на площади перед комендатурой.

Вера и Надя молча стояли в общей толпе, крепко держались за руки. Безостановочно валил снег, стоило чуть-чуть поднять лицо вверх, как он тут же залеплял глаза.

Со вчерашнего дня площадь сильно изменилась. Посреди неё красовались две свежесколоченные виселицы. Рядом переминались на морозе Генрих Штольц с Петером, знакомые Вере эсэсовцы, переводчик Клаус, полицаи с покрасневшими от холода лицами.

Под одной из виселиц солдаты поставили на ящик сильно приволакивавшего ногу доктора Астахова. Доктор одним глазом поглядывал на толпу, другой заплыл настолько, что открыть он его не мог.

Петлю второй виселицы набросили на шею раненого партизанского командира. Партизан, похоже, пришёл в себя, но было так и не ясно, осознаёт ли он, что с ним происходит. Выглядел он ужасно, поводил вокруг мутным, бессмысленным взглядом. Бинты с него большей часть сорвали, а те, что остались, превратились в грязные, пропитанные сочившейся кровью тряпки. Стоять он не мог, его поддерживали с двух сторон, чтобы не дать ему обвиснуть раньше времени.

– …так будет с каждым, укрывающим партизан или помогающим им, – говорил тем временем Клаус.

Его гнусавый невыразительный голос далеко разносился в холодном воздухе.

– …недонесение о подобном преступлении также приравнивается к преступлению. Все, кто что-то знает о партизанах, должны немедленно сообщить об этом в комендатуру.

Переводчик замолчал.

Тишина внезапно установилась такая, что стало слышно, как мягко падает снег. Потом где-то вдали залаяла собака, ей ответила другая, и кто-то в толпе вдруг закашлялся, болезненно, по-стариковски.

Надя повернулась на кашель, увидела деда Семёна. Он с трудом успокоился, зажав себе рот рукавицей и по-прежнему судорожно вздрагивая.

Клаус по-собачьи взглянул на коменданта, давая понять, что закончил перевод. Генрих Штольц вздёрнул подбородок, в свою очередь переглянулся с одним из эсэсовцев. Тот неспешно кивнул.

Штольц бегло оглядел ждущих его сигнала палачей и коротко отдал команду.

Вера в ужасе отвела глаза, наткнулась на чей-то пристальный, ненавидящий взгляд, не сразу узнала почтальоншу Пашу, закутанную в заснеженный платок.

Раздался звук вышибаемых из-под ног ящиков, и снова повисла гробовая тишина, прерываемая лёгким поскрипыванием.

Вера почувствовала, как Надя изо всех сил сжимает ей руку.

Когда она вновь решилась посмотреть, тела казнённых уже перестали дёргаться, мерно покачивались на верёвках.

19. Попытки

Наступил новый, тысяча девятьсот сорок второй год. Подруги думали встречать его вместе, но ничего не получилось, Надю назначили на ночное дежурство. На настойчивые же приглашения Генриха отпраздновать Новый год с ним Вера отвечала вежливым, но категорическим отказом.

В результате в новогоднюю ночь осталась одна, впервые за всю свою жизнь.

Ровно в двенадцать часов подошла к фотографиям на стене, поздравила Наташу и Мишу, пожелала скорой встречи, завершения ужасной войны, разметавшей их по разным сторонам. Потом открыла дверь, вышла на крыльцо, кутаясь в шерстяной платок.

Прислушалась к ночному шуму леса, остро чувствуя своё невероятное одиночество в тёмном холодном мире. Слёзы выкатывались и застывали на щеках, потом заледеневшие капельки отрывались и с еле слышным шорохом падали наземь.

Вера глубоко вдохнула морозный воздух. Всё ещё будет хорошо, она дождётся их, они все обязательно опять соберутся.

Но для этого следует как следует подготовиться, предпринять ряд необходимых, хорошо продуманных действий. Не может же она встретить своих с немецким ребёнком в животе!..

Во что бы то ни стало надо освободиться от него, пока никто не узнал, пока ещё есть время.

Завтра может быть поздно, подозрительные взгляды, как немцев, так и односельчан, ежедневно преследуют, осматривают, обшаривают её, ей стоит огромных усилий держаться, как ни в чём не бывало.

Вера окончательно замёрзла, вошла обратно в дом, где жарко потрескивала печка. Короткий выход в студёную ночь неожиданно вселил в неё мужество.

Единственное её спасение – выкидыш, и она всё-таки спровоцирует, добьётся его, выбросит из себя чужеродную немецкую плоть, очистит наконец своё измученное непосильной ношей тело.

Она это сделает, и немедленно, сейчас!

Вера подставила табуретку, подтянувшись, с трудом вскарабкалась на платяной шкаф, тяжело дыша, посмотрела вниз. Внезапно ей стало страшно. Там, далеко внизу, был твёрдый дощатый пол. При падении можно переломать ноги, разбить голову, всё, что угодно, может случиться…

Но выхода не было.

Вера зажмурила глаза и прыгнула вниз.

С размаху приземлилась на носки и тут же по инерции резко упала назад, больно ударила копчик. Повернулась, уткнулась лицом в доски пола и какое-то время лежала ничком, прислушиваясь к себе.

Потом медленно зашевелилась, встала с приглушённым стоном и, сжав зубы, опять полезла на шкаф.

Она прыгала ещё и ещё, сильно ударялась об пол разными частями тела, покрывалась болезненными синяками, всякий раз надеясь, что это случится и наконец-то освободит её.

Но всё было бесполезно. Проклятый немчонок, сидевший в ней, крепко держался внутри её лона, ни за что не желал покидать его.

Холодный, пепельный рассвет первого дня нового года, заглянув в заиндевелое окно, застал Веру, скорчившуюся на полу возле остывающей печки.

Сил у неё больше не оставалось, за эту ночь она израсходовала их все целиком. Теперь она могла только горько плакать, одиноко выть от ушибов, от физической боли, от сознания своего безнадёжного несчастья.

Спустя несколько дней она предприняла новую попытку, сделала горячую ванну для ног из горчичного порошка, который принесла Надя. Подливала кипяток в ведро, кусала губы от обжигающей, острой боли, но терпела.

Ноги уже через полчаса стали красные, словно обваренные. Она выдержала, сколько могла, потом вынула их, с трудом дотащилась до кровати.

К утру ноги распухли так, что она не смогла пойти на работу. Было больно ступать, даже валенки, до того свободные, вдруг оказались тесными.

Но и это оказалось зазря, ничего не помогло, всё осталось по-прежнему.

Генрих прислал шофёра узнать, что с ней, она вышла к нему, обмотав горло, сказалась больной. Держалась прямо, Пауль ничего не заметил, вниз, на ноги, ни разу не взглянул.

Двое суток Вера провалялась в постели, уткнувшись в стенку и желая одного – умереть.

На третий день появилась Надя, заставила её встать, обнадёжила, убедила, что всё будет в порядке, надо только хорошо пропариться в бане, баня обязательно должна помочь.

Сговорились на ближайший день, откладывать было невозможно, опасно, к тому же она слишком измучалась.

Вся в поту, Вера теперь сидела в парной, обессиленно прислонившись к влажной горячей стенке.

Она задыхалась. Судорожно, как выброшенная на берег рыба, открывала рот, пыталась вдохнуть воздух, которого не хватало.

Всё сильнее стучало в висках. Гулко и отчаянно, будто подраненная сова, ухало сердце.

Открылась дверь, в парную заглянула Надя. Озабоченно вгляделась в окутанную паром подругу.

– Верунь, выходи! Хватит, сколько можно! Тебе плохо будет! Это не поможет!..

Вера упрямо покачала головой.

Как же так, не поможет?!. А что же тогда поможет?.. Надя же обещала, что всё будет в порядке… Где же он, этот порядок?..

Но Надя не отвечала, она вдруг раздвоилась, размножилась и исчезла. Всё куда-то потекло, поплыло перед глазами.

Вера стала медленно заваливаться на бок.

Надя бросилась к ней, пытаясь привести в чувство, бесполезно хлопотала, потом тяжело тащила из парной ослабевшее, мокрое от пота, выскальзывающее из рук тело.

20. Предложение

В феврале морозы ударили такие, что птицы внезапно совсем замолчали, поисчезали куда-то. Стало тихо и жутковато. В лесу никто уже не галдел, не свиристел, не чирикал. Даже ворон, и тех, нигде не было видно.

Вере почему-то хотелось думать, что они всё-таки улетели, а не просто попрятались. Вырвались отсюда наконец, унеслись далеко-далеко, прыгают сейчас где-то по свободной от ненавистных фрицев земле, перепархивают с ветки на ветку, счастливо переговариваются между собой.

Только она никуда не может деться, обречена здесь на страшное изматывающее ожидание своей неминуемой участи. Только ей суждена эта медленная изощрённая пытка – изо дня в день видеть в зеркало, как неумолимо она меняется, как наливаются, созревают её груди, как постепенно округляется её живот.

Вера сидела в комендатуре на своём рабочем месте, печатала очередной еженедельный отчёт, который Генрих Штольц регулярно отсылал в штаб.

Неожиданно подкатило к горлу, стало мутить. Она быстро налила воды из графина, попыталась запить, но ничего не вышло, её тошнило всё сильнее.

Открылась дверь кабинета, комендант вышел, заговорил о чём-то с Петером Бруннером. Вера в этот раз даже не прислушивалась. Следовало любым путём сдержаться, перетерпеть. Однако это оказалось невозможно. Штольц не уходил, спокойно беседовал, как обычно, поглядывал в её сторону.

Не в силах больше ждать ни секунды, Вера вскочила и бросилась в уборную.

Генрих Штольц внимательно посмотрел ей вслед. Его подозрения, возникшие не так давно, подтверждались всё больше. Он хотел не спешить, не торопить события, окончательно убедиться во всём. Но, похоже, дальше уже тянуть нельзя, необходимо срочно объясниться.

Когда в первый раз ему пришла в голову мысль о беременности Веры, он (чего уж скрывать!) испугался. Совсем не ожидал этого, никак не был готов к рождению их ребёнка. Но чем дольше об этом думал, тем больше привыкал к этой мысли, тем сильнее она ему нравилась, и теперь он постоянно исподтишка наблюдал за Верой, с жадностью подмечал детали, свидетельствующие в пользу его открытия.

Генрих встал, не спеша прошёл по коридору в конец здания, где находилась уборная, прислонился к стенке, прислушался. Удовлетворённая улыбка появилась на его лице.

Уборная была гордостью Штольца, её построили в левом крыле под его непосредственным руководством. Прежние хозяева здания пользовались дощатым строением во дворе. В комнатке всё блестело чистотой, пахло хорошим немецким мылом, и от этого почему-то она казалась сейчас Вере особенно отвратительной.

Она задыхалась от душистого запаха. Веру отчаянно рвало. Она стояла на коленях, ждала, когда судороги, выворачивающие её нутро наизнанку, прекратятся, дадут ей вздохнуть.

Наконец наступила передышка.

Вера подождала ещё немного, убедилась, что приступ прошёл окончательно, и только тогда, пошатываясь, встала на ноги. Повернулась к висевшему на стене зеркалу. На неё глянуло бледное, без кровинки, измученное лицо.

Она криво улыбнулась этому лицу, подбадривающе подмигнула ему.

Это только начало, пока ещё цветочки, ягодки впереди!

Хорошо бы не выходить отсюда больше, сдохнуть тут, никогда не видеть их мерзкие сальные рожи…

Пора было возвращаться. Долго торчать в уборной нельзя, лишние вопросы ей совсем ни к чему.

Вера вернулась в комнату и сразу же наткнулась на внимательный взгляд Генриха Штольца, стоящего в дверях своего кабинета.

– Зайдите ко мне, фрау Вера, – строго произнёс он.

Она вошла в кабинет, закрыла за собой дверь, но дальше не двинулась, так и осталась стоять у порога, со страхом ждала, что он скажет.

Генрих Штольц подошёл к ней сам, молча подвёл её к креслу, усадил в него, ловко устроился рядом, на подлокотнике. Потом ласково, но решительно взял её руки в свои, заглянул в глаза. Вкрадчиво спросил:

– Вера, скажи мне правду, ты беременна?

Вера боялась этого вопроса, ждала его постоянно, но теперь, когда он, наконец, был задан, оказалась совсем не готова к нему. Она судорожно вздохнула, отвела глаза, которые тут же предательски наполнились слезами.

– Ты беременна! – просиял Генрих.

Он соскочил с подлокотника, по-мальчишески опустился перед ней на корточки, быстро заговорил, сжимая ей руки:

– Я так и знал! Вера, дорогая, я счастлив! У нас будет ребёнок! Я всегда мечтал о ребёнке! Вера, мы сегодня же отпразднуем это!

Он поднялся, обнял её, нежно прижался к лицу.

Вера молчала, уронив безвольные руки, никак не реагируя, походила на лишённую жизни куклу. Только в глазах этой большой куклы застыла сплошная боль.

Генрих Штольц неожиданно опомнился. Он опять вёл себя не по-джентльменски, совсем забылся от радости. Она ведь наверняка ждёт от него предложения, а он болтает о каком-то праздновании.

Генрих встал на ноги, выпрямился, одёрнул китель, молодцевато щёлкнул каблуками.

– Вера, я хочу, чтобы ты вышла за меня замуж, – торжественно заговорил он. – Я прошу твоей руки. Я знаю, что моё командование не придёт в восторг от этого брака, но меня это не остановит! Я люблю тебя. Я попрошу отпуск и отвезу тебя в Германию. Я познакомлю тебя с моим отцом. Я писал ему о тебе. Старик, конечно, встал на дыбы, но это не страшно, я уверен, что, как только он увидит тебя, все изменится, я хорошо его знаю. Так что ни о чем не волнуйся. У нас в доме ты спокойно дождёшься конца войны, родишь нашего ребёнка. А потом я вернусь, и мы поженимся. Я всё устрою, ты слышишь, Вера?

Он пытливо вглядывался в неё, проверяя впечатление, которое произвела на неё его тирада. Наконец-то всё было сказано.

Он виноват перед ней, но сейчас это позади. Он доказал, как серьёзно и уважительно относится к ней, долгое время ждал, не торопил, не настаивал. Бог оценил его усилия, поселил в ней его семя. И теперь Вера будет полностью принадлежать ему.

Иначе и быть не может.

Разве возможно, что она не простит его?

Разумеется, нет.

Ведь она носит в чреве их младенца, маленького или маленькую Штольц!..

Вера, однако, не произнесла ни слова. Что она могла ему сказать?..

Чем ответить на такой щенячий, унижающий её восторг?..

У неё больше не было сил ни на что, даже на ненависть. О какой женитьбе он болтает, этот рослый немецкий парень, насильно обрюхативший её. У неё есть муж, дочь, разве он забыл об этом…

Какой он глупый, этот немец…

Он ничегошеньки не понимает про неё…

На что он надеется, дурачок?..

Генрих словно услышал её мысли, быстро опустился на колени, приблизил к ней лицо.

– Вера, пойми, наконец, что ты свободна, – горячо зашептал он. – Я дважды наводил справки. Ты же знаешь, как мы, немцы, аккуратны в делопроизводстве. Среди живых твоего мужа нет, поверь мне. А твою дочку я разыщу, как обещал, как только кончится война. Мы заберём её с собой. У нас будет большая, счастливая семья. Ты согласна, Вера? Скажи, что ты согласна!

Вера по-прежнему молчала, удивлённо глядя на него большими глазами.

Генрих по-своему растолковал это молчание. Он нежно улыбнулся ей, приподнялся и стал медленно наклоняться, чтобы поцеловать.

Вера подалась назад, вдавилась в кресло, в ужасе смотрела, как приближаются его жадные, полные губы. И в это время снова почувствовала острый приступ тошноты.

Не в силах больше сдерживаться, она сильно оттолкнула его, закрыла ладонью рот, вскочила на ноги и стремительно выбежала из кабинета.

Генрих Штольц, продолжая улыбаться, смотрел ей вслед. Он позаботится о ней, ей больше не о чем беспокоиться.

Всё в этой жизни происходит не зря, всё имеет свои основания. Бог рукой фюрера направил его сюда, в холодную дикую страну, чтобы он нашёл здесь, в маленьком глухом поселении своё счастье. Так было надо, чтобы они встретились.

Он вынужден признаться, успехи и поражения немецкой армии волнуют его сейчас куда меньше, чем то, что происходит между ним и Верой. Но ему нисколько не стыдно в этом признаваться. Потому что это судьба.

Не случайно она не успела уехать из Дарьина, не случайно навсегда сгинул её муж. Эта красивая гордая русская женщина была изначально предназначена ему, Генриху Штольцу.

Так написано на скрижалях, так и произошло, в конце концов.

21. Весна

В начале марта неожиданно в одночасье вернулись птицы. Причём не только вороны, но и многие другие – воробьи, снегири, синицы, галки – целая разношёрстная армия поющих.

Вера и Надя сидели во дворе больницы, где прогуливались выздоравливающие и легкораненые, дышали весенним воздухом, тихо переговаривались. Надя курила, Вера хмуро поглядывала по сторонам, её ничто не радовало.

Свободное длинное габардиновое пальто, которое где-то раздобыл ей Генрих, полностью скрывало её уже вполне заметный округлившийся живот. Впрочем, сюда, в больницу, Вера ходила почти безбоязненно. Кроме Нади и бабы Луши, никого из русских тут уже не осталось. А бабы Луши она не опасалсь, та всё понимала, умела хранить чужие секреты, лишнего слова от неё никто никогда не слыхал.

В последнее время Генрих Штольц окружил её постоянным, настойчивым вниманием, которое только до крайности раздражало Веру. Он почти полностью освободил её от необходимости ходить на работу, но всё время находил предлоги, чтобы самому бывать у неё, привозил на дом переводы, вынудил всё же заниматься с ним русским.

Весна, всегда приносившая облегчение и надежду, на это раз несла в себе только ужас и отчаяние.

– Я больше не могу, Надя! – тихо жаловалась Вера. – Я не знаю, что делать! Меня тошнит от его подарков, от этих уроков! Я ненавижу его! Ненавижу этого ребёнка!

– Не говори так! – испуганно повернулась к ней Надя. – Не надо!.. Пожалуйста…

– Нет, ненавижу! – настаивала Вера. – Я не хочу, чтобы он рождался! Я не хочу, слышишь! – выкрикнула она.

Ковылявший мимо солдат на костылях удивлённо оглянулся на неё. Вера вызывающе посмотрела в ответ, но тут же лицо её сморщилось, стало маленьким, несчастным, и она безмолвно, безутешно зарыдала.

Надя нежно обняла её:

– Тсс! Верочка! Веруня!.. Не надо!.. Успокойся!.. Я тебя прошу!.. Вон на нас смотрят…

– Я больше не могу-у-у-у! – жалобно скулила, всхлипывала Вера. – Он уже всё рассчитал, уже отпуск попросил. Как только я рожу, он повезёт меня в Германию, чтобы там пожениться! Надя, Наденька, что же мне делать?..

– Потерпи, Верунь! Я слышала, наши перешли в наступление. Они скоро вернутся!.. Потерпи, мы что-нибудь придумаем…

Надя говорила, понимая, что слова звучат неубедительно, фальшиво. Вере ничем нельзя было помочь. И на самом деле она ничего не могла посоветовать подруге, мучилась от собственного бессилия.

– «Вернутся!» – горько передразнила её Вера. – И что?! И что я буду делать?.. Кому я в глаза смогу посмотреть! Со мной и так почти никто не здоровается!.. А Наташа?.. Что я скажу Наташе, когда она вернётся? Что у неё теперь братик или сестричка, которого зовут Гансик или Эльза… О господи!.. Ну, за что?!. За что?..

Она снова разрыдалась. Эти последние месяцы она плакала столько, сколько никогда за свою предыдущую жизнь. Ей казалось, что она выплакала все слёзы на много лет вперёд, что им уже неоткуда взяться. Но, к её удивлению, они всякий раз появлялись снова, струились по лицу безудержным солёным потоком.

Окно на втором этаже распахнулось, оттуда высунулась баба Луша, энергично замахала рукой:

– Надя! Иди скорей, тебя ищут!

Надя затушила сигарету, вскочила с места.

– Не отчаивайся. Я вечером приду, мы что-нибудь решим.

Вера равнодушно кивнула, было непонятно, услышала ли она то, что сказала Надя.

Тяжело встав со скамейки, она, не прощаясь, грузно заковыляла прочь. Безнадёжно потащилась в безрадостную весну, на прочной незримой цепи волокла за собой свою беду.

Надя секунду с состраданием смотрела ей вслед, затем смахнула невольно появившиеся на глазах прозрачные капли и, резко отвернувшись, убежала в здание.

22. Неудача

Прошла ещё неделя. Всё вокруг бурно оживало, оттаивало. Но чем теплее становился воздух, тем мучительнее становился тягостный, ненужный день, тем труднее оказывалось переносить его.

Минуты быстро складывались в часы, те весело проносились, отщёлкивались, издевательски приближая страшный момент её позора. Время предало Веру, оно тоже оказалось в стане врагов, неотвратимо гнало её в западню, из которой не было выхода.

Прошедшей ночью она почти не спала, периодически впадала в странное, короткое забытье, в испарине выныривала из него, напряжённо думала, уставившись в темноту сухими, блестящими глазами, потом снова проваливалась, чтобы вскоре опять очнуться.

Под утро всё стало ясно. Надеяться не на что, надо действовать, пока ещё не поздно.

Прямо сегодня, сейчас, ждать больше нечего.

Сразу наступило облегчение. Но сначала надо было закончить все дела.

Больше Вера не плакала. Встала очень рано, при свете керосиновой лампы своим ровным учительским почерком написала два письма, одно – Наташеньке, другое – Мише.

Она прощалась с ними, рассказывала, как любит их, как скучает, просила за всё прощения. Про беременность ни словом не упоминала, просто объясняла, что больше так жить не может, не хочет служить врагам. Умоляла простить её за слабость, за то, что не смогла их дождаться. Желала им обоим долгой и счастливой жизни.

Закончив письма, Вера аккуратно сложила листочки треугольниками, надписала их и, поразмыслив, спрятала за свою и Михаила двойную фотографию, висящую на стене. Закончится война, вернутся наши, Наташенька с Мишей устроят уборку, снимут портрет, чтобы протереть, и найдут на обратной стороне рамки её письма.

Мысль об уборке озаботила её. Она тоже относилась к делам, к тому, что следовало закончить. Всё должно быть вымыто, вычищено, иначе уходить нельзя.

Вера потушила уже ненужную лампу, вышла во двор, глубоко вдохнула весенний воздух, погода окончательно установилась тёплая, солнечная. Она подошла к колодцу, набрала ведро воды, с трудом, тяжело переваливаясь, потащила его в дом.

Дома достала тряпку, начала мыть пол. Ей это давалось не так легко, мешал выросший живот, она задыхалась, приходилось всё время останавливаться.

Наконец и это было сделано.

Вера опять вернулась к колодцу, разделась, облилась холодной водой. Ёжась от холода, побежала обратно. Насухо вытерлась, тщательно расчесалась, натянула своё любимое ситцевое платье лимонного оттенка, которое надевала в последний раз перед войной.

Теперь предстояло самое главное. Вера сходила в чулан, принесла высушенные мухоморы. Не зря когда-то нашла их в лесу, вот и пригодились. Не ведала только, что для самой себя собирала.

Ядовитые, скукожившиеся грибы она положила в кастрюльку, залила водой, поставила кипятиться. Сама, ожидаючи, села рядом, внимательно оглядела дом, не забыла ли чего напоследок.

Один угол кровати оказался неаккуратно застелен. Вера подошла, поправила, теперь всё стало хорошо, ровно.

Она потянула носом, отвар был готов, запах от него шёл гадкий, тошнотворный. Сняла кастрюльку с огня, перелила тёмное, густое варево в чашку. Подождала чуток, пока остынет, в последний раз взглянула на фотографии на стене и решительно, давясь от отвращения, сделала первый глоток.

Генрих Штольц решил заехать к Вере рано, до работы. Хотел на этот раз сам завести ей продукты, не посылать Пауля, знал, что она его терпеть не может. Заодно предполагал поболтать с ней несколько минут, рассказать о письме, которое получил от отца. Сегодня предстояло много дел, из штаба вчера пришёл новый приказ, требующий немедленного выполнения, и он не знал, когда потом сумеет вырваться.

Но даже жёсткий, неприятный приказ не мог изменить его превосходного настроения. Война есть война, ничего не поделаешь, и она, к сожалению, затягивается, но в каком-то смысле ему это даже на руку. Петер Бруннер, конечно, сукин сын, но надо отдать ему должное, он снял с него целый круг проблем. Организатор Бруннер, безусловно, отменный. По крайней мере партизаны, которые держат в напряжении всю армию, обходят Дарьино стороной. По сравнению со многими другими населёнными пунктами, всё здесь, слава богу, более-менее благополучно.

Яркое весеннее солнышко навевало отрадные, сладкие мысли. В конечном счете жизнь только начинается и всячески благоприятствует ему, Генриху Штольцу, которому вскоре предстоит стать отцом прелестной малютки.

«Опель-адмирал» остановился около хорошо знакомого ему дома. Даже к этому бревенчатому, грубо сработанному строению Генрих испытывал теперь тёплые чувства. Здесь его будущему младенцу суждено провести свои первые дни прежде, чем он окажется в нормальном, цивилизованном, достойном его древнего рода месте.

Генрих выскочил из машины с большим пакетом в руках.

Улыбаясь, подошёл, постучал в дверь.

– Вера!

Никто не ответил.

Генрих Штольц постучал ещё несколько раз, потом осторожно приоткрыл дверь, вошёл внутрь, потягивая носом.

Отвратительный, горьковатый запах стоял в комнате. Вера, скрючившись, в беспамятстве лежала на полу, стонала. Лицо было бледное, в испарине, в глазах стояли слёзы, изо рта, образуя небольшую лужицу, сочилась чёрная вязкая жидкость.

– Что ты сделала? – отчаянно, догадываясь, в чём дело, крикнул Генрих. – Зачем?

Она вдруг произнесла что-то невнятное, потом криво улыбнулась. Взгляд её блуждал, ни на чём не задерживаясь.

Эта бессмысленная улыбка ужаснула Генриха. Он упал на колени, приподнял её, встряхнул несколько раз, и Веру тут же обильно вырвало остро пахнущей мерзостью.

Генрих, по-прежнему одной рукой придерживая ей голову, засунул два пальца другой глубоко в горло, провоцируя у неё новые рвотные спазмы. Так он проделал несколько раз, до тех пор, пока рвать ей стало уже нечем, из горла сочилась лишь одна желчь вперемешку с коричневой слюной.

Генрих вспомнил, что в машине, в аптечке, лежит слабительное, заботливо уложил любимую женщину обратно на пол и бросился вон из дома.

Часа через полтора Вера постепенно пришла в себя. Сумрачный склизкий туман, в который она провалилась, рассеялся, она с удивлением увидела, что лежит на постели и рядом сидит Генрих, озабоченно вглядывается в неё.

Вера закашлялась, инстинктивно схватилась за горло, оно сильно саднило.

Теперь она окончательно поняла, что произошло. Глаза её потемнели от отчаяния. Всё оказалось напрасно. Ничего не вышло. Её постигла ужасная неудача.

Он вытащил её, проклятый безумный немец, спас на утеху себе, опять обрёк на эту дикую муку.

Она по-прежнему обречена жить.

– Тебе уже лучше? Какое счастье, что я подоспел вовремя, – тем временем тихо шептал Генрих. – Молчи, ничего не говори. Это я виноват. В таком состоянии тебя не следовало оставлять одну. Прости меня! Больше этого не повторится! Я уже всё продумал. Завтра я отвезу тебя в Западный лес на хутор Лесной. Там сейчас живут Адам и Ханна Гальдер, старинная немецкая семья. Тебе у них понравится. Прекрасные люди, я их знаю ещё по Кёльну. Чем-то похожи на моих родителей. Я договорюсь, они присмотрят за тобой ближайшее время, пока я получу разрешение на твой отъезд. Мне нужно подготовить для тебя документы, охрану… Признаться, мне будет очень нелегко расстаться с тобой. Как же ты меня напугала, моя дорогая!..

Он нагнулся над ней, ласково обнял, прижал к себе.

По лицу Веры покатились слёзы.

А она-то считала, что больше уже никогда не будет плакать, что с этим покончено навсегда, так же, как и со всем остальным.

Как же она ошиблась!..