Текст книги "Годы привередливые. Записки геронтолога"

«Сияние Севера»

Летом 1977 года я не смог поехать на заработки. Отпуск был осенью. Заканчивались большие эксперименты в лаборатории, и оставить своих мышек я не мог. Зато на следующее лето собралась команда «доцентов с кандидатами» из I ЛМИ. Членами бригады были Анатолий Жебрун, Генрих Хацкевич, Альберт Крашенюк и другие. Возглавил её старый целинник Владимир Беляевский. Нас было человек десять, почти все работали в I ЛМИ или НИИ города. Приехали мы в этот раз в посёлок Урдома Архангельской области, где шла ударная комсомольская стройка – КС-10 газопровода «Сияние Севера». Об этом возвещал огромный плакат у въезда на стройплощадку, где уже стояли огромные корпуса КС – компрессорной станции, которой предстояло перекачивать газ с Ямала в Германию. Прораб, замечательный мужик, строивший КС по всему Северу, говорил нам, что когда он с делегацией наших специалистов ездил в ФРГ согласовывать проект, их там кормили пряниками, сделанными из нашего газа, – такое богатство мы за бесценок отдавали хитрым немцам, сокрушался старый мастер.

Наша бригада должна была делать бетонные оголовки на забитых в болотистый грунт длиннющих сваях. На оголовки устанавливали турбины для перекачки газа и опоры для труб высокого давления. Точность бетонных работ требовалась большая, но нас это не пугало. У всех за плечами была не одна поездка в стройотряды и «шабашки». Нам подвезли компрессорные установки для подачи сжатого воздуха, выдали несколько отбойных молотков, которыми нужно было разбивать верхние части свай и обнажать арматуру, чтобы к ней приваривать новую арматуру с соответствовавшей каждой опоре конфигурацией. Через несколько дней работы с отбойным молотком руки нас не слушались так, что и ложку держать было сложно. Да еще молотки эти отбойные часто ломались, компрессоры глохли. Неожиданно дело прояснилось, когда кто-то из нашей команды удачно проконсультировал кого-то из местных работяг, избавив его от какой-то застарелой болячки. Они знали, что среди «студентов» есть доктора. Этот работяга пришел к нам поблагодарить за излечение и «поговорить по душам».

– Вы что, – спросил он нас, – все коммунисты, что ли?

– Почему такой вопрос? – не поняли мы.

– А вот, не пьете, работаете с утра до ночи как черти, матом не ругаетесь, не деретесь, – искренне вопрошал он нас, загибая пальцы.

Мы рассмеялись:

– Просто мы тут все доктора, которым наше великое государство так много платит, что на нормальную жизнь не хватает, а у всех дети растут.

– Так бы и сказали нам, – изрек наш собеседник.

Оказалось, что основной контингент рабочих на этой «комсомольской» – были «химики», то есть осужденные на поселение. Ежедневно они должны были отмечаться в милиции. Они решили, что мы какие-то подсадные утки к ним, типа штрейкбрехеров. Со следующего дня вся техника заработала у нас как часы. Заработал и огромный немецкий автокран, который, как нам говорили, был сломан.

Среди «химиков» были интересные люди, в силу разных обстоятельств попавшие в переплет. Помню, как один из них, будучи в большом подпитии, витийствовал перед товарищами и кем-то из начальства, наизусть шпаря длиннющими цитатами из Некрасова, Тютчева, Максимилиана Волошина… Свою задачу на КС-10 мы, конечно же, выполнили. Но осталось ощущение, что весь наш Север строили и строят заключенные, и конца этому нет…

Глава 4. Вторая ступень

Оскорбление является обычной наградой за хорошую работу.

Булгаков М. А. Мастер и Маргарита

Возвращение блудного сына

Не буду утомлять читателя деталями, но прошло около года, пока я понял, что дело не в занятости В. М. Дильмана, а в изменении его отношения ко мне. Мне явно не давали работать, тормозили хорошо и споро шедший к финишу «поезд» моей диссертации. Всё стало на свои места: и лишение лаборантки, и задержки с визированием статей (со статьями других сотрудников такого не было), и проблемы с заявками на животных и реактивы. И мелкие придирки на семинарах, часто несправедливые, но тем болезненнее ударявшие по самолюбию. Замечу лишь, что Марина Остроумова и Юрий Бобров принесли Дильману аннотации своих докторских спустя год или два после того знаменательного дня, когда нам было сказано их написать. Они лучше меня знали своего учителя и не спешили с этим…

Ситуация прояснилась: в планы Владимира Михайловича не входило, чтобы его сотрудники слишком быстро развивались. Особенно это проявлялось в отношении мужской половины его окружения. Я назвал этот феномен как «несовместимость по Y-хромосоме»: как только ученик начинал вырастать и проявлять самостоятельность, начинался процесс ингибирования. С сотрудницами женского пола Дильман вел себя иначе, что имело другое название – «петух в своем курятнике». Он заботился о них, помогал им писать диссертации, но не позволял никакой самостоятельности. Видимо, женскую половину лаборатории такой «модус» вполне устраивал, поскольку попытки проявлять самостоятельность позволяли себе очень немногие. И тогда процесс развивался по «мужскому» сценарию: как только проявлялась строптивость – начинался процесс подавления, а при определенной степени стойкости – отторжения. Так, например, ушла Лидия Николаевна Буловская – сильный исследователь с «мужским» характером, склонная к самостоятельности и независимая в суждениях. Все это объясняло, почему мужчины долго не держались в лаборатории, а после трёх-пяти лет работы уходили в другие учреждения. Было только два исключения – Лев Берштейн и Юрий Бобров. В первом случае Дильман просто использовал ситуацию, что Льва никуда бы не взяли из-за пресловутого «пятого пункта». Пользуясь этим, Дильман несколько лет (!) не выпускал его полностью готовую и блестящую докторскую диссертацию, что, конечно, устраивало Дильмана, поскольку Лев был самым организованным и чётко работающим сотрудником и ещё много мог бы сделать.

Юрий Фёдорович Бобров, необыкновенно и многосторонне одаренный и талантливый ученый и врач, с удивительным чутьём на истину в науке и абсолютной благожелательностью и добротой к людям, никуда никогда не спешил. Его философскому и в то же время поэтическому отношению к познанию природы чужды были спешка, чувство лидерства и конкуренции. Благодаря его усилиям и таланту в лаборатории эндокринологии был оборудован лучший по тем временам в Ленинграде, а может быть и в стране, блок для радиоиммунологических исследований гормонов. К нему приезжали со всей страны – поучиться и просто посоветоваться или обсудить результаты своих наблюдений. Он усовершенствовал методику радиоиммунологического исследования, повысив в несколько раз ее чувствительность, что позволяло одним набором (а наборы были исключительно западного производства и очень дороги) делать значительно больше исследований с большой надежностью. Юрий с большим уважением относился к идеям Владимира Михайловича, но всегда старался быть максимально осторожным при анализе полученных результатов, что часто противоречило исповедуемому Дильманом принципу «логика превыше фактов». Естественно, что В. М. Дильман, при его, как мы сейчас сказали бы, автократичности, не потерпел бы такого «диссидентства» в своей лаборатории, но замены Боброву не было, и, самое главное, он не спешил с защитой и не проявлял амбиций на полную самостоятельность. Его интересовал сам процесс познания, а все остальное было ему не интересно. Он прекрасно играл в шахматы (имел категорию кандидата в мастера), хорошо знал английский и французский языки, французскую поэзию и вообще литературу. Был очень музыкальным, собрал редкую коллекцию пластинок классической музыки, в основном оперы, которую прекрасно знал. С ним всегда можно было обсудить полученные результаты, поговорить «за жизнь», посидеть за рюмочкой вина или разведенного спирта. К несчастью, Юрий имел склонность к полноте, страдал гипертонической болезнью и ничего не предпринимал, чтобы избежать последствий этого. Его безвременная смерть в 56-летнем возрасте потрясла нас всех. Потеря для лаборатории и науки в целом была невосполнимая.

Будучи воспитанным в другой лаборатории, на других принципах, я поначалу не замечал стиля, который царил в лаборатории Дильмана. Критика концепций, выдвигаемых им, допускалась и даже поощрялась, но только в тех пределах, которые содействовали их укреплению и развитию. Всё, что придумывалось кем-либо из сотрудников, сначала поддерживалось, автора ставили в пример на семинарах и за полуденными чаепитиями, когда за одним столом в конце коридора собиралась вся лаборатория во главе с шефом. Затем новая идея, если она соответствовала «генеральной линии», включалась в систему природы по Дильману и постепенно становилась его идеей, причем первоначальный ее «генератор» никогда не упоминался. Я тогда, сильно раздосадованный той ситуацией, в которую попал, стараясь как можно лучше и самостоятельнее работать, написал две резкие эпиграммы на Владимира Михайловича и показал некоторым друзьям и коллегам. Хочу думать, что они не дошли до него. Но, так или иначе, напряжение между нами продолжало возрастать и достигло предела, когда я уже совершенно потерял возможность работать в лаборатории.

Короче, ситуация с защитой зашла в тупик, работать мне не давали: статьи не проверялись, лаборантку отобрали, а другим запрещалось в какой-либо форме помогать мне, заявки на животных и реактивы не подписывались, спирт не выдавался. Нужно было уходить из лаборатории и бросать проблему, которая мне очень нравилась, в которую я вложил душу. Полученные результаты были достаточно интересны и двигали вперед дильмановскую концепцию об элевационном механизме старения. Как всё это бросить, когда до защиты рукой подать?

Естественно, что всю эту ситуацию я активно обсуждал с Лихачёвым и Окуловым. Умудрённые жизнью, друзья единодушно посоветовали поговорить с Николаем Павловичем и попроситься назад в лабораторию. Наконец, я решился на это и попросил аудиенции. Он меня внимательно выслушал и сказал, что посоветуется с коллективом, и предложил сделать доклад на лабораторной конференции по результатам своей работы у Дильмана. Я довольно быстро подготовил доклад. В нашем уютном лабораторном конференц-зале собрались все научные сотрудники лаборатории, в том числе уже перешедшие в другие подразделения: К. М. Пожарисский, ставший заведующим патологоанатомической лабораторией, В. Б. Окулов, ставший старшим научным сотрудником в лаборатории онкоиммунологии, В. А. Александров – заведующим лабораторией предклинических испытаний и химиопрофилактики рака, недавно пришедшая в лабораторию после окончания биофака ЛГУ Ирина Попович, выполнявшая кандидатскую диссертацию под руководством Александрова, В. Ф. Климашевский. Мой доклад длился более часа. Все, конечно же, были в курсе моей работы, поскольку практически с каждым было выполнено по нескольку исследований и опубликовано немало совместных работ. «Ну что, примем в лабораторию блудного сына?» – обратился к аудитории Николай Павлович. Решение было принято. «Надеюсь, ты понимаешь, что есть только ставка младшего научного сотрудника, тебе придется оставить все материалы в лаборатории эндокринологии и сделать новую диссертацию, и что Дильман так просто тебя не отпустит», – сказал мне Н. П. Я всё это понимал, но рубикон был перейден, решение я для себя принял. «А что ты собираешься делать?» – спросил он. Ответ у меня был готов.

В проблеме «старение и рак» Дильман практически не уделял внимания двум важнейшим аспектам. Во-первых, в механизме возрастного увеличения частоты новообразований не обсуждался вопрос о возможных изменениях чувствительности тканей-мишеней к канцерогенам различной природы (химических, физических и инфекционных), классов (прямого и непрямого действия, то есть не нуждающихся и нуждающихся в метаболизме для реализации своего канцерогенного действия), структуры (химической) и, естественно, механизмам их действия. Во-вторых, Дильман не учитывал многостадийность процесса канцерогенеза в ее классическом значении как ряд последовательных событий со своими закономерностями. Он, конечно, пользовался терминами «инициация», «промоция» и «прогрессия», но воспринимал их, скорее, как физиолог, а не как специалисты по канцерогенезу, которые оперировали ими как математическими понятиями. Я сказал Николаю Павловичу, что у меня уже «запущены» опыты с введением различных канцерогенов мышам и крысам разного возраста и «просеяна» вся мировая литература по этому вопросу. Я знаю, что и как нужно делать, чтобы отстоять свое лицо и чтобы Дильман не мог сказать, что это я «заимствовал» из его лаборатории (слово «заимствовал» – «выстрелит» через несколько лет, а именно в 1984 году). Николай Павлович подумал и согласился с тем, что я предложил совершенно самостоятельное и оригинальное направление. Путь был открыт. Отмечу, что позднее мне удалось, как мне представляется, преодолеть существовавший многие годы барьер и объединить оба подхода, что способствовало формированию интегрального взгляда на проблему.

Я написал заявление на имя директора Института с просьбой перевести меня из лаборатории эндокринологии в лабораторию экспериментальных опухолей и пошел к Дильману. Он настолько не предполагал, что я решусь бросить практически законченную диссертацию, что как-то растерялся и неожиданно согласился передать вместе со мной ставку младшего научного сотрудника. Так, в самом конце 1979 года я снова стал сотрудником лаборатории экспериментальных опухолей, с которой, в общем-то, никогда и не порывал. В статьях, написанных по результатам хронических экспериментов по продлению жизни и антиканцерогенному действию геропротекторов, я неизменно указывал, что работа выполнена в двух лабораториях. Закончился важный этап в моей жизни и начался новый.

Работа шла интенсивно, материал быстро накапливался. Нужно было как-то систематизировать и осмыслить довольно противоречивые результаты, получаемые с разными канцерогенными агентами, выбор которых в лаборатории экспериментальных опухолей был практически безграничен. Я много времени проводил в Публичке и БАН. Картина начинала складываться. В Советском Союзе проблемой «старение и рак» с позиций классического канцерогенеза практически никто не занимался. В. М. Дильман все построения выводил из своей элевационной теории старения и формирования возрастной патологии, что не охватывало вопроса о чувствительности к канцерогенам в разном возрасте. Единичные работы на эту тему делались и за рубежом. В Москве, в Институте канцерогенеза Онкологического научного центра профессор Владимир Станиславович Турусов занимался канцерогенезом, индуцируемым 1,2-диметилгидразином у мышей различных линий. Одна из его сотрудниц выполнила работу, в которой это вещество вводили мышам разного возраста. Опухоли развивались быстрее у молодых двухмесячных мышей по сравнению с теми, которым канцероген вводили в годовалом возрасте[51]51
  Турусов В. С., Ланко Н. С., Парфенов Ю. Д. Влияние возраста на индукцию 1,2-диметилгидразином опухолей кишечника у мышей // Бюл. экспер. биол. мед. 1981. № 12. С. 735–737.


[Закрыть]. Эти саркомы перевивали молодым и старым реципиентам, и они росли быстрее у старых. Я рассказал Николаю Павловичу об этих работах. Он посоветовал мне съездить к Турусову посоветоваться и обсудить результаты моих опытов.

Незадолго до этого Владимир Станиславович вернулся из Лиона, проработав в МАИР несколько лет. Он был известным специалистом в области химического канцерогенеза и опухолевой патологии у животных. Поездка была весьма продуктивной. Мы вдвоем написали и опубликовали в издаваемом в Киеве новом журнале «Экспериментальная онкология» большой обзор «Возраст как модифицирующий фактор химического канцерогенеза»[52]52
  Анисимов В. Н., Турусов В. С. Возраст как модифицирующий фактор химического канцерогенеза // Экспер. онкол. 1980. Т. 2. № 4. С. 3–12.


[Закрыть]. Расширенный его вариант на английском языке опубликован в журнале «Mechanisms of Ageing and Development»[53]53
  Anisimov V. N., Turusov V. S. Modifying effect of aging on chemical carcinogenesis // Mech. Ageing Dev. 1981. Vol. 15. № 4. Р. 399–414.


[Закрыть]. Я редко в те годы бывал в Онкоцентре, и, кажется, это было первое мое посещение лаборатории канцерогенных веществ, которой заведовал В. С. Турусов. Когда он представлял меня собравшимся в его большом кабинете на шестом этаже нового здания Института канцерогенеза, произошел забавный эпизод. Люба Базлова, всплеснув руками, громко воскликнула: «А я думала, что Анисимов уже старенький!» Все засмеялись. А Владимир Станиславович пошутил, что вообще-то он старенький, но поскольку занимается проблемой старения, то, наверное, знает секрет, как сохранить молодость. В то время мне было еще только 34 года… Через десять лет, в 1989 году, буквально такими же словами меня представлял коллегам по Национальному институту рака США Джерри Вард, когда я впервые посетил Форт Дитрик в штате Мэриленд. «Это доктор Анисимов из Института Петрова, СССР, – говорил Джерри, – ему 95 лет, но он занимается старением и знает секрет молодости!»

Соловки. Первое знакомство

Первый раз мне довелось побывать на Соловках в 1980 году. Евгения Владимировна Цырлина хорошо пролечила какую-то сотрудницу Городского экскурсионного бюро, и благодарная пациентка предложила ей устроить экскурсию, куда она пожелает. Женя попросила организовать коллективную поездку на Соловки. Про Соловецкие острова мне было известно, что они находятся в Белом море, на них располагался богатейший старинный, основанный в XV веке, Соловецкий монастырь. Соловки были столицей ГУЛАГа – Главного управления лагерей. Экскурсии туда были редки и малодоступны. Для поездки нужно было оформлять специальный пропуск через Большой дом (так называют в Петербурге мрачное здание Управления КГБ и МВД на Литейном проспекте, дом 4), поскольку на Соловках находилась военная база и они были объявлены «пограничной зоной».

Мой приятель Лёня Осиновский с женой посетили Соловки «дикими» туристами в 1976 году, и он много рассказывал о «жемчужине Русского Севера» – Соловецком монастыре. Поэтому я, недолго раздумывая, сразу записался на поездку. Всего было выделено тридцать путёвок. Подобралась неплохая группа – эндокринологи Женя Цырлина, Маша Остроумова, Ира Ковалева, Таня Евтушенко. Валерий Окулов поехал с мамой. Записались подруга Цырлиной блестящий хирург Елена Аркадьевна Валдина и ее муж – не менее блестящий химиотерапевт Марк Давыдович Пайкин, Кира Сергеевна Миротворцева, кто-то еще. Самолетом долетели до Архангельска, там нас посадили в автобусы, повезли на экскурсию по городу, затем в музей деревянного зодчества Малые Корелы, куда со всего Поморья свезли образцы северных домов, амбаров и церквей. После экскурсии нас привезли в порт, где разместили на комфортабельном теплоходе «Буковина». Вечером корабль отправился в рейс. Рано утром мы проснулись от протяжных гудков – подходили к Соловкам. Все высыпали на палубу. Прямо по курсу была видна полоска берега, из которого вырастали могучие стены и башни монастыря. Корабль подошел к пирсу, где стояли два ржавых тральщика, по которым без видимого дела слонялись матросы. Это и была военно-морская база, тайны которой охраняли спецпропуска. После завтрака всем объявили, что часть туристов пойдет на экскурсию в Кремль, а другая – в поход по острову. Нашей группе выпало отправиться в поход. Мы бодро отправились в путь, ведомые бородатым гидом, назвавшимся Сергеем. Пройдя несколько километров по сельской дороге, мы уже шагали не так весело и бодро, но вскоре показалась возвышенность, на которой виднелся храм и маяк. Сергей объяснил, что мы подходим к горе Секирной, самой высокой точке архипелага – 76 метров над уровнем моря. На горе был построен скит – часовня, на куполе которой был установлен маяк. Осмотрев полуразрушенный скит, мы снова двинулись по дороге, которая привела нас еще к одному разрушенному скиту, а затем пришли к причалу у лесного озера. К нему одна за другой приставали лодки с туристами, которым предстояло повторить наш маршрут в обратном порядке. Нам же нужно было сесть в лодки и пройти по каналам и озерам Большого Соловецкого острова. Я попал в одну лодку с нашим гидом и с удовольствием греб весь долгий путь до пристани лодочной базы, слушая его рассказы о Зосиме и Савватии, Германе и Филиппе Колычеве, Иване Грозном, Петре Великом, богатстве и значимости Соловецкого монастыря как крепости-форпоста России на Севере и узилища для опальных. От лодочной базы уже рукой было подать до ботанического сада, где, как нам рассказал Сергей, монахи выращивали арбузы и дыни. Ботанический сад был также запущен и не производил должного впечатления. Еще несколько километров пути, и мы, еле живые, добрались до морского причала, у которого нас ждала «Букурия» и ужин.

На следующий день нашей группе предстояла экскурсия в Кремль. Его стены и башни, сложенные из огромных камней, поросшие рыжим лишайником и мхом и отражавшиеся в зеркале Святого озера, производили внушительное впечатление. Вошли в ворота, через которые за многовековую историю монастыря-крепости проходили тысячи и тысячи заключенных, прошли еще одни ворота и вышли во внутренний двор крепости. Перед нами высилось несколько обезглавленных храмов, соединенных обшарпанной, плохо побеленной каменной галереей. Лишь на одном храме был деревянный купол, покрытый осиновым лемехом, причем вместо креста была металлическая пятиконечная звезда. Мы зашли в одностолпную трапезную, вмещавшую одновременно 450 монахов. Осмотрели разоренную Успенскую церковь, под куполом которой были надписи, обычные в нашем отечестве. Не лучше выглядел мощный Спасо-Преображенский пятиглавый собор, также лишенный куполов и полностью разоренный внутри. Рядом с храмом располагалось несколько надгробий, на одном из которых поверх имени погребенного под ним священнослужителя чья-то блудливая рука выбила «здесь был…» и год – 1942. Наш экскурсовод рассказал, что наибольший ущерб нанесли монастырю даже не ГУЛАГ, а воспитанники и преподаватели Школы юнг, которая располагалась на Соловках с начала войны и до 1954 года. Офицеры, преподававшие в Школе, выламывали драгоценные иконы из иконостасов и ящиками вывозили их на Большую землю. После посещения Соловецкого монастыря мы обогнули Святое озеро и прошли через поселок, застроенный бревенчатыми бараками, сохранившимися с гулаговских времен, и небольшим количеством двухэтажных восьмиквартирных кирпичных домиков, в которых жили в основном музейщики. Вышли на берег моря к так называемому Переговорному камню, напоминавшему о безуспешной попытке английской эскадры напасть на Соловецкий монастырь в войне 1856 года.

На протяжении двух дней нашу группу вел Сергей Синяговский, работавший в Соловецком музее руководителем экспедиционного отдела, от которого члены нашего любознательного коллектива всё пытались получить сведения о СЛОНе – Соловецком лагере особого назначения – столице ГУЛАГа. Сергей отмалчивался, явно не желая обсуждать эту тему. Неожиданно для меня много знала о Соловках и рассказывала по дороге о тех страшных временах Кира Сергеевна Миротворцева, дочь известного саратовского профессора медицины академика АМН СССР С. Р. Миротворцева, который был внебрачным сыном Александра III – Миротворца, давшего ему приличное воспитание и образование. Так, внучка царя рассказала, что самый страшный лагерь СЛОНа был на острове Анзер, отделенном узким проливом от Большого Соловецкого острова. Там находилась гора Голгофа с церковью на ней и лагерь, в котором в бесчеловечных условиях содержались заключенные женщины. Когда великий пролетарский писатель приехал на Соловки, заключенные показали ему спектакль «На дне». Расчувствовавшись, по возвращении он пришел к Сталину и сказал, что напишет очерк «Соловки», где расскажет о том, как заключенные перевоспитались, трудясь на строительстве Беломорско-Балтийского канала.

– Лагерь нужно ликвидировать, – сказал Горький вождю.

– Ты сказал, – ответил лучший друг всех строителей и приказал – лагерь ликвидировать. Зэков вывезли на барже в море и вместе с ней утопили. Контингент же постоянно пополнялся новыми заключенными.

Сергею были явно в тягость наши вопросы, относящиеся к ГУЛАГу. Однако когда мы оставались наедине – на пути к горе Секирной либо к Поклонному камню, – мне удавалось его немного разговорить. Он окончил исторический факультет ЛГУ, был специалистом по истории Поморья и явно происходил из семьи священнослужителей. Я спросил Сергея, сможет ли он прислать мне вызов, чтобы приехать на Соловки на неделю с женой, – мне очень хотелось показать Соловки Лене. К моему удивлению, Сергей легко согласился и даже обещал помочь с жильём.

Галантно услонеют Соловки

Сергей сдержал свое слово и прислал мне вызов. Но так случилось, что на следующий год Лена не смогла поехать со мной, и я полетел на Соловки один. Долетел из Питера до Архангельска, перебрался в местный аэропорт. Небольшой двухмоторный Ил-14 через полтора часа полёта приземлился на аэродроме у Соловецкого кремля. Сергей поселил меня в братском корпусе, где в кельях стояли простые солдатские койки, было сыро и холодно от толстых каменных стен, что меня совершенно не огорчало. За неделю я облазил все интересные места этого живописного острова, брал на лодочной станции лодку и проплыл сам по всему маршруту, которым ходили в прошлом году. Жена Сергея Тамара работала в библиотеке музея. Она мне давала посмотреть старинные книги с фотографиями музея, на которых можно было видеть, сколь красив и богат был Соловецкий монастырь в дореволюционный период. Однажды, когда я зашел в библиотеку, то увидел Сергея, сидевшего за столом и читавшего какую-то большую старинную книгу. Текст её был напечатан на церковнославянском языке.

– И ты свободно читаешь и всё понимаешь? – спросил я Сергея.

– Ну, ты же читаешь и понимаешь английский, а это все же наш, родной язык, – ответил он, улыбаясь.

Ещё дома, в Питере, я прочел несколько книг о Соловках, изданных в советское время, где хорошо излагалась дореволюционная история монастыря, но мне хотелось узнать больше о СЛОНе, о котором в этих книгах упоминалось вскользь или вообще не упоминалось. Я спросил Тамару, есть ли в библиотеке материалы о временах ГУЛАГа. Тамара дала мне подшивки газеты «Новые Соловки» и журнала «Соловецкие острова», издаваемых в 1930-е годы НКВД. Я узнал потрясшие меня вещи. Например, в отчете начальника лагеря за 1930 или 1931 год указывалось, что в лагере функционировало более семидесяти школ, где неграмотных заключенных обучали читать и писать, было два театра. Труппа одного была составлена из любителей, а другого – из профессиональных актеров (разумеется, те и другие были зэками). Именно профессионалы растрогали до слез Алексея Максимовича, поставив его пьесу. Были сформированы и давали концерты симфонический и духовой оркестры. Работала гидроэлектростанция, снабжавшая электричеством кремль, поселок, кирпичный завод, типографию, биостанцию, ботанический сад, зверосовхоз, в котором разводили привезенных из Европы шиншилл и соболей (помню фотографию красивой женщины в песцовой шубе с пятью соболятами на руках – подпись гласила, что жена начальника зверосовхоза демонстрирует первый случай рождения соболят в неволе). На острове Муксалма, соединенном с Большим Соловецким островом сооруженной руками монахов и трудников дамбой, были большие двухэтажные конюшня и ферма, снабжавшая молочными продуктами строителей Беломорско-Балтийского канала. Нужно ли говорить, что все они – работники типографии, ученые на биостанции и в ботаническом саду, сделавшие уникальные описания флоры и фауны Беломорья, инженеры на ГЭС или кирпичном заводе – были заключенными.

Помню, прочёл в журнале рассказ о карточной игре, которая была под запретом для зэков. Автор – заключённый – описывал, как делали карты из бумаги, даже хлебного мякиша, как съедали их в случае опасности и «шмона» (обыска). Из рассказа я узнал происхождение известного слова «шестёрка», которым называют мелкого прислужника. Оказывается, в карты играли «на интерес», сначала на деньги, а если денег не было – на вещи. Азартные игроки проигрывались в прах, отдавая последнее. Но суровая этика мест заключения не позволяла проигрывать сапоги и ватник – без них зэка ждала быстрая смерть. Тогда играли на зависимость, проигравший должен был выполнять наряды или оказывать какие-то иные услуги выигравшему. «Шестёрка» попадал в полную зависимость от «хозяина», практически в рабство…

Также помню прочитанный в журнале трогательный рассказ о том, как старый царский генерал (конечно же, заключенный) полюбил молодого уголовника, который напоминал ему погибшего в лихие годы революции сына-юнкера, и учил его французскому языку, математике, фортификации, хорошим манерам, превратив в образованного и воспитанного человека. В каждом номере журнала печатались стихи, иногда замечательные. Была даже страничка юмора, например, были напечатаны замечательные пародии на Маяковского, Бальмонта, Игоря Северянина.

Вот некоторые образцы этого творчества:

Любимые

 
Мы все от них отрезаны лесами,
Водой, болотами, нас прикрывает мгла…
«Забудь и не пиши – дождаться не могла» —
Одни из них сюда напишут сами.
Другим изменят здесь – всесильна и смела
Довлеющая похоть и над нами.
Но знаю, ждёт меня – по-прежнему мила,
Любимая с зелёными глазами.
Ключом сонета заключу ответ,
Я дам себе торжественный обет,
Мне об измене и помыслить гадко.
И верен я обету своему,
Параграф внутреннего распорядка
Невольно соблюдая потому.
 

Макс Кюнерт. «Соловецкие острова» (1930. № 1. С. 61)

Сонет «Случайной женщине»

 
Весна… Карелия… и струи рельс…
И десять лет, распахнутые в вечность…
И хрупкий смех, змеящийся беспечно
Вдоль узких губ, вдоль глаз, где бродит хмель.
Есть, вероятно, в этой жизни цель —
Она в любви и радости, конечно,
Но разве можно так бесчеловечно
Мне прямо в сердце выплеснуть апрель.
На будущее жалобней взгляни —
Как вспугнутые кони, эти дни…
Но в этих днях над дымкой сероватой,
Сквозь скучный мрак болот и острых скал,
Лица очаровательный овал.
И лишь улыбка, как письмо без даты.
 

А. Ярославский. «Соловецкие острова» (1930. № 5. С. 2)

Литературные пародии (кто из поэтов что написал бы по прибытии на Соловки)

Игорь Северянин – В СЕВЕРНОМ КОТТЕДЖЕ

 
Я троекратно обуслонен,
Коллегиально осуждён.
Среди красот полярного бомонда,
В десерте экзотической тоски,
Бросая тень, как чёрная ротонда,
Галантно услонеют Соловки.
Ах, здесь изыск страны коллегиальной,
Здесь все сидят – не ходят, а сидят,
Но срок идёт во фраке триумфальном,
И я ищу, пардон, читатель, blat.
Полярит даль бушлат демимонденки,
Вальсит грезер, Балан искрит печаль,
Каэрят дамы – в сплетнях все оттенки,
И пьёт эстет душистый вежесталь.
Компрометируют маман комроты,
На файф-о-клоках фейерверят мат,
Под музыку Россини ловит шпроты
Большая чайка с занавеса МХАТ.
Окончив срок, скажу: Оревуар,
Уйду домой, как в сказочную рощу,
Где ждёт меня, эскизя будуар,
За самоваром девственная тёща.
 

«Соловецкие острова» (1930. № 2–3. С. 80)

Владимир Маяковский