Текст книги "Группа Тревиля"

– Скверный ребенок! – проворчал писец, склонившись над своей записью. – Скверный ребенок! Так небрежно славишь ты бога Амона!

Но фараон в волшебном шаре увидел нечто совсем другое. Молитва расшалившегося мальчугана жаворонком взвилась к небу и, трепеща крылышками, поднималась все выше и выше, до самого престола, где предвечный Амон, сложив на коленях руки, углубился в созерцание своего всемогущества.

Молитва вознеслась еще выше, до самых ушей бога, и продолжала петь ему тоненьким детским голоском: «И за то хорошее, что ты нам подарил, пусть все тебя любят, как я…» При этих словах углубившийся в самосозерцание бог открыл глаза, и из них пал на мир луч счастья. От неба до земли воцарилась беспредельная тишина. Прекратились всякие страдания, всякий страх, всякие обиды. Свистящая стрела повисла в воздухе, лев застыл в прыжке за ланью, занесенная дубинка не опустилась на спину раба. Все забыли о всяком случающимся с ними ужасе и, к примеру, изможденный и больной человек перестал думать о своей болезни, человек, умиравший в пустыне без глотка воды, перестал думать о жажде, ну и всё такое.

Затихли ветры в Средиземном море и больше не трепали корабли, а те из них, что должны были утонуть, всё держались на плаву.

И в общем, стало на всей земле такое в человецах благоволение, что…

– Ну да. И никто не уйдёт обиженным. Как я ненавижу эти притчи, кто бы знал, как я ненавижу, когда мне это начинают парить, вся эта псевдопсихология, все эти поэтические эссе, которыми снабжают, как анекдотами, свою речь публичные психологи… Всё это ваше стругацкое-перестругацкое «счастья для всех, пусть никто не уйдёт обиженным», все эти исполнители-исполнятели желаний, при условии их выстраданности… Ненавижу, мать вашу!

Глава восьмая
Зона, 5 июня. Сергей Баклаков по прозвищу Арамис.
Бар «Пилов», истории о жизни. Сталкер Рублёв и Чёрный Сталкер. Бывают сумасшедшие герои, что спорят по ночам о формулах, а бывают те, что говорят о политике – вот они-то самые сумасшедшие и есть.

Холтофф усмехнулся:

– Тогда бы никто не болтал, если бы у каждого был домик в горах, много хлеба с маслом и никаких бомбежек…

Штирлиц внимательно посмотрел на Холтоффа, дождался, пока тот, не выдержав его взгляда, начал суетливо перекладывать бумажки на столе с места на место, и только после этого широко и дружелюбно улыбнулся своему младшему товарищу по работе…

Юлиан Семёнов

«Семнадцать мгновений весны»

Ещё одного знакомца из прежней жизни я обнаружил в лабораториях.

Это был Базэн, в миру Андрей Баженов. Андрюша учился несколькими курсами младше нас и загремел в армию, вернулся и тут-то мы с ним познакомились.

Была у нас такая традиция – старшекурсники становились шефами над группами младших курсов того же номера. Шефство это было странное, часто приводившее к тому, что старшие сходились с прелестницами из младших групп. Случились, кажется, даже какие-то браки.

Андрюша держался особняком, и тут оказалось, что он тоже работает здесь.

У нас в университете были очень странные отношения – он меня полюбил. Нет, не в том голубом смысле, который сразу чудится теперь за такими словами. Нет, он просто смотрел мне в рот и старался мне подражать.

Это было поведением цыплёнка, который, вылупившись, увидел движущийся предмет и, приняв его за курицу, стал за ним ходить. Я знал, что это пройдёт, и не обращал на Андрюшу внимания.

Тут удивительно было то, что я занимался чёрте-те чем, а он был человек какой-то особой провинциальной порядочности, не очень мне приятной. Иногда он увязывался за мной на пьянки и был там удивительно неуместен. С одной стороны, он не делал никому замечаний, но то, что он сидел среди общего галдежа нем, слеп и глух и только улыбался – вот это всё портило мне (и другим) праздник. Я шпынял его, гнал – но его верность могла выдержать любое испытание.

Был Андрюша всегда одет в чёрное и всегда сохранял спокойствие, даже когда над ним подшучивали (в особенности над тем, что он был довольно толстенький). Если надо было бы определить его одним словом, я бы сказал – «кроткий». Да, именно кроткий. Это слово ему очень подходило.

Оказалось, что теперь он воцерковился, и в его личной комнате, куда он меня привёл, вся стена над кроватью была увешана иконами.

Под иконами на стене висел чёрный автомат. Когда брови мои поползли вверх, Андрюша только развёл руками. Выражение его лица как бы говорило: «На всё Господня воля. Мир этот так ужасен и жесток, я рад бы не соприкасаться с ним, но таково моё послушание – оно допускает в крайнем случае искоренение зла силой».

Искоренял ли он его уже и умеет ли вообще он обращаться с оружием – было непонятно.

Свободное время он посвящал чтению духовных книг и умел в случае необходимости приготовить превосходный обед, состоящий всего из нескольких блюд, но зато отличных.

– Я ем дома, – сказал он и указал на микроволновку. – Мне не нравится есть в баре. Там по большей части невоспитанные люди. Ужасные. Все и так-то Бога забыли…

Но в бар он меня всё-таки привёл и терпеливо высидел полчаса, чтобы снова скрыться в своей келье.

А бар тут был примечательный, и в несколько приёмов мне рассказали его историю. Андрюша Базэн рассказывал её скорбно, будто повесть о грехопадении, Атос – иронично, а Мушкет – с любовью. (Для Мушкета это вообще было любимое место в жизни – отрада дней его сталкерских суровых.)

– Мне братва хвалила разные места, – горячился Мушкет. – Вон гуру Успенский говорит, что бар в Зоне – всё равно что поэт в России. То есть он больше, чем бар. Это и гостиница, и филиал банка, и медпункт, и фактория для сбора артефактов, и клуб по интересам. Правда, он считает, что самый главный бар – это «Хардчо», но это всё из-за того, что все сразу вспоминают такие едальни, как «Боржч» и «Шти».

Это всё фигня, наш – лучше, и потому что чище, и потому что публика тут умнее, да и повара круче.

Назывался бар «Пилов».

Я сперва решил, что это экзотическая фамилия, или чья-то франшиза – скажем, неизвестной мне фирмы «Pivav Ltd», но нет, это оказался обычный плов, только искажённый в написании. Откуда-то пошла странная мода называть бары на Зоне такими причудливыми именами еды, причём обязательно искажёнными.

Бар «Пилов» основали таджики, которых наняли на строительство научного городка.

Таджики куда-то растворились – одни по привычке нанимались на тяжёлые работы в Зоне, служили отмычками, и, видимо, все сгинули в болотах и ржавых лесах. Другие мигрировали дальше на запад, продолжая копать котлованы. И выполнять нехитрую строительную работу. Честно говоря, все мои собеседники рассказывали об этих таджиках так, что я понимал – «таджик» название условное, то есть это просто восточные люди.

«Таджиком», вне зависимости от национальности, давно называли неприхотливого восточного человека, который ни на что не обижался, работал постоянно, прерываясь только на сон и все небогатые деньги переводил на родину.

Итак, таджики куда-то пропали, но гигантская столовая, которую они построили, осталась. Её на какой-то срок откупил некий дагестанец, что мечтал заняться туристическим бизнесом. Поэтому он пристроил к столовой небольшую гостиницу и – в охраняемом закутке отделение связи и банк. Связь представляла собой два телефонных автомата и неработающую аппаратуру wi-fi. Туристы в научном городке чувствовали себя более защищёнными – под боком стояли военные, и место было вполне безопасное.

Но вдруг дагестанец куда-то пропал – не разорился, не бежал, а просто пропал, будто его и не было. Его немногочисленные работники уныло бродили среди пустых гостиничных комнат и холодных помещений кухни.

И тут появился Алик. К этому времени поток туристов иссяк, после знаменитого прорыва на Киев туристы почуяли реальную опасность и поток их превратился в тонкий пересыхающий ручеёк, а учёные питались своей немудрёной едой по своим комнатам-норам. Алик сохранил дурацкую надпись «Пилав», сделанную на неизвестно каком языке над входом, отладил систему безопасности (оказалось, что неизвестные таджики по своей землеройной привычке отрыли под своей столовой целый бункер на случай выбросов) и нанял новый персонал.

– Итак, – говорил Мушкет, – хозяином в нашем заведении стал Алик Анкешеев, да продлятся дни его и расточатся враги его, и да пребудет с ним баранина и рис! Алик всегда был человек суровый, такой, что его самый забубённый сталкер боялся. Чуть что, схватит сковородку, да как треснет по башке!

Это был такой рецидив Клондайка.

Дело в том, что Зона, брат, представляет собой полный аналог Клондайка – того самого, что мы помним по рассказам Джека Лондона.

Цивилизации нужен Клондайк, потому что цивилизации нужны герои в агрессивной среде, так-то, брат.

А в жизни всё не так. Больше всего во время Золотой лихорадки зарабатывают не те, кто стоит с лотком у реки, а те, кто обеспечивает старателей продовольствием и перекупает драгоценный металл.

Старатели лишь низовые работники – гибнут пачками, страдают от болезней, дерутся и убивают друг друга.

Век старателя короток, а реальные деньги приносит инфраструктура. Только инфраструктура, понимаешь, Серёжа? А мы, сталкеры – такие романтики, у нас денег-то реальных и не было никогда. Только в легендах и байках. Деньги в инфраструктуре (он с каким-то странным наслаждением произносил это слово), деньги – они в снабжении. Когда канадцы и американцы основали Доусон, соль там продавалась по цене золота, одно яйцо стоило доллар, а корова – шестнадцать тысяч баксов. Золото вообще оказалось самым дешёвым товаром – как и артефакты внутри Зоны и в барах по её Периметру. Говорят, что в Калифорнии золотая лихорадка началась вовсе не с того, что была обнаружена первая россыпь, а с того, что один торговец смекнул, что с его торговли будет больше дохода от пришлых людей. Он начал всюду носиться со своим золотом, даже бегал с ним по улицам – и вот результат!

Со сталкеров кормились все: бандиты и журналисты, перекупщики и специалисты по логистике. Артефакты были золотом Клондайка, Калифорнии и Колымы, а сталкеры – старателями.

Всё повторялось, мир был устроен празднично и мудро, хотя и недобро.

Я понимал весь пафос этой истории, рассказанной Мушкетом.

Это действительно была романтика, мужская неустроенная сентиментальность – я помнил такое отношение к месту проживания и питания у многих людей. Например, в «Приюте одиннадцати» на Эльбрусе, в горнолыжных гостиницах, где контингент не меняется десятилетиями, в барах при яхтенных клубах, где я сам зависал почти всю мою американскую жизнь. Алик был той частью инфраструктуры, от которой нельзя было отказаться. Он был частью этого сталкерского мира, хотя редко показывался за стойкой. Для этого у него был не менее популярный помощник по прозвищу Борода.

Звучало это несколько издевательски – борода у этого помощника оказалась жиденькой и тоненькой. Такие бороды рисуют на старинных китайских гравюрах – у стариков-философов, что сидят над книгами. Борода этот, конечно, не сидел, а стоял, но был очень похож на даоса, по непонятным причинам вынужденного поить своих странных клиентов..

Я подсел за столик к старым знакомым.

Столик – это, впрочем, было одно название. Тут были столы, даже столища – ни в одной драке не разломаешь.

За столом сидели сталкеры с фамилиями, что было у них редкость – Селифанов и Петрушин, чуть дальше ел что-то из огромной миски Мушкет, а двое других, неизвестных мне, курили, попивая омерзительное пиво из банок. Пиво в лилово-оранжевой банке не может быть хорошим, я так считаю.

Селифанов и Петрушин сидели рядом. Вдруг Селифанов выплыл из какого наркотического трипа, сказал:

– А знаешь, кто на самом деле Чорный Сталкер? Знаешь, кто?

Голос у него дрогнул, как обычно бывает у людей, что рассказывают историю не по первому разу, но хотят привлечь к ней особенное внимание.

– А это капитан Рублёв!

Петрушин крякнул:

– Какой, на хер, Рублёв! Что ты городишь!

– А вот такой Рублёв, – стукнул Селифанов по столу кулаком. Алик Анкешеев неодобрительно посмотрел в его сторону, но смолчал. Селифанов начал рассказывать.

Повесть о сталкере Рублёве

После знаменитых событий шестого года и прорыва на Киев, в нашей военно-страховой компании появился капитан Рублёв. Во что он в те чёрные дни вляпался, какая аномалия стала у него на пути, то ли тушканчики объели его по краю, то ли слепые собаки оторвали ему руку и ногу – неизвестно. Однако остался он настоящим героем-инвалидом. Медали, орден от ООН, нашивки за ранения и всё такое.

Но при этом почётная отставка и обычная военная пенсия в две копейки, как если бы он сам себе ногу по пьяни отстрелил. И руку, впрочем, тоже.

Оказалось, что никакого особого бюджета на инвалидов не было выделено, не ясен был и их правовой статус. Правовой статус-то и сейчас не ясен, просто перемёрли все инвалиды по большей части. Итак, не было на капитана Рублёва никакого приказа. А без приказа, может, в армии и может что случиться, а вот в финансовой сфере не может такого случиться никогда.

И вот отставной капитан Рублёв, скрипя пневматическими протезами, приезжает к своим родным – а там туда-сюда, отец-пенсионер, мать болеет и денег никаких, кроме продовольственных скидок, не предвидится. У нас ведь как: отставной капитан сразу устраивается в охрану, а какая может быть охрана, когда у человека только левая рука и дубинку держать неудобно.

Тогда Рублёв поехал по начальству и завертел известную шарманку: я за вас кровь проливал, я на колчаковских фронтах ранен, имею право на лучшую жизнь, Родина, помнишь ли ты своих героев? А, помнишь? Помнишь, сука? Ну, как только ты начинаешь такие слова произносить, так на тебя и своя охрана находится. Пришлось пробираться дальше и выше. Приехал капитан Рублёв в столицу, а там золотые купола, огни неоновых реклам, казино Семирамиды и прочие радости. Пытался квартиру снять, тут-то его военная пенсия и кончилась. На улице просто так и пахнет деньгами, зайдёшь пельмени с соточкой в забегаловке взять, так сдерут прямо как здесь. (При этих словах Селифанов воровато оглянулся на барную стойку, но Алик Анкешеев уже ушёл куда-то на кухню, и его место занял бармен Борода.)

Начал Рублёв бегать по инстанциям, справки собирать да медалями звенеть. А начальства-то нет, то оно занято, время идёт, деньги кончаются, уж на бритвенные лезвия перестало хватать, а от пены для бритья капитан Рублёв давно отказался.

Наконец отправился капитан Рублёв в главный офис, уже не военный, а гражданский, туда, где не пластик по стенам, а мрамор, где не обычные лампочки, а энергосберегающие, где перед тем, как цапнуть ручку у двери, нужно сначала в сортир сбегать и руки помыть. А в том сортире тебя ещё обморок хватит, какое мыло там в дозаторе да какие зеркала.

Капитан Рублёв сел в приёмной, проходит час, другой, охрана в «тетрис» играет, народу вокруг набежало, причём не простого, а в орденах – у кого звезда «Меценат года», у кого «За достоинство предпринимателя» на пузе горит. Тут и хозяин вышел. Ну… можете представить себе: государственный человек! Подходит к одному, к другому и ласково так спрашивает: «Чё? Как? Зачем вы?»

Добрался и до Рублёва, а тот ему, собравшись с духом, и говорит: «Так и так, проливал кровь, пять ранений, в глаза кровососу глядел, слепые собаки моё тело рвали, пенсия маленькая. Спасите-помогите». Хозяин поглядел – всё правда, и справки в искусственной руке дрожат на сквозняке.

– Хорошо, – говорит, – зайдите завтра.

Капитан Рублёв радостный ушёл, нажрался, будто дело сделано, а через два дня снова в офис. Там говорят, что надо ещё подождать, а куда ждать, если уже и бритвенные лезвия кончились.

Потом и вовсе его в приёмную пускать не стали – охранник сразу перед ним турникет запирал.

Наконец капитан начал кричать у подъезда, как самый настоящий диссидент.

– Спасите-помогите!

Это дело увидел важный человек-с-мигалкой и говорит:

– Ведь сказал я уже вам: ждите, не сегодня.

Слово за слово, разговор стал накаляться, Рублёву говорят, что бюджеты не подписаны, а он гнёт, что кровь поливал. Ему – что кризис, а он – что товарищи, съеденные и недоеденные, по Зоне лежат.

Ему так:

– Сами пока поищите себе средств к существованию!

А он такой:

– А я здесь пенсии ждать буду!

Не нашли понимания.

Вызвали охрану, потащили к выходу да и выкинули в сугроб.

– Ну и ладно, – тогда заорал капитан Рублёв прямо в камеру видеонаблюдения. – Сам найду себе средство! Сказали – средство, будет вам средство! Существованию? Будет мне к существованию! Уж найду себе кусок хлеба, чё!

И пропал капитан Рублёв, будто его и не было. Так, понимаете, и слухи о нём канули в реку забвения, в Лету, как выражался покойный поэт Доризо. Итак, куда делся Рублёв, неизвестно, но не прошло, и двух месяцев, как появилась у нас тут на Зоне группировка Чорного Сталкера и паханом там был не кто другой…

– Да что за хрень ты городишь, – не утерпел Петрушин, – группировки такой нет. «Чёрная кошка» – была, да вся, как один, в болоте сгинула. Анархисты из «Чорного передела» пытались тут бомбу из «ведьминого студня» собрать, да их всех как один повязали. «Белые Сталкеры» были, да это оказалось подразделение «Долга», вот и всё.

Селифанов как-то растерялся, но тут же вывернулся, говоря, что это нам ещё неизвестно, и если полицейские нам дадут почитать сводки, то там про Чорного Сталкера всё будет, всё там написано, и про искусственные руки и ноги в качестве примет – тоже.

Но тут Борода, всё слышавший, обидно заржал, да и все остальные тоже. Селифанов крепился-крепился, да и стал смеяться вместе со всеми.

* * *

Я пошёл к себе в отведённую комнатку и забылся рваным сном, в котором ко мне пришёл несчастный Портос.

– Да, – говорил он, – обещал на яхте покатать, а видишь, что вышло…

Сон прерывался, но каждый раз чувство вины накатывало снова.

Я стал ворочаться и вдруг услышал что-то странное.

* * *

За тонкой стенкой звучали два голоса.

Я прислушался и стал различать слова. Сначала я не поверил своим ушам – так взволнованно можно было говорить о личном, о неисправном осциллографе, о грантах, наконец. Это бы я понимал.

Но два человека, мужчина и женщина, видимо давно знакомые друг с другом и давно работающее в этом месте на Зоне говорили совсем о другом. О, Боже – они говорили о политике!

Рядом с непонятой и непонятной Зоной – да о политике.

Итак, слышал два голоса – мужской и женский, мужчина обладал хорошо поставленным баритоном, видимо, сказывалась какая-то преподавательская практика, женщина горячилась, сбивалась иногда не только с мысли, но и с самого ритма разговора.

– Я понимаю, я сама за новое. Я доктор наук и знаю, что жизнь моя не ограничивается пределами Зоны. Господи, я не знаю, как говорить об этом, моё дело – протоплазма. Мне всегда кажется, что все нужно разжевать. Иначе остается «поле для дискуссий». А все разговоры на эту тему уже говорены-переговорены. Но вот я уже написала половину длинного текста обращения – и пытаюсь выкинуть его в корзину, чтобы было, наконец, коротко. Аргументацию пытаюсь оставить за кадром. На выборы идти надо каждому, и даже нам – скоро выборы в Раду, и если мы будем прикрываться тем, что нам сложно выехать и положить лист в избирательную урну, то всё рухнет.

Я буду голосовать за «Союз Демократов» – без иллюзий. Но считаю это необходимым. Если вы не хотите голосовать за «Союз Демократов» – проголосуйте за «Апельсин». Хотя я лично Осташинскому не могу простить именно того, что он ни с кем не хочет объединяться и хочет остаться в белом. Но проголосуйте за «Апельсин», если не за «Союз Демократов». Если не за «Союз Демократов» и не за «Апельсин», то даже за коммунистов. Это может сработать в отдаленной перспективе, теоретически – для следующего поколения, если эта партия не только совершенно обуржуазится, но, главное, привыкнет, что она всегда в парламенте, и сила, и следующие поколения политиков будут достаточно амбициозны, чтобы считать, что они могут получить больший кусок пирога в открытой борьбе – и вот тогда борьба начнется, может быть. Альтернатива походу на выборы – выход на улицу с дубьем. Я так не хочу. В общем, идите и голосуйте за «Союз Демократов» – это мое мнение…

Вот идиоты! Я слушал это всё с удивлением. Какой-то «Апельсин»… Что за «Апельсин»? По Зоне бродили мутанты, солдату на прошлой неделе откусили голову, все ждали выброса, а эти двое говорили о политике. Я, конечно, с уважением относился к другому государству, но для меня это было дико. Видимо, мой жизненный опыт вытолкнул у меня весь давний ажиотаж выборов и битв политических карликов с административными гигантами.

А соседи мои продолжали беседовать, будто находясь в аудитории.

Они действительно были на своём придуманном семинаре, и я стал думать, что у них тоже есть правота – ничуть не хуже моей. Да какая у меня, беглеца, правда? Нету никакой, а тут – партии, выборное начало, демократия…

* * *

Другой голос продолжил:

– Но ваши мотивы не хуже прочих, но ведь, согласитесь, совершенно иррациональные. И дело не в том, есть шансы у «Союза Демократов» или нет, а в том, что это очень интересная протестная модель поведения. Что за партия, при этом – никто не знает. Кто назовёт мне третью фамилию за Миколой Квитко и Осташинским? Кто назовёт четвёртую фамилию за ними? Кто объяснит мне, что эти люди хотят, сколько их? Почему не представить, что весь этот призрачный «Союз Демократов» просто часть партии чиновников, которую отпихнули от кормушки? Нет, я понимаю людей, что голосуют за «Апельсин» – их традиция в рамках какого-то стиля. Ну, там Квитко, вечно обиженный Осташинский… Но стиль, стиль! А тут-то что? Мотив «Осташинский – мой друг» мне понятен. Или там «А моя девушка у них в предвыборном штабе работает»… Я вижу со стороны акт некоторого отчаяния, когда рвут на груди рубашку и кричат: «Пропадай, ридный край, или там что-то делай! Хватай мешки, вокзал отходит!». Но и тут я бы согласился – потому что к шаманизму я тоже отношусь с уважением. У меня впечатление, что для многих людей это французский симулякр, за которым нечто выдумываемое каждым самостоятельно: «Союз Демократов – это те, кто против Лещины», «Союз Демократов – это интеллект и бизнес», «Союз Демократов – это что-то хорошее, а если не будет хорошего, то всё будет плохо». Вот что такое «Союз Демократов»?

– Это партия, за которую я голосовала раньше, потому что считала ее хотя бы отчасти наследницей «лучших времён», наших надежд, за которую принимала уже решение не голосовать больше и за которую тем не менее пойду голосовать, сейчас мне больше не за кого. По любэ…

* * *

Я клянусь, они так и сказали «по любэ», как какие-то подростки. Нет, эти учёные с их лексиконом и их негасимыми, как Вечный Огонь, убеждениями были бесподобны.

* * *

– Причём тут выборы как фикция? Говоря проще – это как эмоциональные всплески после прочтения «Глокая куздра штеко будланула бокра и курдячит бокрёнка»[18]18
  Искусственная фраза на основе русского языка, придуманная академиком Л. В. Щербой в 1928 году, в которой все корневые морфемы заменены на бессмысленные сочетания звуков. Однако общий смысл фразы понятен. Это и является иллюстрацией того, что значение слова можно понять из его морфологии.


[Закрыть] – оно, конечно, бокрёнка жалко, но его нет. Нет ложки. За символом «Апельсина» нет реального содержания. Ну, с «Великой Украиной», мне, например, не всё ясно. Я вообще завидую людям, которым ясно всё. Например, мне совершенно непонятно, как функционирует «Великая Украина», какая там система внутрипартийной дисциплины. Я вот довольно хорошо представлял, какова она была в КПСС, но вот как функционирует «Великая Украина» (в которой, кстати, бывших членов КПСС больше, чем у нынешних коммунистов), мне непонятно. «Союз Демократов» имеет те же шансы, что NSDAP[19]19
  NSDAP – Национал-социалистская партия, Национал-социалистская рабочая партия Германии (Nationalsozialistische Deutsche Arbeiterpartei), германская политическая партия (1919—1945).


[Закрыть] – (понятно, что это пример) а в том, что это как раз протестное голосование. Когда включается механизм бытовых объяснений: «холодно, далеко идти, напился в субботу, партайгеноссе – мой друг», этот механизм безупречен, потому что на многое не претендует, а вот когда кто-то декларирует рациональный механизм – мне хочется понять, какова степень его рациональности. Нет ли тут какой-то драки фантомов вроде куздры с бокрятами?

За стенкой помолчали, а потом тот же голос продолжил:

– Это, ну смешно писать такое, это «несогласие». Если сказать: «Я не хочу», наверняка всё равно сделают, но если не сказать, то уж сделают сто пудов, а жаловаться не на что будет. Просто переношу с житейской ситуации на политическую. «Холодно, не пойду» – это рационально, когда приглашают на гулянку, тут не рациональное, а житейское. Житейски же это и понятно, по типу «все люди, все человеки», но здесь задача такова, что нельзя её решать таким способом, мне кажется. «Холодно, не пойду» здесь равно «Доверяю свой выбор соседу», что ж тут рационального?

– К этой позиции я отношусь с пониманием. То есть, к позиции именно, а не к её осмысленности. Потому как она как раз и изобилует симулякрами: «используем маленькую, но гордую партию как символ, а не как ставку» – вот конструирование этого символа как раз и есть производство симулякра. Почему не аграрии, к примеру? Что мы знаем про аграриев? Ничего, и то не все – как говорил Борис Заходер по другому поводу. Про «Союз Демократов» мы знаем только то, что они ведут себя сейчас ужасно безобразно. То есть я наблюдаю как раз симулякр «вот-правильный-выбор-потому-что-это хорошо», непонятно даже, отчего участие в выборах необходимо. Отчего массовая неявка миллионов – меньшее послание обществу, чем голосование за «Союз Демократов»? Я не против голосования по мистическим мотивам. Я против объявления его рациональным выбором.

– Вы множите сущности. Американцы мне вообще не указ, известно, что никакой Америки нет и волны Атлантического океана разбиваются о брег Шепетовки. Как они там в своей воображаемой Америке – мне даже подумать страшно. Мы тут сами виноваты – я занимался матстатистикой и упустил многое в жизни нашей страны. Я пока не знаю, как мне нужно было поступить, но явно не так. Вы занимались мутагенными структурами, может, вы знаете ответ? Мы честно делали свою работу, и нас не в чем упрекнуть. Мы выполнили свой долг как учёные и теперь должны выполнить свой долг как граждане.

Я лично вижу всего два варианта поведения, при условии, что идти на выборы решено. Первый – это отринуть все и проголосовать за наиболее близких. Например, «зелёных» (условно, потому что то, что зелёные хотят сделать с Зоной, – ужасно). Возможно, я так и поступлю, вы меня вольно или невольно к этому подтолкнули. Второй – попробовать совместить в голове все эти проценты, избирательные залоги, «эффекты бабочки»… Поймите, в политике нам нужно идти от нашей работы – от криминала в Зоне, от хищников, от торговли бесценными артефактами…

– Во-первых, я всё время говорю, что я как раз «враг всем», а вовсе «не враг никому». Во-вторых, Америка тут вот при чём: это пример, показывающий, что выбор можно делегировать. Это такой пинг-понг: вы говорите «нельзя» или «мы должны», а я каждый раз объясняю, что вы в этот момент как раз и создаёте новую, сакральную сущность, когда говорите, что нельзя, но под этим запретом нет рационального начала. Предъявите начало – тогда другое дело.

В-третьих, в самом слове «симулякр», как в понятии, нет ничего зазорного – если понимать, что это. Это такой выход эмоций (интеллигенты обычно любят крикнуть про какой-то мор и глад – но мы-то знаем, что произошло с населением Зоны и как с ним обошлись). «Нанотехнологии» – тоже вполне себе симулякр, и понимать, что миллионы людей употребляют эти слова, наполняют их разным смыслом, иногда договариваясь о значении, иногда нет – очень полезно. Вполне себе работоспособное понятие.

В-четвёртых, я отделяю «научное решение задачи» от эмоциональной компенсации. Причём и за тем и за другим признаю равное право на существование. Это как с курением – одно дело, когда знаешь, что происходит у тебя в организме, а другое – нет.

Поэтому если человек говорит: «Я голосую так, потому что мне так сердце велело» – это позиция этически, эстетически и логически безупречная. А вот если он говорит: «Я голосую так, потому что это приведёт к тому-то и тому-то, и будет хорошо (плохо)» – то с неё, с этой позиции совсем иной спрос.

– Вы, мне кажется, нападаете в моих репликах на частности и раскрываете мои кавычки, т.е. приписываете мне то, что я не говорила, не замечаете специально сделанных оговорок. В ваших словах тоже стало заметно стремление возражать воображаемому оппоненту. Может быть, к этому располагает формат разговора.

– Ну вот, вот, глядите – я снова получил от вас пакет умноженных сущностей. Показываю, где они: вот, например, вы говорите: «Только, на мой взгляд, это фиксация предпочтений неизвестно кого, неизвестно чему, поскольку те, кто сейчас голосует за «Великую Украину», голосует за образ. Это вообще огромная и большинством не осмысленная гомозня».

Я не сторонник партии «Великой Украины» (хотя функционирование чиновничьей партии мне более понятно), однако вы здесь упрекаете голосующих за неё в непонимании, что она такое. Так вот, на протяжении нескольких циклов разговора вы убеждаете меня, право, успешно, что и Союз Демократов и «Апельсин» для вас такие же симулякры, как «Великая Украина». Не о том мы говорим, не о том, что нужно. А нужна теория малых дел – надо рассматривать ту партию, которая вернёт науке реальную силу. Которая обеспечит ассигнования. Вы посмотрите, какой позор у нас с исследованиями.

– У москалей не лучше…

– А это не важно! Нам здесь трэба прогнуть политиков, чтобы они обеспечили бы борьбу с коррупцией и Теневыми Хозяевами Зоны. Без этого не начнётся нормальная жизнь и не начнётся нормальная работа. Пока мы не встали с колен, пока бандюки жируют, мы ничего не добьёмся. И только с помощью выборов…

* * *

«Вот ужас-то», – подумал я. Я представил себе этих немолодых людей, что изо дня в день занимаются своей нелинейной оптикой, а дети их подрастают в Киеве, и внуки, поди, тоже подрастают.

А они брошены здесь со своими симулякрами и безумцами, с электронным голосованием и голосованием личным – и нет ничего, нет перспектив, я вот, со стороны, вовсе не понимал различия между теми партиями, которые они тут называли.

Внуки подрастают, а здесь всё то же – серое небо Зоны и никакой политики.

То, что они говорили о своей политике по-русски, только добавляло сюрреализма.