Текст книги "Игнат и Анна"

2

Через час Игнат дома.

Истерпевшийся от одиночества двор встречает его молчанием. Он так долго дожидался Игната, его размеренной хозяйской поступи, что теперь и радоваться нет сил. Бывало, выйдя к воротам, хозяин прежде всего рассматривал крышу – не сдвинулась ли где черепичина? – а там уж фронтон – не поистерлась ли краска на буквах и цифрах? не проседают ли стены? – но милее всего было ему глядеть на молодые фруктовые деревца в палисаднике перед окнами, десяток яблонь и груш, тоненьких, беззащитных, с гладкими светящимися прутиками-стволами, словно это души его неродившихся деток, которых сказочная черная сила превратила в растения, – не обидел ли их ветер холодный? не обломал ли кто веточку?… Он мог часами любоваться на них – это все были отборные коллекционные корни, он за ними нарочно ездил километров за тридцать вверх в соседнее село к крестному отцу матери, знаменитому на весь свет садоводу, и старик выбрал для него по своему разумению, а потом еще сюда приезжал прививал их, и саженцы поднялись и пошли в рост не по дням, а по часам и вот-вот плодоносить обещают… А тут – еще весной было дело – приходит Игнат в воскресенье под мухой домой и кричит от самой калитки:

– Мэй, ты! Мэй! А ну геть с яблони! Выдеру!

Анна как раз сняла с летней плиты горячие плацынды. Услышала – обомлела.

– Кому грозишь, человече?

– Да вон тому неслуху, младшему! – отозвался Игнат. – Эй, кому говорю! Не рви зеленые груши – живот разболится как раз…

– Какие груши? Какой неслух? – Анна остолбенела вконец.

– Какой? Мальчишка наш. Не видишь? Вон он, тянется, как козленок, за листиком…

Анна выронила тарелку, опустила глаза. Закрыв руками лицо, быстро ушла в дом.

И теперь, войдя во двор, боится Игнат даже глаза поднять. Глядя себе под ноги, идет прямо к калиточке, выводящей на огород. И всего-то она до колен, и мог бы ее с ходу перешагнуть, но нет, он ее старательно открывает и закрывает за собой и идет огородом между оголенных кустов винограда – за домом у него какой ни на есть виноградник – по узкой тропинке и останавливается на краю обрыва.

Внизу величаво раскинулась глубокая, широкая долина Днестра.

Куда ни глянешь, куда ни посмотришь, куда ни бросишь взгляд свой, и туда, до самых дальних лесистых холмов, едва угадываемых в фиалковой дымке, всходящей над водами прямо перед лицом Игната – хоть рукой ее трогай, – всюду долина. Эта безграничность, этот необъятный простор наполнял грудь растерянного, истерзанного одиночеством человека изумлением и каким-то особенным трепетом вечности, сколько бы раз он ни выходил сюда. Игнат глядел прямо перед собой – то ли на желтеющий клочок жнивья на том берегу, оставшийся до сих пор нераспаханным, то ли на раздетые сады на этой стороне, то ли на матово блещущую колею реки, сползающую, змеясь, с верховьев, прячущуюся за голыми верхушками деревьев и снова блещущую сквозь стынущую дымку тумана, чтобы тут же резко свернуть и скрыться за мысом, заросшим ивняком. Небо низкое, хмурое. Справа, где-то вдали, чуть золотится горб лысой горушки – верно, солнце туда укатилось, – а внизу, под берегом, слышно, сигналит кому-то трижды коротко и один раз долго сирена невидимого суденышка, сходящего по Днестру.

Будни как будни, с работой уходят и забываются, А наступает суббота, да как задумаешься, что впереди вечер свободный, а за ним еще целое воскресенье, а между ними долгая одинокая ночь, и всего тебя с головой грусть-тоска затопляет. Черная подколодная тоска, которая повязала его вот уже четыре месяца, с тех пор как ушла Анна и он остался один. Порой ему кажется, что он одолевает тоску. Но это только ему кажется. С некоторых пор она его и на работе хватает. Сегодня, к примеру, подходит Василе-бригадир: «Слышь, Игнат, что это ты камни ломаешь? Мало у нас браку?» «А он с левой ноги нынче встал», – подает голос моторист, молокосос в беретке, его недавно вместо бади Филимона поставили, а того перекинули на другую камнерезку, чтобы впредь не грызся с начальством. Игнат поглядел исподлобья: помалкивай, мол, а то и тебя в брак пущу, – отвернулся и принялся за свое. Его руки сраженными разбуханными ладонями в толстых брезентовых рукавицах, настоящие медвежьи лапищи, как говаривала Анна, двигались споро, подхватывая исподнизу каменный блок, вскидывая над головой и укладывая в ближний штабель, а то и прямо в кузов машины… А если уж совсем становилось невмоготу, он вытягивал из торбы графин – каждое утро приходилось его доливать, – и посасывали помаленьку в очередь с бадей Филимоном, вот ведь душа человек, и того извели… И теперь, когда его поддел этот салажонок в беретке, Игнат вытащил из графина затычку – обломок кукурузного початка, обернутый чистым лоскутом, принял хороший глоток – фу, отрава! – скривился и протянул графин бригадиру – тоже мужик ничего себе, иногда подкидывает Игнату от щедрот своих банку говяжьей тушенки. Им нечего было делить: норму Игнат выгонял, а попроси его – и сверх того выдаст. Чем больше Игнат камни ворочал, тем сильней уставал, и вроде бы тоска отпускала…

После долгого дня в карьере, в его склизких галереях и штреках, где, казалось, вот-вот придавит тебя потолок, – Игнат невольно напрягал спину, ожидая обвала, – его всегда тянуло сюда вздохнуть полной грудью, свободно. В доме он задыхался. И вот он шел садом к обрыву, и его дух и взор отдыхали, впитывая беспредельность простора. Ветер трогал его за плечо, и эта осторожная ласка мало-помалу освобождала его от себя, от всех дрязг и невзгод, которыми его опутывали будни. Это был самый высокий праздник его души, и он так вот стоял над обрывом, и глаза его были светлы и пусты, и это значило, что он отдыхает в эти минуты.

Неожиданно в глубине его зрачков затеплился слабый свет.

Он слышит шелест каменной осыпи и, наклонившись над краем провала, видит мальчонку, изо всех сил волочащего за собой на веревке блеющую козу. Он тянет ее по косогору на крутизну, а коза упирается, трясет отчаянно хипповой бородкой, обрушивая из-под копыт мелкие камни, и пастушок едва не выпускает веревку из рук. Игнат улыбается: мэй, малый, держись! – и вспоминает, что именно отсюда брал первые камни для своего дома. Ах, нет! Все было не так, об этом он только мечтал, а на самом деле самосвал прикатил из карьера – для того молодой Чунту и устроился в Стынке, – и первый свой котелец сложил на берегу Бахны. Они там рассчитывали ставить дом, на этом настаивала его мать. Но однажды, забежав с работы, Анна отозвала его под навес и сообщила, что правление отдает молодоженам целую улицу. И у него сразу стал перед глазами этот клочок земли между шоссе и обрывом над Днестром.

– Там будем строиться? – обрадовался он. – На берегу?

– Да. И я так просила. Но утвердят ли?

Они без слов поняли друг друга. Здесь, на этом берегу, они впервые поцеловались, еще девятиклассниками. Большая ватага мальчишек и девчат жгла костры у воды; до рассвета пели и танцевали. Когда расходились по домам, Игнату привелось взбираться этим обрывом следом за Анной, и ее стройные загорелые икры все время мелькали у него перед глазами. Весь остаток ночи они снились ему. Наутро решил: нет жизни без Анны. Он ловил ее взгляд в школьных коридорах, на улице, в клубе. Вечерами слонялся у ее дома, ожидая неведомо чего. И только через год сбылись его мечты. Они убирали в садах яблоки и, как водится, допоздна задержались. Возвращались лунным вечером, той же дорогой. Игнат помогал Анне подниматься на крутизну, где нужно – тянул ее за руку, и так получилось, что они раньше всех взобрались… Стоят на краю обрыва, а где-то далеко внизу слышны голоса отставших. И он впервые в жизни близко, нос к носу, увидел ее лицо, ее глаза, горящие потаенным огнем. Тут уж с ними невесть что вышло: небо упало, луна раскололась в Днестре, звезды пошли хороводом, а эти двое затаились, как рыбоньки в черном омуте, и вдруг ударились ввысь, растворились друг в друге. Это был первый его поцелуй…

Он отворачивается от обрыва, делает несколько шагов по-прежнему не поднимая глаз, и чувствует на щеке теплое дыхание своего нарядного дома, который глядит светлыми глазами окон и словно дружески упрекает его; эти упреки даже приятны и как будто снимают долю тяжести с его души. «Что ж ты так потерялся, дружище? Уткнулся в землю и не глядишь на меня. Разве я в чем провинился и не твои добрые руки меня сотворили, и не слабые усердные руки жены твоей, и не сильные умелые руки всех, кто приходил на помощь к тебе? Или не жаль тебе красоты моей? А вспомни свои мечты, вспомни вечера с Анной, когда, падая от усталости и изнеможения, вы с ней засыпали сладким сном на широкой кровати, сбитой из досок, положенных на кирпичи прямо здесь, под окном моим, чтобы глупые лягушки не запрыгали к вам в постель из бурьяна…» Игнат ничуть не удивляется шепоту дома и ждет продолжения, потому что, по всем прикидкам, голос Анны он сейчас слышал с крыльца, и она, очень может быть, ждет его за порогом? Он согласно кивает головой и думает: «Вот уже ты и болтаешь сам с собой, как выживший из ума старик. Ох, не к добру, Игнат! Чем-то все это кончится?…»

Игнат выходит на угол дома, глядит вдоль шоссе. На холме из глубины села возникает зигзагом мчащийся грузовик, проносится с воем мимо Игната – вот-вот прострижет по ограде Гулицы, а не то шлагбаум снесет в Драбадан пьяный шофер. Но судьба хранит алкашей-дураков. Соскочив с асфальта и лихо подпрыгнув на пологом отвале кювета, машина заюзила по утоптанной полянке малого махалянского жока возле старого колодца с распятым Христом под дуплистым орехом – везунчик, и этот орех обошел и заглох, уткнувшись в обложенное камнями кострище, возжигаемое махалой по святым вечерам.

Не стоило так рано удирать из карьера, устало думает Игнат. Лучше б еще на одну смену остался; они, верно, запустили-таки камнерезку…

Смотрит на соседский двор – там пусто. У двери выставлено в ряд множество всякой обувки, взрослой и детской. Игнат вспоминает простодушные отцовы россказни: у того в детстве на всю семью была одна только пара ботинок. Кто раньше встает и захватит – кум королю, а остальные бегай босые и сирые, хоть снег по колено.

– Гулица, мэй, Гулица! – кричит Игнат, наконец-то решившись спросить, кто его искал накануне. Сосед не отзывается. Зато к оконному стеклу прижимается орава сопливых носишек. Через миг они исчезают, как стертые тряпкой. Видать, кто-то из взрослых шуганул.

Игнат ждет-пождет, в дверях никого. Он машет рукой и бредет к крыльцу.

Перед дверью, порывшись в карманах, Игнат отпирает ключом замок и кладет его сверху на притолоку – переоденусь, а там… посмотрим, что делать. Поскорее бы скинуть этот пропыленный ватник, изъеденный каменной крошкой. Летом он его обычно снимал еще на дворе и швырял под навес, а теперь… Игнат вспоминает, что уже неделю не разводил огня в доме и там сыро и холодно. Чешет в затылке: надо бы собрать щепочек под верстаком, принести хворосту, натопить как следует печь, но лень, да и не для кого. Нажав на щеколду, толкает дверь и перешагивает через порог в сени. Вытаскивает из-за пазухи торбу и – эх, когда ж я ее залатаю? – бросает через плечо в угол. Ощупью нашаривает дорогу в кухню – там переоденусь…

Поднимает глаза и застывает на месте.

Перед ним на крюке висит, не касаясь полами земли, красное, почти нереальное в сумерках, но такое знакомое пальто Анны. Из-под него еще на ладонь виднеется край ситцевого, в полоску, платья, а на плечиках, под пальто, белый пуховый платок. На полу – аккуратная пара туфелек, хоть сейчас надевай. В первое мгновение Игнату кажется, что перед ним стоит Анна, как живая. Она ждет его, склонив голову к плечу и привстав на цыпочки: скоро ли он вернется? отчего так задержался, если ушел из карьера до срока? с какими думами переступил порог? Он стоит, пристально глядя на одежду жены, потом опускает глаза. «Прости меня… Не было сил сразу войти в дом. Но ты не упрекай меня за это. Если б ты знала, как я устал, как мне тяжело…» – «Знаю, родной мой, знаю. Но терпи, ты должен быть сильным, ты мужчина. Я слабая женщина, и то терпела, пока могла. Не поддавайся…» – «Я не поддаюсь, нет. Но очень уж худо мне». – «Переоденься. Принеси дров. Растопи. Приготовь ужин». – «Ужин? Я не голоден». «Ай-я-яй! – стыдит она его. – Куда же это годится? Такому здоровому мужику надо есть. Живи, покуда живется. в другую влюбился? Люби, покуда любится…» «Влюбился? Не шути так, женщина!» – Игнат кладет руку на крюк: дай-ка перевешу все в гардероб. «Нет, не тронь, оставь меня здесь. Я буду каждый день ждать тебя и встречать с работы, и спрашивать, что у тебя на сердце, хорошо ли тебе, не устал ли, здоров ли…» – «Ладно, не трону. Но знай: мне так печально, так больно видеть здесь платье твое…»

Игнат спускается с крыльца, подходит к забору. Еще одна машина скатывается с холма и со свистом проносится мимо – волна холодного ветра обжигает щеки Игната. Странная штука, Игнату вдруг чудится, что случайная эта/машина вихрем закружила и унесла вдаль частицу его души… Что ж это потянуло его сорваться с места и вприпрыжку бежать куда глаза глядят по шоссе? Может быть, прекрасный лик, чьи-то манящие глаза в долю секунды скользнули по нему из кабины и поманили на край света, одинокого, сгорбленного, вцепившегося руками в забор? В самом ли деле он видел кого или ему померещилось? А может, это он сам равнодушно взглянул на себя из кабины? И теперь, приняв правила недетской игры, стремится душой вслед за каждой новой машиной… «Стоп! Дошел до ручки с этими мыслями! – думает Игнат. – Еще чуток, и, кажется, доиграюсь».

– Здорово! – кивает Игнат дымящему мимо Цугую, возчику детского садика. Навстречу его телеге выползает из-за холма машина с зажженными фарами. Но не то удивляет Игната, что придурок водитель среди бела дня включил фары, а сама побежка машины: она то чуточку съедет юзом под гору, то неожиданно станет, а то и вроде назад дернется. Знал бы Игнат, что это сама судьба его сидит за холмом и с ним в игрушки играет: попустит машину к нему на веревочке и оттащит обратно. Вот еще малость потравила конец – как спиннинг распустила и ждет: клюнет ли Игнат на живца? Машина кое-как докатилась до шлагбаума, оставшегося после весеннего падежа, и здесь, видать, стала в сухой док. Фары погасли, дверца хлопнула, вылез озадаченный задрыга водитель с заводной ручкой в руках.

– Нашел он тебя?…

Игнат оборачивается на голос и видит за оградой Гулицу в неизменной кушме и с топоришком в руках.

– Кто?… Ах да, Петр Николаевич?… Нашел.

– Чего ему? Все насчет твоего дома?

– Не только моего, Гулица, всей нашей улицы… – Игнат чертит в воздухе крест.

– Ну? Й меня тоже на снос? – не верит Гулица, роняя топор, и, нагнувшись, сообщает некстати: – Вот хочу рукоятку для вил выстрогать. Копать пора.

– Думаешь, пора?

– Самое время.

Гулица говорит громко, хотя, собственно, чего кричать – дворы у них рядом. Они каждый день видятся и никогда не встречаются. Очень редко заходил Гулица к Игнату на двор, да и Игнат не охотник гостевать по гулицам.

– Где будешь вскапывать?

– Тут, перед домом, – показывает Гулица.

– Надо бы и мне взяться, – вздыхает Игнат.

Ржавый скрип железа отвлекает его от тягостных мыслей. Прячущаяся за горушкой судьба вернула злополучную машину от шлагбаума и поставила ее прямо перед воротами Игната. В доску ошалевший шофер бегал как заводной вокруг поднятого капота. То он вскакивал на крыло и совался в мотор, то спрыгивал на землю к кабине. И как только хлопал дверцей машины, странное дело, автоматически, со страшным грохотом соскакивал и защелкивался капот. Но герой не сдавался и остервенело вертел заводную ручку.

«Плохи твои дела, друг», – сочувственно бормочет Игнат и уходит от своей судьбы в дом. Но на месте ему не сидится. Торопливо скинув ботинки, он остается в носках. Их по два на каждой ноге, зато и дыры в разных местах. Как солдат перед боем, он решает умыться и надеть чистое. На кухне находит таз, моет руки, лицо, ноги. Чистые шерстяные носки лежат под подушкой – эх, жизнь бобыляцкая! – он надевает выходной костюм, ищет сапоги – не ехать же в грязных ботинках…

Он торопится, он безумно спешит, торопится обуться, одеться, выйти из дому. Но куда ему спешить? Некуда ему спешить. Может, у него дела какие-нибудь? Нет у него никаких дел. Может, его ждет где-то кто-то? Никто нигде его не ждет. Да. Хочет поскорей выбраться из дому? Да. К забору своему тянется, спешит выбежать на шоссе? Да. Торопится навстречу судьбе…

Игнат медленно переступает порог. Машина здесь, куда ж ей деться? Водитель почти целиком забрался в мотор, только задница наружу торчит.

Снежинка опускается на ресницу Игната и мгновенно тает. Он трет глаза, смотрит на небо, оглядывает темнеющие дали днестровской излучины.

– Показалось…

Присел на корточки, тронул землю.

– Рановато вроде для снега…

Души его неродившихся деток – тонкие озябшие деревца палисадника машут голенькими веточками, подзывая его: «Вот и суббота пришла. Что ж ты нейдешь? Хоть постой, помолчи с нами. Спроси, как мы себя чувствуем». – «Как себя чувствуете, ребятки?» – «Да вот холодно. Зима идет». «Да, идет, – отвечает Игнат. – Надо бы вас соломкой укрыть, а то, не ровен час, зайцы обгложут…»

Ближняя дверца машины щелкнула.

Игнат глядит… из кабины появляется ножка в капроновом тонком чулке, в черной туфельке. Она спускается на ступеньку, чуть медлит в ожидании напарницы, своей зеркальной пары в том же наряде. Посовещавшись между собой, они не приходят к согласию, и первая на свой страх и риск пускается дальше, сходит с подножки, неуверенно нащупывая почву. Став прочно на асфальт, она зовет вторую, замешкавшуюся на ступеньке. И вот владелица божественных ножек стоит на шоссе… Такая нежданная, между машиной и канавой с дождевой водой, такая беззащитная, в легких черных туфельках, в плюшевом зеленом пальтишке, повязанная желтым платком, похожая на расцветший подсолнух, невесть каким чудом занесенный на асфальт в эту слякотную осеннюю пору. Как не хватает солнца этому удивительному цветку!.. Через несколько часов, когда кончится суббота и канет в прошлое ночь на воскресенье, когда эта чужая женщина, не простившись, покинет его дом и он попытается осознать все происшедшее, ему представится, что она возникла перед ним, как в безветрии легкий дымок над крышей… Он уже видел ее – но где же? На окраине города, несколько лет назад. Добираясь домой на Побывку, он стоял на шоссе рядом с женщиной в желтом платке, похожей на эту. Скорее даже не похожей – ведь годы прошли с тех пор! – но он помнит, что и та женщина была печальна и сказала ему – или это сердце шепнуло? – что у нее горе в семье. Но все это позже узналось, а поначалу он был весел, разговорчив, даже болтлив – домой же ехал, в отпуск! – молодцевато расхаживал по краю шоссе, голосовал каждой машине, но они проносились мимо. Пошучивал и, чтобы развеселить понурую молодку, все нахлобучивал ей на платок свою белоснежную бескозырку, сама-де голосуй! Потом, когда узнал, что дома ее ждет мертвый ребенок, шутки кончились, и он, раскинув руки, вышел на дорогу перед первой же легковушкой. Частник обругал его, но женщину посадил. Закрывая дверцу, она бросила на Игната такой пронзительный взгляд, что он вспоминал о ней весь остаток дороги. И он будет вспоминать о ней всю ночь с субботы на воскресенье, скорчившись на лавке под окном, в смятенном полусне, смешавшем воедино пережитое накануне, горести последних месяцев одиночества, потаенные желания, сладко мучившие его с детских лет, – он уснет одетый, скинув только сапоги, – а эта чужая незваная женщина, с которой он вернется из города и проговорит далеко за полночь, будет лежать в его постели… Глядит Игнат на машину, на диковинный цветок подсолнуха, выросший перед ним из асфальта и медленно поводящий желтой головкой в поисках солнца, затерявшегося среди серых набухших туч, и думает: «Какого дьявола я на нее пялюсь? Делать мне больше нечего?» Отворачивается и начинает искать глазами вилы: надо бы пошарить за домом, Гулица вроде бы там их оставил. Взять и отнести в сарай, а то как раз кто-нибудь позаимствует. Идет к огороду и слышит, будто бы кто-то окликает его из-за спины. Молча. Беззвучно…

Игнат резко оглядывается.

Женщина в желтом платке стоит у забора.

«Перепрыгнула через канаву? Но вряд ли ей это под силу, такой маленькой. Может, повыше перешла, через мосток? Да нет, не успела бы. Удивительно, ей-богу. Ну… и чего же она от меня хочет? Небось скучно в кабине…»

Теперь он может разглядеть ее лучше. Лицо у нее бледное – может быть, желтый платок съел румянец, – щеки округлые, нежные, – невольно подавшись навстречу ей, Игнат замечает дымку печали в ее глазах. И чего навязалась на мою голову, думает Игнат, забыв, что еще минуту назад сам упрекал себя за то, что глазеет на незнакомку. Надо бы эти чертовы грабли отыскать… тьфу, то есть вилы! Неизвестно чем эта женщина здорово его зацепила. Нет, на жену шофера она не похожа. А то си-Дела бы в кабине и не высовывалась. Или костерила бы почем зря своего мужа-задрыгу. Нарядная… Видно, парень подобрал ее на дороге. Отчего же она не остановит Другую машину? Чего ждет терпеливо? Чего мешкает здесь?…

– Добрый человек, не дашь ли напиться?

Игнат так растерялся, что ни слова не понял. Смотрит на нее чуть ли не с ужасом, как на чудо-юдо заморское. Переспросил бы: что, мол, ты сказала? – да неловко, еще примет за дурака. И, в сущности, о чем может спрашивать путница, незнакомка, если не о самых обыкновенных вещах: о времени, о дороге, о… По запекшимся губам женщины он наконец догадывается:

– Водицы подать?

Она кивает и смотрит на кран во дворе, из которого звучные капли падают на дощечку и растекаются лужицей вокруг молодой яблони. Перехватив ее взгляд, Игнат почти умоляет:

– Нет… то есть нет! Не годится из крана – ржавчиной отдает и холодная. Я из дому принесу, сейчас, погоди!..

Опрометью, как подросток, кидается к дому, словно бы не ворочал всю неделю камни, словно бы не месил нынче грязь по всему селу, словно бы не было нынешней Мучительной ночи. Влетает в сени, тычется по углам; куда же я задевал кружку? Бежит на кухню, там ее нет, ищет в комнате – на столе не видать. Останавливается запыхавшись: да где же она? Пот его прошибает – вот незадача, человеку напиться, а посуда как провалилась. Это называется хозяин. Называется – в доме порядок. А человек ждет, губы у него обметало от жажды. Кто знает, откуда она, бедная, едет? Как же это она хорошо по-женски сказала: «Добрый человек, не дашь ли напиться?» Напиться… Человеку напиться… Кружка стоит, как ей и положено, на фанерной крышке ведра, в углу сеней, на табурете. Что он, ослеп или совсем обалдел? Но кружка ему не нравится, нельзя в такой посудине подать человеку воду. Он опять бежит в комнату, падает на колени перед буфетом и с самого низу достает чашку – одну из двух заветных, с золотыми цветочками, – ополаскивает ее в сенях, наполняет, выносит.

Подает чашку через забор, а когда женщина подносит ее к губам, отводит взгляд в сторону: пусть пьет спокойно, видно, истомилась. Сквозь колья ограды видит ножки ее. Холодно, наверно, в капроне… Да и туфельки не по сезону. Игнат густо краснеет. Как это я так потерялся: и кружку найти не мог, и вообще как сопливый мальчишка! А теперь сквозь забор на ножки уставился…

Он с достоинством поднимает глаза и привычно опускает руки на верхушки кольев.

Женщина пьет, чуть от него отвернувшись, так что Игнат видит за желтым краем платка только край чашки – она держит ее за ручку двумя пальцами, сжав их так сильно, что кровь отливает из-под ногтей. Рука ее слегка дрожит.

– Готово! – слышен голос шофера. Из-под капота сперва появляются его тощие, торчащие врозь лопатки, потом все остальное. – Хоп! – он спрыгивает вниз и спешит к дверце кабины.

Незнакомка не может оторваться от чашки, а Игнат ее успокаивает:

– Пей, не спеши, когда еще он заведется…

И точно, мотор дрожит, кашляет, не заводится. Изрытая проклятия, водитель снова нырнул под капот. Женщина, через плечо на него покосившись, допивает воду и, вытряхнув последние капли из чашки, возвращает ее Игнату.

– Спасибо, добрый человек.

С легким поклоном она взглядывает ему прямо в глаза, бесстрашно, впервые. И как-то удивленно, словно только его увидела. Поворачивается, идет к машине. Игнат стоит с чашкой в руке, глядя, как она удаляется неслышными медленными шагами. И вдруг, как мол догадка пронзает его: уходит! навсегда из его жизни уходит! Он изо всех сил сжимает колья забора – болен я, что ли? Женщина эта прямо в глаза посмотрела… какие глаза, какой взгляд у нее… А она уже остановилась перед канавой – не перейдет, ни за что, нипочем! – радуется Игнат. Он очень надеется, что она все же к нему повернется, слово хоть скажет, попросит помощи у него, Но она перешла на ту сторону свободно, точно на крыльях. Вот поднимает руку, открывает дверцу, забирается на ступеньку – ножки ее одна за другой исчезают в кабине, – дверца захлопывается.

Игнат хмурится – чем она опоила меня, что я потерял голову, как пацан? – пристально разглядывает чашку, стараясь, чтобы женщина в машине этого не заметила. Ему кажется, что ручка чашки еще сохранила тепло ее пальцев, он даже угадывает следы ее губ на фарфоре, как красиво она ее держала, как долго пила…

Мотор ошалело затрепыхался. Шофер рванул ручку из-под радиатора.

Игнат еще стоит несколько мгновений, поворачивается, идет к дому. Посреди двора запинается: уезжает! Словно его в грудь кто толкнул: как, ты с ней даже не простишься? Оборачивается – конечно, она на него смотрит. Он машет ей чашкой:

– Счастливой дороги!

Желтый платок склоняется в легком поклоне, совсем как в тот раз, когда благодарила за воду. Игнат решительно направляется к дому: если слушаться сердца, оно далеко заведет. Ступает тяжело, сильно вонзая каблуки в размякшую глину. Глубокие следы остаются за ним. Рука с чашкой ходит широко, вперед-назад, вперед-назад, в такт его тяжелому шагу. Глаза сужены, почти закрыты, он старается занять себя мыслями о самых земных вещах – о потерявшихся вилах, которые Гулица наверняка не принес – забыл на конюшне, их втоптали в навоз, и какой-нибудь трактор вывалит навоз в поле, а весной попрут из земли молодые железные вилы… Но как ни крути, ни верти, а все перед глазами Игната маячит желтый платок незнакомки и ее глаза… какие они? хотя бы цвета какого? Игнат входит в сени, толчком распахивает дверь направо, в чистую каса маре, налево, в детскую, где и пол еще не настелен, – там стоят бочки с вином, картошка – погреб еще не закончен, – мешки с кукурузной мукой и всякая домашняя рухлядь. И снова ok разглядывает чашку – по щербинке на донышке узнает свою из той пары заветной с золотыми цветочками. Иногда, пусть редко, но случалось им гонять чаи зимними вечерами, и Анна шептала: «Отдай мне твою чашку, давай поменяемся, а я тебе мою дам, чтобы ты обо мне помнил всегда. И завтра тоже, когда будешь камни свои бить». – «Я не бью, радость моя, я их складываю». – «Ну, как станешь кидать их там, знай, если обо мне вспомнишь, у тебя сил прибавится…» – «Хочешь, возьму ее с собой на работу?» – «Нет, нельзя, разобьешь – может, мою взять?» – «Упаси тебя боже!» – «Почему?» – «Не хочу, чтобы из нее пили другие, другая. Я знаю, у вас там в карьере работают женщины, а я одна хочу пить из твоей чашки…» «Ты одна, – повторяет Игнат и виновато ставит чашку на фанерную крышку ведра, рядом с кружкой. – Прости, Анна. Чужую женщину так мучила жажда, прости меня…» В глаза ему бросается красное пальто жены, висящее на крюке, подол платья, платок и пара туфелек на полу. В глубине комнаты белеет на кровати горка подушек – именно так их всегда складывала Анна, а теперь и он выкладывает каждое утро. Ноги Игната слабеют, и он опускается на порог, прислонившись спиной к косяку…

Совсем новые, прозрачные, сильные, четкие мысли одолевают его: вот так встречаются люди на этом свете. Прежде никогда не видались, не разговаривали… встречаются, разговаривают, смотрят один на другого с улыбкой, с удивлением, с недоумением, потом расстаются, разлучаются, расходятся в разные стороны, так друг другу толком и не сказав, чему улыбались, отчего удивлялись, почему недоумевали… А потом, когда уже думаешь, что позабыл этого человека и сам образ его давно растворился в дымке минувших дней, в черной дыре отжитого, – он вдруг восходит перед тобой во сне или въяве, приходит и спрашивает: а чего ты тогда улыбался? чему радовался? над чем насмехался? или нашел что смешное в моем лице, в моей душе, в повадке моей? скажи! ты слышишь, скажи!.. А ты молчишь, ни словом не отзываешься, ведь ты понимаешь, что он – твоя греза, дымок над крышей в безветрии, он далек от тебя, живет в чужом мире, и кто знает – может, и нет его на земле… И тогда к горлу подкатывает ком, впору кричать, выть, биться головой о косяк: почему? почему я его так отпустил? Надо было спросить: зачем хмурился, отчего грустил, о чем печалился?… Как же так я ее потерял?!

Шофер лихо крутит головку крана, но вода все так же течет слабой струйкой на косо поставленную дощечку. Наконец он легко подхватывает полное ведро и, виляя тощим задом, во весь дух несется к калитке.

– Прощенья просим! – кричит он Игнату, хлопнув калиткой. – Водички у вас позаимствовали…

– Ради бога, – отвечает Игнат с крыльца, просовывая руку в рукав синей суконной куртки с цигейковым воротником. На ногах у него – новые юфтевые сапоги в пятнах домашней пыли, которую он впопыхах не удосужился смахнуть.

За калиткой шофер замер, уставившись на хозяина дома. Сам он в своем удивлении нелеп и смешон, настоящий вопросительный знак с широкими сутулыми плечами и узкими спортивными бедрами. Он отметил про себя, что Игнат переменил платье и теперь, стоя на крыльце, ведет себя непонятно, как-то потешно похлопывает себя по груди, по ляжкам, суетливо шарит за пазухой, по карманам, недоуменно рассматривает пустые ладони. Деньги, что ли, выронил? – догадывается шофер и вспоминает недавно купленного на рынке дергунчика – акробата на крученых ниточках, он так же забавно дергает всеми суставами. Присмотрел его для сынишки, да отдать забыл, так и валяется под сиденьем в кабине.

– Ух, голова садовая! – хлопает по лбу шофер, перешагивает через кювет и, забравшись на бампер, заливает воду в радиатор. Мотор тарахтит ритмично и ровно – хорошо промыл карбюратор, – водитель фыркает: два часа ушли псу под хвост. Вода, булькая, льется в утробу машины, даже непонятно, куда столько влезает. Он поднимает глаза на пассажирку за лобовым стеклом. Она сидит, понуро уставясь в пол кабины. Сидит как прибитая. Огромные ее глаза, может быть, слишком большие для этого лица, глядят не мигая. Сычиха, сука, ворожея… С тех пор как села в машину в том дальнем селе… да нет, уже в поле она остановила его, на развилке, – с тех самых пор и словечка не проронила, хоть он трещал, как сорока, всю дорогу, порываясь ее расспросить, куда собралась, что у нее за дела в городе, и не отважился. А здесь, под холмом, неподалеку от шлагбаума, где мотор расклеился окончательно, наш водитель разобиделся на судьбу, выславшую ему эту ведьму на перекресток дорог. Он был малость суеверен, этот бравый шофер, и, копошась под капотом, долго бормотал себе под нос дедовские заклятия от сглаза, что должно было означать: шла бы ты своею дорогой, другого останови дурака и морочь ему памороки! Но она все сидела, неподвижно, терпеливо, словно закаменев на своем месте… Просто удивительно, что она соизволила спуститься к этому долговязому за оградой. Интересно, о чем она там с ним судачила? Ведь казалось, она и вовсе языком шевелить не умеет.