Текст книги "Самарская вольница"

О чем собирался порешить гонец атамана Леско, Максим Бешеный узнать так и не смог – с конца острова бухнул сполошный выстрел, и все враз оглянулись: с запада, под розовыми лучами, к острову близились длинной вереницей морские струги. До них было еще далеко, паруса только вышли из-за окоема, но Максим понял: дознался-таки воевода Прозоровский о месте их пребывания, прислал свое войско! И на берег теперь казакам не уйти – не успеют на шести челнах перевезтись, остальные разобраны и частью уже пошли на постройку трех стругов, которые еще без палуб и без мачт…

– Может, вдоль берега мимо скользнут? – высказал надежду Константинов. – Видишь, идут под самым берегом моря…

Струги и в самом деле шли вдоль морской кромки, будто полковой воевода искал мятежников не на островах, а становищем где-нибудь в удобном месте в бухточке или у истоков степной речушки, укрытой ветловыми зарослями. Солнце уже коснулось своим брюшком западного окоема, когда струги зашли в воду между островом и берегом, а потом, вдруг разом поворотивши вправо, длинной шеренгой пошли к острову Кулалы.

– Вот и все! – коротко выдохнул Максим Бешеный, чувствуя, как взволнованное сердце против воли усиленно забухало о ребра. «Пришел крайний час! Страшно…» Максим покосился на Ивашку Константинова – не видит ли друг, что у походного атамана нервно стиснуты кулаки, как будто супротивник уже лезет через плетень и настал миг крушить его между глаз!

Константинов стоял рядом у стены ненадежной крепости, сжимая пищаль, словно высматривал астраханского воеводу, чтобы свалить его первой же пулей.

– Петушок, повороти пушки супротив стругов! – распорядился Максим, чувствуя, что надо взять себя в руки, а то казаки приметят его минутную растерянность и ослабнут сердцем. Казаки тут же исполнили повеление походного атамана, обе пушки были повернуты к проливу, пушкари вставили зарядные картузы, забили ядра и встали, дымя пальниками, готовые стрелять по команде есаула.

Вне досягаемости пушечного выстрела струги бросили якоря, остановились. Уже в серых сумерках с головного струга воеводы спустили челн, и он на веслах полетел к острову, благо волн почти не было. На носу челна высился какой-то стрелецкий командир и, сложив руки за спиной, поглядывал на остров, на земляную стену, на казацкие и стрелецкие шапки, которые виднелись за этой ненадежной – от пуль эта стена, а не от ядер – защитой.

Едва челн ткнулся носом в берег, стрелецкий сотник спрыгнул на песок и смело пошел к казацкой крепости. Ему навстречу через узкий проход-ворота пошел Ивашка Константинов. И чем ближе они сходились, тем большее удивление отражалось на лице Ивашки, русые брови невольно то вскидывались вверх, то сходились к переносью. В двадцати саженях от крепости встретились.

– Стрелецкий сотник Михаил Хомутов, – представился служивый, хотя Константинов и без того узнал уже самарянина.

С улыбкой, хрипловатым голосом он спросил:

– Будь здоров, крестник Миша! Зачем пожаловал в такую даль от Самары?

Михаил Хомутов, по-детски, с открытым ртом – хотел было что-то сказать – замер. В карих глазах искоркой промелькнуло неподдельное удивление. Спокойное, сдержанное лицо осветилось непрошеной сердечной улыбкой. Видно было, что стрелецкий сотник и сам подивился такой негаданной встрече. Да и как было не помнить Константинова, слава о котором, как о кулачном бойце, и по сию пору гремит по самарским кабакам. А единожды Ивашка крепко выручил тогда молодого еще стрельца: темной ночью попался безоружный Хомутов в руки подпивших ночных татей, когда возвращался с посада от Анницы. Ему бы снять с себя все, что было, а он по горячности заупрямился, кулаки в дело пустил. Тати, обозлясь, за ножи ухватились… Тут и подоспел с подвернувшимся в руки ослопом Ивашка Константинов, вдвоем гнали ночных грабителей до берега реки Самары, пока те, спасаясь, не кинулись вплавь к левому берегу… С той поры и называл сотник своего избавителя «крестным».

– Вот так встреча, крестный! Прости бога ради, не враз признал тебя! Вона как седым волосом подзарос. Ты-то что здесь делаешь, Иван? Среди казаков?

– Надумал с товарищами осетров ловить, Миша. И место прикормил, да, глядь, астраханский воевода своих ловцов с неводами прислал… Только тутошние осетры, крестник, с острыми зубами, о том упреди непременно своего полкового воеводу.

– Да-а, не чаял тебя здесь встретить, крестный… Порадоваться бы, ан вона как жизнь повернула нас друг против друга с ружьями, будь оно все неладно! – Михаил Хомутов озадаченно потер пальцами чисто выбритый подбородок, кинул быстрый взгляд за спину Константинова. Поверх ивового плетня видны головы и плечи обреченных на погибель – это Михаил понял теперь – казаков и стрельцов. И биться они будут с яростью осужденных на смерть, не прося пощады. Вздохнул, сожалея о них, о себе и о своих товарищах, которым поутру идти в бой… Но государеву службу с себя, будто напрочь прогоревший у костра кафтан, не сбросишь!

– Послан я, крестный Иван, полковым воеводой князем Львовым сказать вам, чтоб зря не супротивничали. Положитесь на милость государя и отдайте оружие без сражения…

– От государя-то, может, и была бы милость, Миша, да до него ох как далеко отсель! А боярскую да воеводскую милость казаки по себе знают! Богдан Сакмашов ее в Яицком городке куда как понятно растолковал, сажая по подвалам за один только косой погляд. Так что пущай берет нас воевода саблей, а мы даром в руки не дадимся… А лучше бы, – вдруг пришла удачная мысль Ивашке Константинову, – князю Львову миром спустить нас в море к атаману Разину, тогда бы многие из стрельцов живы домой воротились. Скажи ему об этом от нашего имени.

Михаил Хомутов невольно рассмеялся, а глаза погрустнели еще больше, когда начал отвечать на нелепое, как подумалось, предложение крестного Ивана:

– Нешто он на такое попустительство решится! Тогда его самого в приказ Тайных дел свезут и на дыбу вздернут, как разбойника.

– Ну а если нас воевода побьет, тогда атаман Степан Тимофеевич с воеводами астраханскими так ли еще поквитается! – Ивашка Константинов выговорил это предупреждение таким уверенным тоном, что сотник снова с немалым удивлением вгляделся в лицо крестного. Потом с недоумением пожал плечами:

– Велико ли войско у Разина? Две тысячи, не более… Ему ли с князем Прозоровским биться, за которым поболее восьми тысяч стрельцов и солдат иноземного строя. А еще далее – бессчетная московская рать! Самому бы как голову от плахи уберечь, а не стращать других. Говорю по любви к вам, крестный, положитесь на милость князя Львова. Столько жизней вам доверилось! А ведь бой слеп, там уже не до слов будет, когда сердца ожесточатся кровью близких товарищей, – и неожиданно хватился за счастливую, как показалось, мысль: – Хочешь, я объявлю тебя перед воеводой своим крестным отцом и возьму на поруки? Согласен?

Обнажив залысину, Ивашка Константинов двинул шапку на затылок, ответил хриплым, словно от волнения перехваченным голосом, хотя выглядел довольно спокойным:

– Нет, крестник. За доброе намерение спаси Бог тебя. Только поднялись мы к Степану Разину в подмогу не с бухты-барахты и не шутейно… Не враз такое осмыслить можно, только вещает мое бывалое сердце: не ради кизылбашских только зипунов вздыбил атаман Разин голутвенный Дон и Яик… Видит Бог, Миша, это только запев к большой и длинной песне! Не зря на кругу казакам ставил атаман вопрос: куда им идти? Стало быть, мысли уже нацеливались не только на Хвалынское море…

Михаил Хомутов поразился такой безумной затее, с сожалением глянул Константинову в глаза, негромко, в раздумии сказал крестному:

– Куда он кинется с горсткой удальцов? На великую свою погибель? И вас в тот омут затянет, не выберетесь…

Ивашка Константинов возразил растерянному крестнику:

– Ничего себе, хороша горстка! Знает, должно, воевода Прозоровский, какая сила собирается к Степану Тимофеевичу! Серега Кривой с тысячью казаков и стрельцов побил стрелецкого командира Аксентьева на Карабузане и ушел уже к Разину. Теперь вот походный атаман Алешка Каторжный две тысячи собрал. Наши яицкие казаки в большом сборе, к нам сюда идут, – добавил от себя Ивашка Константинов. – Видишь, весь казацкий и стрелецкий мир понизовой поднялся. И с Запорогов до тысячи казаков с атаманом Бобой пришли…

– А все же не московская рать бессчетная, крестный Иван! Супротив той рати не устояли польские, да литовские короли, да султаны крымские и турецкие совокупно! – и Михаил Хомутов осуждающе покачал головой, видя беспредельное упрямство крестного. – Вас и себя жалеючи, говорю: покоритесь силе! У князя супротив одного вашего казака по четыре стрельца выйдет! И на каждом струге по две пушки. Побьют ведь всех!

– На то и казаки мы, чтоб от пули смерть принять! Это куда легче, чем висеть у воеводы в пытошной на дыбе и поджариваться на красных углях! Ад не у Господа на небесах альбо у чертей в земной утробе! Ад у воеводы под домом, в пытошной! Мы не дорожные тати и душегубы какие… Что у серого волка в зубах, то, вестимо, Егорий дал![78]78
  Святой Егорий считается покровителем зверей.


[Закрыть] Ну а воеводе не так просто будет нас ухватить, со святыми ли, без святых ли… Иди, крестник, и скажи воеводе: Бог и сабля нас рассудят!

Михаил Хомутов молча посмотрел в лицо Ивашки Константинова, похоже, прощаясь с ним навеки, слегка поклонился, чтоб издали воевода не приметил его слабоволия, и, прежде чем повернуться к челну, сказал напоследок:

– С воеводой на стругах две сотни самарских стрельцов… Не хотел бы я сойтись с тобой, крестный, там, – и взглядом указал на земляной городок. – Нет у меня да и у иных стрельцов злости, чтоб кидаться в драку, как кинулись бы, скажем, на турка или на крымца набеглого… А стрельцам своим скажу, чтоб берегли тебя от прицельной пули да от сабли, коль опознают в лицо. Только ведь пуля иной раз и слепа бывает… Так что прости, крестный, ежели что… Под присягой тяжкой ходим.

– Прощай и ты, крестник Миша… – у Константинова от печали даже в горле запершило, и он кашлянул негромко. – А случится ежели смерть мне, зла на тебя и на однородцев из Самары с собой не унесу… Каждому свою дорожку на земле топтать. Наши здесь пересеклись, чтоб разойтись навечно…

Стрелецкий сотник отрешенно развел руками, словно потерял что-то бесценное и родное, потом повернулся к челну и неспешно пошел к воде, а Ивашка Константинов, также удрученный встречей и трудным разговором с крестником, побрел по сухому песку вверх. Максим Бешеный встретил его у ворот, увидел сумрачное лицо, озабоченно и с тревогой спросил:

– Отчего такой… смурый?

– Крестника своего из Самары встретил, стрелецкого сотника. Воевода Львов взывает сложить пищали да сабли, царскую милость за то обещает! – громко добавил Ивашка Константинов казакам и стрельцам, которые следили за своим переговорщиком, а теперь сошлись поближе послушать, что он скажет.

– Ну как же! За своего брата, стрелецкого голову Сакмашова, бояре всем нам дадут по поместью – в сажень длины и столь же глубины! – со злостью и смехом выговорил Максим Бешеный, чтоб все знали о разговоре с воеводским посланцем, который теперь плыл на челне к стругам, шестому с правого края, – там, стало быть, князь Львов находится.

– Так что же, казаки, стрельцы! – громко, привстав на груду связанного ивняка, спросил походный атаман. – Понесем повинные головы под воеводский топор? Аль дадим напоследок боярскому племени по зубам, чтоб искры из глаз полетели?

Казаки дружно ответили:

– Дадим, атаман!

– Лучше здесь в драке пасть, чем кончиться на дыбе!

– Сабля милее воеводской плахи! Пуля стократ слаще жаровни под ногами!

Отчаянный до драки Петушок вскинул над шапкой кривую саблю, всех перекричал:

– Знали, не на пир собрались! Что ж теперь слезами исходить! Биться будем, а там каждому Господь в защиту! Спокон веку так – живой не без места, мертвый не без могилы!

– Добро, казаки и стрельцы! – Максим Бешеный снял шапку, поклонился всему своему небольшому войску, сказал возможно бодрым голосом: – В ночь, думаю, воевода не полезет… А посему готовить прощальный ужин, разопьем по кружке вина, по-братски исповедуемся друг перед другом, а поутру ударимся саблями с боярскими псами!

– Што и говорить, атаман, гоже так будет!

– Послужим Степану Тимофеевичу здесь, и тутошние воеводы ему клятые враги! А кто в сердце слаб, пущай сплывает к воеводским стругам и кладет на палубу саблю, того не осудим и не проклянем, потому как это дело совести самого человека, нельзя силком на смерть тянуть! – добавил Ивашка Константинов, считая своим святым долгом дать возможность уйти тем, кто захочет так поступить.

– Разумно сказал, Иван, пущай так и будет! – согласился походный атаман, потом добавил: – Вольному воля поступать как захочет!

Часть казаков ушла к шалашам готовить ужин, остальные остались у стен в карауле – не грянул бы в сумерках хитрый воевода, помышляя взять казаков, как кур на насесте, сонными…

Максим Бешеный отозвал в сторонку Ивашку Константинова и Мишку Нелосного, усадил рядом, на ненужных теперь кольях, строго, чтобы пресечь всякие препирательства, повелел обоим:

– Как ночь перевалит за половину, вам, связав из хвороста вязанки и запихав туда сабли и копья, плыть мимо стругов к берегу…

– Как? Тебя оставить, а самим… – начал было возражать Ивашка, но Максим резко остановил его, хлопнув ладонью о колено:

– Сказал же – вам обоим плыть к берегу! Там у Мишки схоронены в тальниках два коня… Вот и скачите к Маринкиному городищу, скажите атаману Леско, что нас тут побили. Ежели не всех, то многих! Кого и в Астрахань сволокут в пытошную, – добавил мрачно Максим, – так то не краше смерти будет, сами знаете. Пущай Леско нас не дожидается, а с казаками идет к Алешке Каторжному… Славно хоть то, что старый Рудаков с припасом ушел – подсобит Разину, не зря ляжем на этих песках.

Максим Бешеный умолк, задумчиво поднял лицо вверх. В черных глазах отразились яркие звезды, но со стороны трухменского берега наползала туча с ровно подрезанной верхушкой. То и к лучшему, его посланцы легче проскользнут мимо воеводских стругов. Увезти бы так всех, да не на чем, сидеть теперь им на острове, как ракам на мели!

– Ну, браты, идите и готовьтесь. – И Максим пожал руки друзьям, те скоро пропали за кострами – ушли к себе в шалаш. Максим подошел к стене, встал около пушек. Рядом Петушок во все глаза следит за стругами, которые большими черными утицами едва приметно покачивались на спокойных в безветрии волнах.

– Тихо? – спросил Максим, облокотившись на плетень, – не шебутятся стрельцы?

– Не-е, сидят альбо спят спокойно. Ежели дернутся с места, приметим. Я тут же сполох из пушки ударю. – Помолчал несколько, как бы раздумывая, печалить атамана известием или же смолчать. Потом все же решился: – Трое стрельцов, Максим, сошли с острова. Вона туда, на косу, пробрались будто неприметно, без пищалей и без копий, только с саблями, зашли в воду и уплыли. Не стал я сполошить тебя, сам же сказывал…

– Добро сделал, Петушок, кто хочет, тот вправе так делать, – в раздумии тихо ответил Максим Бешеный. – Иные к нам пристали не из великой любви к воле, а из желания разжиться зипунами… Что ж, по-людски их понять можно… Я повелю тебя здесь покормить. Вино до боя не дам, а то начнешь носом клевать да мимо воеводской головы ядра кидать. А нам надобно, чтоб ему аккурат в лоб влепить!

– Уразумел, атаман. – Петушок со вздохом утер отвислые рыжие усы, потом сказал: – Мою кружку я отдаю дядьке Ивану. Ему в пользу, злее в драке будет, да и вода не совсем теплая.

К ним вскоре подошли Константинов и Нелосный, у каждого в руках по доброй вязанке хвороста.

– Хорошо оружие умотали? – спросил Максим. – Не выпадет? А то в степи и от шакалов нечем будет отмахнуться.

– И сабли положили, и по копью всунули. Вон наконечники торчат, – ответил Константинов, поворачивая вязанку ивняка к глазам атамана. – Ну, пора… Стемнело, да и туман подернулся уже над водой. Простимся, брат.

– Туман вам на пользу. Старайтесь тихо прошмыгнуть между стругами, они стоят друг от дружки саженях в пятидесяти. Да не суйтесь к стругу с воеводой, там наверняка дозорные не спят, следят за нами в три глаза.

– Уразумели, Максим… Ну, авось Господь сбережет нас, тогда и свидимся, – сказал Ивашка Константинов, обнимая Максима троекратно и по-мужски крепко.

– Вряд ли, братцы, – сказал за походного атамана Петушок, прощаясь с уходящими. – Прости, дядька Иван, ежели обида какая за мои глупые насмешки в сердце осталась.

– Пустое, сынок! Жизнь делами меряется, а не словами, в шутку сказанными. Держитесь, только сами смерти не ищите…

Перекинув вязанки за спины, Ивашка и Мишка прошли, пригибаясь, под обрывистым берегом подальше, куда не доставали отсветы костров, ступили в воду и, постепенно погружаясь, удалились от берега. Некоторое время на воде чернели точки-вязанки, а потом легкая туманная дымка накрыла их.

Максим Бешеный перевел взгляд на воеводский струг – он высился над туманом мачтами, носовой и кормовой надстройкой. Изредка над стругами били склянки, по морскому порядку отмечая истекшее время.

Долго стоял и слушал Максим, а с ним и его казаки. Слушали, не громыхнет ли с борта какого-нибудь струга пищальный выстрел, поднимая сполох. Но все было тихо, и на острове за спиной, и на море впереди.

– Кажись, прошли, – выдохнул с огромным облегчением Максим и троекратно перекрестился.

* * *

Ахнули разом с воеводского струга обе пушки, раскатистый грохот сотряс туманную пелену, и в тот же миг солнце испуганно выпрыгнуло из-за восточного горизонта, словно бы посмотреть, к чему этот нешуточный сполох.

Ударили весла по сонной, еле колышущейся воде, и челны, вслепую прикрытые туманом, рванулись в стремительный ход к сторожко затаившемуся острову – воевода надеялся на меньшие потери в ратных людях, если стрельцы под этим плотным молочно-белым покровом вылезут на берег и как можно быстрее схватятся с воровскими казаками да стрельцами. Сила была на его стороне, он знал от стрелецкого головы Болтина, что верховые яицкие казаки атамана Леско так и не смогли пробиться к морю.

Вслед за челнами поближе в острову присунулись и струги. С них раз за разом парами бухали пушки, тяжелые ядра падали на песок, врезались в мягкий откос, образуя небольшие, быстро затихающие осыпи, били по плетенной из ивняка стене, ломая слабую земляную крепость мятежных казаков и стрельцов.

Митька Самара, сидя в челне спиной к острову и работая коротким веслом, не мог видеть, что островок покрылся рытвинами, как покрывается водяная гладь мелкими кругами при редком безветренном дожде… Зато слышал зловещий затихающий свист ядер, которые уносились невысоко над стрелецкими головами, обдавая ратников горячим запахом порохового дыма.

Две пушки с острова ответили такими же калеными ядрами, рыжий Петушок оказался весьма способным в своем деле…

– Ого! – вскрикнул Аникей Хомуцкий с носа челна. – Остер топор, да и сук зубаст! Так, братцы, выходит!

«Неужто надеялся, что казаки после вчерашних переговоров с нашим сотником без драки дадутся в воеводские руки?» – едва не сказал вслух Митька, да не успел, охнул от неожиданности: в какой-то сажени от их челна в воду с шумом чуфыкнуло пушечное ядро. Брызги взлетели вверх, стрельцов окатила соленая вода.

– Наддай ходу, братцы! – громко закричал с соседнего челна сотник Михаил Хомутов и рукой замахал кругами в сторону острова. – Рви весла! Чтоб нам скорее на берег свалиться!

– Аль на берегу бочку с водкой уже делят? – насмешливо бросил Митька, но сам греб старательно – с острова густо защелкали пищальные выстрелы, и по спине, беззащитной, волной прокатился омерзительный озноб – что может быть хуже, чем подставлять свой затылок всякой дурацкой пуле?!

Неподалеку слева раздался треск, крики. Аникей вскочил на ноги, чтобы сквозь клочкастый туман узнать, что случилось.

– Ядром челн разнесло! – выкрикнул Хомуцкий. – Гребите, братцы! Совсем близко уже…

Под воинственные крики с челнов, под встречными пулями из-за полуразрушенной земляной стены Митька Самара выскочил на сырой песок, собрал свой десяток в кучу и вслед за Аникой Хомуцким побежал вверх по пологому склону, утопая ступней в зыбком грунте.

Из-за плетеной стены ударил залп, чуть впереди Митьки Самары кто-то из стрельцов их сотни, но не его десятка, споткнулся о незримое препятствие и упал, разбросав руки, потом дробно застучали хлопки пистольных выстрелов, и с Митьки Самары как ветром сорвало высокую шапку… Останавливаться нельзя – обгонят твои же стрельцы, а это несмываемый позор для десятника!

Впереди раздались призывные крики, и пестрая толпа казаков хлынула навстречу атакующим, норовя сбить в море тех, кто успел высадиться, и не дать вылезть из челнов остальным.

– Круши-и!

– Бей воров да изменщиков государю!

Встречные крики, как и встречные людские стены, начали стремительно сближаться… Пушки на стругах умолкли, зато из земляной крепости продолжали прицельно бить по воеводскому стругу, пока он на веслах не отсунулся, невольно увлекая за собой и ближние.

– Кроши боярских собак! – гремел могуче казацкий атаман в малиновом кафтане, размахивая перед собой длинной адамашкой с утолщением на конце – чтоб тяжелее была в ударе.

– Не гнись, казаки! За волю казацкую постоим!

– Топи кутят боярских в море!

– В капусту воровскую рвань! – летело встречь казакам. – Секи изменщиков и разбойников!

Сошлись, едва отбежав от полосы мокрого песка, схватились в сабельной сече; над первозданной тишиной острова и моря завихрились скрежет и лязг стали о сталь, смешались воедино орущие призывно и неистово глотки, когда каждый кого-то звал и никто никого уже не слушал, видя перед собой только противника и его саблю перед расширенными глазами, видя перед собой окрашенные первой кровью клинки и руки, забрызганные алыми пятнами белые и голубые кафтаны, повалились на истоптанный песок первые десятки распластанных саблями и бердышами человеческих тел. И казаки и стрельцы умели сечь не только учебную лозу…

– Митя-яй! – резанул слух знакомый отчаянный крик, и Митька Самара, срезав, но не до смерти, наскочившего на него молодого казака, в три огромных скачка был около Хомуцкого: Аникей пятился по рыхлому песку под натиском казацкого атамана, великим чудом успевая защищать себя от страшных тяжелых ударов его адамашки.

– Ах ты, вор ненашенский! – взъярился Митька, и его сабля сверкнула над головой краснощекого усатого атамана: ради спасения жизни свояка Митька готов был срубить какого угодно дьявола. Но как тот успел перехватить, казалось, смертельный удар, Митька умом своим понять так и не смог! И тут же сам должен был защищаться, подставляя свою саблю под тяжелую адамашку.

– Ох ты, вор ненашенский! – снова, с каким-то даже восхищением к чужой силе и ловкости, вскрикнул Митька. Сам отменный рубака и силой Господь не обидел, он почувствовал в атамане достойного, если не более превосходного, чем он сам, бойца. – Лови самарский гостинец! – Митька нанес косой удар, целя в левое плечо казака, надеясь если не срубить атамана, то хотя бы посечь его крепко, чтоб не натворил лихой беды другим.

Но и на этот раз его клинок, взвизгнув, столкнулся с подставленной адамашкой и, отбитый, отлетел вбок, да так резко, что Митька едва удержал эфес сабли в намертво стиснутых пальцах, с яростным оскалом выкрикнул:

– Убьешь ведь, дура бородатая!

– Развалю! – прохрипел в ответ казацкий атаман. – Будешь на том свете помнить Максима Бешеного! Мы не звали вас, чертей, сами на погибель прилезли! Хрясь! – вырвалось из горла казака дикое рычание, свистнула его адамашка, и Митька Самара в долю секунды осознал, что не успеет подставить свой клинок!

«Все, прощай…» – только и мелькнуло в голове, перед глазами что-то блеснуло, яркое и длинное, раздался неистовый скользящий скрежет. Митька вскрикнул от боли – половина адамашки, разлетевшись от удара о сталь бердыша, секанула его по правому плечу, взрезала кафтан и отхватила кожу с мясом: Аникей успел-таки перехватить атаманский клинок и заслонить Митькину голову.

– Ага-а! – восторженно и в боевом неистовстве выкрикнул Аникей и взмахнул над головой Максима Бешеного бердышом, но не широким лезвием топора, а крючком обратной стороны, рванул казака за плечо с такой силой, что Максим не устоял на ногах и рухнул в песок, кривясь от боли: острый крюк проткнул кафтан и впился в лопатку намертво.

К атаману на выручку кинулись казаки, но тут вдоль насыпной стены на них навалились подоспевшие с других стругов стрельцы Головленкова приказа в малиновых кафтанах, сбили и погнали к непрочной городьбе, где все так же бухали пушки, благо пороха и ядер у Петушка было довольно.

Под Митькой и Аникеем рычал диким барсом и вырывался из рук поверженный казачий атаман.

– Покорись, черт бешеный! – вскрикнул Аникей и охнул: не успел перехватить руку казака – и получил крепкий удар. Под левым глазом вспыхнул алый кровоподтек. – Аль смерть красна тебе, непутевому? Надо же, едва око не вышиб совсем!

– Казаку не на плахе умирать! – хрипел Максим и сплевывал попавший в рот песок. Лицо кривилось от боли и натуги: Митька заломил ему руку за спину, Аникей кушаком стянул локти. – Убейте лучше, стрельцы! Не сдавайте воеводе, Христом Богом заклинаю!

– Вот дура необузданная! – беззлобно ответил Митька Самара, забыв, что сам минуту назад едва не рухнул на песок двумя кровавыми половинками. – Живому да не думать о жизни! Побьют ежели тебя здесь, кому от того польза? Детишкам? Аль женке твоей?

– Мне польза, стрельцы! О-о! Пустите меня к моим казакам!

Когда Аникей переворачивал казачьего атамана со спины на живот, Максим успел увидеть, что около пушек бились еще его казаки, а среди них верный друг Петушок. Какое-то время огненно-рыжая простоволосая голова была видна над разбитой земляной стеной, потом к этому месту прихлынули малиновые стрелецкие кафтаны; недолго клубились дымки пищальных и пистольных выстрелов, слышался сабельный перезвон, крики дерущихся людей. Поблизости стонали и корчились от боли десятки пораненных… Потом, кроме этих стонов, ничего не стало слышно, прибрежная волна бесшумно наползала на песок, окатывая несколько тел, упавших на грани суши и моря.

– Ну, вставай, атаман, – негромко выговорил Аникей Хомуцкий. Он помог Максиму подняться на ноги, потом посмотрел на Митьку Самару – у того из пораненного плеча на кафтан просачивалась кровь. К ним со стороны земляного городка подбежал Еремка Потапов, возбужденный, с огромной ссадиной на лбу – угостился, не иначе, в рукопашной драке от какого-то дюжего казака! Хомуцкий распорядился: – Перевяжи Митяя, да ступайте оба к челну. Вона наши стрельцы тамо врачуют друг друга!

К берегу, где темнели стрелецкие челны, сводили из земляной крепости взятых в плен казаков и мятежных стрельцов, многие из которых были ранены. Им также накладывали повязки, помогали разместиться на шатких челнах.

Приметив в толпе рыжеволосого Петушка, Максим Бешеный криво улыбнулся побитыми в рукопашной свалке со стрельцами губами, сказал караулившему его Аникею Хомуцкому:

– Сберег дружка мне Господь. Да к лучшему ли? Эх, сколь наших братков полегло… Не отбились!

– Не надо было долго сидеть здесь, покудова вас не налапали в гнезде, как наседок в плетеной корзине, – негромко, оглянувшись, выговорил пятидесятник. – И моих трое стрельцов из Самары теперь к дому не придут… Эх, жизнь наша подневольная, берут тебя кому не лень только, голова стрелецкая под стать разменной полушке, всяк над ней господин!..

Максим Бешеный с интересом вгляделся в лицо своего ухватителя и в глазах пятидесятника прочитал тоску и отчаяние. Что-то похожее на жалость к этому человеку шевельнулось в душе сурового казацкого есаула…

На острове по велению походного воеводы князя Львова стрельцы копали могилу для погибших мятежников. Своих же мертвых сотоварищей сносили к челнам везти в Астрахань к семьям. А кто прислан в эти края из Москвы или из других городов, тех под колокольный звон на городском кладбище схоронят с глухой исповедью[79]79
  Глухая исповедь – церковный обряд отпущения грехов покойнику.


[Закрыть].

За скоротечным, но отчаянным боем не заметили, как туман оторвался от моря и растворился в легком ветерке. Теперь отчетливо виден северный берег Хвалынского моря, и после полудня с поднятыми парусами флотилия князя пошла от острова Кулалы на запад. Когда приблизились к берегу на расстояние в полверсты, многие стрельцы со стругов приметили двух верхоконных, которые до густых сумерек сопровождали струги, едучи вдоль воды, а потом растворились во тьме.

Кто были эти всадники? На этот вопрос мог ответить атаман Максим Бешеный. Но он и его товарищи, повязанные, лежали в трюмах в ожидании скорого и страшного суда астраханского воеводы, а потому и не могли видеть уходящих на северо-запад в верховья Яика Ивашку Константинова и Мишку Нелосного с горькими вестями к атаману яицкого казачества Леско.