Текст книги "Девочка на джипе (сборник)"

13

Безотчетная тревога заставила Андрея Петровича проснуться. Стояло утро, и где-то неподалеку перекликались кряквы. В палатке, впрочем, было еще сумрачно. И, не остыв ото сна, он прислушался, не едет ли, в самом деле, бандитский внедорожник? Но кроме утиного переполоха и шелеста камыша слух ничего не уловил. Вот ведь чудеса: так устал ото всего за ночь, что не помнил, как пришел, как угрелся в палатке… И опять вспыхнула в душе радость: у него есть внучка! Красавица внучка, с которой так нежданно свел бог… Может, по какому-то Высшему закону, благие дела, творимые человеком, накапливаются и в определенный момент за это ему воздается?!

Не чаял он такого поворота в судьбе! Приятно было просто знать, что у него есть дочь и внучка, думать о них, родных по крови и незнакомых по жизни. Сегодня Василий обещал узнать номер телефона Натальи. И он, отец, обязательно позвонит ей, хотя бы для того, чтобы поздороваться…

Он лежал и взволнованно размышлял, пока не донесся голос неведомого певца. Дрожащий тенор заливался неподалеку и так самозабвенно, что слух отмечал каждое слово, как бы по-новому открытое этим златоустом.

 
… За що полюбыла
Чорнявого Иванко?
Иванко ты, Иванко,
Сорочка вышиванка.
Высокий та стрункий…
 

Андрей Петрович выбрался на берег. И ахнул от светлыни и размаха безветренного сентябрьского дня! Он лучился со всех сторон в блеске дождевых капель на камышах и траве, на стеклах и кузове «жигуленка», на деревьях. Выпуклыми и веселыми казались белобокие облака среди небесной сини, отраженной в пруде, а само небо – приветливым, необычайно высоким, сулящим покой. Тонкой медвянью пахли отцветающие бурьяны. Улавливалась в разреженном воздухе горчавинка полыни. И разлет лога с ближними полями, и берег, и большая светозарная вода, и горизонт – вся эта величественная панорама степи до слез волновала и радовала!

И вновь думалось о дочери. Напоминает ли характером мать, что взяла от него? Неиспытанное ранее чувство – отцовское тщеславие – побуждало домысливать, представлять Наташу успешной и уважаемой, занимающей высокое положение. Рядом с ней была и Женя, которая казалась ему всё лучше. У них, конечно, бизнес (что он всегда воспринимал, как нечестное занятие), рискованные проекты, опасная для жизни схватка с конкурентами. Родственная близость не дается просто так, ее надо заслужить поступками. Срастутся ли их души? Пропасть в двадцать лет смогут ли преодолеть? Глубока она… Внучка права, что каждый борется за личное счастье. Однако он был сторонником благоденствия для всех, помышлял о процветающей стране, полагая, что в этом и заключается его собственное благополучие. Теперь сожалеть не пристало. И как знать, можно ли насильственно ломать себя? Господь всякому отмеряет свой путь…

Он вновь заметил лебедей в конце пруда, их изломанное легкой зыбью отражение, и долго в задумчивости смотрел на эту неразлучную пару. Осень, пора прозрения и грусти… Эх, Марина, Марина…

По раскисшему двойнику, со стороны злополучного моста, подъехала подвода одвуконь. Впереди горбился сухощавый цыган, в мешковатом пиджаке, надетом на голое тело, и в приплюснутом картузе. Он-то и оглашал песней окрестность! Лошадки были отменно справными и, судя по крепким бабкам и порывистому шагу, не стары. Несмотря на грязь, шарабан, сбитый умелой рукой, едва успевал вращать колесами. Завидев рыбака, цыган натянул вожжи.

Андрей Петрович пошел ему навстречу, махая рукой.

– Уважаемый! Возьмите машину на прицеп! До грейдера.

– А зачем сюда ехал? – насмешливо возразил возница. – Каждый лезет: Илюшка, помоги. А я один… Но, кудлатая! – И стеганул по крупу рыжей кобылы махорчатым кнутиком. Она дернулась, круто выгибая ладную голову. Вторая лошадь, вороная, поневоле подалась за ней и нерасчетливо цокнула, зацепила задней ногой посторонку. Телега с разгона развернулась и остановилась впереди «жигуленка».

Илюшка спрыгнул на траву и примотал вожжи за ступицу колеса. Наблюдавший за ним Андрей Петрович от столь редкостного везения заулыбался.

– Я палатку соберу. И снасти еще…

– А сколько дашь? – разминая сигарету, буркнул цыган и прищурился. – Водки нема?

– Коньяк.

– Давай. Вместо денег. А после разберемся!

По весу определив, что спиртного кот наплакал, Илюшка стал прикладываться к фляжке короткими поцелуями. Вертя головой вслед рыбаку, мечущемуся туда-сюда, причмокивал языком и рассуждал:

– Кризис… Это у миллионеров и президентов кризис! А у нас с тобой, какой кризис? Что с мине взять? Вот лошади, есть еще корова, телка, баба и трое короедов. Хаты своей нема. Не сгорит! На конеферме живем. Ты тоже – простой, на дешевой машине. Я коней пасу, охраняю. Ты на пенсии, дядя, рыбу ловишь. Что нам терять? А за подмогу у мине цена не меняется – магар щедрый. Ты чем ловил? – пытал Илюшка, наклоняясь к стекающему на траве садку, полному подлещиков и крупных, еще бьющихся карасей.

– Удочками.

– Ой, брешешь! От аккумулятора электричеством бил?

Рыбацкую исповедь Андрея Петровича, между разговором укладывающего в багажник пожитки, слушал цыган, посмеиваясь. Вдруг оживился, до конца выцедил коньячок и отдал фляжку.

– А лучше – электричеством… На трех машинах из станицы начальники приезжали, глушили током. Я на другой день полмешка насобирал. Дурная рыба становится, еле плавает. Здесь её богато! А сеткой не схватить. Коряги. Омута страшные… А какой у нас с тобой кризис? Выпил малость, песню завел – и жить можно. Моя бабка учила, – она всех лучше в Мариуполе гадала, – птичка по зернышку клюет и сыта, а свинья жрет ненасытно и не остановится, пока не заколют. Всего золота не захватишь. Дают – бери, а бьют – беги. Главное, чтоб душа не горевала… А кем же ты, дядя, хозяйкиной дочке доводишься? Разбудили ни свет ни заря, заставили по грязюке ехать.

– Какой дочке? Не понимаю.

– Той самой. Женьке.

Андрей Петрович снова улыбнулся от прихлынувшей теплоты, от мысли, что позаботилась о нем… внучка, которая уже относится к нему как к знакомому. И от этой охватившей радости воскликнул излишне громко:

– Близкий родственник! Ну, давайте трос крепить?

Илюшка собственноручно зацепил его за железный рог, привинченный болтами к задку подводы. Андрей Петрович завел мотор. Лошади, атласно блеснув боками, дернули и потащили, взбодренные возницей. «Жигуленок» юзом заскользил по влажной траве. Вести машину по раскисшей дороге и обочине оказалось далеко не просто. Её мотало из стороны в сторону, слой грязи на колесах приходилось время от времени счищать лопаткой. К тому же, цыган жалел лошадей, давал им отдыхать. Наконец, добрались до «профиля», как называли старую дорогу.

Илюшка слез с подводы, пробубнил с хмельным раздражением:

– Раз ты родственник, то скажу, не в передачу… Евгения – обходительная девка. А вот матерь ее, Андреевна, хоть и умная, а лютая. Каждую копеечку считает. До мужиков охочая, по красоте. Со своим охранником молодым спуталась. А дочку держит в районе вроде надсмотрщицы. А тут с Кавказа люди власть берут. Всех себе подчиняют. На конеферму днями приезжали. А девчонка – натурная, не покорилась. Забери ты Евгению от греха!

– А где сейчас она? – встревожился Андрей Петрович, охваченный вдруг недобрым предчувствием.

– Небось, по делам – в станицу либо в Ростов. Не то коня тренирует. Аж мыло с него лепяхами летит! И стреляет, холера, пошти без промаха. А машину гоняет – на пропасть! Не девка, а буря. Да! Передала вот, – запоздало вспомнил табунщик, запуская руку в карман задубелых от грязи джинсов. – Как её… визитку.

Цыган уехал не прощаясь. И вскоре донеслась его бесшабашная протяжная песня, сливающаяся с солнечным простором, с тишиной и отдаленными голосами птиц…

14

Андрей Петрович неторопливо вел машину, переговариваясь с братом. Тот, по случаю выезда в райцентр, снова принарядился в казачью форму и держался с напускной солидностью. То и дело оглаживал свои скрученные на кончиках, черные усы.

– Владения Шацкой! – указал Иван на пашни, потянувшиеся вдоль дороги. – А какой был колхоз! На всю область гремел. Сперва налоговики обложили. Потом банкротили все, кому не лень. Мне их атаман жалился… Назначили управляющего. Он пригнал на уборку комбайны, знаешь, откуда? Из Турции! До слез горько… Федор поднял казаков. А ему из прокуратуры позвонили. Назвали закон и статью, по какой за экстремизм в кутузку.

– А ты знаешь, кто такая Шацкая? – с затаенным волнением, неожиданно спросил Андрей Петрович.

– В каком смысле? – вскинул Иван разлатые брови. – Чистая буржуйка! Хоть и помогает…

– Она – моя дочь, – с расстановкой произнес Андрей Петрович. – И Марины, первой моей жены.

– Да ну? Ни хре-ена себе… – изумленно протянул брат, вскидываясь на сидении. – А чего ж ты молчал?!

– Мы двадцать два года не встречались. А вчера вот узнал о ней… Позвонить я Наталье, конечно, позвоню. Но напрашиваться, как бедный родственник, не стану… А этой ночью, поверишь, познакомился со своей внучкой, Женей. Совершенно случайно!

– Как это? Где?

– За ней какие – то бандиты гонялись. А джип ее на старом мосту застрял. Помог выбраться. Разговорились. Показала фотографию своей матери…

– Слушай, как я раньше не смикитил? Шацкая – вылитая тетя Лена, твоя матушка.

– Да! А сознаться мне, Ваня, не хватило духу. Совестно объявляться «дедом». У нее уже был…

– Евгению я знаю. От агрохолдинга у нас. Девчонка деловая, умная, но такая своево-ольная! Вся в свою мамку. В прошлый Покров, на скачках в районе, приз взяла.

– Ум, Ваня, не порок. Ломать проще. Создавать – сложней.

– Я тебе больше скажу! – ожесточился Иван. – Твоя Наталья, если по справедливости, радеет за край. Но она – малая пешка. Деньги на развитие сельхозпроизводства выделяет государство, а где они? Попробуй как фермер взять кредит! Там такие проценты, что без штанов останешься. Вот и прокручиваются несметные средства через банки, а оседают они опять же в московских карманах. Факт! Прожить без нефти и газа можно. А без хлебушка, без земли-кормилицы ноги протянешь. Потому так бьются за угодья!

Звонок Лукьянченко застал у станичной окраины. Он, извинившись, сообщил, что приболел, к тому же, полон дом гостей. Но с начальником ГАИ связался и дал ход оформлению документов. «Мероприятие недели на две откладывается, пока не вернусь из онкоинститута, – предупредил приятель. – Телефон Наташки твоей пока не раздобыл. Я на днях его узнаю и обязательно позвоню. Не теряйся, будь на связи!»

У нотариуса пробыли недолго, сдали паспорта, нужные бумаги, прихваченные Иваном, и юная секретарша, одновременно болтая по телефону и печатая на компьютерной клавиатуре, составила и отнесла документ начальнице. Та дала его по очереди прочесть и потребовала поставить подписи. И содрала две тысячи рублей. Стал Иван полноправным владельцем теткиного именья! И, принимая поздравление, прочувствованно сказал:

– Ты, Андрюша, по совести живешь. Ни у кого не крал, не завидовал, не делал зла. Детей учил! Таких мало.

– Не безгрешен, – с грустной усмешкой возразил Андрей Петрович. – Была у меня единственно любимая женщина. Марина. Согрешил однажды – и всю жизнь каюсь.

– У каждого ошибки молодости. А повинную голову меч не сечет.

Они ехали на автовокзал, откуда Иван должен был на маршрутке вернуться домой. Перед перекрестком, в центре станицы, улицу перегородили два полицейских «Форда» с проблесковыми маячками. В глазах зарябило. Андрей Петрович увидел впереди серебристый джип, впечатанный бампером в оградительную решетку. Дверца со стороны водителя была распахнута, лобовое стекло в нескольких местах – продырявлено. Толпа ротозеев что-то оживленно обсуждала. Почему-то у всех лица и одежда были фиолетовыми. Трое гаишников, тоже странных внешне, – с длинными носами и в огромных форменных фуражках, блокировав движение, шевелили синими губами, переговариваясь по рации. Андрей Петрович ощутил, как похолодело в груди…

– Никак покушение? – предположил Иван, приглядываясь. – Кровь на сиденье. Ё-кэ-лэ-мэ-нэ… По-моему, дочки Щацкой джип, Евгении… Номер – три тройки.

Это Андрей Петрович понял раньше брата! И, объятый душевной смутой, выскочил из машины.

– Назад! – бухнул криворотый лейтенантик, взмахнув жезлом. – Нельзя! Следственные мероприятия!

– Что с ней? Жива?! Я дед ее! – потерянно выкрикивал Андрей Петрович, обращаясь то к одному, то к другому милиционеру.

Брюхатый важный гаишник, с выпученными глазами и двойным подбородком, раздраженно выкрикнул:

– В реанимации она! Отойдите в сторону!

Мир земной рушился. И вернуться в прошлое, за черту горя, уже нельзя было. Какой-то пропойца, с отеками под глазами, рассказывал, как на его глазах обе машины остановились у светофора, а из «Нисана» выбежал в маске лохматый парень и расстрелял из пистолета девчонку в джипе.

– Он её в упор замочил! Кровищи – фонтан…

– Мамаша доллары гребет! Не поделилась, должно, – злорадно протараторила тетеха в красной шапочке, с испитым лицом. – Врач со «скорой» дыхание ей делал… Значит, пока не дошла…

Эти последние слова врезались в сознание Андрея Петровича остро и мучительно. Земля закачалась под ногами. Он смутно помнил, как мчался в больницу, как в горячке, обретя не присущую ему смелость, громко пререкался с медсестрой, требуя пропустить к заведующему отделением; затем разговаривал с реаниматологом, у которого удалось выведать, что у Жени задето легкое.

– Вообще, это чудо, что она не скончалась на месте от болевого шока и кровопотери, – признался угрюмый очкарик в белом халате. – Теперь многое зависит от операции!

Андрей Петрович отвез брата на автовокзал, хотя тот предлагал остаться. На обратной дороге подрулил к полиции. Дежурный по райотделу, чернявый подтянутый капитан, объяснил, как составить заявление. Тут же, в вестибюле, Андрей Петрович написал о рейдерах, обо всём, что могло помочь следствию.

Жизнь точно померкла, наполнилась тоскливой болью…

Он ждал, отрешенно воспринимая всё, что окружало в больничном дворе. Внимание привлек лишь приезд представительского класса «Лексуса», из которого высадились два здоровяка и женщина в светлой одежде. Им навстречу спустился по ступеням лысоватый человек в белом халате с озабоченным видом. «Главный врач!» – воскликнул кто-то из сидевших на скамье у цветника…

На отшибе стоял корпус роддома. И Андрею Петровичу вспомнилось сейчас, как забирал оттуда жену с Натуськой. Он сразу, всем нутром полюбил этот тепленький комочек, завернутый в пеленки. Очень хотелось, чтобы выросла она похожей на мать. И первое время, когда было особенно трудно, всячески помогал Марине: укачивал дочурку, купал, катал на коляске. А с каким умилением слушал ее первый лепет, гуканье, похожее на голубиное! С полугода, при возможности не спускал ее с рук, нянчил, тормошил, щекотал носом ее голенький животик. И первый шаг в жизни дочурка сделала из его рук к маме, и первым словом, которое произнесла, почему-то было «папа»…

Теперь, сбивчиво размышляя о прошлом, Андрей Петрович сравнивал судьбы сына и дочери. Какими разными были их матери! Какими несходными оказались и дети! Наталья, унаследовав казачий нрав, ринулась в жизнь целенаправленно и смело. И, пройдя многие лишения, набив шишек, обрела и богатое положение, и признание. Имя ее известно в области! А Эдик, по натуре тоже своевольный, вовсе не реализовавший своих способностей, довольствовался малым. Бросил политехнический на третьем курсе. Постоянно водился с дружками, редко бывал дома. Отслужил армию. И пошел в бригаду отделочников подсобным. Постепенно набрался опыта и прославился как евромастер. Большие деньги разбаловали. Женитьбы всячески избегал. И только теперь, работая в Москве, Эдик сошелся с какой-то женщиной, старше его намного, и поневоле смирился с этим. Впрочем, одно совпадение было: семейная жизнь не удалась ни у сына, ни у Наташи…

Невыносимо медленно ползли часы. Терпение было уже на пределе. Ни о чем не думалось, ничто не утешало. Наконец из здания стали выходить врачи. Андрей Петрович увидел Володю Журавского, с которым в предыдущий приезд случайно встретился на рынке.

– Проблемы со здоровьем? – не сразу поняв, с чем обращаются к нему, спросил хирург, похожий внешне на Паваротти. – Рад видеть, дорогой учитель!

– Володя, ты оперировал Женю? Как она? Я ее родственник.

– Время покажет… Всё сделали, что могли. Но лучше вертолетом перебросить ее в ростовскую клинику. Больше возможностей…

– Может, лекарства нужны? Или кровь? Я – почетный донор.

– Всего у нас пока достаточно. Впрочем, у вас какая группа?

– Третья. Резус-отрицательный.

Журавский, подумав, кивнул и повернул обратно. У входа в хирургическое отделение та самая несговорчивая медсестра выдала бахилы, и Андрей Петрович зашагал по коридору, вдыхая резкие запахи больницы. У перевязочной бывший ученик оставил его, а сам скрылся за стеклянной дверью. Поблизости, у торцовой стены с надписью «Реанимационное отделение», на скамье громоздился в накинутом белом халате широкоплечий «качок». И Андрей Петрович невольно посторонился …

Когда молоденькая медсестра отсоединила систему для переливания крови и, наложив на руку повязку, велела донору полежать, стукнула входная дверь. Раздался перестук каблуков. Андрей Петрович повернул голову и – с упавшим сердцем – мгновенно узнал дочь. Она была в белоснежном батнике с расшитым воротом и светлой юбке. Резко контрастировали с одеждой загорелая кожа, черные очки и темные, коротко стриженые волосы. При ее появлении – точно властный ветерок пролетел по всей перевязочной. Журавский, куривший у открытого окна, оглянулся и замял в пепельнице окурок. Взволнованная мать, очевидно, хотела обратиться к доктору по другому вопросу, но, увидев емкость с только что набранной кровью, возмущенно отчитала:

– Уважаемый доктор, вы утверждали, что с кровью и заменителями проблем нет. Почему же ведете старичье? И даже в известность меня не ставите!

От жесткого голоса Натальи звякнули на штативе пробирки. Хирург недоуменно усмехнулся:

– А с чего вы решили, что забор крови для дочери? Кровь всегда пригодится. И притом, он же ваш…

– Свои проблемы решайте в другое время. А мне этого не надо! – тяжелел от гнева голос бизнес-леди. – У него реально… букет заболеваний, а вы тащите… Сколько вам нужно крови? Тонну? Две?!

– Ради бога, Наталья Андре…

Снова стукнула дверь. В коридоре стихли удаляющиеся шаги. Журавский в сердцах ругнулся и посетовал, что мамаша-миллионерша «поставила всю больницу на уши». Дважды звонил сам областной министр и подробно интересовался ходом лечения…

15

Когда Андрей Петрович вышел из больницы, в степной дымке, за окраиной садов, вновь багровел шар солнца, желтыми полосками (точно контуры материков), напоминая школьный глобус. Напряженная тишина держалась в глубине сквера, возле которогооставилмашину. Мимоходомонвысмотрел на аллее скамью. Тихонько рокотали подсохшей листвой клены. Чуть в стороне, вблизи школы, – их с Мариной школы! – гомонила детвора. Он вспоминал лицо дочери, ее прокуренный низкий голос. По всему, человеком она была сложным, непредсказуемым. Теперь, оценив всё в реальности, Андрей Петрович ужаснулся прежним надеждам: разве могут они сблизиться? Точно бы светлая, окрыленная их любовь с Мариной воплотилась в нечто противоположное. Или прав Розанов, что цинизм от страданий?

Сотовый в барсетке настойчиво кулюкал. После сдачи крови ему, заметно ослабевшему, ни с кем не хотелось говорить. Но подумал, что звонит Лукьянченко, и привычно нажал клавишу.

– Оформили? – простонала Алла и затянула вдруг плачущим голосом: – Мне плохо… Думала, до утра не дотяну. Забирай документы и приезжай.

– Теткин дом я подарил брату, – уверенно и даже как-то куражливо сообщил Андрей Петрович.

– Ну, и шуточки у тебя. Что, с Ванькой выпили?

Андрей Петрович отключил телефон и убрал в барсетку. Звучно докатился мелодичный удар колокола. Гигантскими павлиньими перьями доцветали облака. Он вспомнил вчерашнюю наполненность души, лепестковую гладь пруда, ливень, Женю. Одна ночь и день перевернули жизнь! Прав старик Ларошфуко, что человеком правят судьба и прихоть. Жаль, что выдалась у него заурядная, «серая полужизнь», как сказано в чеховском рассказе. Но недаром сияла в воображении и безвозвратно потерянная, любимая, быть может, немного придуманная женщина – Марина…

Андрей Петрович встал и, еще не ведая куда, побрел по аллее.

Войсковую станичную церковь, уцелевшую от большевистского разора, окружали строительные леса. Он вошел в прохладный, пахнущий ладаном полумрак. Образа озарялись догорающими свечками. И лики святых, как всегда, волновали несказанной печалью. Служба кончилась некоторое время назад, но перед алтарем, как он исподволь заметил, стояли прихожане, а в левом притворе, у иконы Николая Чудотворца – одиноко молящаяся. Андрей Петрович прикрыл глаза и мысленно обратился к Господу и Богородице за помощью спасти Женю! Почему-то подумал, что здесь они лучше услышат его и поймут. Однако в сокровенном безмолвии, прежде всего, он услышал, как стучит его сердце. Перебоисто, изношенно, покаянно. И понял то, что неведомо вне храма: верующие приходят сюда, чтобы услышать свои сердца и очиститься от житейской скверны.

С трепетом позднего прозренья осознавал Андрей Петрович незащищенность свою и всех близких. Безумно подчинять жизнь стяжательству, распаляющему желанию возвеличиться над другими. Тиранов поминают проклятием. Богачи на смертном одре не находят утешения… Он же, русский учитель, всю жизнь отстаивал правду, жил беззлобно. Но в роковой час, как и все, покинет Землю, а имя на могиле сотрется временем. Только в потомках обретает человек свое продолжение…

Быстрый шум шагов позади него заставил посторониться. Молодой чернобородый священник в темной рясе прошел мимо и передал несколько свечей одинокой прихожанке. Она, покрытая белой косынкой, стала зажигать их от огарка на жертвеннике, ставить в ячейки, осеняясь крестным знамением. Батюшка стоял рядом, читая молитву.

Наконец женщина в светлой одежде повернулась и в сопровождении настоятеля храма направилась к выходу. И Андрей Петрович ощутил на себе цепкий взгляд, его неприязненный блеск! В повязанной по-сельски косынке выглядела Наталья суровой. Но вдруг, меняясь в лице, она стала замедлять шаги и остановилась. В темных глазах была такая удивленность и теплота, что Андрей Петрович невольно шагнул навстречу…

– Я сразу не узнала, – глухим голосом проговорила Наташа. – Прости. Мама перед смертью просила, чтобы разыскала тебя…

И боль, и слезы, и смятение душили Андрея Петровича. Но он нашел в себе силы взять дочь за руку и сказать:

– Значит, это она и Женя свели нас тут…

Священник, перекрестив, проводил их к паперти и осторожно притворил дверь храма, озаренную последним закатным лучом.