Текст книги "На доблесть и на славу"

За столом, просматривая какие-то документы, одиноко сидел жилистый сотник в полевой форме защитного цвета. Узкое лицо. Подозрительный хмурый взгляд. Донсков Петр Николаевич. С ним Павел познакомился в осенний приезд. У стены в кресле – молодцеватый казак, с распавшимся на золотые пряди чубом и темными усами. Третий сотрудник, немолодой крупнолицый мужчина в кителе с погонами полковника полулежал в старинном кресле, украшенном вензелями. Появление немецкого лейтенанта для двух последних было столь тревожным, что они быстро встали и представились:

– Интендант представительства Беляевсков.

– Адъютант Абраменков! – выкрикнул усач и браво вскинул голову.

Павел Тихонович, назвав себя, со всеми поручкался. Адъютант услужливо помог раздеться. Донсков, собрав со стола бумаги, кинул их в потертый портфель и щелкнул замком.

– Вот, просматривал списки коммунистов. Выявить и искоренить их в наших рядах – самая неотложная задача… – заговорил сотник, повышая голос. – Коммунисты не оставляют попыток влиять на казачество, взять власть в свои руки! Сюсюкин и Духопельников здесь, в Ростове, им пособляют, мутят воду, раскалывая наши ряды и стараясь лишить Павлова звания атамана. Так вот, адъютант! Официально заявляю, в присутствии лейтенанта вермахта, что вам не удастся посадить Одноралова на атаманское место! Одноралов, позвольте напомнить, не казак. По профессии – духовный певчий!

– Не нервничай, Петр Никалаич, – одернул сотника интендант, в усталой улыбке открывая желтые прокуренные зубы. – Тебя ведь тоже певцом Дона величают.

– Да! Я – поэт Тихого Дона! И горжусь этим, горжусь, что воспеваю казачество, наш Второй Казачий Сполох!

Павел не без раздражения слушал высокопарные фразы. Ему никогда не нравились излишне эмоциональные, заполошные правдолюбцы. На поверку оказывалось, что хорохорились и радели они большей частью ради личных интересов.

– Однако сейчас не до песен. Положение на фронте критическое. Немцы из Казакии уходят, а вы тут… Выясняете отношения! – возразил Павел, схлестнувшись с потемневшим взглядом Донскова. – Если немецкие власти доверяют Сюсюкину и Духопельникову, значит, на это есть основания.

– А потому, что названная парочка лжеказаков – энкавэдисты! У меня есть неопровержимые свидетельства. И, маскируя себя, пресмыкаются пред оккупационными органами и нагло им врут!

– Чистый наговор! Не верьте ему, – вмешался в разговор адъютант. – Сюсюкин первым встретился в Берлине с атаманом Красновым!

– Потому что чекисты забросили его с заданием! – вскипел сотник. – Он – агент НКВД!

– Господа, я впервые у вас, а уже наполовину оглох… – Павел шутливо прикрыл уши ладонями и упрекнул: – Криком ничего не докажешь! Вы же – казачий офицер, Петр Николаич… Завтра я сам поговорю с Павловым. А вы здесь какими силами располагаете?

– Как уполномоченный штаба по Ростову и Батайску могу официально заявить, что мой отряд представляет собой мощную ударную силу. Именно он разгромил подпольщиков и оборотней в немецкой форме в Батайске. А теперь мы выявляем коммунистов в Ростове.

– Отлично! – воскликнул Павел. – А что известно о других формированиях?

– На Донце сражается «Синегорский полк». Не полк, а полчище! Более тысячи казаков! Войсковой старшина Журавлев лично ведет подчиненных в бой. Ну, в Новочеркасске вам скажут о 1-м Донском полку есаула Шумкова, о пластунском батальоне… Здесь, в Ростове, эскадрон в триста пятьдесят шашек. Правда, командир назначен немцами. Некто Шведиков! Он не то что командовать, а даже с оружием обращаться не умеет! На той неделе за малым не угробил Одноралова. Игрался, забавлялся с автоматом, а тот возьми и выстрели! Пуля срикошетила от стола и вонзилась в стену над головой полковника.

– Ох, ты и ненавистный, Николаич! – пристыдил адъютант. – Ажник рад тому, что случилось. Нельзя так!

У входа в особняк послышались оживленные голоса. Интендант пригнулся к окну, за которым уже синели сумерки, и удовлетворенно сказал:

– Отцы-командиры явились, – и поспешил в смежный кабинет, откуда шло печное тепло и тянуло запахом сосновых дров. А здесь, в комнате для совещаний, обогрев давала торцовая стена в синих изразцах, скрадывающих дымоход. Павел догадался, что дом дореволюционной постройки.

Вошли трое. Краснолицые. Разбойные. С хмельным блеском глаз. Впереди, на голову выше остальных, большеголовый верзила, в необъятной шинели, лохматой енотовой папахе, с кокардой офицера Донской армии образца 1918 года. Погоны полковника. На широком ремне – кобура и дорогая посеребренная рукоять кинжала, выступающая над узкими ножнами.

– Шаганов! Мать честна! Откедова? – громыхнул басом Духопельников, тараща свои калмыковатые глаза и разбрасывая для объятья ручищи. – Ну, молодец! Ай да есаул!

Павел уловил сивушный перегар, луковый душок от Духопельникова и его товарищей и, освобождаясь от медвежьей хватки, пошутил:

– Кто праздничку рад, тот с утра пьян.

– Ага! По рюмашке приняли. Это делу не вредит. Ты, никак, с Кубани?

– Из Тихорецка. Сюда вызвали. Обозы, Платон Михайлович, собираете?

– Обозы? Это по части вон его, Беляевскова. А мы контролируем казачьи формирования. Я их собирал! А теперь, представь, Павел Тихонович, друг дорогой, Павлов отстранил меня от должности начальника военного отдела штаба. Меня! Ну, не… Ну, не плохой ли он человек? – вовремя сдержался Духопельников, зыркнув на Донскова, сидевшего в напряженной позе, с окаменевшим лицом. – А мы и без него свои дела творим… Александр, узнаешь?

Высокий, худощавый мужчина, с рыжей бородкой клинышком, осклабился, кося хитренькими глазками. Затем двумя ладонями, очень осторожно, взял и пожал протянутую руку есаула.

– Разве можно забыть такого красивого казака? Посланца Берлина? – сладким голосом затянул Сюсюкин, удерживая на лице маску подобострастия. – А вы меня помните? Мы накануне Покрова знакомились в Старочеркасской.

– Разумеется, Александр Александрович, – довольно холодно ответил ему Павел и взглянул на незнакомого щеголеватого полковника (на плечах светлого, с оторочкой полушубка, были пришиты погоны царской армии). Тот неторопливо, с чувством достоинства, снял свою светлую кубаночку с общевойсковой немецкой кокардой, положил ее на стол. Отрекомендовался звонким отчетливым голосом:

– Начальник представительства войскового штаба. Одноралов. Василий Максимович. Рад вашему приезду. У нас много накопилось нерешенных вопросов. Может, вы повлияете?

– В меру своих возможностей, – пообещал Павел и завел речь о тяжелом положении на фронте, о необходимости ускорить призыв казаков в сотни и сбор сведений о тех, кто из станичников намеревается отступать. Затем подробно расспросил, как ведется работа в городах и станицах по упорядочению передвижения обозов. Никто толком этого не знал. Беляевсков сослался на совершенно иные свои задачи, – снабженца казачьих воинских подразделений и самого представительства штаба. Чем больше говорил Шаганов о деле, тем активней ему возражали. Поскучнев, Одноралов затеял полемику с Беляевсковым о том, из какого материала лучше делать портупеи для мундиров: из кожи или кожзаменителя, пропитанного особым раствором, удлинявшим срок пригодности. В разговор вступил Сюсюкин, из добрячка вдруг перевоплотившись в неудержимого сквернослова, отстаивающего свою точку зрения, что портупеи вообще не нужны, поскольку времена сабельных атак прошли, и будущее за авиацией, танками и тяжелыми орудиями.

Донсков, не обронивший до этой минуты ни слова, встал, отшвырнув стул. Сдавленным голосом, не скрывая враждебности к присутствующим, воскликнул:

– Спасибо, Сюсюкин, за признание! В том, что вам не нужна казачья форма, со всеми ее атрибутами, – ваша сущность ревизиониста и врага Дона. Вы сознательно разрушаете вековые устои и приспосабливаетесь к текущему моменту…

– Окстись, Донсков! – вскипел Сюсюкин, глядя на скандалиста исподлобья. – Я не нуждаюсь в твоих поучениях! Брому попей… Тебе везде коммунисты и гэпэушники мерещутся!

– Зачем же изворачиваться? Не везде! В этой комнате, знаю точно, находятся два офицера-палача из НКВД… – Донсков, под гогот и увещевания сотрудников представительства, озираясь, прогромыхал сапогами по паркету. Сдернул с вешалки шинель, насунул на голову шапку. Что-то негодующе бормоча, на прощанье выстрелил дверью.

– Не сотник, не офицер казачий, а психопат, – сделал вывод Одноралов, поворачиваясь к интенданту. – Ну, Василь Арсентьевич, чем будем гостя угощать? Пора, думаю, и гонца послать…

Полковник Беляевсков вышел давать поручения. И, проводив его взглядом, Духопельников пересел поближе к Павлу, приклонил кудлатую головень с заговорщицким видом:

– Дело швах, друг наш сердечный! Видишь, какая обстановка? Кто у Павлова подручный?

– Этот паралитик Донсков и перед немцами выдает себя за великого поэта, антикоммуниста и вождя казачества! – подхватил Сюсюкин. – Но атаман Павлов, тихоня чертов, во сто крат вредней! При встрече с атаманом Красновым я дал характеристику разным людям. Мы обговаривали кандидатуры будущего донского атамана. И – вот те раз! Ни меня, ни капитана Кубоша не послушали, а выбрали Павлова! Этот мягкотелый тип не способен сплотить казаков. Он не умеет ладить с немцами. Пора его низложить! Только Духопельников может спасти положение. Это – аксиома. Бездарный Павлов ведет казачество к банкротству. Он, как командир полка, еще так-сяк, но для вождя категорически мелковат.

– Ну, почему меня? – возразил как-то неубедительно Духопельников. – Мое предложение – Одноралов. Василий Максимыч и смел, и опытен. И с командованием общий язык найдет.

– Да-да! Мне и без атаманства дел хватает. Вот если бы Донсков не помешал создать Союз Дона и Кубани, – поднял хай, нажаловался немцам, что это – заговор большевиков, – вот тогда я согласился бы координировать общие казачьи действия на Дону. А теперь – битте-дритте, поезд ушел!

– Краснов обещал приехать к Покрову, – посетовал Сюсюкин. – Однако не появился.

– В ближайшее время это вряд ли возможно, – твердо ответил Павел.

– Вот я и говорю: неизвестно когда… А его авторитет сразу бы все поставил на свои места. Лишить Павлова атаманства – важнейшая задача!

– Ваше предложение понятно, – с некоторым раздражением ответил Павел. – Завтра я буду в Новочеркасске.

Пировали до последней капли водки. Спьяну спорили, перекрикивали друг друга, отстаивая свою точку зрения. Сюсюкин вскакивал, носился по комнате как угорелый. Потом пели. Хором и поодиночке. Одноралов удивил Павла профессиональной постановкой голоса и выучкой. Особенно блеснул полковник исполнением начала арии Ленского. Принимая похвалу, бывший запевала церковного хора вдруг рассмеялся:

– Утром иду на службу, а мне навстречу – рота жандармов. И поет, чеканя шаг, «Катюшу»! Да так ладно маршируют, – прямо на загляденье!

Чем дольше находился Павел в компании земляков-полковников, тем ощутимей становилась тревога, точило душу разочарование. Не слаженным ядром казачества, а смычкой говорунов, потаенных ловкачей предстало руководство ростовского представительства. Да и как можно, находясь в городе, в отрыве от казаков, считать себя их верховодами? Не имея тесных связей со станицами, заигрывая с оккупационными органами… «Какая-то труппа заезжих актеров», – размышлял Павел, утрачивая интерес к «сородичам». Он довольно ясно понял, кто чего стоит. И, сославшись на дорожную усталость, вскоре ушел, нелюбитель хмельных скоропалительных братаний. О том, что в этот день ему исполнилось сорок семь, открываться не пожелал.

9

…Мерное покачивание. Стон. Как будто знакомый голос. Да это ведь его голос! И снова – покачивание, чьи-то шаги. Яков не сразу осознал, что покоится на носилках. Голова свинцовая. Хочется одного: затаиться и опять уйти в темную глубь беспамятства… Но над головой – женское щебетание. Носилки куда-то высоко возносят. В висках нестерпимо ломит. Он стонет, мечется… Приходит в себя от тряски, перестука копыт. Что на свете: ночь, день? Где он и что с ним? Заливает голову горячая темень. Нескоро возвращается он в реальный мир, слышит, как ругаются, спорят охрипшие мужские голоса. «Он не из нашего корпуса! Какого хрена везли? Нужно было лечить на месте. Тем более что ранило и контузило…» – «Не лайся! Его по ошибке доставили на попутке в Казинку. Его и еще троих. Те… не доехали. А он, на удивленье, очухался. Вот меня и заставили везти, догонять медсанбат». – «Есть эваколист? Нет? Ладно. Доложу военврачу…» С трудом понял, что это – о нем…

Там, на подгорной улице Форштадта, его, контуженного взрывом снаряда (осколком только вспороло рукав тужурки и задело левое плечо), утром обнаружили подростки. Сгоряча посчитали, что убит. Когда же стали выдергивать из рук бойца карабин, тот застонал. Не боясь перестрелок, сорвиголовы донесли раненого до ближайшего дома, передали хозяйке и помчались искать санинструкторов с носилками. Гражданская одежда и найденное в кармане партизанское удостоверение привели медиков в замешательство и, недолго думая, они отправили Якова по этапам эвакуации. В суматохе городского боя, когда перемешиваются бойцы разных подразделений, невозможно действовать точно по инструкции. Под шквальным огнем, под осколочным градом, в окопах и ходах сообщения санинструктору или медсестре раздумывать некогда – только бы найти раненого, наложить жгут, перебинтовать, сделать укол, а уж дальше разберутся! И Якова, не бойца, а партизана, несколько раз передавали с одного медпункта на другой. Пока не вывезли за город…

Очнулся он поздним утром. Вся левая рука была стянута повязкой, забинтованы пальцы правой ладони. Подождав, поднял голову и осмотрелся, где он. Тесный ряд носилок помещался в большой комнате с черной доской на стене. Без сомнения, это был школьный класс. Две медсестрички с деловитой сноровкой переходили от одного раненого к другому, спрашивая, в чем нуждаются. Соседу, кряжистому мужику, понадобилась «утка», и Яков вдруг застыдился, что и ему придется обратиться с этой просьбой. Однако лицо подошедшей девушки было настолько доброжелательно светлым, что волнение улеглось.

– Что беспокоит? Тошнит?

– Терпимо… Я ничего не помню. Где я?

– В медсанбате. Как поправитесь, передадим вас на гражданку… Покормить? Не стесняйтесь!

– Да я не из робких. Мы в Ставрополе?

– Нет, что вы! Далеко от него.

– В висках ломит… Звон какой-то…

– Ничего. Вы – молоденький. Бог даст, обойдется, – голосом умудренной жизнью женщины заключила эта глазастая девчонка в халате, поправляя под головой Якова скатку шинели. – Такую болезнь время лечит.

– Вас как зовут?

– Шурой.

– Спасибо вам, – с трудом выговорил Яков и закрыл глаза, снова проваливаясь в тяжкую вихревую мглу, ощущая, как земля кружится все быстрей и быстрей. Но на этот раз сознание не оставило, и он слышал возгласы раненых. Под вечер стало лучше. С завидным аппетитом съел Яков миску перловой каши и выпил чая, ощутив волнительный до слез аромат чабреца…

То, что должно было рано или поздно произойти, чего опасался комкор Селиванов, случилось на исходе января, в степной глухомани, близ хуторов, оседлавших речку Кугоея. 11-ю дивизию, находившуюся на марше, выследила «рама». После короткого боя за хутора Калинин и Буденный, которые немцы уступили без особого сопротивления, ничто как будто не предвещало беды. Но в штабе отступающей 5-й моторизованной дивизии СС (до октября 1942 года именовалась – дивизия СС «Викинг») с предельным напряжением разрабатывали операцию. Утром позиции 37-го и 39-го полков подверглись интенсивной бомбардировке. Следом, беря казаков в кольцо, атаковали танки. Более полусотни танков!

Кроме подразделений 5-й мотодивизии, в операции участвовали и силы 1-й танковой армии. Мощное нападение немцев не повергло в панику ни эскадронцев, ни комдива 11-й Горшкова. Бились насмерть, не имея никакой связи со штабом корпуса. Кровопролитное сражение продолжалось до темноты, пока не подоспели на выручку эскадроны 12-й дивизии Григоровича. Потери с двух сторон были тяжелы: немцы не досчитались восемнадцати танков, донские полки – более сотни казаков. Вследствие этого, немцам удалось остановить 5-й Донской казачий корпус почти на неделю.

Вся школа – и классы, и коридор, – уставлена носилками. А раненые все поступали, их размещали, подстелив что попало, на деревянном полу, на досках, соломенных тюфяках. В комнате, где лежал Яков, места были так уплотнены, что медперсонал ходил на цыпочках. Несмотря на то, что из окон дуло, несло вьюжным холодом, – зловонный воздух, казалось, въелся в кожу. Досаждали вши. Лезли в уши, глаза, вызывали нестерпимый зуд. Неважной была и кормежка. И, вероятно, неуемное желание поскорей выбраться из медсанбата, вернуться в армию, способствовало тому, что Яков день ото дня креп, уже мог ходить и помогать медсестрам.

Ночью Яков проснулся от густого, тошнотворного запаха крови. Сосед слева, только вчера занявший место умершего, хрипел, метался на носилках. Яков крикнул, позвал врача. Тот был занят осмотром других раненых. Впрочем, едва ли несколько минут, на которые задержался хирург, могли бы спасти отчаянного станичника, изрешеченного пулями…

Покойника санитары унесли, а на его место поставили другие носилки, с таким же тяжелораненым, каким был только что умерший офицер. Сосед с другой стороны, терский казак Кунаков, приподнял голову, буркнул:

– Спишь, Яшка?

– Нет.

– И ты скажи, будто это место – проклято!

– Суеверие! Хотя случалось и со мной всякое… От Шурочки слышал, что этот лейтенант два танка поджег. Вот был казачина!

– Покурить бы… А Шурка – ягодка! Ты ходячий, попроси – может, не откажет.

Яков усмехнулся, помолчал.

– У нее есть. По-моему, с молодым хирургом любовь. Видел, как целовались… Знаешь, давай зря не болтать.

– Оно-то так. А живому про живое думается.

Ненадолго устоялась тишина. Лежавший возле двери какой-то бедолага стал требовать воды, обезболивающего укола. Снова пришли дежурный врач и медсестра. И пока сочился от двери слабенький свет аккумуляторного фонаря, Яков наблюдал за сутулым седоволосым хирургом в очках, обследующим пациента. Наконец, он распрямился, произнес тоном, не допускающим возражений: «Оперировать!» – «Операционный стол занят», – напомнила медсестра, поблекшая от непрестанной работы и недосыпания, золотокосая красавица. – «Знаю. Готовьтесь!» Санитары унесли страдальца. Чуть погодя, Кунаков вкрадчивым шепотком спросил:

– Ты женат?

– Да.

– А то место, где жил, отвоевали?

– Выбили немцев из Мечетинской, а там и до моего хутора недалече.

– А мне перед этой катавасией, перед смертоубийством на хуторах, письмо доставили. От матери. Из станицы Ессентукской. Пишет: многие наши снялись с немцами. Можешь поверить? Казаки – с немцами… Слава богу, ни жену Люсю, ни детишков фрицы не тронули. А вот присуха моя, краля писаная, Нинуша, сама себя наказала. С каким-то фашистским гадом загуляла. Ну, а свекор ее, дядька Гришка, забрал внука к себе, а Нинкин дом поджег. И косточек не нашли… Думаю, бог за великий грех наказал.

Тяжелую темень палаты качнул раздраженный крик, долетевший от дальней стены:

– Прекращайте разговорчики!

Подождали, пока ворчун уснет. По окнам стегала метель. Густой дух лекарств, ксероформа, йода, дегтярной мази чуть выветрился. Свежо потянуло снегом.

– А знаешь, за какой грех? – покаянно зашептал казак. – Мы с Нинкой на мужа ее в ОГПУ сообщили. Дескать, ворует со склада МТС керосин. Ну, его и увезли… И ладно бы чужим был, а то ведь приходится мне брательником двоюродным. Росли вместе, в Подкумке купались. А я на смерть толкнул! Говорю как на духу.

– Ну, из меня духовник плохой, – со вздохом прервал Яков. – Кто из нас еще грешней.

– И вот с той поры, веришь, радость не в радость, ласка бабья – не в ласку… И любовь померкла. Уходил я на фронт, Нинуша и проводить не пришла. К чему я? Понял вот, когда бог спас, что нельзя зла творить. А мы? По живому рвем! Нет, что ни говори, а таится в нас зверюга, тварь подлая. Кайся потом, жалкуй, казнись, – вина камнем на душе. Жить мешает.

– Точно сказал. Жить мешает, – повторил Яков.

И снова на них зашикали. Впрочем, разговаривать больше не хотелось. Невзначай воспламенились души, растревоженные тяжкими воспоминаниями. Яков вновь с мучительной тоской представил, как вернется в хутор, будет объясняться с матерью. До скончания века повинен он перед ней и дедом за то, что выстрелил в отца…

10

Запись в дневнике Клауса фон Хорста, адъютанта Гитлера.

«8 февраля 1943 г. Ставка “Вольфшанце”. Растенбург.

Уже несколько дней не оставляет меня гнетущее чувство произошедшей трагедии, – героической гибели 6-й армии. Паулюс капитулировал, сдал армию, хотя еще за два дня до своего чудовищного позора писал, поздравляя фюрера с десятилетием правления, что над Сталинградом развевается знамя со свастикой. Все заверения горе-фельдмаршала и пафосные слова оказались не более чем ложью. Он попросту струсил, как базарная торговка, струсил покончить с собой!

Германия оплакивает своих солдат-героев! Уже третий день звучит вагнеровская музыка из “Гибели богов” и траурные бетховенские произведения. Неудача в донских степях только сплотила нацию. Как ни велико доверие, оказанное мне, быть рядом с фюрером, я все же написал рапорт с просьбой направить меня на Восточный фронт, чтобы доказать преданность вождю! Недавно, на совещании, он подчеркнул: “Главное теперь – духовное самообладание, фанатическая решимость, ни при каких обстоятельствах не капитулировать”.

Сталинградская катастрофа уже веха истории, мы же продолжаем непримиримую битву с коммунизмом. И я восхищен мужеством фюрера, взявшего неудачу под Сталинградом на свои плечи. Это не совсем так. Вина на тех, кто не обеспечил прорыва, кто не умеет воевать!

Ставка объята энтузиазмом, мы горим желанием исправить ситуацию на юге Восточного фронта. Действительно, у Паулюса было мало шансов. Поэтому генштаб неослабно следил за развитием боевых действий в большой излучине Дона и на Донце, на кавказском направлении. 1-я танковая армия, в основном, отвела свои силы через “ростовские ворота” и укрепилась на Донце, предотвращая охват противником группы Голлидта. На Кубани, несмотря на устойчивую линию фронта, напор русских нарастает.

Фюрер перед дилеммой: защищать Донбасс или, перегруппировав войска, отвести их к Харькову и подготовить новую наступательную операцию. Это – основа стратегического планирования. В связи с тяжелой обстановкой на южном крыле Восточного фронта и поступлением телеграмм Манштейна на имя Гитлера, Шмундт посетил штаб группы армий “Дон” в Сталино, куда он был перемещен из Таганрога. Позавчера командующий группой армий “Дон” был вызван в Растенбург. Генерал Шмундт привлек меня в качестве эксперта.

Совещание началось в 17.00. Фюрер встретил Манштейна сдержанно и вновь заговорил о судьбе 6-й армии, упрекая себя за неосторожность. Затем попросил фельдмаршала высказать соображения о ситуации на дуге Дон – Донец.

“Наших сил, мой фюрер, недостаточно, чтобы удержаться на этом зыбком рубеже, – резюмировал в конце доклада Манштейн. – Как бы велико ни было значение Донецкого бассейна, вопрос состоит лишь в том, потеряем ли мы, при попытке сохранить Донбасс и его, и группу армий “Дон” (а, следовательно, и группу армий “А”), или мы своевременно оставим часть этого района и предотвратим катастрофу”. – “Но если не сдвигаться, а усилить оборону?” – возразил фюрер. “Тогда мы позволим Советам повернуть крупные силы на нижний Днепр или на побережье моря, чтобы отрезать весь наш южный фланг. И совсем нетрудно предугадать судьбу Восточного фронта”. – “Я не могу согласиться с этим! – прервал Гитлер фельдмаршала. – Добровольно отдать области, завоеванные огромной ценой? Притом, что еще нет достаточных доказательств?” – “Для меня, разумеется, было бы приятнее предлагать многообещающие планы наступления вместо ставшего неизбежным отступления”. – “Нет! И еще раз – нет! Сокращение фронта, которое вы предлагаете для высвобождения сил, в равной степени высвободит и силы противника. Если упорно драться за каждый клочок земли и заставить русских продвигаться с тяжелейшими потерями, то порыв Советов, в конце концов, иссякнет. Да и трудности снабжения, очевидно, ограничат их. У меня нет оснований, чтобы отдать Донбасс! Нельзя недооценивать и политические последствия. Турция, которая еще колеблется, в случае отхода не вступит в войну на нашей стороне. Но самое главное – это донецкий уголь. Как для нашей промышленности, так и для Сталина. Овладение Донбассом позволит ему поддерживать на настоящем уровне производство танков, орудий и боеприпасов”. – “Мой фюрер, – уверенно заговорил Манштейн. – В моем штабе побывал Плейгер, председатель президиума имперского объединения. Он утверждает, что владение районом Шахты – Новошахтинск – Гуково, то есть частью Донбасса, восточнее Миуса, не имеет решающего значения. Добываемый там уголь не пригоден ни для коксования, ни для наших паровозов”. – “Пусть так. Но нельзя торопиться с эвакуацией за Миус. На юге России потеплело. Ледяная дорога через бухту Таганрога стала почти непроезжей. Если на Дону и Донце начнется половодье, оно остановит русских до лета. Надо ждать!” – “Я не могу ставить судьбу своей группы в зависимость от надежды на преждевременную оттепель”, – достаточно твердо заключил Манштейн.

Затем фюрер и командующий группой армий “Дон” беседовали наедине. В итоге совещание продолжалось около четырех часов. Последовавшие распоряжения Ставки свидетельствуют о том, что Манштейну удалось отстоять свою точку зрения и убедить фюрера незамедлительно отвести группу Голлидта, 1-ю и 4-ю танковые армии на миусский плацдарм.

Сегодня получены известия, что предельно обострилась обстановка у Ворошиловграда и на подступах к Ростову, где противник атакует превосходящими силами с ранее завоеванных рубежей».

11

Бесснежные морозы в конце января, – лють впору сибирской, – стали самым страшным испытанием для беженских обозов. Двигались только куцыми деньками. А с вечера, делая остановки в попутных селениях, забивались в хаты, где с разрешения хозяев, а где и самочинно. Все чаще возникали случаи обморожения. Куршивел скот. Поневоле приходилось или дорезать выбившуюся из сил худобину, или оставлять на догляд и пользование у случайных людей, на местах ночевок. Шагановым тоже пришлось распрощаться со своей буренушкой, завести на баз к многодетной хуторянке.

Ключевцы влились в длинный караван южных донских станиц. Среди отступленцев встретил Тихон Маркяныч знакомых из Егорлыкской, Мечетки, Кагальницкой. При всей стихийности и спешке отступления в движении обозов все же наблюдалась некая упорядоченность. Во-первых, составилось руководящее ядро из хуторских и станичных атаманов. Во-вторых, взвод верхоконных казаков следил за строем подвод, пресекая попытки вырваться вперед, обогнать соседа или, наоборот, отстать, плестись в хвосте.

Но дорога – вторая мать казака – распоряжалась по-своему. И обозная колонна, устремленная к Азовскому лукоморью, жила особой, непредсказуемой жизнью, полной мелких и больших забот, потерь, превратностей. Обездоленный кочевой люд, слыша за спинами канонаду, ожесточался, не поддавался посторонним укоротам и чьей-то одной воле. Кому-то нужно было перепрячь изнуренную лошаденку, и он сворачивал на обочину; кто-то обнаруживал изъян в упряжи, грозящий длительной остановкой, и его подвода тоже уступала путь тем, кто следовал позади; у третьего ревом исходит корова, не поенная второй день, и хозяин пускает лошадей под горку, к шумящему меж буерачных скатов ручью; а иному приходится туго: стоит станичник-горемыка у покосившейся телеги, нахлобучив шапку на самые глаза, боясь смотреть на тоскливые лица детей и жены, и заискивающе-жалобным голосом спрашивает у проезжающих мимо нахохленных возниц, нет ли у них запасной оси к телеге, – с каждым разом все громче и потерянней…

Дивилась Полина Васильевна свекру: чем тяжелей становилось в дороге, с ее тряской, неустроенностью, колготой, тем бодрее он держался, – повеселевший, общительный, точно скинувший с плеч десяток годков. С Тихоном Маркянычем не гнушались советоваться атаманы, нередко беседовал Шевякин. Однажды даже Кострюкова Анька подошла к подводе Шагановых.

– Ты, тетя Полина, зря на меня не держи сердце, – неожиданно напомнила она о прошлом. – Я у тебя мужа не отбивала и не собиралась этого делать. Был грех, и – разошлись… А теперь пусть Тихоновичу земля будет пухом, а мы на одной дороге оказались. И давай по-людски. Меня ведь тоже Яшка ваш за малым не пристрелил! А я не корю за сына…

– Убил бы – не заплакала, – сурово ответила Полина Васильевна, отворачиваясь, давая понять, что никогда на примирение не согласится.

– Ну, как знаешь. Беру свои слова обратно, – помолчав, с обидой в голосе произнесла Анька. – Хотела поладить, да укололась!

Не общался и Тихон Маркяныч с наветчиком Дроздиком, искавшим возможность вернуть их многолетнюю приятельскую близость. На привалах и ночевках не упускал конюх случая поминать Степана Тихоновича добрым словом. Сетовал на свою стариковскую непонятливость, на божье наказание – велеречивость. Тихон Маркяныч делал вид, что равнодушен к сладкоголосой лести Дроздика. Но, рассудив как-то, поунял гнев: что с птичьего угодника возьмешь? Дожил до преклонных лет, а все такой же брехливый, лотошной и неблагополучный.

На шестой день пути в подвечерки ключевские подводы въехали в село Самарское. На улицах – табор скитальцев, подводы, будки, ходы. Множество лошадей, скотины. С трудом проехали к центру села, неподалеку от какого-то казенного здания отыскали незанятую хату. Стеснились в ней, как на свадьбе! Трое Шевякиных, трое Звонаревых, Полина Васильевна, два старика, Анька, не считая дежурившего у подвод Филиппа. Сменить его в полночь должен был Дроздик. А следующим вызвался Тихон Маркяныч, озабоченный тем, что кони исхудали.

Переполошенная, немолодая тетка, растерявшись, бросила постояльцев и укрылась в боковой комнатушке. Воровать в горнице нечего: кровать с растянутой до пола сеткой да древний комод, чуть его моложе – дощатый стол и парочка табуреток.

Раиса Шевякина, супруга атамана, взяла за последние дни привычку командовать.

– Дочерей положим на кровать. Ну, а сами на доли[7]7
  Доля (южн. диал.) – земляной пол.


[Закрыть] постелимся, абы в тепле.

Разбросали полсти, овчины. Анька смерила женщин неприязненным взглядом, толкнула дверь комнатушки. Внырнула в отдающий старым пером полумрак, заторочила хозяйке весело:

– Мы, тетенька, с тобой обе узкие. Вдвоем на перине поместимся. А я тебе приколок подарю! Не терплю, когда храпят. А наш атаман, Фролыч, хуже борова! Не откажи, касатушка.