Текст книги "На доблесть и на славу"

Ему зааплодировали.

– Царь даровал моих предков за верную службу и землей, и этим великим званием. Войсковые атаманы Павел Граббе, Федор Таубе, Михаил Граббе, много сделавшие для донского края, также были немцами. Казаков и немцев роднит ратный дух. Об этом не устает говорить Петр Николаевич Краснов. наш прославленный атаман и писатель. Предлагаю тост за его здравие и скорый приезд!

Пирующие выпили стоя. Одноралов сочным тенором, громко завел:

 
Всколыхнулся, взволновался
Православный Тихий Дон.
И послушно отозвался
На призыв свободы он.
 

Вытянувшись, подтягивал и Павел Тихонович, как всегда при общем пении, с особой остротой понимая слова гимна Донской республики.

 
В боевое грозно время
В память дедов и отцов,
Вновь свободно стало племя
Возродившихся донцов…
 

С криками «ура» и «любо» снова выпили. Тосты пошли вразнобой. Они не отличались оригинальностью. «За донских казаков и Германию!» – таким восклицанием завершали свои монологи все говорившие. На предложение Одноралова «толкануть речь» Павел Тихонович, заметно охмелевший, грубо возразил: «После! Я знаю, когда…»

Он довольно быстро потерял интерес к застолью. Угрюмо оглядывал сподвижников. Они роились перед глазами: одни пили и спорили, другие беспрестанно курили, третьи танцевали с казачьим ансамблем, вовремя появившимся в зале, и «играли» под гармонь песни. Павлу нравились рассудительные полковник Елкин и профессор Миллер, но какие из них ратники? А прочие, собравшиеся в этом ресторане, не вызывали уважения. Постоянно мельтешил, угодничал очкастый Доманов. Журчал, журчал его голосок. И порой Павлу Тихоновичу казалось, что в зале не один, а трое или четверо Домановых. Зарумяневший и грузный Духопельников вел себя по-скотски, крыл матом. Сюсюкин нервно теребил бороденку, шнырял глазками. Кубош, долгую речь которого Шаганов переводил рассеянно и неточно, держался со снисходительностью истинного хозяина. С ним все было ясно, он – офицер пропаганды. Но эти… В сущности, оборотни, сменившие шкуру советских патриотов на мундиры ревнителей Дона!

– Шаганов! Казачура, мать-перемать! – облапил сзади и лез целоваться Духопельников. – Люблю тебя, друзьячок! Мы еще покажем, кто на Дону войсковой атаман! Ты скажи прямо: уважаешь нас? Уважаешь? Тогда тебя посадим! А Павлова – под зад!

– Прекрати бузить! Ты слишком много выпил, – отстраняясь, сердито осадил Павел. – Войскового атамана не сажают, а выбирают!

– Пар-рдон! Пр-роехал… – вскинул ладонь Духопельников и, качнувшись, хмыкнул: – За что его ценить? Безвольная личность. Скажу по секрету. Нам предписали на днях перебираться в Таганрог. Мы выходим из-под его подчинения! За нами – генерал Клейст!

Взгляд Павла Тихоновича остановил хвастливые выкрики, заставил дуролома ретироваться. Одноралов терял над застольем власть. Уже присаживались и выпивали, кто с кем хотел. К Павлу подходили и Елкин, и профессор, и какой-то дьячок, и – с медоточивой улыбкой – Доманов. Увидев близко его лоснящееся лицо, Павел поморщился и мотнул головой:

– Больше пить не хочу!

– А я не настаиваю. Просто хотел бы познакомиться.

– В другой раз. Честь имею!

Доманов, удерживая в глазах радостное выражение, поклонился и покорно пошел вдоль стены к своему месту. Вскоре Одноралов, зычно командуя, собрал-таки разгулявшихся гостей за стол и вопрошающе уставился на Шаганова. Тот застегнул верхнюю пуговицу мундира, катая на скулах желваки, встал. Компания постепенно умолкла. Павел взял наполненную рюмку и почему-то вновь поставил.

– Может, я и обижу кого… – негромко начал он, опершись пальцами о край стола и глядя то в одну, то в другую сторону, замечая поощряющие взгляды. – Вы зря улыбаетесь… Земля наша горит под ногами, а мы пируем. Конечно, фюрер – союзник. Если бы не его армия, у нас не появилось бы надежды на возрождение Дона! Гитлер несет ответственность за свой народ, а мы, казаки, – за свой край.

За столом зашушукались.

– Мы водку пьем и пляшем, а за Доном – Красная Армия! Казачьи сотни проливают кровь за каждую пядь родной земли. На дорогах – беженцы, их тысячи! У меня у самого отец где-то в степи… Вот о чем сердце болит. А вы тосты плетете, упражняетесь… Да еще Павлова хулите… И ты не скалься, Духопельников! Вдоволь нашутились! – Павел задохнулся от негодования, громыхнул стулом. – Мне недавно анекдот рассказали. У Ленина спрашивают: «Что делать с пленными казаками?» А он отвечает: «Расстрелять! Но перед этим каждому – по чарочке…» Мы, уважаемые, как те пленные. Веселимся. А надо с казаками быть, о них думать…

– Наплел ты, лейтенант! – неодобрительно прервал Сюсюкин.

– Он уже сказал: за казачество! – пояснил адъютант Абраменков, вскакивая и вороша свой пышный чуб. – Гармонист! Жги «Пчелушку»!

И выбежал из-за стола, растопырив руки и ладно кривя в танце ноги, коршуном кружа вокруг красивых молодиц из ансамбля в ярких юбках и тирасках. К ним под переливы гармошки подвалил Духопельников, его догнали и Беляевсков, и непричесанный испитый тип, и даже капитан Кубош вышел в круг, притопывая и стуча в ладоши.

Павел Тихонович рванул за кобуру… Оглушающе ахнул выстрел. Пуля, пробив край портьеры, шлепком вонзилась в стену. Потянуло порохом.

Гармошка захлебнулась. Дико вскрикнула испугавшаяся певичка. Хоровод замер в цепенеющем безмолвии.

– Я не договорил! – выкрикнул Павел, держа парабеллум в вытянутой руке.

К нему, с моментально взмокревшими белокурыми волосами, подбежал капитан Кубош, отрывисто пророкотал:

– Herr Leutenant! Das ist mir sehr peinlich. Und was kam heraus?

– Ja, leider. Aber missverstehen Sie mich nicht[10]10
  – Господин лейтенант! Это непозволительно. Чего вы добились?
  – К сожалению… Но не поймите меня превратно… (нем.).


[Закрыть], – ответил Павел и вновь обернулся к залу: – Пируйте! Но запомните, что вы народу казачьему не нужны! Да и он вам нужен, как летошный снег… Красуны! Вы только форму позорите! Ну, и черт с вами! Как пену, смоет волной и разнесет… – Павел Тихонович, ощущая на себе озлобленные, недоумевающие, испуганные взгляды, убрал пистолет в кобуру, опустился на услужливо придвинутый полковником Елкиным стул.

Убедившись, что гроза миновала, Одноралов, с нескрываемым отчуждением, посоветовал:

– Ты, Павел Тихонович, больше не пей. А то еще перестреляешь нас, как перепелок! Нельзя так. На тебе немецкая форма. Должно, и присягу на верность фюреру давал. А нагородил непотребное! Оскорбляешь, пуляешь в потолок. Прошу от сердца, – не хулигань.

Несколько минут Павел сидел с закрытыми глазами, ощущая, как надсадно пульсирует висок и трезвеет голова, невольно слыша спор между полковником Елкиным и Домановым о первой заповеди Христа, о том, что она мало применима к казачьему образу жизни: казакам богом уготовлено воевать и, стало быть, «убивать».

– Вся наша история противоречива и очень запутана, – елейно тек голос Доманова. – Отстаивали и утверждали мы веру православную саблей и пикой, поневоле нарушая библейские заповеди. И в то же время нет нас набожней, истовей в молениях… Парадокс!

– Позвольте! А институт полковых священников? С именем Господа донцы шли в атаки и побеждали!

– Да, лишь до октября семнадцатого. А потом отреклись и от царя, и от бога ради обещанной большевиками земли и богатства. Победил ленинский материализм! Это, извините, факт.

Павел Тихонович, кликнув казака, оделся и, ни с кем не попрощавшись, вышел на вечернюю улицу. Недалеко от перекрестка он догнал прихрамывающую девушку в казачьем наряде, угадал в ней певицу из ресторанного ансамбля. Слыша за спиной шаги, она вильнула с тротуара, тревожно обернулась. Красота ее пригвоздила Павла на месте.

– Что с вами? – вымолвил он участливо.

– Ничего. Спасибо! – настороженные темные глаза посветлели. – Дотанцевалась, что каблук сломала. Щиколотка припухла… Я дохромала бы кое-как, да, боюсь, не успею до комендантского часа…

– Я довезу вас. Один момент! – Павел Тихонович глянул в оба конца сумеречной улицы, она была совершенно пустынна. Лишь вдалеке, у подъезда трехэтажного дома, гомонили мальчишки. Несколько минут они простояли молча, провожая глазами грузовики с солдатами. Заметив, что бедняжка дрожит от холода, Павел Тихонович решительно сказал:

– Так мы можем торчать до второго пришествия! Уж не смущайтесь, но придется ради вас тряхнуть стариной.

Она с изумлением и усмешкой глянула в его близкие глаза и, вмиг оказавшись на весу, засмеялась, замотала головой:

– Ой, упустите! Вторую ногу сломаю, как тогда добираться? Можно, я возьму вас за шею? Вам легче будет…

16

…Она целовала его в каком-то отчаянном восторге, неутолимо и бесстыдно, не давая остыть, зазывая и дразня губами, – и оба в пылу ликования, слитности тел ощущали, как сумасшедшая волна, подхватив, уносит их в ночь, изумляя новизной чувств и желаний. И этот непостижимый, сотканный из мгновений блаженства мир, казалось, навек отрешил от всего реального, страшного, земного, и его можно удерживать вдвоем бесконечно…

Но утром опять началась война.

Разбудил их еще более массированный авианалет, чем в предыдущие дни. В гостинице поднялась суматоха. Сапоги загрохотали по коридорам, по лестнице. Громкие возгласы несколько минут доносились с улицы, потом заглушили их моторы заведенных автомобилей, грохот бомб, пронзительно завывающая «сирена».

Они лежали не шелохнувшись.

– Откуда ты взялся? – усмехнулась Марьяна, поворачиваясь и прижимаясь к нему всем своим длинным, расслабленным телом. – Немолоденький. А никогда не было так…

Он молча рассматривал ее лицо.

– Возьмешь меня с собой?

– Возьму.

– А если не разрешат? Ты же – немецкий офицер.

– Поженимся.

– Врешь? Дурачишь ты меня…

Марьяна порывисто села на кровать, ежась и встряхивая гривкой своих темно-золотистых волос. Искоса глянула на Павла, как будто не замечая его восторженного взгляда, и, обнаженной, легко встала на ноги, отдернула синюю оконную штору. В матовом отсвете снежного дня, напротив тусклого окна, фигура этой молодой женщины была столь совершенна, что Павлу невольно вспомнились изваяния. Поистине земная богиня была рядом с ним в этой нахоложенной, неуютной комнате старой гостиницы. Сколь пленительны были черты лица, линии бедер, ног, плеч, как трогательны были чашечки локтей, пунцовые бутончики сосков, розовеющие – с дужками золотых сережек – мочки. Потрясающее, незнакомое прежде чувство захлестнуло его, завихрило в эти последние дни, промелькнувшие одним мгновеньем. Не только ненасытность в обладании женщиной испытывал он, но и непривычно беспокойное желание заботиться о ней, помогать во всем, даже – баловать. И эта ласковая участливость Павла была сродни отцовскому покровительству, хотя разница в возрасте была всего в пятнадцать лет. Знать, сближала, роднила война по своим неведомым законам, множа и радость, и грусть…

– Бомбы рвутся совсем близко. Одевайся! – поторопил Павел.

– Ты что, боишься?

– За тебя боюсь.

– Трусливый сто раз умирает, а храбрый – в единый миг!

– Это лучше сыну своему скажи. А я и без пословицы знаю, – грустно улыбнулся Павел. – Весь в рубцах…

Марьяна босиком зашлепала в ванную; прибежала оттуда, прихрамывая, бодрая, пахнущая земляничным мылом, вся смуглая кожа – в пупырышках. Она бросилась к Павлу, надевшему форму и сапоги, прижалась, согреваясь в объятиях.

– Самое хорошее быстро проходит, – с горечью проговорила Марьяна, елозя щекой по рукаву его френча. – Случайно встретились, вместе были, расстанемся… И забудем друг о друге!

– Я сейчас же, как только пойду в комендатуру, узнаю, что нужно, чтобы зарегистрироваться.

– Да? Впрочем, тебя все равно отправят на фронт… Что это решит?

– Я – русский эмигрант. Привлечен, правда, по своей воле, к службе в Восточном министерстве. По возвращении в Берлин меня, без всякого сомнения, уволят из армии. Мы сможем быть вместе.

– Сирена стихает. Мне пора.

– Давай пообедаем в ресторане.

– Нет. Меня ждут дома.

– Поведу под арестом.

– Сергей воевал в Красной Армии. Ноги лишился. А я изменяю с немецким офицером… Даже замуж собираюсь! Отвратительно это…

– Одевайтесь, ваша светлость! Мы на эту тему уже говорили.

Марьяна надолго умолкла, душевная смута не покидала ее до самого дома. И резкую перемену в ее настроении Павел не только простил, но и объяснил по-своему, отнес к неизбежным издержкам женского характера.

В представительстве штаба Походного атамана «эксперта» Шаганова ожидал срочный вызов в прифронтовую комендатуру, куда он не появлялся уже вторые сутки.

Тот же самый «оберст», который оформлял Павлу документы, на этот раз держался с ним подчеркнуто недоброжелательно. Долго распекал за излишнюю задержку в Новочеркасске. За то, что выезжал в казачьей форме вместе с атаманом Павловым на линию фронта. Припомнил и непозволительное поведение на банкете в честь фюрера.

– Вместо того чтобы выполнять возложенные на вас функции, вести сбор данных о том, как настроены казаки, их полезности рейху, вы, Шаганов, пьете и распутничаете!

– Это неправда.

– Вы на службе! Впрочем… Такая служба, лейтенант, нам не нужна. Вас срочно отзывают в Берлин.

– Завтра в Ростов приедет Походный атаман. Мне необходимо…

– Отвожу на сборы час! В Таганрог поедете с санитарной машиной. Оттуда утром отправится берлинский поезд. Хайль Гитлер!

Павел Тихонович машинально вскинул руку, щелкнул сапогами. С великим трудом сдержав себя, вышел из здания комендатуры и столкнулся с Духопельниковым, который шельмовато отвел глаза и прошмыгнул мимо.

Павел почти бежал по скользкой брусчатке Садовой, сумбурно припоминая, что следует сделать до отъезда. В потеплевшем воздухе едко пахло гарью пожаров, улавливался душок взорванного тола. И странно было слышать, как мешались крики грачей с непрерывным гулом канонады за Доном. Остатки снега серели мраморным крошевом вдоль тротуаров, а стволы кленов, на солнце и ветерке, совсем высохли, тонко зеленела кора их рукастых веток. И Павлу почему-то подумалось, что январь уже на исходе, недалеко до весны, но ему так и не придется увидеть цветение донских садов…

Спекулянтки, как всегда, крутились на улочке, устремленной к соборной площади. Опасливо поглядывая на немецкого офицера, они долго не решались показывать свой, без сомнения, ворованный товар. Наконец, широкобедрая армянка рискнула, достала из мешка шкатулку с драгоценностями. Несмотря на безбожно заломленную цену, он купил цепочку червонного золота и рубиновый крестик на золотой же основе. Потом забежал в гостиницу, собрал в чемодан нехитрые пожитки. И напоследок замер у двери, окинул комнату глазами, – остро отозвалось в душе счастье минувшей ночи, ее сладостное безумие…

Марьяна вышла на звонок, увидела его лицо и – все поняла. Вскинула свои длинные черные ресницы и не спросила, а, скорей, выдохнула отчаянно:

– Уезжаешь? Совсем или…

Он бодрился и убежденно врал, что обязательно вернется, как скоро отчитается в министерстве. Если же его оставят в Берлине, что вероятнее всего, он добьется вызова ее к себе, как будущей жены. Марьяна кивала, не сводя с него глаз, повлажневших, горестно-растерянных и оттого казавшихся еще крупней и очаровательней, и неподвластно подрагивал мысик ее выпуклой верхней губы, и не знали, куда деваться, обескрылевшие руки…

За мгновенье до того, как он хотел проститься, Марьяна торопливо шепнула:

– Я о тебе мужу сказала.

– Зачем?

– Я никогда не обманывала его. Все равно бы догадался. А согрешила – надо ответ держать.

Негаданная тяжесть упала на душу, придавила к земле. Павел опустил голову, до боли тронутый безрассудством поступка ее, любящей женщины. Марьяна с протяжным стоном прильнула к нему и тут же отстранилась, отступила к двери, поправляя на плечах белый шерстяной платок:

– Ну, иди… С богом!

Павел по армейской привычке подобрался, даже шутливо подмигнул и ринулся по лестнице вниз, стуча по чугунным ступеням сапогами, не оглядываясь, убыстряя шаги. Тяжело захлопнулась за ним дверь подъезда. Марьяна обессиленно прислонилась спиной к настывшей стене, разжала ладонь, – каплей крови блеснул граненый рубин крестика…

Сборный состав, на который лейтенанту вермахта Шаганову был выдан посадочный талон, долго не отправляли. У пассажирского вагона, коротая минуты, курили и оживленно беседовали попутчики, в основном офицеры и возвращающиеся из командировки чиновники угольного ведомства. Павел не участвовал в разговоре, прохаживался, заложив руки в карманы шинели. Всю жизнь, все события, случившиеся в судьбе, в одночасье заслонила Марьяна. Он думал о ней с затаенной, одурманивающей нежностью, с трудом сдерживая желание все бросить и, вопреки приказу, вернуться в Ростов. И все же рассудок останавливал, – этого позволить нельзя, он может потерять даже возможность встретиться с ней в дальнейшем. Находясь в Германии, найдя нужные связи, он наверняка вызовет ее к себе!

О своей неудавшейся миссии он размышлял без прежней горечи. С отступлением германской армии, с захватом казачьих земель Советами коренным образом менялась ситуация. Уже не приходилось надеяться на создание Донской республики. Теперь задача атамана Павлова заключалась в организованном отводе казаков и беженских обозов за линию фронта и сохранении их жизнеспособности. Это будет сделать крайне трудно, так как гражданские учреждения на Дону сворачиваются, и атаману придется иметь дело только с представителями армейского командования, потакающего его недругам. И Киттелю, и Клейсту, судя по настроению офицеров комендатуры, с кем успел Павел встретиться, надоели распри в казачьем руководстве. Генералов интересовала только численность и боеспособность казачьих сотен, готовых сражаться на фронте. Казачество само по себе, несчастные беженцы их мало беспокоили…

Перрон пестрел формами, гражданскими одеждами. Временами из-за бегущих облаков выскальзывали лучи, сверкали на пуговицах шинелей, в осколках лужиц, на окнах вагонов. Ветер сбивал паровозный дым, нес разнообразные запахи вокзала: мазутную вонь шпал, угольный угар, пряные ароматы жареной рыбы и бражную кислинку пива, выдаваемого в буфете желающим. Мимо промаршировала колонна эсэсовцев в новеньких, мышасто-темных шинелях, с блистающими спаренными «молниями» в петлицах, – воины хоть куда! Павел Тихонович догадался, что это – новобранцы, переброшенные откуда-то из Европы, чья воинственная прыть улетучится в первом же кровопролитном бою…

– Здравствуйте, господин офицер! Здорово дневали! – певучим голосом смело приветствовала его, подступив, чернобровая молодица в повязанном по-станичному, концами назад, голубом платке, оттеняющем озорные глаза. – Извиняйте, если ошибаюсь. Вы не родственник Шагановым? Из Ключевского.

– Верно! Из Ключевского.

– Я – Аня, их снохи Лидии подружка. А вас заприметила, когда с Мисютиным и братом Степаном Тихоновичем, царство им небесное, ко мне в гости приходили.

– Постой, постой… Припоминаю!

– Мы с вами даже целовались после чарочки! Я об усы все губы оцарапала…

– Было дело. Ты с обозом? Наши здесь?

– Поцелуете еще разок? Скажу.

– Успеется, не дури.

– Ну, хоть патефон купите. Развлекаться тоже надо! Все руки оторвала его таскаючи…

– Куплю. Говори же, где наши!

– Да возле рыбацкой пристани. Под горой.

– Вот тебе двадцать марок! А патефон – дарю. Наши все снялись?

– Старик и тетка Полина.

– На одной ноге – к ним! Позови. Поезд могут отправить.

– Если вы меня с собой взяли… Ох, не пожалели бы! – откровенно намекнула Анька. – Я знаю, как перец подсладить…

– Не тяни же! После разберемся, – строже заговорил Павел Тихонович, торопя хуторянку.

Коричневая плюшевая фуфайка исчезла в многолюдной коловерти. Патефон – как залог – остался на перроне. Не менее получаса ожидал Павел родных, курил в нетерпении сигарету за сигаретой. Дали третий гудок. Он поднялся в тамбур в тот миг, когда лязгнули буфера, под ногами качнулся пол и – поволокся мимо перрон, замелькали лица. Стоя рядом с проводником-ефрейтором у открытой двери, Павел жадно смотрел вперед, в ту сторону, куда ушла Анька. Секли щеки залетающие мелкие снежинки. Застилал глаза дымный хвост. Отца он увидел на окраине станции, – в тулупе, валенках, в поношенной папахе. Тихон Маркяныч изо всех сил торопился, ковылял, опираясь на палочку, в сопровождении Аньки. Павел успел лишь уловить растерянно-взволнованное выражение отцовского лица, заметил, как кривил ветер седую бороду.

Поезд набрал ход. Проводник, извинившись, запер дверь и принялся подбрасывать в топку печи искристый донецкий антрацит…

Часть вторая

1

Не милым сыном весны, а пасынком пожаловал на Донщину март сорок третьего года, – с обильными слезами дождей, туманами и облачной хмурью, падкий на злые заморозки.

По рубежу реки Миус – от Восточного Донбасса до азовского побережья – пролегла линия фронта, разделившая советские войска и группу армий «Дон». Противоборствующие стороны вернулись на те же позиции, на которых уже находились в первый год войны. Ранее возведенные фортификационные сооружения немцы дополнили новыми, долговременными. Не прифронтовой укрепленной полосой, а мощной системой обороны, глубиной до пятидесяти верст, располагали гитлеровские генералы: доты и дзоты, заградительные рвы и минные поля, ряды колючей проволоки и спрятанные в капонирах танки и орудия, запасные аэродромы.

Позиции 5-го Донского казачьего кавкорпуса простирались южнее Матвеева кургана, села, основанного еще атаманом Иловайским. Справа оборону держали кубанцы, а соседями слева оказались подразделения 2-го гвардейского мехкорпуса. И на этот раз лиховство донцов, сумевших форсировать Миус вблизи сел Колесниково и Ряженое, обернулось против них же самих! Командование 51-й армии приказало селивановцам удерживать отвоеванный участок правобережья любой ценой! Сотни красноармейцев были обречены. Этот крохотный плацдармик не только ничего не решал, но и не мог быть использован с какой-либо тактической целью, поскольку Манштейн взял под Харьковом реванш, и Ставка, озабоченная контрударом немцев, не планировала размашистой операции на южном фланге ввиду тяжелейших потерь войск Северо-Кавказского фронта, их усталости и невозможности прорыва эшелонированной обороны противника. И без того обезлюдившие эскадроны донцов редели с каждым днем, отбивая натиск танков, выстаивая под шквальным орудийным и минометным огнем. Не оставляли в покое асы люфтваффе, – сеяли гибель с небес. Эта позиционная война, без сомнения, была выгодна для немцев. Стабилизация Южного фронта позволяла им произвести передислокацию и подтянуть резервы. Впрочем, иной раз и немецкие вояки изумляли на передовой глупейшими выходками, – проносились по мелководью на машинах и бронетранспортерах, заезжали в тыл и учиняли обстрел казачьих окопов. Их быстро обнаруживали, брали в «клещи». Обратно уже не пропускали.

Яков Шаганов вновь был вызван смершевцем Кузнецовым. Большинство вопросов лейтенанта относилось ко времени пребывания в хуторе и партизанском отряде, и Яков понял, что из Ставрополя получен ответ на запрос особиста. Но дерганый, хмуроглазый Кузнечик главное держал про запас.

– Так-так. Значит, героически партизанил, – подытоживая разговор, заключил этот гололобый человечек, то и дело облизывая тонкие белесые усы. – Так-так… Зачем же скрыл, что отец – предатель?

– Его избрали старостой хутора, – поправил Яков, отводя взгляд.

– А я просил подробненько осветить свой боевой путь. Приказывал. Почему приказ не выполнил? Скрыл про отца… А почему? А потому, что не на фронте был. А жил в доме фашистской сволочи! Значит, что? Фактически был у врага народа подручным!

– Нет! Мы не ладили. Я ушел из дома.

– Допустим. А почему не ушел раньше?

Лейтенант встал из-за стола, ростом совсем мальчик, пригладил ковыльные, распавшиеся на пряди волосенки, погрел ручки у печки-буржуйки.

– Дилемма. Дилеммочка… – пропел лейтенант, вытаскивая из коробки спичку и ковыряя в зубах. – С одной стороны, фактически ты – дезертир и пособник старосты. А с другой, – собственноручно казнил родителя, немецкого прихвостня.

– Я не угадал его, – встрепенулся Яков. – Случайно это…

Кузнечик заморгал, состроил гневную гримасу.

– Что у тебя в башке: мозги или полова? А? Хочешь в штрафбат? Или под трибунал? То, что про тебя написали – филькина грамота! Воевал, уничтожал, выполнял задания… Не проверишь! И заруби себе на носу: ты – народный мститель, покарал сознательно отца-иуду, изменника Родины! При первой же возможности покарал! Только такое объяснение может тебя спасти. Ну, соображай! И всем говори, что убил отца, предавшего советскую власть. Всегда, всю жизнь повторяй!

Яков стоял, опустив голову, ощущая, как от лица отливает кровь и начинает кружиться блиндаж, его стены, укрепленные жердями, становится зыбким устланный соломой пол. А недоросток особист распалялся все сильней, твердя, что у него самого могут возникнуть неприятности, если контрразведчики дивизии раскопают факт зачисления в полк сына старосты. Поэтому Яков должен ответить благодарностью и регулярно сообщать лейтенанту, кто, о чем говорит в эскадроне, кто сеет пораженческие настроения, ругает командиров и вождей партии…

Ночью рядового Шаганова в составе группы прикрытия направили за Миус. Переправлялись сначала вброд, волоча за собой бревенчатые плотики, затем – на этих утлых гробинах, отталкиваясь шестами, и, наконец, по мелководью выбрели на чужой берег в проплешинах уцелевшего снега.

Пропастью таилась впереди ночная темь.

Полувзвод автоматчиков залег вдоль балки. Почти следом перебрались и разведчики. Их тени мелькнули и растворились в степном мраке.

Командир группы прикрытия, старший сержант Журавский, довольный тем, что операция по поимке «языка» началась успешно, решил подстраховаться и выдвинул вперед, на расстояние крика, двух бойцов – Якова и Федота Лупашникова, молоденького ухаря-терца из Кизляра.

Укрылись за сурчиным холмиком, в полынном сухостое. Слева темным парусом поднимался скат высотки, увенчанный вражеским дзотом. По другую сторону, за балкой, на всхолмье тоже были позиции немцев, но срезанные колпаки дотов между пятнами снега различить было трудно. Лишь иногда угадывались их очертания – по огненным пунктирам пулеметных очередей. Постреливали и там, где петляли разведчики, подбираясь к окопам и землянкам фрицев. Хотя и норовили «гансы» воевать по расписанию – от зари до зари – им этого уже не позволяли, обстреливали беспрестанно.

Ночная степь гремела. Раскатисто долбили с двух берегов пулеметы, щелкали винтовки; на отдельных рубежах частили, заливаясь, автоматы. Вдоль Миуса взлетали осветительные ракеты, кроя все вблизи мерклым зеленоватым налетом, обозначая силуэты и тени, – и сонно рассыпались на падучие искры…

– На-ка, побалуйся, – шепнул Федот, и в темноте Яков разглядел протянутую руку напарника. – Размякли за зиму.

Яков с наслаждением раскусил горошины шиповника, ощущая шершавинку семечек и кислину ягодной кожицы. Остро вспомнилось, как ходили в первоснежье с Лидией за зимникой, как сказала ему, что ждет ребенка. Неотвязная залила душу тоска. И хотя глаза и слух по-звериному чутко ловили малейшие признаки опасности в степи, Яков не мог отрешиться от воспоминаний…

В ту секунду, когда оглянулся отец, и сквозь тающее пороховое облачко Яков узнал родное лицо, заметив, что пуля продырявила кожанку, – его объял ужас от произошедшего, от мысли, что ничего исправить невозможно. И в горячке он гнался за санями дарьевского атамана, пока не выбился из сил и свалился, потеряв сознание… Плачущие глаза Фаины увидел он, очнувшись в закатной степи, лежа на скособоченной телеге. Он приподнялся на локтях, огляделся и все понял. Лихолетов и Ефим выпрягли лошадей и уехали. Опираясь о плечо Фаины, торопящей его, Яков сумел доковылять до зарослей терновника. Стайка нахохленных сов с испугу шарахнулась, пролетела над головой. С трудом перелезли через водороину к разметанному стогу старой соломы. Смеркалось. И поэтому лишь разъезд полицаев, прискакав по следу к густоствольным кустарникам, порыскал и повернул обратно: то ли побоялись засады, то ли решили обложить партизан с утра большими силами. И снова пришлось Якову ковылять из последних сил, помогая себе посохом. На их счастье, встретилась телега, везущая в Молотовское, на зерносклад, початки кукурузы. И возница, мальчишка лет тринадцати, довез ночных скитальцев до села, где была явочная квартира. Там узнали, что Лихолетова и Ефима, ускакавших за помощью (будто нельзя было Якова посадить на одну из лошадей), остановили немцы. Командиру удалось скрыться, а Ефима догнала автоматная очередь.

С тех пор и стало у Якова сбиваться сердце. Потрясенный гибелью отца, он смело и беспрекословно выполнял самые ответственные задания, скитаясь по сальской степи, в Приманычье. Смертельный риск отвлекал от мучительного ощущения вины, и Яков зачастую переходил черту разумности в действиях: безрассудно лез под пули, ввязывался в затяжные перестрелки. Однако удача, неведомо почему, ему сопутствовала. Осторожней становился лишь тогда, когда рядом была Фаина. Простая благодарность от сознания, что ей обязан жизнью, что не бросила одного в тот черный декабрьский день, сменилась душевной привязанностью. В присутствии Фаины действовал Яков особенно расчетливо и наверняка, ограждал девушку от опасности. И она, его ангел скитаний, ответно заботилась, помогала, была по-товарищески преданна…

Над Миусом и прибрежьем опускался туман. Мутнее стал отсвет ракет, глуше пальба. Оторвавшись от раздумий, Яков перелег на другой бок, умял сломанные стебли старюки. Чувство неожиданной тревоги заставило поднять голову, прислушаться.

– Ты что? – шепнул Федот, тоже вытягивая шею.

– Кто-то есть!

Замерли. И вскоре различили похрустыванье загустевшего на утреннике наста. Неподалеку неожиданно звякнуло, – то ли фляжка, то ли тесак задел о ременную бляху. Три смутных силуэта проступили в призрачной пелене ночи. Бойцы вскинули автоматы. Немецкий патруль находился от них метрах в двадцати. Постоял. В полном безмолвии, крадучись, направился обратно, к своим позициям.

– Упустили. Надо было брать. Хоть одного, да взяли бы, – не без досады прошептал Яков.

– Опасно. Всполошим фрицев – ребят отрежут.

– Тише! – Яков встал на колени, дрогнувшим голосом спросил: – Это … человек? Или мне кажется?

– Где? – выдохнул Федот.

– А вон, внизу. В балке… На моего отца похож.

Федот напряг глаза. Уверенно ответил:

– Не вижу. Никого там нет.

– Как же! В белом маскхалате.

– Мерещится тебе! И меня сдуру путаешь…

Озноб затряс Якова, он послушался, припал к земле. Федот настороженно наблюдал за ним, не зная, как помочь. Между тем впереди послышались сбоистые шаги. И через минуту мимо пробежали разведчики. Заметив поднявшегося вполроста Федота, замыкавший цепь парень позвал:

– За нами! Нет дела…

– Айда, Яшка! Уходим, – затормошил напарник, ободренный тем, что обошлось без боя.