Текст книги "На доблесть и на славу"

– Не большевики их положили, а те, кто на гибель послал! – неожиданно обозлился Василий Петрович. – Командиры ваши! Шкуры!

– Пустое говоришь! Нас сам атаман Павлов вел! Первым в атаку лез. И полегли казаченьки не зазря, – за землю родную…

Тем же путем, по упругому скату, выехали на большую дорогу. С возвышения далеко виднелась ее извилистая полоса, пропадающая на вершине лесного увала. Весенний украинский простор, холмистое подстепье напоминали Донщину. Тихон Маркяныч жадно смотрел по сторонам, с грустью размышляя о том, что многие хуторяне больше не вернутся в Ключевской, – одни погибли, другие вынуждены его навсегда покинуть, третьи нашли края лучше. Чья земля станет для них с Полиной вечным приютом?

Проводив глазами прополохнувшую стайку скворцов, Полина Васильевна, ехавшая под солнышком распокрытая, прищурилась и, точно угадав думки свекра, взволнованно заговорила:

– Чи потеплело уже у нас? Так бы и побежала домой, птахой полетела! До того душа по Яше истосковалась – невмоготу! Да и Федечка даве приснился… Нет на нас с вами, папа, никакой вины. Давайте возвертаться. Может, и обойдется. Загинем мы без дома!

– Куды? Мы же – кровные вороги советским товарищам. Наш курень зараз – на колесах. Бог даст, развернутся немцы, отгонят Красную Армию. Развернемся – и поедем на хутор! А нет, глядишь, Павлуша нас разыщет. С ним не пропадем! И ты, Полюшка, напрасно не тоскуй…

Сноха ничего не ответила. Невольно поддаваясь ее настроению, Тихон Маркяныч тоже снял шапку, подставил голову мягкому ветерку.

– У нас, должно, дюжей распогодилось! И бузлики[13]13
  Бузлики (южн. диал.) – степные подснежники.


[Закрыть] проклюнулись, и скворцов полные сады. Наша земелька на тепло отзывчивая! Такой нигде нема…

4

Брезжило в памяти светлое воспоминание: вдвоем с мамой приехали они на поезде в Пятигорск, где временно служил отец. Запомнились Фаине, семилетней девчушке, громадины гор, достающих до неба, множество цветников, толпы гуляющих, необыкновенно красивые наряды тетенек, говоривших доброжелательно и весело. Вода, которой лечились курортники, ей ужасно не понравилась. Поэтому и слово «курортники», услышанное от мамы, представлялось каким-то колючим. Еще осталось в памяти, как на обратном пути, на вокзале в Невинномысской, впервые лакомилась обрезками медовых сот, источающих аромат разнотравья, а в широкой бороде продавца, запутавшись, жужжала пчела…

На этот раз Фаина добиралась до Пятигорска в кабине полуторки, везущей подарки ставропольских швейников – простыни и пижамы. Доехали за день. В подножии Машука, где размещался в двухэтажных зданиях бывшего санатория эвакогоспиталь, во всю цвели абрикосы и алыча, и было не по-апрельски жарко. С чемоданчиком в руке вошла Фаина в приемную начальника госпиталя. Подуставшая к вечеру секретарша, томная дама с золотыми серьгами, расспросив, отослала культсотрудницу к замполиту Перепеченову. Кабинет капитана находился по соседству. Фаина постучала в дверь, за которой слышался приглушенный разговор.

– Войдите! – раздраженно отозвался баритон.

В небольшой комнате, высвеченной лучами, скучал, откинувшись на спинку кресла, брюнет в летчицком кителе. Напротив его стола, на краешке дивана, сидела, нервно комкая в руке кружевной платочек, стройная медичка в подсиненном халатике. Не скрывая досады на своем припудренном лице, она отвела глаза, блеснувшие слезами, к окну и сделала вид, что следит за перепархивающими по ветке кизила синицами.

Капитан, по всему, был большим ценителем женщин. Узнав, что Фаина командирована в подшефный госпиталь крайкомом комсомола для организации досуга пациентов, растаял в улыбке:

– Как своевременно! У нас дело с отдыхом явно хромает. Скука и однообразное, понимаете, течение лечебного процесса. А надо ковать кадры для фронта! Люди после тяжелых ранений, операций. Им чего хочется? Отдыха, музыки. Потанцевать с красивой девушкой. Жизнь есть жизнь… э-э…

– Фаина Станиславовна.

– Прекрасное имя-отчество! Да, Фаиночка, людей нужно воодушевлять.

– Мне выйти или остаться? – вдруг порывисто встала медичка, поворачивая голову к замполиту.

– Разумеется, вы свободны, – ответил тот подчеркнуто официальным тоном.

– Я зайду к вам позже, – обернулась у двери полногрудая блондинка, медля и пряча под чепчик выбившуюся прядь.

– Я занят!

– Вы же освободитесь, надеюсь…

– Нина Андреевна, не заставляйте повышать голос, – насмешливо бросил капитан, подморгнув Фаине, как бы ища дружеского понимания.

– Прошу извинения, Игорь Анатольевич, – с напускной вежливостью выпалила уходящая и громко захлопнула дверь.

Красавец замполит пожал плечами.

– Как говорится, шерше ля фам. Наша главная медсестра. Всего лишь. Но с большими претензиями… Уверен, что у вас другой характер.

– Почему? – не без иронии спросила Фаина.

– По взгляду видно. Знаете, Фаиночка, есть такая наука – фи… физиогномика. По чертам лица определяется характер человека, его умственные способности и так далее. Я, знаете ли, хлебнул войны. Был политруком в эскадрилье, провожал героев в полеты… Но не будем об этом! А вы, Фаиночка, сохранили утонченность… э-э… нежный облик.

– Какой вы провидец, товарищ капитан, – съязвила Фаина. – Комплиментщик! Так вот… Сначала я занималась подпольной работой. В городе. А затем находилась в сельской местности с партизанской группой. И не провожала героев в полеты, а выполняла задания. Награждена медалью «За боевые заслуги».

– Интересно!

– Товарищ капитан, к путевке приложена моя характеристика. А сейчас, если можно, поселите меня и решите вопрос с питанием.

– Увы, все койки заполнены. Но для вас… Найдем! Беру под личное покровительство, так сказать… И вообще, отношусь к культуре положительно! Поэтому не хочу командовать вами, а наоборот, буду всегда рад посоветоваться. В нашем деле что главное? Совместные усилия, контакт. Зажигает тот, кто сам горит!

В сопровождении политрука за неполный час Фаина успела закусить в столовой, оформить документы у кадровика, осмотреть будущее «поле боя», как выразился капитан, – клуб, библиотеку, бильярдную, – и отнести свои пожитки в отведенную ей комнатушку.

В этот вечер, согласно графику, в госпитале были танцы. Почти летняя теплынь, едва скрылось солнце, сменилась влажной прохладой. От клумб несло ароматом гиацинтов. Танцплощадка, пятачок цементированного двора, слабо освещалась электрической лампочкой. Фаина, увидев офицеров в мундирах, группу выздоравливающих в отутюженных пижамах, отдельно – стайку городских девушек и курортниц, замедлила шаг, ощутив легкое волнение. Под пристальными взглядами мужчин прошла к пареньку баянисту.

– Заведующая клубом Фаина Гулимовская.

– Виталик, – представился смущенный музыкант.

– Хотелось бы узнать репертуар.

– Что просят, то играю.

– Где учился? С нотной грамотой знаком?

– Два года трубил в духовом оркестре.

– А почему такой кислый? Веселей будь! С чего обычно начинаешь?

– Танго «Осень».

– Не пойдет! Марш из комедии «Веселые ребята» знаешь?

– Подберу.

– Начнем с него. Среди пациентов есть поющие?

– Один туркмен надоел романсами.

– Наша задача вовлечь в самодеятельность как можно больше пациентов. До сколька часов танцы?

– До девяти. Всего час.

– Приготовься.

Фаина, в вишневом шерстяном платье с белым воротничком, в белых же туфельках, которыми была премирована ко Дню Красной Армии, тряхнув головой, энергично объявила:

– Уважаемые товарищи красноармейцы! Разрешите приветствовать вас и познакомиться. Я приступила к обязанностям заведующей клубом. Прошу записываться в кружки: музыкальный, драматический…

– А вы замужем? – при первой же заминке спросил стоящий вблизи щеголеватый майор.

По танцплощадке пронесся веселый гул.

– А как звать? – выкрикнул кто-то из задних рядов.

– Меня зовут Фаиной Станиславовной. Я не люблю фамильярностей и чрезмерного любопытства. Давайте уважать друг друга, – делая шаг вперед, потребовала Фаина. – Для начала споем песню, поднимающую настроение!

Виталик плохо владел баяном, но растягивал мехи изо всех сил, и публика мало-помалу затянула вслед за Фаиной марш Дунаевского, а закончила его таким жизнерадостным хоровым раскатом, что в окна стали выглядывать пациенты и сотрудники. Госпитальные повесы наперебой приглашали Фаину танцевать, назначали свидания. Особенно приударяли двое: лысоватый казачий майор в штанах с лампасами, балагур с железными руками, тяжело охватывающими талию, и курносый весельчак танкист Костя, отмеченный шрамом на щеке.

Под конец явился и замполит.

– Прошу впредь не забывать, что вы, уважаемая, на рабочем месте, – ревниво заметил Перепеченов, когда отвергнутые ухажеры разбрелись после танцев по своим палатам, а счастливцы уединились с подругами.

– Вы же сами говорили, что люди отвыкли от мирной жизни. Что им хочется потанцевать, отвлечься…

– Да! А у вас другая задача, комсомолка Гулимовская! Не развлекать лично, а отдых организовать! И потом… В госпитале далеко не здоровые красноармейцы. Им нужен покой. А вы устроили коллективное пение! Навредили лечебному процессу! Одно дело танцы под баян, другое – дикий хор мужиков.

– Вы не кричите, товарищ капитан, я не глухая, – попросила Фаина, ежась от ветерка. – Зато я со многими познакомилась и набрала участников драмкружка.

Круговорот госпитальной жизни, амурные приключения так захватили Фаину, так увлекли, что она путалась в числах, живя текущим днем, не строила никакие дальние планы.

С ума сводил пятигорский май: в густой кипени садиков и подгорного леса, с зеленым сквозящим дымом кустарников, заволакивающим склоны Машука вплоть до гололобой вершины; с буровато-синими скалами пятиглавого Бештау вдалеке, также убранного зеленью и белоцветьем дикого леса у подошвы; с щебетаньем птиц и влекущей, распахнуто просветленной панорамой Кавказского хребта, сверкающего пиками ледников. Особенно волновал этот великий горный простор утрами, когда тесная цепь исполинов, теряясь на горизонте, вставала в боковом освещении, а справа, из сизовато-голубой дымки выплывал чудесный двухпарусник – Эльбрус, ярко сияя серебром озаренных снегов.

Первое впечатление Фаины оказалось верным: замполит, как и подобает волоките, не лез напролом, а чередовал дни командирской строгости с вечерами задушевных признаний. «Мне, конечно, лестно слышать ваши теплые слова, – непреклонно прерывала Фаина капитана. – Но мы с вами, Игорь Анатольевич, должны служить образцом поведения. Верно? Вы – замполит госпиталя. А я – член крайкома комсомола. Притом вы женаты. Вас ждут дома». – «Причем здесь это… И наша принадлежность к политическим организациям не помеха в отношениях. Мы молоды, жаждем жизни. Почему не хотите, чтобы я пришел к вам? Я достал бутылку настоящего ахашени!» – «Давайте не забывать, что идет война. Вы читаете произведения товарища Сталина?» – «По возможности, читаю. Вы ведете себя некрасиво, Фаина!» Оставаясь одна и вспоминая подобные разговоры, Фаина смеялась от души, ей нравилось дурачить привязчивого донжуана.

Зато Нина Андреевна, с которой столкнулась в первый день приезда, отставная подруга капитана, невзлюбила Фаину с упорством истерички, у которой похитили последнюю страсть. И под всякими предлогами, даже после работы, занимала медсестер и санитарок, срывая репетиции. Фаина не упускала случая схватиться с недоброжелательницей на планерках, доказывая необходимость привлечения в кружки сотрудниц. Но начальник госпиталя, желчный скрытный увалень, ночи напролет игравший с богатыми курортниками в преферанс, отмахивался. Вслед за своим замполитом твердил что «главное – ковать для фронта здоровые кадры».

Между тем клубная работа, полная мелких и больших забот, обязанностей и проблем, постепенно теряла новизну и первоначальную привлекательность. Поднадоели и поклонники, с которыми Фаина неукоснительно держалась на дистанции. Курносый танкист Костя подносил то охапки сирени, то букетик лесных ландышей. Петр Петрович, казак, угощал шоколадками и настойчиво заманивал девушку «на бугор» погулять; военврач Анисимов, сутулый верзила в очках, с открытой детской улыбкой, посвящал ей стишки; туркмен Махмуд донимал жутким, гортанным пением романса «Я встретил вас…»; полковник Двоскин, холодный эстет, приноровился обольщать Фаину пикантными историями из жизни знаменитых людей, не стесняясь интимных подробностей, и не уставал повторять, что истинное наслаждение девушка может испытать только с опытным мужчиной…

И все же на душе было светло, жилось безоглядно, и только ночами врывалась в сны боль пережитого: то попадала в немецкое окружение и грозила неизбежная гибель, то куда-то исчезал Яков, и она искала его на поле боя, в ужасе убегая от взрывов, то горел дом Шагановых, и с печальными глазами взирала на него Лидия… Просыпаясь с колотящимся сердцем, Фаина не сразу осознавала, что ничего не грозит: она – в мирном городе, и голос соловья под горой, в зарослях сирени, сулит добрый рассвет…

На одном из танцевальных вечеров Фаина случайно поймала взгляд недавно прибывшего пациента, высоколобого мужчины средних лет, – и точно разряд ударил, прошел по всему телу! Попыталась отвлечься, но душа неподвластно сжалась, предчувствуя что-то. Избегая смотреть в ту сторону, где сидел незнакомец, Фаина абсолютно точно знала, что и он по-прежнему не спускает с нее сосредоточенно-заинтересованных глаз. Вблизи они оказались зелеными, редкой притягательной силы.

– Позвольте пригласить, – подойдя, улыбнулся кавалер (Фаина оценила его дорогой костюм, сорочку и со вкусом подобранный галстук). – Или вы заняты?

– Нет, я просто на рабочем месте, – вздохнула Фаина, справившись с неожиданным волнением.

– Но вообще-то вы танцуете? – оживился мужчина. – Может, в качестве исключения?

– Извините, не положено, – объяснила Фаина, исподволь подумав, что с такой властной непринужденностью может держаться лишь человек, не привыкший, чтобы ему отказывали.

– Не сочтите за блажь, но… Я хотел бы потанцевать именно с вами. Если не здесь, то в другом месте. Ресторан открыт допоздна.

– Не знаю. Я не одета, как надо… – смешалась Фаина, хотя на ней было лучшее белое платье, купленное на вещевом рынке.

– Вы выглядите необыкновенно эффектно! Поверьте… – глубоким голосом признался навязчивый ухажер и прибавил: – Буду ждать до тех пор, пока освободитесь!

В паузах между танцами декламировали стихи Симонова, Исаковского, Щипачева, – любовную лирику. И Фаина привычно суфлировала молоденьким медсестрам и старшеклассницам. Неожиданно явился, почти прибежал Перепеченов, с беспокойной гримасой на пунцовом лице.

– К вам подходил Сысоев. Мне сообщили…

– А кто это? – удивилась Фаина.

– Да вон же! У двери. В светлом костюме… – скосив глаза, прошептал замполит. – Он из Кремля! Делал какие-то замечания?

– Приглашал танцевать, но вы же не разрешаете.

– Я такого не говорил! Сейчас же пойдите и пригласите его, – рассерженно приказал капитан. – Быс-стрее…

– А уж это – мое личное дело! – заупрямилась вдруг Фаина. – И прошу не вмешиваться!

Капитан виновато осклабился и тут же исчез от греха подальше.

…После второго фужера шампанского, сладко захмелев и чувствуя свою возрастающую власть над мужчиной, Фаина не без сомнения спросила:

– Вы правда из Москвы? И большой начальник?

– Ну это – преувеличение. Хотя телефон с гербом есть.

– А мне не приходилось бывать в столице. Мечтаю погулять по Красной площади! Услышать Лемешева, увидеть балет Большого театра… Что я несу? Не обращайте внимания, Роман Ильич! Но мне ужасно весело!

– Через два дня я могу вас взять с собой. В ЦК комсомола у меня связи. Устрою.

– Так сразу?

– Да! Как подобает мужчине, – твердо ответил Сысоев на ироничный вопрос Фаины.

– А почему бы и нет? Люблю риск… А теперь давайте танцевать! Вы же меня пригласили в ресторан, чтобы танцевать… Послушайте, вам нравятся оперетты? Раньше терпеть не могла! А сейчас мелодии сами лезут в голову… Вы меня не слушайте… Такое редко бывает… А в Москву меня никто не отпустит. Или вы – волшебник?

Роман Ильич, не отводя мерцающих глаз, молча пригубил вина и улыбнулся.

– Иногда бываю!

На открытой веранде кружились пары. Среди посетителей преобладали офицеры и принаряженные дамы, курортницы. Трио музыкантов – пианист, барабанщик и контрабасист – играли репертуар Козина, аккомпанировали немолодой певице, с коршунячьим носом и огромными черными глазами, ошеломляющей публику низкими, почти баритонными нотами. У Фаины путались мысли, и временами она пугливо озиралась, как бы убеждаясь, что все это происходит на самом деле, а не во сне. Роман Ильич отменно водил ее в танце, предупреждая малейшие движения. И необъяснимое желание быть покорной его рукам, ласковым и влекущим, возникло исподволь…

5

Неудачи на африканском театре военных действий, потеря Южной России, вольнодумство прежде покорных союзников и множество иных, менее значимых причин заставили руководство Третьего рейха искать резервы для укрепления армии и успешного ведения «тотальной» войны. Только в марте, спустя три месяца после того, как власовский комитет заявил о формировании Русской освободительной армии (РОА), отдел пропаганды верховного командования вермахта заинтересованно отнесся к генералу-перебежчику, открыв в берлинском предместье Дабендорф школу пропагандистов. Тогда же вспомнили и о Павле Шаганове, уволенном из абвера. Капитан отдела пропаганды Штрикфельдт пригласил «эксперта по казачеству» к себе и поручил проинспектировать обучение в школе. Он же передал Павлу Тихоновичу просьбу атамана Краснова приехать в Далевиц, к нему на виллу, для важного разговора.

Черный «штейер» домчал по лесному шоссе к барачному городку школы, который раньше предназначался для содержания пленных французов. С трех сторон лагерь окопали рвами, где, вероятно, укрывались от участившихся авианалетов. Ряды казарменных строений разделял просторный плац, запруженный курсантами в этот утренний час. Охранники проводили Павла Тихоновича к дирекции школы, но он не спешил встречаться с командованием, похаживал, толкался среди курсантов, которые свысока поглядывали на его цивильный костюм и шляпу. Все они носили немецкую униформу, с шевронами на правом рукаве – «РОА». С радостью слушал Павел Тихонович русскую речь, южный казачий говор. Чуть в стороне, на футбольном поле, голые до пояса парни гоняли мяч, крича и по-мальчишески споря. Утро было росистым и прохладным, и футболисты норовили держаться не в тени, падающей от ближних сосен, а на солнце. Фигура и лицо одного из них показались Павлу знакомыми, он пригляделся, пройдя к воротам, и узнал Иванницу. Кубанец носился за мячом как угорелый, ничего не замечая в азарте! Его черный влажный чуб бился крылом, в глубокой ложбинке спины блестел пот. Призывный окрик Петр воспринял с недовольством. Но, оказавшись у бровки поля, узнав есаула, заморгал от изумления:

– Ты? Откуда бог принес? Рад видеть, Павел Тихонович!

– Взаимно! Прислали вот разведать, как воюете.

– Ты в аккурат успел. Меня как раз выпустили. На днях уезжаю со взводом казаков в Милау.

– А кто же направил?

– Большой человек! Полковник Графф. Из Главного управления пропаганды Восточного фронта. Приглашал нас в свое имение, три дня отъедались и пиво, как кони, пили!

– Гм, подобрели немцы, – заметил Павел Тихонович, пытливо глядя на бывшего начальника кубанской канцелярии.

– Подобре-ели, – протянул Петр, беря со скамьи свой френч и неторопливо надевая его. – Видно, кочет жареный клюнул!

– Что здесь Сюсюкин вытворил?

– Ты же его знаешь. Авантюрист первой руки. На лекции обвинил преподавателя в восхвалении большевизма и увел с собой четверых земляков. Большинство донцов возмутилось, войсковой старшина Красовский хотел примирить. Дошло до того, что всем приказали сдать личное оружие. Ну, Сюсюкин с досады накатал рапорт и махнул в Милау. Теперь и нас туда перебрасывают. Фон Паннвиц будет дивизию сколачивать.

– В Ставрополе я с ним встречался. Вместе в корпус Фельми выезжали. Отличный кавалерист, да и человек надежный.

– Набегали недавно сюда Белый и Духопельников. Хвалились, что принимал их сам Геббельс. Дескать, заручились поддержкой. А как же атаман Павлов? В отставку?

– Они наговаривают, а ты веришь! Павлов – законный Походный атаман, и все должны с ним считаться!

– Полагаю, не зря эти полковнички к Геббельсу рванули. До смерти их Донсков напугал!

– Ты о чем? – не без удивления отнесся Павел к замечанию кубанца, разом представив облик норовистого «певца Второго Сполоха».

– Случилось это еще в начале апреля. Так я от донцов слышал. В Херсоне Белый и Духопельников казаков вербуют в свои полки, а Павлов со штабом – в Запорожье, да и представителей по округе раскидал. Собрал атаман всего сотню-другую, беженцев подтянул к себе. А у полковников – целое войско! Вот и стало Донскову обидно. Начал Павлова настропалять: давай, мол, отщепенца Духопельникова арестуем и суд наведем. Тот сгоряча и послал сотника с конвоем в Херсон. Да по дороге, растяпы, взяли к себе в машину одного есаула. Обо всем разболтали ему. Приехали в Херсон, расквартировались. А ночью всех арестовали! Тот есаул донес. Баял лично Духопельников, что генерал Клейст приказал Донскова расстрелять, но не успели. Спас генерал Кайпер, которого уговорил Павлов вступиться за своего посланца! И пришлось Донскову ноги уносить…

– Ты зря скалишься, – нахмурился Павел Тихонович, доставая портсигар. – Ежели решился Павлов на такой поступок, значит, не было выхода. Твой атаман Белый не лучше Духопельникова.

Мощный сигнал электрозвонка позвал курсантов в учебные бараки. Огромная людская масса колыхнулась, растеклась на ручейки. Иванница, уговорившись о встрече двумя часами позже, побежал на стрельбище. Павел Тихонович направился к центру лагеря, щурясь от поднявшегося солнца. Становилось жарко. И душистей веяло хвоей, дышалось легко, как в детстве. А нагретые камни и песок плаца, утоптанный сотнями подошв навакшенных сапог, издавали какой-то неповторимый армейский запах. От железнодорожной станции донесся сигнал паровоза, и вскоре долетел с ветром душок сажи, – вспомнились слова Штрикфельдта, что отсюда можно добраться паровозом до Александрплац, привокзальной площади столицы…

– С ознакомительным визитом? Милости прошу! – приветствовал есаула начальник школы, генерал Благовещенский. На черте пятидесятилетия выглядел он вполне молодцевато, хотя в движениях улавливалась намеренная медлительность, присущая людям с чрезмерным чувством достоинства.

Они с первого взгляда не понравились друг другу. Перед поездкой Павел Тихонович ознакомился с биографией генерала. Оказалось, в Гражданскую войну этот потомственный дворянин переметнулся к красным, вступил в ВКП(б), дослужился до звания генерал-майора. Но, попав в немецкий плен, отрекся от коммунистов, легко предал и во второй раз. И затаенная неприязнь к иуде, видимо, помешала Павлу найти верный тон в разговоре. Генерал отвечал на вопросы со снисходительностью старшего по званию.

– Мы отвергаем любые сепаратистские поползновения, – рокотал баритон бывшего начальника советского военно-морского училища. – Да, отвергаем! Наша армия, РОА, должна быть монолитной, как гранит. Двести казаков – шестая часть штатного состава школы. Казачество – создание русского народа, его производное, если хотите… Ваши полки сражались за веру и царя, то есть за державу! И курсанты-казаки вольются в нашу армию. Мы согласны принять общее командование.

– Об этом вас никто не просит, – перебил Павел Тихонович, с вызовом глядя в водянистые глаза генерала. – Есть другое мнение. В частности, атамана Краснова. Это имя, надеюсь, вам знакомо?

– Разумеется. Краснов – архаика!

– Смотря для кого, – не согласился есаул, сдерживая волнение. – Для меня и тысяч казаков он – авторитет. А вы, Иван Алексеевич, если не ошибаюсь, из дворян. Хотя и были коммунистом… И вам сложно понять, что пути казачества и России разошлись именно в Гражданскую войну. Кстати, тогда мы были с вами врагами… Пусть красные рассеяли по миру моих братьев. Но полумиллионную казачью армию мы собрать в состоянии. И вместе с вермахтом отвоевать свою землю!

Генерал откинулся на спинку кресла, багроволицый, с нависшими на глаза седыми бровями, кривя узкие губы в усмешке:

– Наслышан, наслышан… Отдельное государство. Свое правительство, армия… Господин донской казак! Идет мировая война, бьются титаны, а вы лелеете надежду на маленькое сказочное царство. Это же – иллюзия! Мы – винтики гигантского механизма истории, вращаемся не сами по себе, а так, как угодно судьбе! Поэтому все должны собраться под знамя генерала Власова и свергнуть сталинский режим. А уж затем о национальных интересах думать…

– Перед Главным управлением пропаганды я буду ходатайствовать о переводе казаков в дивизию Паннвица. По нашим убеждениям, казакам у вас делать нечего, – заключил Павел, вновь обретая спокойствие и понижая голос. – Мне необходимо побывать на занятиях, встретиться с уроженцами хуторов и станиц. Соблаговолите, господин Благовещенский, дать соответствующее распоряжение.

– После занятий – пожалуйста. А срывать учебу не стану. И потом… Мы готовим пропагандистов для работы в лагерях военнопленных, для вербовки бойцов РОА. Использовать наших выпускников в качестве рубак нецелесообразно. Я против направления их в Милау. Категорически против! Впрочем, вы плохо меня понимаете… Вам покажут школу. Можете быть здесь хоть до вечера. Но попрошу, есаул, не разлагать курсантов бредовыми идеями о самостийности казачества!

– Слушаюсь, господин генерал, – встав, по уставу ответил Павел, и улыбнулся, подумав, что верней было бы обратиться «товарищ генерал».

Инспектор Управления пропаганды осмотрел жилые бараки, пообедал в столовой, побывал на занятиях (угодил к преподавателю Сафронову на урок «История большевизма», с кем схлестнулся Сюсюкин), побеседовал с курсантами. Напускной пафос и неведение царили в школе пропагандистов. Почему-то все они были убеждены, что Красная Армия скоро будет разгромлена. «Вот где настоящие иллюзии, – с грустью вспомнил Павел Тихонович слова генерала. – Войне и конца не видно!»

В редакции школьной газеты «Доброволец», несмотря на то, что был день, трое сотрудников резались за столом в преферанс. Оказавшийся среди них редактор, Георгий Эрастов, как и подобает грузинскому аристократу, учтиво побеседовал с гостем, не выпуская карт из рук.

Иванница ожидал у флагштока, на котором плескались два флага – нацистский и российский триколор. К машине шли вдоль плаца, на котором батальон курсантов занимался строевой подготовкой, выполняя приказы выхоленного командира в форме летчика. Кубанец говорил о будущей службе в казачьем формировании, а Павел Тихонович негаданно вспомнил о поездке на родину, о погибшем брате…

Чугунная решетка ограды пряталась в лозах и цветах шпалерных роз, и лишь сквозь калитку просматривался двор с декоративными клумбами, лужайкой и небольшим палисадником, дорожка к каменному зданию с мансардой, перильце и ступени. Павел потряс шнур звонка, и к нему вышла средних лет фрау, в накрахмаленном чепце и фартуке, внимательно выслушала гостя и неторопливо, покачивая бедрами, повела к крыльцу…

Петр Николаевич встретил есаула Шаганова в передней комнате, с открытым окном, за которым посвистывали птицы, – и Павлу бросилась в глаза его высокая, сутулая фигура, дряблая кожа лица и предплечий, обвисшая на узких плечах отутюженная клетчатая сорочка. Щуря светлые подслеповатые глаза в глубоких складках век, Краснов сдержанным движением протянул свою тяжелую ладонь, четким глуховатым голосом произнес:

– Ждал с нетерпением. Николай Александрович Химпель сообщил мне, что вы недавно вернулись с родины.

– Я был отозван, ваше превосходительство.

– Неважно! Главное, вы там побывали и видели собственными глазами то, что происходит. Извините, есаул, запамятовал ваше имя-отчество.

– Павел Тихонович.

– Пройдемте в мой кабинет.

Хозяин повернул направо, к обитой желтым дерматином толстой двери. В светлом писательском кабинете, со стеллажами и полками, с большим письменным столом, на котором маячила зеленым абажуром лампа, и рядом со стопой книг лежали газеты, ощущалась творческая атмосфера. Открытая стена пестрела картой мира, с отмеченными синим и красным карандашами стрелками вдоль линии Восточного фронта. Петр Николаевич указал рукой на стул старинной венской работы.

– Прошу. И без лишних церемоний.

А сам опустился в высокое кресло, поднял голову, и Павел не без грусти отметил, что за минувшие годы Краснов сдал – сухощавей стала фигура, по-стариковски сузилось лицо, с отверделым ртом и остро торчащими скулами. Но и от наблюдательного литератора не ускользнул цепкий взгляд гостя!

– Увы, не в мои лета вести «лаву»! Силы не беспредельны. Но сдаваться старости я не намерен! Так что, Павел Тихонович, рассказывайте. Вам приходилось видеться с Павловым?

– Да, неоднократно. Мы выезжали на фронт.

– Что же казаки? Надеюсь, не дрогнули?

– Время, Петр Николаевич, будто назад повернуло! В феврале только за Новочеркасск билось около пяти тысяч донцов! Сотни атамана Павлова атаковали красную пехоту и опрокинули.

– Колоссально! Мы, казаки, иначе и не можем… – Краснов заволновался, взял со стола и прикрыл повлажневшие глаза пенсне. – Да, неистребимо у нас чувство борьбы и свободы… Значит, это правда. Мне докладывали, но вы-то сами оттуда. Воевали?

– Так точно. Удалось побывать в боях на Ставропольщине и в предгорьях вместе с терцами.

– Терцы – наши кровные братья. И это хорошо, что донцы, терцы и кубанцы вместе. Вот только Глазков со своим «Казачьим национально-освободительным движением» смуту вносит. Крайний национализм нам так же вреден, как любому другому народу. Вы не казакиец?

– Был им. Теперь окончательно перебрался из Праги в Берлин. И считаю вас, ваше превосходительство, лидером всего казачества!

– Спасибо, что помните старые заслуги. Но душа тревожится о сегодняшнем дне. Много беженцев? Как относятся к ним немцы? Что Сюсюкин? Он был у меня в прошлом году.

Почти час длилась беседа. И, к удивлению Павла, престарелый герой Белого движения отлично ориентировался в оперативной ситуации на Восточном фронте, с полуслова понимал все, что касалось положения казачества. В оживлении он то хмурился, то улыбался в свои седые щетинистые усы, возражал и переспрашивал, комментировал и приводил примеры из истории.

– Что ж, и во времена оные приходилось нам союзничать с чужеземцами. Взять хотя бы поддержку Лжедмитрия в Смутное время. Годунов собирался лишить казаков прав. А Лжецаревич сулил все блага земные! Но выяснилось, что он – ставленник польских магнатов и иезуитов, и донцы ретировались. Пошли к Минину, Скопину и Пожарскому. Помогли очистить Москву от папских прислужников. Впрочем, атаман Заруцкий увез Марину Мнишек в Астрахань. Бес попутал влюбиться! Казаки всегда поступали по вере и во имя вольницы. Если Гитлеру удастся очистить наш край от большевиков, появится возможность воссоздать казачье государство. И мы действуем вполне оправданно. Жаль, что руководство рейха не может определить свою позицию. Пока она весьма зыбка. Непонятна. А я привык к ясности и точности. Поэтому и не суюсь со своими предложениями. Хотя с доктором Химпелем изредка встречаюсь. Он ведь тоже петербуржец! И по воспитанию, и по духу… Он хорошо говорил о вас. Только вот зачем вы в Ростове хулили фюрера, а в Дабендорфе дерзили Благовещенскому? Немцы не любят откровенности. У них – другой замес. Поэтому, Павел Тихонович, будьте осмотрительней. Нам еще предстоит вернуться домой, на Дон. Почему-то мое стариковское сердце на это надеется…