Текст книги "На доблесть и на славу"

И затопотал подкованными сапогами к берегу, вдогон лазутчикам. Но Журавский не торопился поднимать бойцов, окликнул жестким вопросом:

– Красноармеец Лупашников, почему бросил пост?

– Разведчик приказал.

– Здесь я отдаю приказы! А где Шаганов? Я же предупреждал, чтобы не отпускал его ни на шаг. Бегом назад!

На прежнем месте Якова не оказалось. Всполошенный Федот метнулся туда-сюда, – никого. Нарушая строжайший запрет командира, позвал:

– Яшка!

И моментально взлаял на высотке пулемет, стеганул по берегу огненной очередью. Его поддержали автоматы. Боец по-пластунски пополз назад, матеря непутевого донца, вероятно, перебежавшего к немцам. Не зря у особиста был на примете!

Старший сержант с нетерпением дожидался Федота на берегу, скрываясь от обстрела. И не жалея поникшего терца, воскликнул:

– Проворонил! Что же, придется, Лупашников, отвечать. Не миновать тебе штрафбата…

2

Исполняющий обязанности командира 37-го полка Ниделевич, в недавно надетых погонах капитана, непривычно торчащих на плечах, выслушал доклад казака, слегка улыбаясь.

– Ну, расскажи подробней, как дело было. Почему не поставил в известность своего командира? А если бы в плен попал?

– Да ничего особенного, товарищ капитан. Решил догнать патруль. Их трое было. Полз за ними до блиндажа. Уже замерзать стал, когда, гляжу, вышел за ограждение толстяк, видно, по нужде. Только распоясался – я подбежал, автомат в спину и повел…

– С голым задом? – засмеялся чернобровый красавец Ниделевич и оглянулся на офицеров, находившихся на полковом командном пункте.

– Никак нет. Он на ходу штаны застегнул. А вот через реку… Чуть фельдфебель не утонул! Он, оказалось, плавать не умеет, а габариты… Наши приняли за немцев, тоже стали стрелять…

– Слушай, за что лейтенант Кузнецов на тебя зуб точит? Еле убедил не привлекать тебя к дисциплинарной ответственности. Правда, что… ну, с отцом?

– Да. Случайно…

– А ты не оправдывайся! Что есть, то есть. Все равно бы предатель не ушел от расплаты… Значит, так. Парень ты, гляжу, отчаянный. К тому же бывший партизан. Перевожу тебя во взвод охраны штаба. Лейтенант Байков оповещен. Найди его и доложи.

– Есть, товарищ капитан.

В тот же час Яков перебрался в штабную землянку, где размещались охранники. Старшина Писаренко, отменный усач, похожий на Буденного, определил новичку место на нарах и проводил к коновязи, приказав впредь следить за содержанием офицерских лошадей и особенно командирской трехлетки Мальвы.

С первого взгляда Якову стало понятно, что разномастный косячок лошадей, хотя и находился при штабе, не отличался ухоженностью. Коновод, седочубый ополченец дед Варфоломей, обрадовался помощнику и не преминул тут же пожаловаться:

– На всю конюшню – один. Всех, кто моложе, – в окопы. Вот какая оказия! А тут ишо и силов кот наплакал. При моем возрасте. Ни соли, ни мяска, ни чесночку. Хлебца, и то не всегда дают. Сморился вконец!

– Дороги протряхнут – снабжение наладится, – подбодрил Яков бледного и заметно отощавшего старика. – Держись, дед! Зато рыбы вдосталь! На Севере одной рыбой питаются. И ничего, еще и детей рожают.

– А ты почем знаешь?

– В школе изучали. А у нас, в Азовском море, рыбы не меньше.

– Не-ет, паренек. Без соли рыба – не рыба! Ажник в кишках от нее ноить. А ты – молодой, кровя… фунциклируют, – ввернул лукавоглазый бородач перенятое у кого-то словечко. – А моя абы-абы текет. Не сегодня завтра застыня.

– Гм. А сколько ж тебе лет, дедушка? – поддержал Яков шутника. – На вид – не больше двадцати.

– На той неделе ишо титьку сосал, – нашелся ополченец, исподволь наблюдавший за тем, как Яков щеткой охаживает бока гнедого дончака, вопреки своему норову, покорно стоящего у коновязи. – Энто гривач штабного начальника. Прокуда! А тобе слухае… Умеешь, умеешь с ими ладить.

И эти слова бывалого коновода были дороже Якову любой командирской похвалы.

Совместное совещание командования 5-го Донского казачьего кавкорпуса и 2-го гвардейского мехкорпуса было назначено в полдень, на наблюдательном пункте, вблизи села Ряженого, откуда открывалось правобережье и – за Миусом – господствующая высота 101,0. Лейтенант Байков, командир охраны штаба и ординарец Ниделевича, взял с собой в поездку сержанта Упорова и Якова, опасаясь стычки с вражескими диверсантами, время от времени засылаемыми в тылы красноармейцев. Снова по размокшей, неприютной степи волоклись космы тумана. Только к середине дня их развеял ветер, и посветлело.

Обоих бойцов отрядили в оцепление вдоль холма, на котором и находился НП. Кроме Якова и его сослуживца, охрану несли солдаты из других подразделений. За рекой, на невысоких пегих буграх, где таились дзоты, было непривычно тихо. Молчали и наши. И это тревожное затишье могло оборваться в любой миг…

Яков еще издалека заметил, как в разлете лога показались две легковушки и кавалькада корпусного начальства. Конники спешились и поднялись на наблюдательный пункт, где их ожидали приехавшие ранее на совещание командиры полков.

Упоров, служивший давно при штабе, окликнул Якова, спросил:

– Хошь, командиров покажу? Все туточки.

– А ну!

– Вот тот, с краю, круглоголовый, с ноздрями широкими, – полковник Лев, всей артиллерией в корпусе заправляет. Хитрован, но настоящий командир! Пробивной, одним словом… От него слева – коренастый, темноглазый, казак на загляденье, – Привалов Никифор Иванович. Начальник политотдела. Гражданскую войну прошел. И теперь сто боев принял, отступал до Кавказа, пока сюда назначили. Я с ним в ногайских бурунах не раз встречался. Ума – палата, храбрый невозможно, а душой – большой человек. Сказано, наш брат, донской казак. Он Хоперского округа, с хутора Рябовского. Я и племяша его знаю – Антона Казьмина. Моя жинка с тех мест. Образованнейший командир! И притом – острослов…

– А тот, что в высокой папахе?

– А это и есть начштаба корпуса Дуткин.

– А Селиванов?

– Рядом с Приваловым. В самой середине. В заломленной папахе и с тростью в руке. Вылитый Суворов! И росточком не вышел, могуты нет, а генерал всем генералам! В сутки, знаю от верного человека, спит не больше трех часов. А завсегда на ногах, по корпусу носится со своим шофером Зоей, то есть Зиновием. По фамилии Бурков… Видишь, трость завсегда при генерале. Смолоду кавалерист, привык. Говорят, десять языков знает. В Персии жил. Не человек – история!

– Генерала Горшкова я узнал, – отозвался Яков. – Стройный, совсем еще молодой наш комдив.

– А командир 12-й дивизии Григорович за ним. Узколицый, с густючими бровями. Этот зря не улыбнется…

Между тем комкор Селиванов и начальник политотдела отделились от свиты и по боковому ответвлению сошли до полухолма, приблизились к Якову настолько, что он разглядел синеватый цвет глаз легендарного генерала. Селиванов, хотя и был невысок, всем своим видом, осанкой, жестами внушал ощущение внутренней силы. В ладном полушубке, в отглаженном галифе с двойными красными лампасами, в том, как была надета папаха, угадывалось особое щегольство, присущее старым кавалерийским офицерам. Привалов был пошире, мощней. Смуглолицый комкор – живей, стремительней. Он остановился на склоне, поднес к глазам бинокль, висевший на груди. Долго обводил им вражескую сторону, изучал, очевидно, боевые порядки. Привалов ждал, тоже оглядывая правобережье, заложив руки за спину. Ветер трепал полу его длинной шинели.

– Ну, товарищ бригадный комиссар, что делать будем? – спросил Селиванов, опуская бинокль. – Одних орудийных точек больше тридцати насчитал. Да еще танковые капониры.

– Я видел в стереотрубу. Сплошной цепью. Плюс танки на ходу! В любой момент нас могут атаковать!

– Что предлагаешь?

– Надо ехать, Алексей Гордеевич, в Большекрепинскую. К Малиновскому. Только он может, как командующий фронтом, отменить приказ Захарова.

– А сначала, при знакомстве, генерал Захаров мне понравился. Правда, несколько грубоват. Объяснимо. Армией командует.

– А мы для него – чужие! Вот он и не жалеет казаков. Вы его не знаете, а я сталкивался. В прошлом году, в январе, под Вязьмой, он погнал корпус Белова через Варшавское шоссе. Под ураганным огнем! Обещал нас с Беловым, как командира и комиссара, расстрелять, если не выполним приказ. А в августе, при отступлении, видел, как под Армавиром, на мосту, он бил командира артполка!

– Мы правильно сделали, что в дивизиях создали сводные полки. Фактически только они боеспособны. Сгоряча подставлять людей под пули – не стану! – Селиванов повернул голову и, поймав взгляд Якова, махнул рукой. – Красноармеец! Ко мне!

Не без волнения Яков подбежал, вытянулся.

– Вот что, братец, – приветливо оглядев бравого казака, приказал комкор. – Сбегай к НП. Найди мою машину и скажи Зое, шоферу, чтобы набил трубку табаком и передал с тобой. И зажигалку не забудь! Выполняй…

Яков метнулся вдоль холма, ища глазами за табунком офицерских лошадей автомобиль. Незнакомый боец привлек внимание младшего лейтенанта, с погонами энкавэдиста, он остановил Якова и, узнав, что послан Селивановым, показал черный «Мерседес», забравшийся на самую верхушку холма. Лихач шофер, горбоносый красавец с озорными глазами, балагурил в кругу ординарцев. Он тотчас юркнул в свою трофейную, блистающую черным лаком машину, принялся там набивать генеральскую трубку с коротким ореховым чубуком. Выбравшись наружу, одернул флотский бушлат, кивнул Якову:

– Пошли, казак. Сам отдам. Был у меня случай. Попросил у него трубочку, другую, не эту. Видно, подаренная была. Сделанная под голову черта, с рожками. Ну, и попал под обстрел. На немецкого лазутчика наткнулся ночью. Возвращаюсь – нет трубки. Думал – пропал! Да, слава богу, Алексей Гордеевич сам ее под ногами и нашел. Обошлось…

Комкор и начальник политотдела вместе с генералом Свиридовым, командующим мехкорпусом, уже находились на наблюдательном пункте. Яков ожидал, пока вездесущий Зоя, улучив момент, передаст трубку генералу.

– Командующий армией Захаров поставил перед нами задачу: взять высоту 101,0. Давайте, товарищи, совет держать, как выполнить приказ, – раздумчиво говорил Селиванов, хмуря брови, тронутые проседью. Он вдруг закашлялся, поднес ко рту носовой платок.

– С материальной частью у меня проблемы. И рад бы в бой, да не с кем, – откликнулся командующий мехкорпусом, рослый россиянин лет сорока, и рубанул рукой.

– У нас тоже негусто, – ответил генерал Горшков, обводя взглядом сослуживцев. – Однако первым в атаку идти мне, сколько танков могут поддерживать мою дивизию?

– Всего боеспособных семь машин. Из них три «малютки».

– Вот так мехкорпус! – воскликнул Горшков не без иронии. – У нас по 10–15 казаков в эскадроне, а у вас на весь корпус – отрядик! Войско хоть куда! Как же выполнять приказ?

Командиры только грустно переглянулись.

Совещание продлилось не больше получаса, его прервало появление немецких бомбардировщиков, закаруселивших над позициями казаков.

Капитан Ниделевич, начштаба полка и Байков с охранниками преодолели склон балки, въехали в лесок. Спешились. Здесь располагался соседний полк, и офицеров вскоре обнаружил постовой. Вышедший к ним командир взвода, курносый лейтенантик, и старшина-старик в полевой казачьей форме старинного покроя пригласили гостей в землянку. Байков оставил бойцов с лошадьми.

Крепко пахло прелыми дубовыми листьями, сыростью и серой взрывов. Мартовский, длинный уже день перевалил за половину – солнечный круг обозначался, проступал сквозь редеющие облака. Черные птицы штурмовиков отлетели дальше. И вся прифронтовая полоса снова огласилась сотнями стволов, взрывами, гулом бронемашин.

Яков и Михаил Упоров сидели на комле поваленной груши, на котором уже вкрадчиво краснели, грелись семейки божьих коровок. На обрывчике балки, приютившей ручей, бледнолимонной опушью светлели лозняки, – ветерком доносило тончайший аромат полуоткрытых почек. С ним мешался дух самосада, лошадиного пота. Передав Якову самокрутку, Упоров всласть затянулся, с улыбкой вспомнил:

– Знаешь новость? Казаченьки из 63-й дивизии за табак выменяли у пехотинцев пушку. И смех, и грех! Особисты шороху навели, заставили сорокопятку возвернуть. Селиванов приказал табак и папиросы, что из Ростова прислали, на передовую отдать. Вот браты наши и не поскупились, обзавелись орудием.

Пока вдали, над позициями корпуса, с воем сирен пикировали «Юнкерсы», Яков и Михаил сидели молча, с тревогой прикидывая, какой участок атакован. От голода подводило животы. И появление чубатого, бойкого ефрейтора с котелком у обоих вызвало большой интерес. По всему, казачок препожаловал к ним не просто так. Он хитренько скользнул взглядом, поздоровался и не преминул сразу же похвалить лошадей. Яков подмигнул напарнику, догадавшись, что разговор будет по делу.

– Хороши лошадки, хороши, – повторил ефрейтор, с веселым блеском в глазах обращаясь к Якову. – Слушай, земляк. Позычь табачку! Невмоготу без курева. Баш на баш.

– Уха, что ли? – неохотно спросил Упоров.

– На говяжьих костях супчик! С горохом. Уважьте, братья казаки!

– У самих кот наплакал, – проворчал несговорчивый Михаил и отвернулся.

– Добавлю по чарке спирту, – упрямо уговаривал парень, поставив котелок к ногам бойцов. – Не жадничайте! Мы же одними пулями крещены…

От котелка исходил чудесный мясной запах. Михаил, наконец, дрогнул. Достал из кармана шинели кисет. Стал развязывать. Не поднимая своих черных глаз, бросил:

– Бумаги не жди!

– С этим нужды нет. Насобирали немецких листовок.

– А если попадетесь политруку? Или смершевцу?

– Им не до нас! Вот зараз на показательный расстрел предателей поведут. Захватили той ночью. Оба казаки, из пластунов. Я от командира взвода слышал. Зачитают перед строем приказ и – на распыл!

Яков тоже отсыпал свою долю в жестяную коробку из-под зубного порошка, в которой запасливый ефрейтор хранил курево, и вслед за Михаилом достал из вещмешка ложку. Как скоро проситель завладел табаком, щедрость его поубавилась. Он лишь скупо налил спирту в подставленные кружки и, несмотря на увещевания, убрал фляжку.

– А еще нас стыдил, шельмец! – не сдержался Михаил.

– Не прогневайтесь, самому мало, – отшутился ефрейтор и ушел, пообещав вернуться за котелком позже.

Супец, видимо, стряпанный для офицеров, хлебали медленно, сберегая кусочками сухарей каждую каплю. Но долго услаждаться не пришлось. Вскоре по тропе, ведущей из чащи, быстрым шагом прошел эскадрон красноармейцев. Они миновали поляну, свернули к балке. Чуть погодя, по той же дорожке конвойные вывели двух распоясанных пленников. На них были немецкие мышастые штаны с алыми лампасами и обычные красноармейские гимнастерки. Ступая босыми ногами по холодной земле, растолченной с прелой листвой, невольники смотрели куда-то вперед, и в расширенных глазах стыл ужас, не позволявший замечать и чувствовать происходящее. Очевидно, они знали или догадывались, что отмеряют последние шаги. Широкоплечий станичник, с черным кольцеватым чубом, шел твердо, с презрительной ухмылкой. За ним еле плелся молодой красивый усач. На заросших щетиной щеках, в подглазьях расплывчато синели кровоподтеки. Левой рукой он придерживал безжизненно повисшую, вероятно, сломанную сабельную руку. Те, кто избивали казака, знали в этом толк…

Яков вскочил, с захолонувшим сердцем узнав Филиппа Ковшарова. Он был от него всего в шагах двадцати, друг детства и дальний родственник. И не давая себе отчета, Яков приблизился к идущим, замер у самой дорожки. Конвойные настороженно скрестили взгляды, их командир, лейтенант Смерша, черноокий кавказец, отогнал Якова прочь. Но и Филипп заметил его! И, как показалось Якову, встрепенулся. То ли мелькнула надежда на помощь близкого человека, то ли подумалось, что не канет безвестно, сообщит Яшка его матери.

– Эх, братцы! – срывисто заголосил Филипп, оборачиваясь к конвойным. – Зря мы из хутора отступили! И тетка Полина и дед Тихон, и Анна…

– Молчать! Шевелись, сволочуга! – гаркнул рослый широкоскулый солдат, взбадривая предателя нагайкой.

Филипп застонал, согнулся и через силу побежал, мелькая пятками, к которым пристыли рыжие истлевающие листья…

Спустя день пришло неожиданное письмо из Ключевского, помеченное штемпелем военной цензуры. Яков со страхом взглянул на незнакомый почерк. Рывком развернул желтый лист из амбарной книги, исписанный простым карандашом.

«Уважаемый сосед Яков Степанович!

Отвечаю на два твоих письма, какие забрала, но не читала. Стесняюсь раскрывать.

Уже месяц, как нас освободили! И мы не можем нарадоваться. А для тебя новости не слишком хорошие. Еще в декабре отца твоего, Степана Тихоновича, лиходеи перестрели в степу и сразили насмерть пулей. Мать и дед Тишка на подводе уехали из хутора. Был слух, что попали под бомбежку. Семена Шевякина убило, а про твоих родичей никто не знает.

Как прогнали немцев, прибыли офицеры НКВД и арестовали врагов народа. Лидия находится в Шахтах. А она в тягостях, и неизвестно что будет.

Курень ваш мы замкнули, а ставни забили. Двух кур, телочку и сына Федора я взяла к себе, как обещала Лиде. А собаку хожу кормить. Федя за матерью жалкует, и потому исть плохо. День-деньской с ребятами по буграм бардажает. А я за него переживаю, не дай бог, подорвется на мине. Такие случаи бывают. Ну да Федя – пацанчик умный, мы с ним ладим!

Как ты там, Яков Степанович? Скоро ли фрицев разобьете и вернетесь домой? Бабы без вас вянут-пропадают!

На шутке и разреши откланяться.

Напишешь письмо на меня – прочту.

С радостным трудовым приветом от всех хуторян, ударница пятилетки Дагаева Тая».

Яков спрятал задрожавшими руками письмишко в нагрудный карман гимнастерки, неопределенно ответил на вопрос старшины Писаренко, оказавшегося рядом. Он понял все, о чем Таиса лишь намекнула.

Спазм перехватил горло, мешал дышать. Не подавая вида, Яков отошел в сторону, сгреб с окопного бруствера серый лежалый снег. Приложил к воспаленному лбу. Но пламя обиды и боли не унималось в душе – напротив, при мысли о Лидии жгло еще больней. Сколь мал и бессилен человек перед воцарившейся в этом порушенном мире жестокостью! Жизнь идет только в одном направлении, и за содеянное тобой рано или поздно воздается Богом. Но в том-то и дело, что живешь большей частью не по своей, а по чужой, греховной воле…

3

В отличие от беспорядочного исхода донских станиц, обозы кубанцев двигались целенаправленно и гораздо организованней. Их войсковой штаб, покинув Краснодар 29 января, у станицы Медведовской догнал беженские колонны и полицейские части, которыми командовал полковник Тарасенко, носивший также немецкое звание зондерфюрер СС. По прибытии в Таганрог – через Азовское море – походный атаман Иосиф Белый издает приказ о назначении командиром 1-го Кубанского полка войскового старшины Соломахи, которому поручает обеспечить дальнейший путь казаков к Бердянску.

Туда же казаки западных и южных станиц добрались иным, окружным путем. Сначала через Керченский пролив в Крым, главным образом на всевозможных плавсредствах. Помимо этого, на планерах, буксируемых самолетами. Вместимость планеров была невелика, поэтому авиаинструкторы, следившие за посадкой, требовали от беженцев брать с собой скарба поменьше. И каково же было их изумление, когда из поднявшейся в воздух машины слышался поросячий визг или гоготание гусыни, – перегрузка грозила катастрофой над морем, – но кубанские казачки скорей пошли бы на дно, чем расстались с «худобой тай торбой»!

В Бердянске собрались штабы трех казачьих войск: Кубанского, во главе с Белым, Терского – под началом атамана Кулакова и Донского в лице сторонников Духопельникова, окончательно вышедшего из подчинения атамана Павлова. По всему, немцы поощряли раскол донских казаков. Не зря генерал фон Клейст, благоволивший именно к этим атаманам, перевел их штабы в скором времени к себе, в Херсон, чтобы ускорить сбор казаков для формирования особой дивизии вермахта. До беженских обозов им нет дела. Утратил к ним внимание и Белый, в угоду немецким властям сбивший 2-й Кубанский полк под командованием Маловика. Но и этого «батьке» кубанцев показалось мало, он отзывается на нужды командира 1-й кубанской сотни Бондаренко и, сколотив 2-ю сотню, перебрасывает ее на поддержку 17-й армии вермахта, в район Кубанского предмостного укрепления. Такая разворотливостъ и преданность атамана Белого, разумеется, была весьма похвально оценена фон Клейстом. Штабы собирали казачьи отряды в одно воинское соединение, разбросав свои вербовочные пункты по всему Югу Украины.

Шагановы и Звонаревы, отбившись от земляков, добрались до Херсона 7 марта, в день прибытия туда Кубанского войскового штаба. Об этом Тихону Маркянычу сообщил сосед-обозник Микита Волушенко, рожак[11]11
  Уроженец.


[Закрыть] станицы Крыловской.

– Кажуть, сам Билый явывся со штабом, – проворчал длинноусый старик, концом кнута очищая с сапога грязь. – А ще хужей, яки конячки подобрийше будуть с казаками в германьску армию забыраты. Що воно будэ? И так багато людын загынуло! А як же мы, бижинци? Мабуть, на вулыци помыраты?

Известие повергло Тихона Маркяныча в уныние. Нужно было срочно уезжать дальше, прибиваться к донцам. Звонарев, разделяя опасения попутчика, сдвинул на затылок шапку, вздохнул:

– Согласен. Задерживаться ни к чему. Только бы фельдшера найти! Чтой-то Митрич заплошал. Со вчерашнего утра крошки в рот не взял и трясется, как в лихорадке.

Тихон Маркяныч обеспокоился не на шутку. Проводив хуторянина, он вернулся к своей подводе. Несмотря на возражение снохи, забрал кувшинчик с барсучьим жиром, излечившим его от легочного недуга, и подошел к повозке Звонаревых. Настя и ее дочь толстушка Светка от нечего делать чесали языками с двумя смешливыми молодайками из обоза. Дроздик лежал под тулупом, поджав ноги. Увидев над собой склоненное лицо старого товарища, ворохнулся, щуря глаза:

– Ты чо, Тиша? Зараз я встану…

– Ишь ты, прыткий! Лежи. Оно тольки видимость, а тепла нет. Не греет ишо солнце! От земли – холод… Свалило?

– Дюже свербит у грудях! Не продохну…

– В аккурат моя болесть. Еле вычухался! Вот, с барсука сало. Попьешься – как рукой сымет! Кабы не оно, – лежал бы я на поповом гумне[12]12
  Попово гумно (южн. диал.) – погост.


[Закрыть], рядом со Степаном. А вишь, окреп! И ты не шуткуй, Герасим, старательно лечись.

– Я согласный, буду, – слабо улыбнулся Дроздик.

В его глазах Тихон Маркяныч поймал непривычно печальное, жалкое выражение, подобное тому, какое бывает у тяжело заболевшей, преданной собачонки, и жалеючи спросил:

– Дюже трясет? Могет, в больницу? Тут – город. Должно, врачи.

– Да обещал Василь фершала. Трошки подождем.

Тихон Маркяныч прикрыл полой тулупа подшитые валенки приятеля, поправил на его голове шапку. И вскоре, заметив Звонарева с рослым молодцом в донском приталенном бешмете, принял незнакомца за фельдшера. Но, как оказалось, хорунжий, троюродный брат Василия, догонял по излечении полк Павлова, в котором воевал и был ранен.

– Подтвердилось! И лошадей реквизируют, и казаков мобилизуют, – взволнованно зачастил Василий Петрович, озираясь и кутая тощую шею шерстяным шарфом. – А еще одна новость: приказано утеснять обозников. Безлошадных беженцев пересаживать на чужие подводы. Так что, Маркяныч, пора сматывать удочки. Отдохнем в каком-нибудь селе. Иначе – пойдем по миру с котомками… Вот он, Илья, свидетель!

– А иде ж фершал? – напомнил Тихон Маркяныч.

– Сбился с ног, город обошел, – никто не обозвался. Кому мы нужны? Даст бог, выхворается Митрич. А нам править на Запорожье.

– К атаману Павлову, – пояснил станичник, сводя черные разлатые брови. – Там его штаб.

– Значится, снова через Днепр? – не без раздражения осведомился Тихон Маркяныч.

– Потянем над берегом на Снигиревку. А далее – на Кривой Рог. Я дорогу знаю, – подхватил Илья. – Дней за пять доберемся. Да и с продуктишками, должно, там легче. Здесь на ораву такую разве настачишься?

Начало марта выдалось на Южной Украине погожим. В полуденные часы уже припекало. В талой синеве трезвонили бубенцы жаворонков. На голощёчинах бугров зазеленела первая кудельная травка. А в балках дружно ворковали ручьи, и бурый кисель дороги, истолченной обозами, был вязок, как клейстер. Ехали, держась обочин, непаханных полос. То и дело встречались белесо-темные горы рудников. Растянутые – вдоль шляха – поселки.

Верст за тридцать до Кривого Рога, в селе Широком, ключевцам пришлось поневоле остановиться. Возница Звонаревых терял последние силы, бредил. К тому же кибитка Василия Петровича нуждалась в срочном ремонте – на ухабах надломилась задняя дуга.

Не тратя времени даром, Тихон Маркяныч сменил тулуп на черное суконное пальто и такую же широкополую шляпу, которые сторговал за полведра кукурузы на бердянской толкучке. Одежда чудесно преобразила старика! Илья, помогавший Звонареву ремонтировать подводу, похвалил:

– Тебя, дедушка, не узнать! У нас на улице, в Новочеркасске, профессор жил. Копия его!

– И мы не лаптем борщи хлебали! – горделиво повернул голову Тихон Маркяныч и, разгладив пятерней бороду, пошел искать поблизости временное пристанище.

Улица с двумя рядами низких беленых хат под камышовыми и черепичными крышами млела в солнечном мареве. От ветвей рослых яблонь и вишен косо падали тени, изламываясь на каменных заборах. Вдоль них и ступал Тихон Маркяныч, выискивая места посуше.

Не без самодовольства и важности обратился старый казак к одним хозяевам, другим, – и везде наотрез отказали, бесцеремонно выпроводили за ворота. Именно это возмутило больше всего! «Салоеды чертовы! Жадобы! – гневался Тихон Маркяныч, идя от двора ко двору. – Хучь бы спросили, откель мы. Что надоть… А ну, полтора месяца в дороге! Немытые. На сухом пайке. Хучь бы в баню пригласили. Ни-ни! Хохол он и есть хохол, огурцом зарежется! А не отдаст…»

За дощатым забором, по двору важно сновал старый индюк, разложив хвост, разбойно неся свой зубчатый красный гребешок. Залюбовавшись на его пестрое оперение, Тихон Маркяныч затарабанил в калитку. Из хаты медленно вышел детина в черной полицейской форме, стриженный «под горшок». Увидев Тихона Маркяныча, он вдруг изумленно вскинул брови, ухмыльнулся:

– Оце добре! До мэнэ, пан раввин? Свиткиля?

– Да я не один, мил-человек, мы туточко с земляками. Пустишь переночевать?

– А як же! Треба прывитатыся…

И не успел Тихон Маркяныч опомниться, как дюжий полицай сгреб его за бороду, развернул к себе спиной и, сбив шляпу на землю, прямиком повел к сараюшке:

– Бреши, бреши… А я бачу, що ты – жид! И наряд жидовськый. Добрыдэнь, пан жид!

– Я – донской казак! Куда ведешь, ирод! – кричал старик, все быстрей перебирая ногами, не в силах вырваться из цепких лап.

С разгону влетев в сенник и окунувшись в духмяный ворох, Тихон Маркяныч во гневе вскочил, отплевываясь и выдергивая из бороды колкие устюки. Не жалея кулаков, попробовал было высадить дверь. Но спущенный с цепи кобель с такой яростью стал лаять и метаться вдоль деревянной темницы, что от попытки освободиться пришлось отказаться. Угрозы заточенного в неволю старика, что «наши казаки зараз наскочат, выгладят ваши задницы шашками», тоже не помогли. И бог весть, чем бы все обернулось, если бы не отыскал Тихона Маркяныча попутчик. Форма донского офицера возымела действие на пьяного полицая. Он проверил удостоверение хорунжего, «маршбефель», дорожный пропуск беженцев, и нехотя распрощался со старым казаком, принятым за еврейского священника.

С превеликим трудом напросились на ночлег к одинокой хозяйке. Степенная и рассудительная, с двумя платками на голове («щоб воши нэ завылыся»), она отвела скитальцам прихожую, где были стол с лавкой, худая кровать, а за плетневой загородкой хрюкал подсвинок. Вонь свиного закута пересиливала все иные запахи. Но в хате топилась печь – и этого было вполне достаточно.

Деда Дроздика положили на кровать. Остальные постелили на полу обветшалые одежины. Предположение Ильи не оправдалось, с продуктами здесь было так же худо-бедно, как и повсюду. Рабочим рудников отпускали хлеб, что при советской власти, по карточкам. Но ключевцам повезло! Тетка Гашка, всплакнув о сыне, угнанном в Германию на работы, накормила скитальцев кондером, – пшенным супом, заправленным салом и лучком. Бабы, сомлев от сытости, тут же уснули. А казаки полночи курили. Перетолковали и решили поутру заняться тщательным ремонтом подвод, который не раз откладывали.

Но снова все переиначилось.

Ключевской балагур, дед Дроздик, умер поздним утром, когда уже совсем рассвело, и его земляки были на ногах. Вдруг вскинулся на локтях, всхрапнул и упал на спину, выгибаясь в предсмертной судороге. К нему бросилась Полина Васильевна, тревожно всмотрелась в бездыханное тело, в остановившиеся, запавшие глаза. Набежали со двора казаки, а Светка, наоборот, в испуге метнулась прочь.

Хозяйка настоятельно потребовала – от греха подальше – увезти покойника. И донцы не заставили ждать. В середине дня были уже верстах в трех от села. Светка, дочь Звонаревых, приметила кладбище, которое указывала им тетка Гашка. Свернули со шляха и по косогору поднялись к православным крестам.

Место для могилы выбрали удачное – близ куста сирени, в крупных узластых почках. Илья и Василий Петрович копали по очереди, а Тихон Маркяныч, сгорбившись, стоял у домовины односума, в скорбном молчании. Бабы на подводах не бездельничали: Настасья о чем-то спорила с дочкой-привередой, а Полина Васильевна на ярком солнце штопала чулки. И это безразличие попутчиков, быстро смирившихся с кончиной хуторянина, полнило Тихона Маркяныча обидой. По его щекам, по бороде изредка проблескивали слезинки.

– Не соборовали тобе, ни в церкви не отпели, – сокрушенно произнес Тихон Маркяныч, скользнув взглядом по лицу покойника, тронутому тленной белизной, непривычно торжественному и строгому. – Вот ляжешь, баламут, на чужбине. Один-одинешенек. И прибирать тута некому!

Вскоре мертвого, как куклу, завернули в брезент, обвязали веревкой и за концы ее опустили на дно глинистой ямы. Поспешно завалили могилу влажным суглинком, обозначили холмик. С восточной стороны воткнул Тихон Маркяныч собственноручно сбитый из дубовых жердин крест.

Все свершилось так буднично просто, без причитаний и крика, что Тихону Маркянычу стало не по себе. Он сдернул с головы шапку, с трудом опустился на колени.

– Прощевай, дружочек мой жалкий… Прости за обиды… Хочь и буровил ты много, а все одно – родная душенька…

Встав, старик нахлобучил трясущейся рукой свою закошлатившуюся ушанку, попросил Илью свернуть цигарочку. Тот принялся за дело и, желая приободрить, рассудительно заметил:

– Эх, дедушка, поганое это дело – хоронить… Старому оно и положено к богу переселяться. А когда парубков безусых штабелями в одной траншее засыпают – вот где жуть! Скольких казаков красноармейцы под Чалтырем и Ростовом положили! Мы в конном строю, с шашками, а нас шрапнелью и минами кроют!