Текст книги "Подлинная история времени без ложных вымыслов Стивена Хокинга. Что такое время. Что такое национальная идея"

ВОПРОС «ЗАЧЕМ?»

Все разумные формулировки и установления древнегреческих ученых и философов, приемлемые для любого трезвомыслящего человека и отвергаемые людьми, увлеченными разного рода идеями, непосильными для человеческого разума, не снимают вопроса о смысле жизни как таковой, то есть о цели жизни как таковой, о причине бытия как такового и о его, бытия, бессмысленности.

Зачем все это? Все это – все, что вокруг меня, до меня, после меня и я сам как таковой?

В притче из сказок «Тысячи и одной ночи» мудрец показал Александру Македонскому два совершенно одинаковых черепа, сотни лет пролежавших в земле. Один из них был черепом бедного крестьянина, а другой – царя великой державы. Мудрец попросил Александра Македонского определить, какой из этих черепов принадлежал простому землепашцу, а какой всемогущему при жизни монарху. Знаменитый завоеватель и властелин полмира, не чуждый философии, сделать этого не смог и ушел со слезами на глазах.

Конечно, древнегреческий философ, более или менее преуспевший на своем поприще (то есть в умении мыслить), мог бы объяснить восточному, хотя и малограмотному, но мудрецу, что сравнивать нужно не оставшиеся кости людей, а их жизни, и разницу между жизнью крестьянина и царя понять не так уж трудно.

Но и от вопроса мудреца, и от слез Александра Македонского тоже невозможно отмахнуться.

Зачем этот безвестный крестьянин всю жизнь ковырялся в земле, добывая себе кусок хлеба, часть которого ему приходилось еще и отдавать правителю и чиновникам разного ранга, да еще и священникам всех мастей, зачем он изнурял себя нелегким трудом, дарующим блаженство ночного отдыха после тяжелого дня, зачем радовался весне, дождю после посева и хорошей погоде в сенокосную пору, зачем удивлялся сиянию звезд, иногда поднимая голову от земли к небу, зачем соединял свое тело с телом женщины, плодил детей, кормил и растил их, зачем молился богам и страшился смерти и наконец умер. Зачем?

Зачем монарх правил людьми, устраивал их жизнь, улаживал их ничтожные споры, восседал в украшенных золотом одеждах на троне, беседовал с учеными, мудрецами и философами, сладко ел и сладко пил, воевал с врагами, проливая иной раз реки человеческой крови, интриговал с претендентами, старавшимися свалить его с престола, и тоже рожал детей, молился и боялся смерти и она наконец пришла к нему, как и к самому бедному крестьянину. Зачем?

Зачем все это, если спустя некоторое время от них остаются только черепа, неотличимые один от другого, да и они совершенно исчезнут и от них не останется даже следа во Вселенной – спустя некоторое время, спустя всего лишь миллиарды лет – это очень много, уму непостижимо много в сравнении с жизнью человека – она, эта его жизнь, длится всего-то в продолжение двух с половиной тысяч миллионов (двух с половиной миллиардов) ударов сердца – и ничтожно мало, миг (мгновение, то есть как моргнуть веками глаз) в просторах непостижимо беспредельной Вселенной.

Так зачем же все это, если потом даже никакого следа? Неужели все это – жизнь, бытие совершенно не имеют никакого смысла? Но если это так, то ее бы и не было. Но она есть, значит, есть и смысл, просто он неизвестен человеку. Это и есть единственный честный и правильный в границах доступного разуму ответ, которым может удовлетвориться человек, добравшийся в своем осмыслении себя и мира до этого вопроса.

А еще есть и мудро-насмешливое омархайямовское: ну да, смертен, и именно поэтому ласкай красавицу, пей сладкое пьянящее вино, пока живительная влага еще плещется в кувшине жизни, второй раз в этом кабаке никому не наливают, как ни стенай, как ни хитри, и как ни упрашивай неведомо кого плеснуть хотя бы глоток повторно.

СРОК ЗЕМНОЙ ЖИЗНИ

Земная жизнь человека в наше время имеет срок, исчисляемый лет в семьдесят, восемьдесят, девяносто. Если она не укорочена трагическим случаем или глупостью самого человека, или стечением обстоятельств от него не зависящих.

Жизнь принято делить на три части. Первая – молодость, включающая мало осознаваемое детство, радостно прозревающую юность – все это длится лет тридцать, пока Земля тридцать раз неспешно обернется вокруг Солнца.

Вторая часть – зрелость – еще тридцать лет.

Третья – старость, от еще крепкой и деятельной подытоживающей старости до старости немощной, бездеятельной и уже почти неосмысляемой – тоже лет тридцать, хотя обычно поменьше.

Я прожил две первые трети жизни. Жить, особенно во второй части своего жизненного пути, я старался осмысленно. Задумываясь и о смысле жизни, и о целях, которые я хотел достичь, наблюдая, как и какие цели достигали другие люди, жившие до меня и в одно время со мной. Жил и живу, стараясь не поддаваться безотчетному страху смерти и не тонуть в общем безумном копошении толпы, в ее, толпы, то ли топтании на месте, то ли движении неведомо куда и неведомо зачем.

Попытка понять себя и мир, жить осознанно всегда приводит к необходимости очертить границы жизни, разделяющие бытие и небытие. И поэтому вопрос о смерти и страх смерти также неизбежен, как сама смерть. Три главных самообмана помогают жить. Они успокоительно дремлют на дне души человека, но рядом с ними там же присутствует и догадка о том, что все три самообмана всего лишь самообманы, пусть даже и утешительные.

ЕЩЕ ОБ ОБМАНАХ

Что же касается обманов, то они, в отличие от самообманов, для меня и для тех, кто пытается жить осознанно, неприемлемы, как любой обман. Самообман интимен, человек с ним всегда наедине. При обмане обязательно есть некто, кто обманывает, то есть обманщик. Обманщик старается убедить обманываемого в том, что ему, обманщику, доступно недоступное и он умеет измерить бесконечное, то есть он знает, что будет после смерти, сам ее не испытав.

Неуклюжесть, корыстность, ложь обманщика очевидны. Но обман удается – обманываемый, когда дело доходит до вопроса о смерти, желает быть обманутым, только бы получить хотя бы малейшую, слабую, пусть неверную, но все-таки надежду не умереть, а если и умереть, то не исчезнуть совсем и продолжить существовать в ином мире. «Ведь обмануть меня не трудно, я сам обманываться рад», – сказал поэт.

Тем более что сумма денег, которую так или иначе выуживает обманщик, ничтожно мала по сравнению с тем, что обманываемый готов отдать при приближении смерти – он согласен отдать все, что имеет, всего лишь за несколько слов призрачного ободрения.

А кроме того, ум человеческий настолько изощрен, что даже само по себе, казалось бы, верное и бесспорное утверждение, что «оттуда» никто не возвращался, не абсолютно и отступает перед ловкостью и изворотливостью мысли. И утверждение, что «оттуда» никто не возвращался, хотя и неопровержимо, но окончательно еще не доказывает, что «там» ничего нет.

Пример с гусеницей, умершей, но возродившейся в бабочке не убеждает. Недолговечная бабочка, блеснув шелком красиво разукрашенных крыльев, умирает ни во что уже не превращаясь. Но короткий анекдот-притча о сперматозоиде ставит в тупик всех ярых атеистов, отчаянно-упрямо утверждающих, что «там» ничего нет и быть не может. «За пределами матки нет и не может быть никакой жизни, – сказал сперматозоид, – ведь оттуда сюда еще никто не возвращался».

Но этот анекдот-притча не добавляет правоты и тем, кто истово верит, что наша настоящая жизнь начнется только после того, как мы умрем.

И те и другие хотят объяснить, придумать то, что находится в области недоступного человеку и его разуму. И то и другое – болезненный, нелепый, а иногда изящный, но всегда безрезультатный изворот ума человеческого, пытающегося проникнуть туда, куда ему проникнуть не дано.

Есть ли связь между сперматозоидом, оплодотворившим яйцеклетку, и человеком, появившимся в конечном счете на свет из этой оплодотворенной яйцеклетки? На первый взгляд есть – ведь без одного не может быть второго и одно – начальное звено в цепи событий, которая заканчивается вторым. Но сперматозоид и оплодотворенная им яйцеклетка так удалены от человека, задающегося вопросом о смысле жизни, что на самом деле связь между ними давным-давно исчезла, они – явление разных порядков, разных миров.

Установить такую связь то же самое, что видеть связь между синим цветом василька, распускающегося во ржи, и термоядерной реакцией слияния легких ядер в более тяжелые в плазменном шаре типичной звезды-карлика, называемой людьми Солнцем. Связь эту, несомненно, можно установить, но два эти явления так удалены одно от другого, что ее, этой связи, уже нет, она теряется в цепи (во многих местах разорванной) причин и следствий, уходящих за горизонт.

Как нет связи между двумя искрами, летящими в разные стороны от одного костра – одна из них, подхваченная ветром, зажигает скирду необмолоченной пшеницы, лишает пропитания семью крестьянина, который, видя смерть своих близких от голода, становится разбойником и убивает, грабя на дороге молодого сына помещика, незадолго до этого вчерне набросавшего поэму, превосходящую по своим литературным достоинствам и «Илиаду», и «Евгения Онегина»; другая искра просто гаснет, покружившись в воздухе.

Хотя можно убедительно доказать и показать, что связь между тем, что цивилизация не обогатилась еще одним литературным шедевром и угасшей в воздухе искрой есть, она реальна, материальна и неоспорима. На самом же деле ее, этой связи, нет.

О КАРТИНЕ МИРА

Простое напряжение воли и обращение к здравому смыслу убеждают, что непознаваемое – непознаваемо, а недоступное – недоступно. И честнее и разумнее признать это и вместо построения лживых теорий о том, что будет после смерти, разобраться с тем, что есть при жизни.

Движимый желанием жить, понимать себя и мир вокруг, я к последней трети своей жизни составил для себя картину мира в пределах, доступных пониманию человека, и выработал представление о понятиях, которые являются первоосновными – это понятия о жизни и смерти, о смысле жизни, о времени и о национальной идее, как смысле жизни нации, народа.

Все эти понятия я не выносил за пределы доступного человеческому уму, потому что именно в этих пределах они соответствуют здравому смыслу и не противоречат сами себе. За этими пределами – пределами недоступного здравому человеческому уму – я всегда видел либо нечто мне совершенно непонятное и необъяснимое – как и всем людям, жившим до меня и живущим сейчас, либо откровенное жульничество и шарлатанство, всегда небескорыстное, независимо от того, с каких кафедр и трибун его произносят – церковных, политических или научных.

Не переходя границ разумного и не пытаясь залезать в непознаваемое, стараясь остаться в границах доступного, я определил для себя главные, первоосновные понятия и сформулировал их так, что вкупе с некоторыми пояснениями и лирическими отступлениями они вполне могут быть понятны любому человеку, обладающему средним уровнем образования, способностью мыслить здраво и имеющему желание жить осмысленно даже тогда, когда наступает эпоха массового помрачения человеческого сознания и люди теряют способность мыслить трезво и здраво.

Первое из этих основных для осознанной жизни понятий – понятие о времени, которое собственно и делает человека человеком, выделяет его из мира материи, неживой и живой, необъятно пространной и вечной, то есть безвременной.

ЧТО ТАКОЕ ВРЕМЯ?

Что такое время? Этот вопрос человек задает себе довольно редко. Куда чаще можно услышать вопрос – казалось бы очень похожий – «сколько времени?» И на него довольно легко ответить, обратившись к наручным или настенным часам, календарям и разным хронологиям.

И все-таки иногда человек спрашивает: «А что же такое время?» Ну как что такое, это секунды, минуты, часы, сутки, годы. Минуты и часы отсчитывают ходики с маятником, дни и годы – календари. Но что они отсчитывают? Как что, – время.

А что такое время, что такое все эти секунды, минуты, годы, столетия и тысячелетия, мчащиеся неизвестно куда сквозь космическое пространство, впрессованные, впечатанные в земную кору, что такое эти секунды, неизвестно как, неизвестно почему и неизвестно для чего рождающиеся из тикающих звуков, привычных и незаметных, когда о них не думаешь, когда на них не обращаешь внимания, и страшных, безвозвратных, неведомо в какую бездну уходящих и доводящих до всеохватывающего ужаса, если начинаешь в них вдумываться?

В энциклопедиях и книгах, посвященных вопросу о времени, можно найти множество формулировок и определений – ответов на вопрос: что такое время? Ни одно из имеющихся на сегодняшний день определений нельзя принять всерьез. Они совершенно невразумительны и состоят из повтора вопроса другими словами и в конечном итоге ничего не объясняют.

Некоторые из этих определений красиво звучат. Ими можно полюбоваться, как изящной фразой. Но не более того. Самые интересные из этих формулировок можно перечислить и поставить после них известные буквы «и т. д.» То есть «и так далее». То есть формулировать можно сколько угодно, было бы желание и способности и было бы все то же время.

Ведь когда у человека есть неуловимо-таинственное время, то составление красивых фраз – одно из самых увлекательных занятий.

Слово «фраза» греческое. И это уже хорошо, потому что греческие слова изначально полновесны, наполнены смыслом, это первородные слова. В греческом языке слово «фраза» имело следующие значения: «объяснять», «ясно высказывать», «думать», «определять», «замечать», «понимать». Все эти значения в общем-то и остались в этом слове, но главное его значение переводится как «выражение, выражать», то есть уметь выразить с помощью слов то, что понимаешь или чувствуешь, кратко, ясно, просто, вразумительно и по возможности красиво.

Это умели делать не очень многие. Это получалось у Пушкина и Гоголя, иногда у Толстого и Достоевского, иногда у Шекспира, Фолкнера, у Гомера, иногда и у других пишущих, но, в общем-то, редко. У философов и физиков это обычно не получалось и они пытались отвечать на вопросы с помощью формул и уравнений, и им казалось, что ответ найден, но стоило перевести формулы и уравнения в слова, как тут же становилось понятно, что ответа нет.

Слово «фраза» обозначает и законченную часть мелодии в музыке, оно близко, по крайней мере соседствует со словом «такт» (то есть последовательность, чередование фраз). А словом «такт», кстати, один из философов назвал жизнь – он назвал ее – жизнь – «Вселенским тактом».

Вопрос: «Что такое время?» интригует и даже пугает, потому что словом «время» заменяют слово «жизнь».

И если спрашивать как надо, без уловки и попытки спрятаться от того, чего боишься, от того, что пугает, спрашивать, не подменяя слов, то вопрос этот должен звучать так: «Что такое время? То есть, что такое жизнь? Что такое бытие, существование, мое существование. Что такое и зачем я? Что такое и зачем человек? Что такое рождение? Было ли начало мира, Вселенной? А если было, то когда и как это произошло? А что было до начала мира, Вселенной? Было ли так, что мира, Вселенной не было? И ее кто-то создал? Кто? Бог? Что такое Бог? Зачем он создал этот мир и как он его создал, по прихоти, из любопытства, или он был вынужден сделать это? Зависит ли бытие и Вселенная от воли Бога или он дал только «первый толчок» и законы, по которым мир существует и развивается? Должен ли мир строго следовать этим законам или он случайно может развиться в совсем другую – какую? – сторону, не такую, как изначально задумано, предопределено? И то ли получилось в результате творения мира, что было задумано? Или результат был неизвестен даже Богу? И будет ли конец мира, Вселенной? И как это произойдет и когда, и почувствую ли это я, в этой ли, в той ли жизни? И есть ли «та» жизнь? И что такое смерть? И что после смерти?»

Страх, ужас, который наводят эти вопросы, так велик, что их лучше не произносить вслух, не думать о них, а спрашивать: «Что такое время?»

Правда ли, что оно – время – движется равномерно, в одну только сторону – вперед, и что оно неумолимо, то есть никогда не останавливается, не поворачивает назад, не замедляется и не ускоряется? Что такое чувство времени? Как человек чувствует время? Не измеряет, исчисляет, а именно чувствует? Правда ли, что только это чувство и делает человека человеком и связывает его с Богом? И дает какую-то тень надежды понять и смысл и причину своего существования, бытия, жизни?

ИСТОКИ ВОПРОСА

Кажется, на все эти вопросы нет ответа. Именно потому они и интересны. Потому-то и хочется получить на них ответ. Эти вопросы влекут, завораживают. Точного, исчерпывающего ответа нет, но зато есть направление, брезжут неясные, едва уловимые догадки, возникает надежда, что ответ все-таки будет найден, по крайней мере после смерти.

Но ведь непонятно, неизвестно, что такое смерть и что с нами будет после смерти, и будет ли нужен нам тогда ответ на эти вопросы?

Возможно, и скорее всего, наверное, смерть дает полный и исчерпывающий ответ, но те, кто его получил, не сообщают его нам, и пока мы живем, мы ищем, тщимся найти этот ответ, полагаясь на поиск посредством мысли, надеясь именно на нее, на мысль, а не на опыт рыбака из платоновского «Происхождения мастера», которому смерть представлялась чем-то вроде другой губернии, жить в которой, может быть, даже гораздо интереснее, и он не удержался, чтобы не заглянуть туда, чтобы посмотреть, что там есть на самом деле, заглянул да и остался: то ли там так хорошо, что возвращаться и не хочется, то ли оттуда не отпускают, как не упрашивай.

Вопрос: «что такое время?» со всеми вытекающими из него вопросами, занимали, влекли меня всю жизнь, кажется, с того самого момента, точнее, моментов, как я помню себя. Они до краев заполняли мое детство, счастливо протекавшее в окрестностях родного хутора, среди полей и пригорков, образованных маленькими речушками, на удивление глубоко врезанными в поверхность земли и берущими начало из пульсирующих, словно что-то живое, родников-криничек у подножия песчаных холмов, иногда усеянных жесткими, будто из жести, цветами бессмертников, а иногда поросших медно-колонными соснами.

Все мое детство представляется мне каким-то тихим, глубоким омутом времени, влекущим, притягательным, таинственным, даже пугающим, с медленным, могучим водоворотом, скрытым где-то в глубине и едва заметным на поверхности. Выплыв из этого омута, всю дальнейшую жизнь я не переставал думать над этими вопросами, они всегда приходили на ум, стоило только на минуту отвлечься от обычной суеты, от добывания куска хлеба, от борьбы со всем тем, что не есть эти вопросы, но тоже называется жизнью.

Я читал все, где только мелькала тень этих вопросов. Меня как магнитом тянуло к тем, кто пытался дать на них ответ, или, по крайней мере, хотя бы задавался ими, кому они не давали покоя, как, например, великому русскому барину Л. Н. Толстому, то и дело бравшемуся за тяжелую крестьянскую работу, потому что она отвлекает от этих вопросов, правда, ненадолго.

Я пытался прочесть и понять – в меру вразумительности изложения и в меру моих умственных способностей – все доступные мне тексты тех авторов, которые касались этих вопросов. Чтение многих текстов расширяло круг самих вопросов, позволяло увидеть их многогранность – но ответа не было. Кое-какие подсказки, какую-то надежду на ответы давали:

– лежание летом на спине посреди луга и бездонность неба с редкими, медленно плывущими облаками;

– хрустальная темно-синяя глубина и мерцание ночного звездного неба;

– осенние желтые леса с опадающей листвой;

– весенняя наполненность воздуха непонятной живительной влагой;

– похороны родных и знакомых, хуторянское родовое кладбище;

– лица дедушки и бабушки, особенно в вечерних сумерках;

– фотографии спиралевидных галактик, сквозь которые мне представлялась, виделась, словно проступающая сквозь межзвездное пространство, топография окрестностей хутора, на котором я родился и рос: долины речушек, множество косогоров, дождевые вымоины на склонах глиняных отрогов возвышенностей, по которым я бродил как по каньонам, как по покинутым городам с фантастической архитектурой, озера-блюдца, называвшиеся «оборки», пересыхающие летом, переполненные водой до выпуклости водной поверхности осенью, иногда прозрачные, как капли утренней росы, иногда поросшие осокой, а иногда полностью заросшие лозой, поля – огромные, иногда вогнутые, иногда разделенные ложбинами, иногда окаймленные кромкой леса, склоны холмов, поросшие густым, как стена, лесом; глубокие лесные овраги, цветущие луга, луговые сглаженные овраги, крутые обрывы, холмы, с которых видны бесконечные массивы леса и дороги, уходящие за горизонт; старые, покинутые хутора с ямами, оставшимися на месте, где были погреба и стояли избы;

– органная музыка Баха, музыка Вивальди, и вообще продолжительное звучание органа, флейт, гобоя, скрипок;

– автопортреты Дюрера, Ван Гога, многих других художников, особенно автопортреты Рембрандта;

– огромный бабушкин сундук с множеством отделений;

– огромная русская печь в дедушкиной избе;

– двор хутора, огражденный сараями, избой, заборами;

– портреты жен Рембрандта и Рубенса;

– отрывочное чтение «Илиады» Гомера в переводе Гнедича;

– греческая вазопись;

– долгое рассматривание своего лица в зеркале – лет с шести;

– изображение обнаженного женского тела, а еще раньше стройные ноги девочек-подростков, лет с шестнадцати, хотя нет, лет с двенадцати, нет – с семи, с первого класса школы.

Однажды мне случайно попала в руки небольшая брошюрка. Ни обложки, ни титульного листа не сохранилось, только несколько страниц текста с ятями. Кто-то в начале ХХ века просто и доступно изложил свои мысли о жизни и смерти. Я прочел эти странички – мне тогда было двадцать лет, и с тех пор моя жизнь стала осознаннее. Исчез страх непонятого, необъяснимого. Тайна, таинственность жизни и смерти – остались, остался какой-то возвышенный священный трепет перед смертью и перед неизъяснимыми глубинами космоса, Вселенной, осталась какая-то чистая таинственность. А вот что-то пугающее исчезло.