Текст книги "Осенний лист, или Зачем бомжу деньги"

Он сжимал пальцы в кулак и с трудом разжимал их, он готов был ударить Альфреда в залитое слезами лицо. Чтобы в кровь! Чтобы белые и ровные зубы Альфреда повылетали к чёртовой матери! Но бить не стал, сдержал себя. За что его бить? Что бы мог сделать этот хлюпик против четверых накаченных бычков? Ровным счётом ничего…

– Меня верёвкой к потолочной балке подвесили, а рот скотчем залепили, чтобы на помощь не звал. Катеньке тоже… рот… скотчем…

– И как же ты в живых остался? – подозрительно спросил Сидоров.

– Чудом. Отморозки эти дом бензином облили и подожгли. Следы преступления устраняли, а меня заживо сжечь хотели. Когда дом запылал, огонь по потолку пошёл, верёвка тлеть начала, порвал я её. Хотел Катеньку… мёртвую из пожарища вынести, да не смог – крыша начала рушиться. Я через окно выскочил. Только отбежал на десяток метров, крыша рухнула. Сгорело всё. И Катенька сгорела… – Альфред обхватил голову руками и заскулил, как побитая собака, запричитал невнятно.

Сидоров достал из кармана пачку «Примы», закурил. Рука, держащая зажжённую спичку, дрожала.

– Где всё это произошло? – спросил хрипло.

– В Шугаевке, на Катиной старой даче, – сквозь слёзы ответил тот.

«На моей даче, – мысленно поправил Сидоров Альфреда, – стало быть, нет у меня больше дачи… Чего я говорю? Какая, на хрен, дача!..»

– Я их всех, до единого, запомнил, – говорил, глотая слёзы, Альфред, – всех до единого. Помню каждую бандитскую рожу.

– Зачем? Отомстить хочешь?

Альфред не ответил.

– Ладно, проехали. Дальше что было?

– Дайте мне сигарету, пожалуйста, Алексей Алексеевич, – попросил Альфред.

Сидоров вытащил из пачки гнутую сигарету, дал прикурить.

– Не Мальборо, – предупредил он, – глубоко не затягивайся.

– А! – Альфред махнул рукой, – Я ведь до Катеньки небогато жил. Всякую гадость курил – и «Приму», и папиросы… – Альфред глубоко затянулся… и тут же закашлялся, с непривычки к некачественному крепкому табаку.

Сидоров усмехнулся. После первой неудачной затяжки Альфред стал курить осторожно, вдыхая едкий дым маленькими порциями и сплёвывая табачные крошки, прилипшие к языку и губам.

– На дворе уже ночь была, – продолжил он рассказ, – я услышал, что к горящему дому люди бегут. Собаки лаяли…. Я испугался, подумал: решат, что это я пожар устроил. Ушёл в лес, там утра и дождался. А потом в город пошёл… Не знал, что делать, бродил по улицам, плакал… Меня в милицию забрали. Я им стал обо всём рассказывать, но мне не поверили. Посмеялись и выгнали. Решили, что я бомж, паспорт-то у меня чеченцы забрали…

Я тогда ещё побродил немного и сам в милицию пришёл, только в другое отделение – в наше, по месту прописки. Заявление у меня принимать не хотели. Потом к какому-то оперуполномоченному отвели. Я ему всё с самого начала рассказал. А меня в камеру… Четыре дня держали. А утром, в понедельник… какое же это число было? Двадцать четвёртое, кажется? Да, двадцать четвёртое октября. Выгнали меня из милиции. И по шее надавали… И пригрозили, что если ещё раз на глаза им покажусь, сильно пожалею… Ну, как же? Они же все, менты, купленные этими сволочами…

– Не все, – подумав о чём-то своём, тихо сказал Сидоров.

– Что?

– Ничего. Дальше рассказывай.

– Дальше… Думал, друзья помогут. Пошёл. Зря пошёл. Ко многим охранники даже на порог не пустили. Одного, на которого больше, чем на других рассчитывал, возле офиса подкараулил, но он со мной разговаривать не стал. В «Мерседес» юркнул и укатил. Наверное, эти сволочи всех, кто по бизнесу с Катенькой был завязан, и приятелей наших запугали.

– Чеченцы?

– Да, нет. Чеченцы – они обычные, рядовые бандиты… – Альфред поднял голову, и, зачем-то понизив голос, словно опасался, что их подслушают, сообщил Сидорову: – Я знаю, кто за всем этим стоит. Банк «Парус», точнее, один из его учредителей – некто Пархоменков Максим Игоревич.

– Банкир?

– Бандит он, а не банкир! Награбил денег, банк учредил. Его компаньон, Усков Андрон Ильич, тот финансист. Раньше в Сбербанке работал. А Пархоменков, он же Пархом – самый что ни есть, бандит.

– Пархоменков? Не помню такого. Из молодых, что ли?

– Лет тридцать ему, может, чуть больше. Но появился недавно, года два назад о нём говорить стали. И сразу – как о банкире, но он не банкир. Он бандит, даже разговаривает на жаргоне. Стрелка, братва, бабло, тёлка, короче, чисто конкретно…

– Так сейчас все говорят, – заметил Сидоров, – Особенно молодёжь.

– Нет, – покачал головой Альфред, – Пархом бандит. У него глаза, как у мёртвого: взгляд холодный и неподвижный. И вообще, лицо такое… такое… И улыбочка…

– Ну и как это угораздило Катерину с бандитом связаться? – с досадой в голосе сказал Сидоров. – Я помню Катерину, она баба рисковая была. Но чтобы с бандитами дела иметь, на это она никогда не шла. Дань платить платила, но и только.

– Катенька на малые проценты клюнула. Кредит в «Парусе» взяла. Хотела большую партию товара купить. Под этот кредит всё заложила: дом, машины, весь бизнес. Эх! Говорил я ей: «Проценты маленькие, да риск огромный». Просил не рисковать, уговаривал. Не послушала. Решила, как хотела.

– Она такая, – согласился Сидоров, и, вспомнив, добавил – была.

– Катенька эту сделку давно планировала. Фирма-поставщик вроде бы надёжная. Во всяком случае, казалась надёжной. Немецкая. Малоизвестная у нас, в России, но цены отличные, а качество товара немецкое. Мы с ней, с этой фирмой, четыре сделки провели до этого самого случая. Предоплату небольшую делали, от двадцати до двухсот тысяч евро. А потом сделка наметилась на двадцать два миллиона.

– Ого! – изумился Сидоров.

– Шесть миллионов шестьсот тысяч аванс, – продолжал Альфред, – тридцать процентов от суммы поставки, исключая транспортные расходы. Остальные семьдесят – по факту получения товара. Катенька сама в Германию дважды летала, и они, немцы, здесь были один раз. Потом-то мы с Катенькой поняли, что это обычный кидок. Правда, тщательно подготовленный. И что кидок этот Пархом организовал. Фирма-поставщик испарилась, деньги наши пропали, товар, естественно, мы не получили…

– Классика! – сказал Сидоров, – А потом Катерине пришло уведомление из банка о срочном погашении кредита. Кредит-то наверняка на короткий срок оформляли?

– На месяц, – шмыгнул носом Альфред, – Катенька планировала большую часть товара – процентов восемьдесят пять – оптом сдать и кредит погасить. А оставшийся товар через собственные торговые предприятия в розницу реализовать… Мы рассчитывали на этой сделке два с половиной миллиона евро чистой прибыли получить.

А получили то, что получили, – хотел подытожить Сидоров, но промолчал: не тот случай ёрничать. Он посмотрел на Альфреда, тот сидел понурый, но таращил глаза, наверное, борясь со сном.

– Выпьем? – предложил Сидоров.

Альфред безучастно кивнул. Выпили по чуть-чуть.

– Просчитал ваш Пархом Катерину, – сказал Сидоров, – видать, досье на неё собрал. Точно знал: баба рисковая, легко ради такой прибыли ва-банк пойдёт. Она ведь частенько нечто подобное совершала. Однажды, когда мы с ней только жить вместе стали…

– Нет, вы мне объясните, Алексей Алексеевич! – перебил Сидорова Альфред, – Убивать-то зачем? Ну, кинул, подонок, а убивать?..

– Концы обрубил – раз, – объяснил Сидоров, – и в назидание другим – два. Обозначил себя, как человека решительного и на всё готового.

– Человека?! Не человек он! Нелюдь! Упырь!

– Это, да, – согласился Сидоров.

– Как только земля таких носит? – срывающимся голосом вопрошал Альфред, – Нет в мире справедливости. Убить бы этого гада! Я бы сам его убил, если бы смог до него добраться. Горло бы ему перегрыз! За Катеньку…

– Его бог накажет, – рассудительно произнёс Сидоров и о чём-то задумался, добавил потом чуть слышно, – или кто другой…

Он разлил остатки водки, получилось помногу.

– А теперь давай-ка выпьем за твою везучесть, Альфред, – предложил Сидоров, подняв над столом кружку.

– Повезло так повезло, – мрачно согласился новоиспечённый бомж.

– Живой всё-таки.

– Лучше бы сгорел… – Альфред нехотя чокнулся с Сидоровым, и, так же нехотя, стал пить.

Но до дна выпить свою порцию не смог, отставил кружку и его всего передёрнуло. Едва не вырвало. А Сидоров выпил до дна.

– Везунчиком ты оказался, – сказал он, занюхав водку корочкой хлеба, – и не в том дело, что в даче моей не сгорел вместе с телом Катерины… Да, да, в моей даче, мне она от мамы в наследство досталась. И мы с Катериной долго на этой даче жили. Сначала, когда оборотные средства её предприятия увеличивали, потом когда дом строили… Но не в этом суть. Что не сгорел заживо – повезло. А ещё больше повезло, когда тебя из ментуры выперли. Не выпереть тебя должны были, а отвезти куда-нибудь за город и грохнуть по-тихому… Не пойму, почему отпустили. Наверное всё-таки к правильному менту ты попал. Как, кстати, фамилия опера, которому ты свою историю рассказывал?

– Смешная какая-то… Я уже не помню. Правило, что ли?

– Может быть, Мотовило?

– Точно! Мотовило. Мордатый такой. С рыжими усами. А вы что, знаете его, Алексей Алексеевич?

– Встречались… Слушай, Альфред, – Сидоров решил поменять тему разговора. – Может, на «ты»? Не на столько уж я тебя старше, чтобы ты мне выкал, да ещё по имени-отчеству величал. Ты с какого года?

– С семьдесят второго. В январе тридцать три исполнилось. Пятого января…. Возраст Иисуса Христа!

– Вот видишь! А я с шестьдесят третьего. Февральский. Девять лет разницы, меньше даже. Кроме того, мы с тобой почти родственники. На одной бабе женаты были. Молочные братья.

– Хорошо, – тут же согласился Альфред, – иду на ТЫ! – как-то он резко опьянел, – Буду звать тебя Алексеем… Или братом… А ты не сердишься на меня за Катеньку? На то, что я… ну, на твоё место?.. Что Катенька… что мы с ней…

– Не сержусь. Чего нам теперь-то враждовать. Тем более когда Катерины нет уже в живых.

– Нет, – пьяно подтвердил Альфред, – нет её больше… Нет бо-о-льше моей… нашей Катеньки… Катенька, она знаешь, какая бы-была? Знаешь, конечно… Она хо-о-рошая бы-была… Умная. И работать лю-у-била… А ещё она ве-е-сёлая бы-была, шутила часто… Пархома как-то назвала г-г-господином Пархоменко. А он ду-у-рак дураком, возмущается, говорит: Моя фамилия Па-а-рхоменков, у меня, гово-о-рит, «В» на к-конце. А она ему: А мне всё равно, что у вас на к-конце. Меня ваш конец со-о-ве-е-ршенно не ин-те-ре-сует…

– Да, нашла, с кем шутки такие шутить, – пробормотал Сидоров.

Альфреда совсем развезло, он уже болтал всякие глупости, сильно заикался, плакал, а то лез обниматься с Сидоровым или грозил невидимому Пархому перегрызть горло. Потом Альфред вырубился окончательно. Сидоров перенёс его из приёмной-столовой в кабинет-спальню и уложил на матрац. Под голову положил резиновую надувную подушку в розовой наволочке из плюша.

Альфред вдруг очнулся и пьяно посмотрел на Сидорова.

– Один из этих подонков, перед тем, как Катеньке горло перерезать, скотч ей со рта сорвал и говорит: «Ну что, сука, понравилось тебе?.. А знаешь, что у Пархома на конце? Да то же самое, что у любого мужчины». А она отвернулась от него и сказала тихо: «Прости меня, папочка…». Почему она так сказала?

– Не знаю. Спи.

– Я тоже не знаю, – бормотал Альфред, засыпая. – я Катенькиных родителей никогда не видел…

И я не видел, подумал Сидоров.

3

Вернувшись в приёмную, Сидоров, не спеша, убрал остатки еды, допивать не осиленную Альфредом водку не стал, поставил кружку на подоконник (проснётся Альфред, будет чем парню опохмелиться), закурил и стал вспоминать Катерину и все четыре года, прожитые с нею в радости и в печали…

Пожалуй, радости было больше. Да что там – гораздо больше!

У Сидорова никогда не было такой женщины. Нельзя было назвать Катерину красавицей: нос с горбинкой, к тому же большеват, да и рот не маленький, подстрижена коротко, по-мальчишечьи. И роста не модельного – от силы метр шестьдесят, но на каблуках ничего. Чёрненькая и смуглая, как мулатка. А глаза! Ах, эти чёрные глаза! Тёмно-карие, с какой-то дрессированной искоркой и чертовщинкой. Мимо Катерины можно было легко пройти и не заметить её затаившейся привлекательности. Даже если в эти чёрные глаза посмотреть. Они могли быть холодными и презрительными, а могли быть сияющими и призывными. А могли…

На той вечеринке Катя была при полном параде: в чёрном бархатном платье, полностью закрывающем грудь, но открывающем спину чуть ли не до самой поясницы, в туфлях на высоких каблуках-шпильках. На правом обнажённом плече – тоненькая узорная полоска татуировки. Из украшений – маленькая серебряная брошка на груди, эдакий паучок с крошечными циркониевыми крапинками на лапках, серебряные серёжки из той же коллекции, и серебряный же перстень на среднем пальце правой руки. Перстенёк особенный: к нему уголком был прикреплён ажурный треугольник, имитирующий паутинку и покрывающий внешнюю сторону кисти; основание треугольника крепилось к узкому браслету, туго охватывающему запястье.

Все дамы были с кавалерами, а Катерина одна. И Сидоров был один. Приятель Катерины, как Сидорову рассказал хозяин квартиры, перед самым праздником угодил в милицию за драку в ресторане, и восьмое марта вынужден был справлять в обезьяннике, в компании таких же, как он сам, дебоширов.

У Сидорова в данный момент вообще никого не было, он был совершенно свободен.

Их посадили рядом.

Поначалу Сидоров, как многие, не заметил во внешности соседки абсолютно ничего примечательного, никакого шарма, да внимательно её и не разглядывал. Мельком взглянул девушке в глаза, отметил про себя, что они большие и черные, запомнил имя и стал дежурно ухаживать: предлагал закуски, которые стояли на столе в пределах его досягаемости, наливал шампанское в её бокал и отпускал по ходу застольного разговора несмешные шуточки и дурацкие комплименты.

О том, что рядом с ним сидит женщина, которая вскоре станет для него единственной на всём белом свете, он и предположить не мог.

Всё было, как всегда: шутливые тосты (естественно, все за прекрасных дам!), шампанское рекой, коньяк, много водки, красная и чёрная икра, салат «оливье» и селёдка под шубой, шум, гам, хохот, громкая музыка, танцы, и уснувший на диване в соседней комнате, ещё до подачи горячего, хозяин квартиры. Сидорову приходилось бывать здесь, и не раз, так что знаком он был со многими гостями. В основном это были бизнесмены, владельцы торговых точек, с которыми он контактировал по вопросам реализации своей продукции – шампиньонов и вешенок.

Были здесь и «консерваторы», как Сидоров их называл – те, что запускали грибной неликвид в переработку: делали из него консервы, икру и грибную солянку. Таким «консерватором» являлся и хозяин квартиры – Александр Шульман, школьный приятель Алексея. Но Шульман у Сидорова брал не неликвид, а самый что ни есть качественный товар. Предприятие Шульмана производило замороженные полуфабрикаты (отечественная продукция, альтернатива «Хортексу»), и шульмановсеий бизнес, рано или поздно, должен был стремительно взлететь.

А пока особой популярностью в народе продукция Шульмана не пользовалась. Народ, забывший о патриотизме и не располагающий информацией о качестве импортной продукции, не торопился переходить на сторону отечественного производителя, и с удовольствием потреблял стероидные окорочка и генетически модифицированные замороженные овощи, грибы и фрукты. Шульман очень страдал по этому поводу и частенько находил утешение в рюмке. Вот и сегодня он «устал» раньше гостей.

Катерина была не охвачена Сидоровским бизнесом. Их и рядом-то посадили для того, чтобы они пообщались во время вечеринки, авось и спелись бы, договорились о чём-нибудь. Сидоров, выждав полчаса с начала гулянки, завёл с соседкой разговор о бизнесе вообще, с намерением перейти впоследствии к разговору о своём собственном бизнесе, а, затем и к конкретному предложению о возможном сотрудничестве, но Катерина мягко его осадила:

– Алексей, мы же выпили. Какой серьёзный разговор можно вести за праздничным столом? Лично я никогда не говорю о делах, когда хоть чуть-чуть выпила. И наоборот.

– Не выпиваете на работе.

– Именно. Вообще-то я почти не пью. Сейчас нам всем нужна трезвая голова.

– Золотые слова, – улыбнулся Сидоров и посмотрел на Сашу Шульмана, который ещё не ушёл спать в соседнюю комнату, но явно намеревался это сделать, пытался встать со стула, но у него получалось плохо, – извините, Катя, я вас покину ненадолго. Надо Сашу спать уложить.

Шульман жил один. Его жена, не желая ждать светлого будущего, ушла к пробивному торговцу сникерсами. Так что, кроме Сидорова, за степенью Сашиного опьянения следить было некому. Домработница у Саши была, но её задача – порядок и чистота в доме. Саша платил ей не очень большие деньги, а в таких случаях, как сегодня, на вознаграждение домработницы, которая была к тому же неплохим поваром, сбрасывались все присутствующие.

Саша и не думал сопротивляться. Он пьяно улыбался и говорил, пока Сидоров вёл его к дивану: Хорошие у тебя, Леха, грибы. Пахучие. Только на хрен они никому не нужны. Наши люди хотят покупать импортные поганки. Пусть они ничем не пахнут, пусть они вредные для здоровья, зато дешёвые.

– Ну, не такие уж они и дешёвые, – возражал Сидоров.

– Дешевле, чем твои.

– Хочешь сказать, что я цену задираю?

– Не-не-не, – замотал головой Шульман, – ты хорошую цену выставляешь. Я бы на твоём месте дороже продавал. Но… у меня ведь оборудование! Импортное! Его окупить надо. А поставщики пакетов? Такое впечатление, что они пакеты вручную клеят! И не из нефти их делают, а из чистого золота…. А энергетики? Совсем озверели! А ведь мне твои грибочки заморозить надо. А потом хранить.

– А ты пакеты за границей купи, дешевле будет, – предложил Сидоров, – а грибы, пока холодно, можно на улице морозить.

– Ты так считаешь? – изумился Шульман и попробовал сфокусировать нетрезвый взгляд на переносице Сидорова. – Надо об этом подумать, – и вдруг заявил, ни к селу, ни к городу: – а Катька красивая!

– Да?.. Не обратил внимания, – сказал Сидоров, – ложись-ка спать, дорогой товарищ.

– Очень красивая, – повторил Саша и моментально уснул, едва его каракулевая шевелюра коснулась диванного валика.

Сидоров вернулся в гостиную. Веселье было в самом разгаре. Шампанское уже почти никто не пил, в основном водку. Мария Марковна, Сашина домработница, пока Сидоров укладывал его спать, подала горячее – гору запечённых окорочков. Правда, от той горы уже ничего не осталось, блюдо стояло пустым посредине стола, только бесформенная лужица коричневатого жира на дне да жалкие ошмётки куриного мяса и кожицы. Однако в тарелке Сидорова лежала его законная порция. Это Катерина за ним поухаживала.

Сидоров улыбнулся:

– Спасибо за заботу. Шампанского?

– У меня полный фужер.

Он сел на своё место, налил водки и только хотел поднести рюмку ко рту, как почувствовал на себе взгляд соседки. Сидоров медленно повернул голову в её сторону, и… трах-тебедох! Он словно выпал из реальности. Мир вокруг него исчез и переместился в некое иное измерение. Или он сам улетел в это самое измерение. Сидоров увидел глаза Катерины. Он и раньше знал, что они большие и чёрные, но сейчас Сидоров словно впервые увидел их красоту. Эти глазищи смотрели на него как-то по-особому. Непонятно, как. Не объяснить простыми словами и понятиями.

«Катька красивая» – вспомнились слова Саши Шульмана.

Нетронутую рюмку он поставил на стол. Катерина загадочно улыбнулась.

– Давайте уйдём отсюда, – предложил Сидоров; он вдруг понял, что не хочет водки.

И закуски не хочет, окорочка этого стероидного. И общаться ни с кем, кроме Катерины, не желает. Бред. Наваждение. Гипноз…

– Давайте, – снова улыбнулась Катерина, и вдруг сказала: – Вы мне сразу понравились, Алексей. Мне даже кажется, что у меня к вам чувство возникло. А у вас?

Вот так, сразу! Но Сидоров не был огорошен словами Катерины, ему понравилась её прямота.

– Мне тоже так кажется…

Если бы они были в состоянии заметить реакцию сидящих за столом людей, они бы увидели, что все смотрят именно на них, а кое-кто даже жевать перестал. Но Сидоров с Катериной ничего не замечали вокруг, они одновременно встали и направились к выходу.

– Вы что, уже уходите? – спросил кто-то из присутствующих, но вопроса они не услышали.

Едва оказались за дверью, Сидоров привлёк к себе Катерину. Мелькнула дурацкая мысль: как же они будут целоваться – он, почти двухметрового роста и она, каротелька, метр с кепкой? Придётся ему колени подгибать, а ей на носках тянуться. Но всё получилось само собой.

Поцелуй их был долгим и таким удивительно вкусным, что Сидорову захотелось целоваться с Катериной снова и снова.

– Куда ты меня повезёшь? – спросила Катерина, едва он оторвался от её губ, – К себе?

– У меня бардак, – растерялся он.

– В каком смысле?

– В смысле – не прибрано…

– Ну, и что?

– Неудобно вести даму в квартиру, где царит беспорядок.

– Это ничего, мы не на экскурсию едем. Но кровать-то у тебя есть?

– Диван, но он раскладывается.

– Диван?.. Серьёзные дела на диване не делаются. А у нас, судя по твоей нервной дрожи, всё по-взрослому будет. Ладно, – решила она, – ко мне поедем. Правда…

– Родители?

Катерина усмехнулась:

– Я женщина самостоятельная. Живу одна.

– Так, в чём дело? Поехали.

– Ну, поехали.

С четвёртого этажа они спускались минут десять, потом ловили такси, потом долго ехали по названному Катериной водителю адресу, целуясь на заднем сидении потрёпанной «Волги», не в силах дождаться момента, когда окажутся в спальне. Водитель гайморитно сопел и судорожно дёргал машину, переключая скорости. А Сидоров распалился до того, что чуть было всё не произошло прямо там, в такси. Если бы не Катерина, которая тоже была возбуждена, но не до такой степени безумства, как Сидоров, и, мягко перекладывая его ищущую руку со своей груди или колена на менее интимные места, застёгивала пуговицы весеннего кожаного плаща, только что расстёгнутые им.

– Ребята! – наконец не выдержал таксист, – Любовь дело хорошее. Но вы меня от процесса вождения отвлекаете. Я так, не ровен час, могу и врезаться.

– А ты не на пассажиров смотри, а на дорогу, – зло огрызнулся Сидоров, но всё же попытался унять страсть.

К счастью, они уже приехали. Сидоров щедро рассчитался с водителем, и, не ответив на ехидное пожелание удачи, устремился вслед за Катериной.

Добравшись до постели…

Нет, лучше об этом не вспоминать, решил Сидоров, которого подобные мысли подчас доводили до сумасшествия. Женщины у него не было более пяти лет, если не считать одного-единственного случая со взбалмошной девицей, сбежавшей из родительского дома, и в поисках приключений, или по глупости, забредшей сюда, на развалины.

Девицу звали Снежаной, и, как рассудил Сидоров, была она маленько с придурью. Сначала он решил – просто пьяная, но она и на следующий день была такой же, слегка не в себе. Как такое могло случиться, что он не сумел совладать со своими низменными инстинктами? Трахнул. Почти насильно. Снежана пыталась сопротивляться, но как-то не особенно активно, словно в игру какую-то играла, словно всё понарошку. А потом даже стонала от удовольствия и называла Сидорова «милым старичком» и «бородой»…

Стыдно. Теперь ему было стыдно за тот поступок. Но что было, то было – из песни слова не выкинуть. И этот случай из памяти не уходит. Разобраться, так никакого насилия не было. Просто заигралась девочка. Хотела приключений – получила! Винить, кроме самой себя, некого. Наоборот, не окажись Сидорова в то время на месте, так её бы бомжи по кругу пустили. Даже Окрошка бы отметился. А так Сидоров девицу от группового надругательства спас, впервые воспользовавшись статусом старшего.

Потом сам её следующей ночью, опасаясь, что Снежана всё-таки пойдёт по рукам, с развалин завода вывел и до дверей отчего дома сопроводил.

– Спасибо тебе, старичок, – поблагодарила она его на прощанье, – оттрахал ты меня качественно, от души, – и спросила, так, на всякий случай, – ничем меня не наградил? У вас, у бомжей, что угодно может быть, вы ж не лечитесь ни фига.

– А ты к венерологу сходи, – посоветовал он ей, – и тест на беременность сделай. У нас, у бомжей, сперма не стерильная.

«Старичок»!

Снежане он казался стариком…

Сидоров вышел из приёмной и спустился со второго этажа вниз. Там был цеховой туалет, естественно, не функционирующий; бомжи оправлялись подальше от цеха, на развалинах, там, где определил Сидоров. Иначе в цехе было бы не продохнуть. А в цеховом сортире он организовал что-то наподобие прачечной и умывалки, и заставлял бомжей хоть два-три раза в неделю умываться, и хоть раз в месяц стирать свои вещи. Правда, кое-кто его указаниями пренебрегал – не умывался, не чистил зубы, не стирал ветхие обноски, и воняло от таких вполне конкретно.

В прачечной на стене висело треснутое зеркало, всё в ржавых пятнах коррозированной амальгамы. Сидоров придирчиво всмотрелся в отражение. Старик! Чего уж там! Лицо обветренное, в бороде седины полно. Волосы светлые, в них седина не так заметна, а борода темнее, на ней она ярко выделяется. Но не седая борода виной. Глаза, вот что делает его стариком.

Сидоров подошёл поближе к зеркалу. В глазах, даже становящихся внимательными, когда смотришься в зеркало, стояли тоска, усталость и боль. И мудрость пожившего человека, многое испытавшего на своём веку. Глаза – зеркало души, с этим не поспоришь.

Сзади раздалось Окрошкино цоканье.

– Ты почему не спишь, болезный? – спросил Сидоров у Окрошкиного отражения в зеркале.

– Не спиться, Ляксеич. Вот решил щетину срубить. Завтра афганцем в метро пойду. Вставать-то рано, пока доскачу на трёх ногах! Некогда бриться утром-то будет. А бриться надо. Беженцу со щетиной быть разрешается, воину-интернационалисту никак нельзя.

– Это точно, – согласился Сидоров.

Вдруг словно кто-то посторонний сказал за Сидорова:

– А у тебя, Окрошка, ножницы есть?

Сидоров даже сам удивился своему неожиданному вопросу.

– А то как же? А тебе, Ляксеич, зачем?

– Давай сюда. Бороду хочу подравнять.

Окрошка вытащил из потёртой женской косметички вполне приличные ножницы и протянул Сидорову. Тот, недолго думая, схватил бороду в кулак и стал кромсать её, только клочки пегой шерсти полетели.

– Ты это чё? – ужаснулся одноногий бомж. – Ты чё творишь, Ляксеич? Ты зачем?.. Ты… ты же весь свой авторитет…

– Не в бороде авторитет, Окрошка, – уверенно заявил Сидоров, – бритву лучше дай.

Через пять минут в зеркале отражался гладко выбритый мужчина средних лет с худощавым лицом и удлинённой причёской из светлых волнистых волос. Одежда на Сидорове была простая, бедноватая, и казалось чужой, совершенно не вязалась с лицом. Окрошка долго смотрел в зеркало на Сидорова, потом вынес вердикт:

– Говно.

– Ты так считаешь?

Окрошка склонил голову набок, выпятил нижнюю губу, оценивая.

– Конечно, говно. Был ты, Ляксеич, зрелым мужчиной, теперь ровно юнец желторотый.

– Ну, не такой уж и юнец, – задумчиво пробормотал Сидоров, придирчиво всматриваясь в своё новое, вернее, забытое старое лицо.

Отметил, что тёмные очки были бы кстати. Кажется, видел недавно неплохие солнцезащитные очки на ком-то из бомжей.

Поднимаясь в свои апартаменты, Сидоров размышлял над только что совершенном им спонтанном брадобрействе. С чего это вдруг он пошёл на поводу у своих совершенно необдуманных эмоций? С какого такого перепугу? Прожив сорок два года на грешной земле, испытав взлёты и падения, любовь и измену, страсть и разочарование, попробовав на вкус горечь утрат, он научился быть трезвым и расчётливым. Прежде, чем принять решение, он всегда рассматривал проблему с разных сторон, а уж потом…

Нет, Сидоров, сказал он себе, ничего не возникает на пустом месте. Каждый поступок, даже вроде бы неосознанный, имеет первопричину. До сегодняшнего дня он и не задумывался о том, как выглядит и сколько седины скопилось в его бороде… Сегодня он встретил Альфреда и услыхал от него о смерти Катерины, узнал о Прохоре и чеченских отморозках. Дальше просто: Прохора нужно наказать. А кому это следует сделать? Ему, кому же ещё? Не Альфреду же Аркадьевичу, слабаку малахольному. В обличии бомжа отомстить Прохору не удастся, ведь надо близко к гаду подойти, вплотную…

Сидоров зашёл в «спальню». И там в окне сохранились стёкла, но только в верхних шипках, нижние были забиты фанерой. Свет падал спящему Альфреду на лицо. Альфред всхлипывал во сне, поскуливал, дёргал носом и губами, обнажая зубы. Щенок. Ну просто вылитый щенок. Жалкий, побитый, брошенный хозяйкой и уставший неприкаянно скитаться по улицам щенок. Спит и видит во сне своих обидчиков. А может быть, хозяйку…

– За что же тебя Катька полюбила?., – тихо сказал Сидоров.

Подушка в плюшевой наволочке совсем сдулась. Сидоров осторожно, чтобы не разбудить спящего Альфреда, вытащил её, придержав голову, пахнущую гарью, надул подушку и снова засунул под голову.

– Спасибо, Катенька, – пробормотал Альфред во сне, и его губы растянулись в добродушной и немного глуповатой улыбке.

– Не за что, – усмехнулся Сидоров и добавил: – По-моему, не за что тебя любить…

…Они с Катериной занимались любовью весь оставшийся вечер и почти всю ночь, уснули только под утро. Но выспаться им не дали. Длинный, настойчиво длинный звонок в дверь, потом удары кулаком, а быть может, и ногами. Наверное, тот, кто хотел попасть в квартиру, был абсолютно уверен, что хозяйка дома.

Сидоров посмотрел на Катерину, она лежала с закрытыми глазами, но не спала: под такой грохот и звон не проснулся бы разве мёртвый.

– Я закрыла дверь на внутренний замок, – сообщила она, открывая глаза и вздохнула, – от наружного замка у него ключ есть.

– Он, это…

– Стас.

– Стас? Кто такой Стас?

– Мой любовник. Теперь бывший. Наверное, его выпустили из милиции.

– Так вот почему ты сомневалась: приглашать меня к себе или нет, – догадался Сидоров.

Катерина не ответила.

– Надо открывать, – сказала она, вставая и набрасывая на точёное миниатюрное тело шёлковый халатик, – иначе дверь вышибет.

В дверь барабанили.

– Чтобы всякие придурки не могли выбить дверь, надо железную ставить, – посоветовал Сидоров.

– Ты боишься?

– Я?!..

Катерина затянула поясок халатика и пошла открывать, а Сидоров натянул штаны и поспешил за ней.

В прихожей у входной двери стоял молодой мужчина довольно внушительных габаритов. Сидоров оценивающе изучал соперника с порога спальни, а тот его пока не замечал. Пожалуй, Стас был чуть выше Сидорова, рост которого не дотягивал лишь несчастных четырёх сантиметров до двухметровой отметки на ростомере. Выше и намного тяжелей. Вроде бы не толстый, но малость рыхловат. У отставного любовника были безумные голубые глаза, всклокоченные светлые с рыжинкой волосы, совершенно рыжие усы, вислые, как у руководителя ансамбля «Песняры» Владимира Мулявина. Лицо Стаса было покрыто красными пятнами.