Текст книги "Осенний лист, или Зачем бомжу деньги"

7

Уходя в город, Сидоров привычно проинструктировал Окрошку, оставив его за себя главным на заводе на время своего отсутствия, и объявил это всем, кто в тот момент, находился в цехе. В принципе, объявления можно было не делать, все и так знали, что Окрошка – самый близкий Ляксеичу человек, его верный адъютант, секретарь и помощник, почти кореш, и что Сидоров всегда, когда покидает развалины дольше, чем на сутки, оставляет за себя Окрошку. Знали и принимали это, как должное.

Вообще-то корешей у Сидорова не было, существовала некая дистанция между ним и остальными бомжами. Сидоров был одним из них, так же, как они, каждое утро уходил в поиск, был одет так же, в тот же самый сэконд-хэнд с помойки, и даже разговаривал на понятном им языке. И, тем не менее, дистанция существовала. Не Сидоров её установил, бомжи сами, чувствуя превосходство Ляксеича в познаниях, навыках и интеллекте, отдавали ему должное, и к панибратству не стремились. Дистанция основывалась не на слепом подчинении, а на авторитете: на уважении личности Сидорова и на признании его заслуг перед вольным братством.

Особенно сильно авторитет Сидорова вырос, когда ему удалось договориться с бригадой сантехников, выполняющей какой-то заказ в близлежащем к развалинам коттеджном посёлке, и осуществить с их помощью врезку в теплотрассу. У сантехников имелось газосварочное оборудование, возможность стырить трубы и желание слегка подкалымить. И не важно, кто платит. А кавардак в делах и нерадивость руководства, царившие в периферийных подразделениях Чубайса, помогли обитателям развалин не замёрзнуть в лютые зимние морозы…

Сидорова после того случая зауважали. Сильно зауважали. Даже предложили переселиться из холодной гардеробной в другую бытовку, где было теплей, и которая находилась дальше от пролома в стене цеха. На второй этаж в кабинет начальника цеха Сидоров перебрался после избрания старшим на заводе.

Здесь Окрошка расстарался, мигом провёл пиар-компанию. Возражений ни у кого не возникло – ни против кандидатуры Сидорова, ни против факта избрания старшего.

– Ты что это затеял? – спрашивал у Окрошки Сидоров, услышав шушуканье бомжей у себя за спиной, увидев их взгляды и суетливое, скачкообразное мельтешение одноногого афганца-беженца.

– Старшим тебя хочу сделать, Ляксеич, – отвечал Окрошка, – старшим над всеми нами.

– Зачем это?

– Без старшего нельзя, Ляксеич. Никак нельзя. Перессоримся мы все без твоего мудрого руководства. Перегрызёмся насмерть.

– Так ведь раньше у вас никакого старшего не было. Как же раньше-то вы жили?

– А так и жили. Кто во что горазд.

Сидоров почесал макушку и пробормотал задумчиво:

– Да-а-а. Не может русский человек без руководства жить. Царя-батюшку ему подавай, мудрое руководство. Иначе ляжет и лежать будет, неизвестно чего ожидая… Ну, что ж? Попробую себя в должности императора всея развалин.

– Чего говоришь? – не расслышал Окрошка.

– Согласен, говорю. Собирай Вече народное.

Собрались все. Обсуждения, как такового, не было. Бомжи сразу после короткого вступительного слова Окрошки и представления всем известного кандидата принялись кричать:

– Любо! Ляксеича на царство!

Не поймёшь: то ли в шутку кричали, то ли всерьёз, то ли, одноногий их так научил.

С этого памятного дня кучка «искровских» бомжей должна была начать постепенное превращение в более или менее организованное сообщество – такая была программа у Сидорова, и он торжественно донёс её до собравшихся.

– Любо! – кричали бомжи, – Теперь у нас всё, как у людей будет! – До избрания Сидорова они себя, по-видимому, за людей не считали.

Окрошка был на верху блаженства. Отведя Сидорова в его новые апартаменты, он торжественно заявил:

– Теперь, Ляксеич, можешь на работу не ходить. Народ, тутошние бомжи то есть, тебя кормить обязаны. Как старшего над ними, начальника и благодетеля. А я всегда при тебе буду находиться. Тока кликни, и я на трёх ногах мигом прискачу.

Сам-то он, Окрошка, тоже наверняка на работу ходить не собирался. Но Сидоров тут же его огорчил:

– В поиск я буду ходить, как и раньше ходил. Я – здоровый мужик, и сам себя прокормить в состоянии. В нашей жизни бомжовой преференций ни для кого, по определению, быть не может. Уразумел?

– Чегой-то? Каких таких перфораций?

– А таких! Руководство нашим сообществом я буду осуществлять во внерабочее время. На общественных началах, так сказать. И ты губу не раскатывай. Завтра кем наряжаешься – беженцем или воином-интернационалистом?

Окрошка надулся, как мыльный пузырь, даже радужные пятна на щеках и лбу появились, и ушёл. Но через полчаса поскрёбся в дверь приёмной, лично установив этим некую субординацию, и когда Сидоров разрешил войти, сказал:

– Ты, Ляксеич, мужик мудрый. Всё правильно рассудил.

Окрошка был тёртым калачом и понимал: с начальством надо не конфликтовать, не дуться на него, а хвалить и всячески потакать, тогда всё путём будет.

– Молодец, что понял, – отозвался Сидоров, осматривающий буржуйку, подарок бомжей. – Так кем ты завтра рядишься?

– Афганцем. Народ наш что-то беженцев не очень…

Сидоров улыбнулся:

– Ладно, афганец, иди, отдыхай.

– А ты, Ляксеич, всё ж не забывай, кто тебя сюда привёл, – не удержался Окрошка.

– Не забуду, – пообещал Сидоров.

…Именно он, Окрошка, привёл Сидорова на завод в мае две тысячи первого года.

Он тогда, в роли глухонемого инвалида, собирал деньги с пассажиров пригородного поезда. А тут настоящие глухонемые – люди ущербные, а потому злые, и в силу одинакового изъяна организованные, выкинули бедолагу из электрички, как щенка, хорошо ещё, что на остановке, могли бы и на полном ходу. А остановка была – Шугаевка.

Окрошка собрал костыли, огляделся, и, заметив вдали оттаявшие дачные участки, решил, раз уж он тут оказался, проинспектировать их на предмет потенциальной добычи. Успешно просочившись на территорию садоводческого общества мимо сторожки, почему-то не облаянный собаками, Окрошка поскакал на костылях подальше от опасного места. На одном из участков увидел бородатого длинноволосого человека в бушлате и резиновых сапогах, что-то рвущего в огороде. С виду – бомж, но бледный. Бомжи, они и зимой загорелые, а к весне и вообще – чёрные, как негры. Грязь приобретению подобного оттенка тоже способствует.

– Э, мужик! – позвал Окрошка, – Ты там что, весенние подснежники собираешь?

Мужик поднял голову, и Окрошка поразился выражению его глаз. Они были серые, но казались белыми – выцветшими и какими-то неживыми. А лицо у мужика было худое и бледное, как у выходца с того света. Окрошка даже вздрогнул и незаметно перекрестил свой впалый живот. А мужик вдруг улыбнулся, но как-то грустно.

– А подснежники только весенними и бывают, – сказал он, – летом не растут.

– Да ну? – иронически произнёс Окрошка.

– Ну да, – в тон ему ответил мужик с неживыми глазами, – заходи. Перед калиткой стоишь.

– А это твоя дача?

– Моя. Заходи, не бойся.

– А чего мне бояться, я человек вольный. Захочу, и без твоего приглашения зайду, – и зашёл.

– Ты бомж? – спросил мужик, когда Окрошка подошёл.

– Это ты почему так решил?

– Сам же сказал – вольный человек. Да и воняет от тебя.

– Воняет, не нюхай, – обиделся Окрошка, но тут же забыл про обиду, – так ты лук тут собираешь?

Мужик пожал плечами.

– А я не знаю, что это, – сказал он, – Вышел в огород, смотрю – травка какая-то из земли пробивается.

– Это лук, – тоном специалиста заявил Окрошка, – солнышко пригрело, он и попёр из земли. Видать, осенью луковицы не все выкопали, в земле оставили. Вот он и прёт. Весна, всё к солнцу тянется. – Окрошка задрал голову, и, подставив щетинистые щеки лучам солнца, улыбнулся, – Весна! Тепло, как летом. Солнышко пригревает. Эх, окрошечки бы сейчас! К твоему луку огурчик бы, яичко, сметанку, колбаски бы… А давай окрошку сделаем? Чегой-то я есть захотел.

Мужик усмехнулся:

– У меня, кроме лука, к окрошке нет ничего.

– Совсем ничего?

Мужик отрицательно покачал головой.

– А чем ты питаешься? – поинтересовался Окрошка.

– Со вчерашнего дня ничем. Продукты были, но за зиму всё съел. Вчера последнюю горсть перловки сварил. А сегодня вот, – мужик указал на пробивающиеся из земли тоненькие зелёные пёрышки лука, более похожие на молодую осоку, – только это.

– Небогато живёшь, – констатировал Окрошка, – ты что, здесь зиму перезимовал?

– Перезимовал, – вздохнул мужик, – только надо говорить не «зиму перезимовал», а просто «перезимовал». Масло масляное получается.

– Грамотный? Как звать-то тебя, грамотей?

– Алексеем Алексеевичем Сидоровым.

– Длинно. А меня коротко зовут – Окрошка.

Сидоров скупо улыбнулся:

– Окрошка, потому что окрошку любишь?

– Не то слово. Я её, окрошку эту, каждый божий день есть могу, и не надоест нисколько. Даже зимой могу. И в завтрак и в обед, и заместо ужина. Ночью спроси: «Окрошка! Окрошку будешь?». Скажу: «Давай!». Окрошка – это ж сплошные витамины и удовольствие… Ну, ладно. Нет у тебя ничего, и ладно. Ты мне, Ляксеич, лучше расскажи, что делать будешь, коли у тебя кушать нечего. Ты что, и дальше будешь на этой даче сидеть? Ждать, когда плоды-ягоды у тебя на огороде вырастут?

Сидоров пожал плечами.

– Долго ждать придётся, – продолжал Окрошка, – что-то не пойму я. Жратвы у тебя нет. Денег, по ходу, тоже. На бомжа смахиваешь. Худой, одежонка так себе. Но жилплощадь, – он указал на домик Сидорова, вросший в землю, – вроде как имеется. Ты кто, Ляксеич?

– Да, наверное, всё-таки бомж, – предположил Сидоров.

Окрошка откинул голову назад, внимательно осмотрел нового товарища. Предложил:

– Напарником ко мне пойдёшь? Выглядишь подобающе для нищего. Как будто болел долго. Таким из жалости подают. Пойдёшь?

Сидоров не стал возмущённо отвергать предложение калеки. Подумал и согласился. К прежней жизни возвращаться он не хотел, а жить как-то было надо. Наплевать на всё и жить, вспомнил он слова капитана Мотовило.

Так он стал бомжом.

Окрошка, стуча костылями по бетонному полу, обходил вверенный ему Сидоровым цех, где проживало вольное братство. Встал он рано, бомжи вообще рано вставали – кто рано встаёт, тому бог даёт. Но Окрошка поднялся раньше всех. Прошёлся по бытовкам, колотя костылём в каждую дверь.

– Подъём, бойцы! – кричал он, как дневальный в казарме, – Подъём! Тревога! На зарядку становись! На туалет три минуты! Подъём!

– Щас встаём, – отвечали ему одни.

– Да пошёл ты! Сами знаем, – отвечали другие.

В умывалку не пришёл никто. За несоблюдение гигиены Сидоров их ругал, и многие его слушались. А Окрошку можно было и послать куда подальше.

Выпроводив всех (на заводе, кроме Альфреда, остался только один бывший уголовник, пожилой бомж по прозвищу Бирюк), Окрошка побрёл к лестнице. Альфред, наверное, ещё спит. Сидоров, уходя, приказал Окрошке никуда своего родственника не пускать, и вообще присматривать за ним.

Но Альфред не спал. Он стоял на площадке нижнего этажа, почёсывая под пиджаком искусанные за ночь клопами бока, и смотрел в тёмный провал лестничного марша, ведущего в подвал. Вся подвальная площадка и часть лестничного марша была завалена строительным мусором, оставленным ещё до конверсионного катаклизма прежним руководством завода. Да бомжи добавили сюда разного хлама, который даже им был не нужен.

– Что не спишь, родственник? – спросил Окрошка, – Я бы на твоём месте спал и спал. Да не могу, выполняю поручение Ляксеича.

– Выспался уже. Весь день вчера спал. А потом ночью ещё, – ответил Альфред и протянул Окрошке руку. – Меня Альфред зовут.

– Альфред? Нерусское имя. Еврей, что ли?

– Мама у меня еврейка. А отец русский. А ты что, евреев не любишь?

– Да мне похрен. У нас тут полный интернационал. Я, например, кто такой по нации – сам не знаю. Мама татаркой была, а кто отец – без понятия… Я так, просто спросил. Имя у тебя чудное. Язык сломаешь. Давай просто Альф?

– Хорошо, – согласился Альфред, – Мне теперь всё равно. Альф так Альф.

– Пошли, Альф, подремлем ещё чуток, – предложил Окрошка и сладко зевнул, широко открыв редкозубый рот.

– Не хочется, – ответил Альфред и снова посмотрел в темноту подвала.

– Что ты туда всё пялишься? – спросил Окрошка. – Там нет ничего интересного. Всё проверено-перепроверено на тыщу раз. Хлам один.

– Вспоминаю. Там должен быть вход в бомбоубежище. Дверь такая… железная.

– Нет там никакой двери, Альф. Я не помню, чтобы она там была. Не видел, значит, нет её. Факт.

– Есть. Точно помню. Я же в этом цехе много раз был. Работал я здесь на «Искре» когда-то.

Окрошка изловчился, и, переложив костыль из правой руки в левую, почесал у себя под лопаткой.

– Ну, и чего стоишь? – спросил он.

– А что делать? – не понял Альф.

– Иди и убедись, что её там нет. Или есть…

– Как же я смогу убедиться? Туда пролезть невозможно. Всё завалено.

– Разбери. Делать тебе всё равно нечего. На работу тебя Ляксеич пущать не велел. Разбирай себе потихоньку. А я пойду, вздремну малость. Что-то умаялся я, пока всех с постелей поднимал да из цеха выгонял.

И Окрошка ускакал в свою конурку, а Альфред, оставшись один, немного подумал и стал методично разбирать завал. Работа продвигалась медленно, потому что хлама было очень много, а проход узкий, и многие ступени в подвал оказались расколотыми и раскрошенными до основания. Из них торчали железные прутья арматуры. Можно было легко о них запнуться и разбить голову. К тому же, было темно: свет в цех проникал только через стеклянный фонарь на крыше, половина шипок которого была забита фанерой и досками.

Работа по расчистке лестничного марша заняла у Альфреда не меньше часа. На подвальной площадке было совсем темно, но глаза Альфреда уже привыкли к темноте, к тому же он вспомнил совершенно отчётливо, что дверь в бомбоубежище находится справа. Он чуть ли не воочию увидел её, покрытую толстым слоем зелёной краски, широкую горизонтальную скважину внутреннего замка и могучие стальные петли.

«Ну, можно считать, дверь нашёл, – подумал Альфред, – А как открыть? Без ключа-то?»

Но попыток проникнуть в бомбоубежище, в котором, по его мнению, вполне могло находиться что-нибудь интересное, он не оставлял. А если даже там и нет ничего, всё равно – лишнее жизненное пространство бомжам не помешает. Должен же он, новоиспечённый бомж, внести скромную лепту в улучшение быта вольного братства.

Альфред попытался подойти к двери ближе, но не смог: путь преградила куча старых рулонов рубероида. Бомжи их не взяли потому, что добыть из кучи и использовать было невозможно: рубероид спёкся, и вся куча представляла собой монолитную глыбу, состоящую из картона и битума. Альфред ухватился за один верхний рулон и попытался оторвать. С трудом, но это ему удалось. Остальные рулоны тоже отрывались, правда, Альфред обломал все ногти, пока смог расчистить проход к двери. Откинув от себя последний рулон, он услышал цоканье Окрошкиных костылей и увидел луч света, нервно прыгающий по кучам мусора.

– А раньше ты не додумался фонарь принести? – раздражённо спросил он у остановившегося на последней ступеньке Окрошки.

– А у тебя языка нет попросить? – в тон ему ответил одноногий бомж.

– Я же не знал, что у тебя фонарь есть.

– Что я, хуже других? Почему бы мне фонаря не иметь? Да и мусор таскать, зачем тебе фонарь? Пока ты упражнялся, батарейка села бы к едрене Фене… Ну, где тут дверь твоя? – Окрошка направил луч фонаря прямо Альфреду в глаза, тот прикрылся рукой, сказал:

– Правей свети. Вот дверь. Говорил же, здесь бомбоубежище.

– Ух, ты! Правда. Дверь. Что не открываешь?

– Закрыта она, наверное…

– А ты пробовал? Пробовал, говорю, за ручку потянуть?

– Не-а…

– Так попробуй. Чего встал, как статуя?

Альфред подёргал ручку, дверь стояла мёртво, словно ручка была прикручена к самой стене.

– Говорю же, закрыта, замок тут. Да и не может она быть открытой. В бомбоубежище всех и каждого никогда не пускали. Это объект гражданской обороны.

– А ну, дай. Отойди в сторону. Малахольный. Гражданская оборона! Объект! – разорялся Окрошка, – Дай я попробую. Фонарь лучше подержи. И костыли. Родственник!..

Окрошка упёрся единственной ногой в порог, и, ухватившись обеими руками за дверную ручку, потянул дверь на себя всей малой массой своего тщедушного тела.

Ух! Эх! Кряк! Дверь стояла мёртво, как приваренная.

– Хрен там! Закрыта, сволочь! – обиделся на стальную дверь Окрошка.

Пнул бы со злости, да как-то неудобно, с одной-то ногой.

– Говорю же, закрыта, – снова повторил Альфред, – её только автогеном можно взять.

– Автогеном? – Окрошка почесал затылок, – Где его взять, автоген твой? – и вдруг, ухмыльнулся, – А я знаю, кто нам поможет! Хоть какой-то с него прок будет. Жди. Я сейчас. Одна нога здесь…

Окрошка не закончил фразу, потому что продолжение звучало бы явно преувеличено. Он быстро поскакал по лестнице наверх. Оставшись один, Альфред присел на рулон рубероида. Фонарь выключил, чтобы батарейки не сели раньше времени.

Он почему-то вспомнил последний день работы на «Искре». Уже почти всех уволили, осталось только руководство, кое-кто из рабочих, в основном из обслуги, малоквалифицированные, да секретари цеховских начальников.

На лестнице туда-сюда сновали люди, вынося стулья, кожаные кресла и прочую мебелишку. Телевизор «Изумруд» пронесли мимо Альфреда, за ним холодильник «Саратов», в коем начальник цеха, по-видимому, охлаждал водку и боржом. А шестеро рабочих в синих комбинезонах стояли у двери приёмной и жёстко матерились, обсуждая процесс транспортировки вниз по лестнице тяжеленного насыпного сейфа. Сейф угрюмо стоял рядом и казался неподъёмным.

Подобное столпотворение в этот день происходило во всех цехах. Имущество выносилось, грузилось на машины и увозилось в неизвестном направлении. Куда конкретно вывозились вещи, и куда потом они девались, Альфред не знал. Этого никто из рядовых тружеников завода не знал. Может, они прямиком развозились по квартирам и дачам руководителей подразделений, а, может, разгружались на какой-нибудь складе и запирались на замок. А потом на этом складе появлялись высокие начальники, возможно, с жёнами, и распределяли между собой – кому что.

Во взрывной Альфред зашёл, чтобы увидеться с Наденькой. И проститься. Несколько дней назад Наденька сказала, что придётся ей возвращаться к родителям в деревню, из которой совсем недавно перебралась в город делать карьеру и устраивать жизнь.

Наденька стояла посреди приёмной, пол которой был засыпан старыми газетами, листками инструкций, цеховых приказов и распоряжений. Глаза у неё были на мокром месте.

– Что мне теперь делать, Алик? – спросила она у вошедшего Альфреда, глотая слёзы.

Альфред растерялся и не ответил.

– В деревню? – с надрывом продолжала Надя, – Свиней кормить? Корову доить? Спину на огороде ломать с утра до ночи?

– А… что?., – заикаясь, стал лепетать Альфред, – Что?.. Что делать?..

– Вот и я не знаю, что! Не хочу я в деревню. Я там превращусь… в старуху я там превращусь. Не пройдёт и полгода.

До превращения Наденьки в старуху было ещё ой как далеко, она преувеличивала. Во всяком случае, больше, чем полгода.

Альфред смотрел на Наденькины трясущиеся губы, на её слёзы, дрожащие на кончиках пушистых ресниц, и молчал. Он не знал, что сказать, не знал, что посоветовать девушке, к которой, в принципе, был неравнодушен, но… Но что он может сделать, если и сам не знает, куда ему идти и на что жить? Какое-то время, конечно, можно посидеть на шее у мамы, но одно дело – родной сын, а с Наденькой? Нет, двоих мама на шее не удержит.

Так он ничего и не сказал Наденьке. Из кабинета раздался голос начальника цеха, приказывающей ей зайти за получением очередного распоряжения. Надя ушла к начальнику, а Альфред, смалодушничав и воспользовавшись отсутствием девушки, потихоньку ретировался.

Больше они с Наденькой никогда не виделись. Наверное, уехала всё-таки в свою деревню…

Окрошка вернулся не один. За его спиной шёл высокий худой старик с белой головой и котомкой на плече.

– Эй, Альф! Ты там не уснул? – окликнул Альфреда Окрошка, который, со света не мог разглядеть его, сидящего на рубероиде, – А, вот ты где! Дай-ка мой любимый фонарь. Сейчас мы эту дверь вскроем, как банковский сейф.

Бирюк коротко кивнул Альфреду и сказал Окрошке:

– Свети сюда, на замочную скважину, ёшкин кот, – голос у Бирюка был грубый, хриплый, – а сам отвернись.

– Секреты мастерства раскрывать не хочешь?

– Глаз у тебя, Окрошка, нехороший.

– Чем это, интересно знать, тебе мой глаз не нравится?

– Глупый он у тебя и завистливый. Будешь смотреть – не смогу замок открыть.

– Завистливый, говоришь? – Окрошка не стал повторять первого определения, – Хорошо, вообще смотреть не буду, – он отдал фонарь Альфреду, – пусть вот он тебе светит, если тебе мой глаз не нравится. А я отдохну пока.

Он отошёл назад, нашёл удобное место на куче рубероида, пристроил свою тощую задницу, и, обиженно засопев, стал ждать. Бирюк порылся в котомке, извлёк какую-то железку и принялся ковыряться ею в замке. Возился он совсем недолго, буквально, через десяток секунд Альф услышал скрежет – это ригеля из стен стали рывками вползать в дверное полотно.

– Хороший замок, – одобрительно произнёс Бирюк, – прочный, и совершенно не заржавел. Только простой, как чукча. Без секретов. Ну, что? Дело сделано.

– Дай-ка, дай-ка! Пусти, – Окрошка мигом поднялся с кучи, и, отодвинув Бирюка костылём в сторону, подошёл к двери, – открывай. Что стоишь, как обмороженный? Альф, ты что, не слышишь, давай, открывай свой Сим-Сим.

Альфред потянул за ручку, и дверь медленно открылась, тяжёлая стальная дверь в бомбоубежище, построенное и оборудованное во времена, когда угроза ядерного нападения капиталистических агрессоров ни для кого не казалась пустым звуком. На Альфреда пахнуло сухим холодом и запахом пустого помещения, точнее, отсутствием каких бы то ни было запахов. Он посветил фонарём, и яркий луч света выхватил из темноты стеллажи, на которых стояли какие-то ящики. Много ящиков.

– Ни фига себе! – выдохнул Окрошка, – Интересно, что там внутри, в ящиках в этих? Может, консервы?