Текст книги "Покурить оленя в Гарманде. Ироническая проза"

СТЕНКА НА СТЕНКУ

Начало девяностых. Гремят на магаданских улицах взрывы. Выясняют отношения люди бизнеса. Напала орда, сожгла киоск напалмом. Ответное сожжение киоска. А мы просо сеяли, сеяли, а мы просо вытопчем, вытопчем. Дом политпроса, – шутка того времени. Вы у нас взорвали «Тойоту», а мы ударим по вашей «Мазде» белорусским «МАЗом». Бензин пока что есть, динамита хоть отбавляй. Кроме того, город наводнен пороховыми средствами для фейерверков. Вот и устроим праздник огня. Иван Купала огненный. Как вам? На стенку лезете? Мы и стенку с вашим стендом сожжем. Но бывают сражения не столь заметные для окружающих, поскольку растянуты во времени.

Дом на главной улице Магадана, в котором касса филармонии, как бы отступил на полкорпуса в глубину двора от красной линии, дав приют десятку рябин и кустам шиповника. Единственный в своем роде пятачок зелени на весь город. На торцевой стене этого полузамкнутого дворика долгие годы висел огромный плакат, выполненный из добротного авиационного алюминия. Но краска облупилась до такой степени, что непонятно, что он воспевал – то ли дружбу народов, то ли счастливое детство.

Под плакатом на металлических столбах – выполненный по всем канонам сварочного конструктивизма стенд филармонии с оконцами, куда вставляют афиши приезжающих на редкие теперь гастроли эстрадных звезд. Под ними любил гулять мой кот Макс, что-то вынюхивая и притаиваясь. А я в это время успеваю досконально изучить афиши и никак не наберусь решимости заглянуть в кассу и купить билет на концерт. Какие-то физиономии запечатлены – не внушают доверия. Им бы на свалке работать, мусор хоронить, а они в артисты пошли. Впрочем, внешность обманчива, как никогда.

В один прекрасный летний день на траву возле стенда кто-то сложил стопкой щиты из древесноволокнистых плит, прибитые на каркасы из не ошкуренных реек. Видимо, подоспела замена стершемуся плакату застойных времен. Новый должен был славить Магаданскую товарно-сырьевую биржу.

Прошла неделя, другая, месяц прошел. Щиты под воздействием дождей, собак и кошек стали терять форму и цвет. Рассыпаться, как песочные пирожки. И вот 13 июля поверх алюминиевого плаката на стене распластался древесноволокнистый. Но что такое? Текст ошеломляюще неожиданный: «Золото делового мира. Магаданвнешторгбанк». Смелое сочетание золотого и черного цветов. А что же биржа? Несколько ее щитов прислонили к афишному стенду, а два только сдвинули, обнажив траву, которая без солнца выбелилась, как волосы модниц от перекиси.

Прошло несколько дней, и на брошенных щитах стали играть девочки – с куклами, кошками. И так весело и затейливо, что душа радовалась. Но длилось это недолго, недели через две брошенные древесноволокнистые, которые вряд ли прочнее картонных, плиты оказались во многих местах продавлены – не алюминий же. Только каркас остался. И дети перестали здесь играть. А трава пробивается, как сквозь кости черепа в легенде о вещем Олеге.

Что же биржа, почему она бросила свое имущество? Да, говорят, она еще 19 февраля ликвидировалась. Нечем торговать. Ни товаров, ни сырья. Производство идет на спад. Выгодно лишь деньги продавать. Вот банки и проявляют активность, даже забираются на торцевые стенки.

Щиты биржи кто-то увез, должно быть, на дачу, теперь каждая щепочка в цене. Трава на следующий год выросла на этом месте сочная, зеленая. Но мы с котом не ходим уже гулять в скверик. На первом этаже поселились коммерсанты и тихо, без динамита, отрезали у нас парадный вход, а мы теперь ходим домой через второй этаж, гуляем на заднем дворе, то и дело прячась от собак. Ладно, уж, пусть хоть так. Лишь бы воевать ни с кем не затеяли. А то дома лишишься – к бабке не ходи. Не хотелось бы стать для них живым щитом…

Прошло еще два или три года курсом доллара. Город к 60-летию готовится. Глядь, снимают щиты-то. И то, что под ними – алюминиевые – тоже. Так и не узнал, что там было, металл хороший, хэви метл, прямо скажу, можно было много лопат для уборки снега наделать.

Про банк молчу. Он целое здание занял поблизости. Сменил имя. В глубине жилого квартала. Подходишь – издалека священный колотун настигает. Какая уж тут реклама на древесноволокнистых плитах!

На этом, конечно же, история не заканчивается. Одно панно сменяется другим. Вот призывают заглянуть в магазин за музыкальными кассетами и дисками. Потом тут и аптеке место нашлось. А когда 70-летие города отпраздновали, нужда в дисках и кассетах отодвинулась, аптека разботвилась, я там жене мятный чай покупаю, а себе – крем антидиабетный. Торцевая стенка интригует, зовет арендовать рекламное место. На мой взгляд, дешевле квартиру снимать.

ВАСЮЧОК

Васючка в детстве звали Глиста – за худой скелетный вид, прозрачные щеки и уши. Бабушка лечила его медом в смеси с орехами, шоколадом и барсучьим салом, а по вечерам снимала порчу наговоренным топленым воском.

К двенадцати годам жизни это настойчивое лечение возымело действие: Васючок стал наливаться соками на щеках и розовым жирком на шее.

В конце концов, он превзошел все ожидания бабушки, и та ушла в иной мир с чувством исполненного долга, высушив свое тело до состояния святых мощей. Васючок полюбил еду страстно, как Ромео Джульетту, посвящал ей все свободное время, а сны его были пропитаны пищевыми видениями и ароматами. Однажды он даже написал две стихотворные строки, после того, как отведал жареных свиных мозгов: «Мозги! Не видно ни зги!»

Основательно повзрослев, Васючок окончил курсы сварщиков и стал дипломированным специалистом, хорошо зарабатывал и достиг 320 килограммов веса. Пять человек поднимали его по лестнице, усаживали в рабочей зоне, и он трудился, не сходя с места и напевая, до обеда. В обед съедал трехлитровую банку щей, завернутую в одеяло для сохранности тепла, котелок каши и два десятка котлет с жареной картошкой. Выпив литр компота, он застывал с блаженной улыбкой в течение получаса, просыпался от собственного храпа и начинал перевыполнять норму, встав на трудовую вахту в позе «сидя». Тогда он более всего походил на свою кличку – «Сало с глазами».

Несмотря на свою малоподвижность, работал он весело и споро до вечера, а там пять человек спускало его по лестнице, как несгораемый сейф с государственной тайной жизни, усаживало в автомобиль и отвозило домой к ужину. Васючок был душой компании и даже любил, когда над ним подшучивали. Над его толщиной, будучи уверен, что у него такая широкая кость и могучая наследственность.

Но однажды какой-то зверь проснулся в нем. Во всяком случае, не хорек. Ребята со стройки гуляли у него дома, и один новичок перешел роковую черту. Переперчил с шутками. Васючок навалился на него всем корпусом, и последствия были ужасны: тщедушный малый оказался раздавленным в лепешку. Судебный медик записал в замешательстве: «Причина смерти: столкновение со слоном». Характер телесных повреждений давал основание сделать такое заключение. Суд над Васючком тянулся долго, так как возникло недоумение по поводу орудия убийства, столь причудливо совмещенного в единое целое с обвиняемым.

В тюрьме Васючок полегчал до 80 килограммов и с ужасом ожидал, когда свобода воспримет его радостно у входа. Правда, за эти восемь лет случилась перестройка, либерализация, подорожание продуктов и демократизация пенициллиновых учреждений. Стройки замерли, сварщики переквалифицировались в бизнесменов, и подъемные краны покрылись толстым слоем ржавчины, похожей на шоколад.

Однажды его осенило. Наслушавшись рекламы, целый день Васючок трудился над листом древесноволокнистой плиты и перепачкался по уши в краске. Вечером он легко вскарабкался на башню строительного крана и прикрепил свой плакат «Коррекция фигуры по новейшим технологиям!» Он был уверен, что дяди-надзиратели не откажут ему в создании малого предприятия, куда бы на платной основе брали на тюремный паек желающих похудеть.

Все им тюрьма не курорт, – ворчал Васючок. Тюрьма лучше курорта. Тюрьма – дом родной. Скоро он вышел на волю и подрядился торговать препаратом для похудения. И изрядно в этом преуспел, смело манипулируя собственными фотографиями в разных весовых категориях. А еще ему сказали, что, возможно, в детстве его мучили глисты. С этими дармоедами уж точно, не растолстеешь.

ВРЕМЯ ПИТЬ БОРЖОМ

Оскар Чемоданов, прозванный из-за своеобразия фигуры «Рюкзак», поехал на пару месяцев из Магадана для романтики и заработка на опасное производство, где при температуре окружающего воздуха минус шестьдесят днем и ночью летает окалина, стальные стружки и опилки – как туман или снежная пыль. Техника безопасности предписывала носить защитные очки. Оскар же всякий раз забывал напялить их себе на нос, пока однажды мелкая металлическая стружка не вонзилась ему в глазное яблоко, наподобие бревна.

Там, где работал Чемоданов, на строительстве горно-обогатительного комбината в сопках со следами космической катастрофы, не было врача-глазника и электромагнитного оборудования, чтобы вынуть опасную соринку. А бросить все и немедленно улететь в город, пока не кончился срок, оговоренный контрактом, он тоже не мог.

Глаз пострадал довольно сильно, острота зрения понизилась. И все дни до отъезда он исправно напяливал защитные очки с бледно-оранжевыми фильтрами, ощущая грусть на фоне физической боли. Грохот строительных машин напоминал ему сочинения любимой рок-группы, под звуки которой он ловил с магаданскими друзьями из полубогемы убогий кайф. Хотелось вновь, закрыв глаза, надорваться в нирване, разрываемой грохотом в клочья.

Вернулся Оскар на вертолете в город, доехал на такси до дома, почти не пользуясь глазами, полез в карман за ключами, долго не мог их разыскать и огорчился: не потерял ли. Глядь, а надобности в ключах нет: дверь выломана, и давно, поскольку барахлишко все уворовано. Остался, в чем был. На стройке робу выдавали, думал ее привезти, но ее там отбирают и жгут: что-то такое накапливается в ткани, какая-то субстанция, не поддающаяся стирке. Жаль. А воры унесли даже то, что сам собирался выкинуть, да нужного градуса решимости не набрал. Не было ощутимого толчка колена судьбы в пятую точку.

До отъезда на стройку родители детей, которых Оскар по роду службы опекал на станции «Юный Архимед», предлагали помочь установить железную дверь, но он все отшучивался и отнекивался, а после взлома и кражи в два дня справил себе бронированный люк от подводной лодки, сигнализацию с ракетного комплекса, уворованную по конверсии, которую ему неудержимо хотелось назвать конвульсией, и купался в волнах довольства.

Конечно, было жаль унесенного видеомагнитофона, телевизора, одежды и пудовых гантелей, но, лежа на старой кушетке, милостиво оставленной взломщиками, пусть даже из-за ее высокого износа, он испытывал неведомое прежде чувство защищенности и легкости необыкновенной, будто жизнь начиналась заново. Пора, пора обновлять обстановку, ремонт сделать по европейским стандартам, поставить джакузи. Все можно себе позволить, если годик-другой поупираться на валютной стройке.

Мы им покажем кузькину мать! Оскару вспомнился кумир его юности Хрущев, лозунги тех лет, первый космонавт, и он прослезился и тут же легко разрыдался в голос, стесняясь небывалой прежде сентиментальности и пугаясь внезапной боли в груди.

Оскара одолевал навязчивый кашель, и он был вынужден, в конце концов, обратиться к врачу, заодно вынуть из глаза злополучную стальную занозу.

Картина (рентгеновская) оказалась настораживающей: одно легкое давало тень, предложили госпитализацию, но он отнекивался и отшучивался, мол, что поделаешь, – придется бросить курить и начать пить боржом.

«А если это все-таки СПИД? – промелькнуло в мнительной голове Оскара, получившего два таких ошеломляющего урока подряд. – Что ж, тогда перейду на безопасный секс!»

Процесс в легком пошел неожиданно быстро, гораздо стремительнее, чем тот, который имел в виду наш первый президент. Памятуя его имя всуе, Оскар размышлял о том, что мы научились молоко паковать в картон, колбасу и рыбу в вакуум, а боржом в пластик, это великолепно, но для этого не стоило разваливать громадную страну, раньше надо было отцам и отчимам народов (сукины дети!) пить боржом. Да и так называемым простым людям тоже не мешало бы это делать, но не вырубать виноградники.

Жаль было и ушедшую своим, не лучшим, путем, Грузию, где жило немало друзей и кунаков, где столько нарзана и боржома, что течет он, не выпитый, в горах Кавказа сам по себе, оздоровляя, может быть, диких коз на кручах выше облаков, да усталых ангелов.

Увы, не пью вазисубани, а так хотелось после бани!

Оскар решил слетать туда и увидеть великолепие и буйство природы, быть может, в последний раз. Стал собирать деньги с должников, а две-три добрые души ему дали в долг, фирма заплатила, хватило на билет, но холодный ветер космоса, почти такой же, как на стройке, налетел и настиг его на взлете – в салоне аэробуса и сдул его душеньку, как пушинку с ладони.

В это же мгновение стартовала в вечность душа какого-то певца или, точнее, композитора, чьи произведения при жизни Чемоданову никак не удавалось послушать, поскольку он увлекался андеграундом, хипповал и запойно дружил с непризнанными художниками и их натурщицами.

А этот, Болонкин, жил за стенкой, сторожил детсад, а остальное время бацал на рояле, обшитом войлоком, в комнате без акустики, но имел в активе ежедневно одно-два пожелания «чтоб ты сгорел!» и впрямь сгорел, задохнувшись в постели, решив в последний миг, что неплохо было бы бросить курить, а пить только безалкогольное пиво и даже боржом, спать на асбестовых простынях с алебастровыми дамами.

Все гениальное просто, даже дебильно, и вскрытие показало, что обработка Болонкиным «Чижика-пыжика» превосходит все известные в мире оркестровки данного народного произведения, а оригинальное сочинение «Сидит ворон на дубу, дуба-дуба, дуба-дуба, дуб-дуб-дуба» предвосхищает меломанические веяния двадцать первого века.

Кандидат исторических наук Татищенко, проводя археологические раскопки новейшего культурного слоя, натолкнулся на партитуру этого произведения, неведомым образом склеившуюся с листком, исписанным, как показали дальнейшие графологические изыскания, рукой «Рюкзака»: «Мы не страусы, мы не прячем усы в трусы».

Даже беглый сравнительный анализ показал, какая взрывная творческая сила кроется в посмертном сочетании музыки и текста, каким зовущим и влекущим в кущи и гущи могло бы оказаться содружество этих так и не признанных талантов.

Татищенко перерыл весь мусорный контейнер, поскольку свою кандидатскую диссертацию о первых ревкомах он защитил на материалах, добытых в столь же экстремальных поисках, но ничего конгениального найденному уже не встретил. И не скрывал своего огорчения. Когда-то оно доводило до изжоги. Пока он не воспитал в себе диалектическое чувство времени – блаженных секунд пить мелкими глоточками боржом и мгновений деликатно сливать воду.

Пейте и вы, друзья, на здоровье! Эксклюзивный дистрибьютор желает вам всегда быть при деньгах и в соответствующем настроении.

РОКОВОЙ ФОТОГРАФ

В последний день медового месяца Ивановы устроили генеральную уборку жилища – трехкомнатной квартиры, доставшейся от его родителей, уехавших на материк. Людмила с ног валилась, когда руки дошли до шкафа. Стирая пыль, заметила в паутине толстый черный пакет, из которого сразу же, будто намыленные, посыпались фотографии, сплошь женские портреты. Молодые милые мордашки, неотвратимые, как уголовное наказание, и в таких количествах, что ни встать, ни сесть, ни выпить, ни съесть.

– Иванов, – вскрикнула юная особа испуганным жестяным голосом, опускаясь рядом с тазиком с водой. – Что это значит? Да выключи же ты этот дурацкий пылесос! Что это за цветник? – Она поднесла к самому носу мужа, будто он был близорукий и без очков, одну из фотографий.

– Пленка 65 единиц, диафрагма 8, яркий июльский день, объектив «Таир-3».

– Что ты мне голову морочишь?

– Рассказываю, Люля. Стою с «Зенитом» возле почтамта, в телефонной будке. Смотрю на прохожих. Я раньше такой оптикой белок снимал, глухарей. Бескровная охота. Потом надоело. Дай, думаю, гляну в человеческие глаза. Как видишь, получилось.

– Что получилось, что? – пугаясь называть вещи своими именами, пролепетала Людмила. – Снайпер выискался! Что у тебя с ней было?

– Диплом.

– Теперь это так называется?

– На другой выставке еще один диплом.

– Ну, олух! Ты с ней встречался, спрашиваю.

– Ну да. Она меня подкараулила. Гони, говорит, портрет. С ножом к горлу пристала.

– А ты ей: раздевайся, будем сниматься? Что, покраснел? Ишь, заморгал как! Меня не проведешь! Я тебя насквозь вижу! Ты ее обнажал! Да?

– Все не так, не упрощай. Понимаешь, неуклюжая особа. Проявитель на себя опрокинула. Хорошо еще, стиральный порошок был. Застирали и на электроглянцевателе высушили.

– Да? А что у нее под платьем было? Только правду! Голую правду! Как она без платья выглядит?

– Скажешь тоже! Я отвернулся. И все. Инцидент исчерпан. Правда, пришла потом зареванная. Выхожу, мол, замуж. Ну, в добрый час, – говорю. За кого, поинтересовался из вежливости. Ни за кого конкретно. После выставки, видите ли, обуяли преследованиями, раньше будто бы не замечали ее прелестей. Самой диво. Стало быть, раскрыл всем на нее глаза. Ну и ладно, говорю, давай провожу до такси.

Людмила загадочно повеселела, выбрала из пачки очередной портрет.

– Сложные условия съемки – в театре. Света практически никакого. Как в конце туннеля. Пришлось финидоном негатив вытягивать. Принес в фотоклуб. Ребята рекомендовали на выставку. Ну и серебряная медаль. Как на собачьей выставке любимому пуделю. Потом та девушка-серебрянка подкатила, как тошнота к горлу: научите вашему искусству. Такая коню голову отвинтит, море зажжет с одной спички. Не отвяжешься. Зачастила, научилась пленку заряжать в кассету, правда она всякий раз оказывалась засвеченной. Как-то раз приходит с красными глазами: давно хочу сказать, что выхожу замуж. Слезки на колески. Дал воды. В рев. Пришлось врача вызывать. Увезли на «Скорой». Под утро звонят: мол, с вашей женой все в порядке. Небольшое отравление. Жить будет. И ребенок тоже. Прибежал в больницу разбираться, так не пустили. Не муж – проваливай прочь. Вернулся, засел работать, думал, теперь-то никто не станет дергать. А проявителя нет. Что хочешь, то и думай.

Людмила печально улыбнулась, явно не веря россказням мужа, выбрала еще одну фотографию, желая поймать на обмолвке или нестыковке деталей, вела свое расследование по законам женской дедукции.

– Эту девушку сфотал на заводе. Света много, условия съемки прекрасные. Редактор попросил сделать несколько портретов передовиков. Пришел я в сборочный цех, а там одни девчата. Заснял всех, кого нужно. Напечатали в заводской многотиражке. Через месяц зовут в клуб на свадьбу. Комсомольско-молодежную. Навожу объектив на невесту, а она сияет: вы моя судьба: только ее личико появилось в газете, ребята стали табуном бегать. Вот и свадьба. Потом их стали играть по две в неделю. Девчата по две нормы на конвейере дают, чтобы в газету попасть. Не фотограф, а маклер из брачной конторы. И каждая готова утопить в слезах благодарности.

– Ну-ну… Ты их что? Сознайся, иначе хуже будет.

– О чем ты говоришь, Людмила! В мыслях не было. За кого ты меня принимаешь?

Возмущение Иванова было столь сильным, что молодая жена почти ему поверила. Ей даже подумалось, что она обидела его. И она отработала обратный ход.

– Иванов, а почему я позже всех узнаю, что ты такой мастер? Сделай мой портрет! И научи фотки делать!

– Я, значит, портрет, а ты… нет уж, спасибо. Если уж быть честным, я тоже из-за фотографии на тебе женился. Шумков тебя скрытой камерой достал.

– Господи, странные вы ребята. Пока, значит, птичка не вылетит, слепые ходите. Душа ваша – лес дремучий! А я, значит, ушки развесь и верь?

Слово за слово, конфликт назревал. Но тут молодожену внезапно пришло озарение. Вспышка отваги осветила его личный «дом советов». Как бы резвяся и играя, стал он снимать жену и сверху, и снизу, и в кофточке, и без, будто фотомодель какую-то с резиновым мотором. Небрежно, как фараон рабынею, вертя и помыкая. Покрикивая на предмет обожания, как на паршивую собачонку.

Людмила присмирела, посерьезнела, хоть и сдерживалась из последних сил. Разве не любопытство – главная черта женщины? Скоро они засели в полумраке лаборатории, освещенной красной лампой, какой-то особенной, потрескивающей наподобие головешки костра, заставляющей быстрее бежать кровь по жилам. Красный цвет особый, он как вино. Ссора рассосалась бесследно. Он любил ее так, будто эта любовь была многократно усилена финидоном.

Не оправдались его опасения, что фотография может послужить причиной разрыва. Ни фига, как говорят в народе. Людмила проявилась в ином свете. Дело в том, что вскоре случилось важное событие: у тех посторонних молодоженов, сведенных в семью фотообъективом, родился ребенок, и Иванова уговорили присутствовать на семейном торжестве. Конечно же, он не забыл фотокамеру.

Началась новая струя – запечатление младенцев. А в этом деле родители ненасытны, готовы каждый час фиксировать фазы «нашего» роста. И детишки, надо сказать, здоровые и упитанные произрастают. Как с плаката. Отличаются фотогеничностью и милой улыбкой.

Людмила в ЗАГС устроилась работать. Любила она и умела радоваться чужому счастью, а без этого и своего трудно добиться. Ну и муж у ноги, под присмотром. Ей даже нравилось внимание слабого пола к Иванову. Любила с огнем поиграть, что ли? Интуиция изнутри ею командует, а в мысли не облекается. Может быть, к лучшему. Именно интуиция подсказала новую головную боль.

Натравила мужа на одну разводящуюся парочку. Прощальное танго. Черти что! Дабы не огорчаться, он не перечил, снял двойной портрет, и столько там оказалось подтекста, раздумчивых вздохов и не расплесканных слез, а также щемящей нежности, что через несколько дней распадающаяся парочка забрала заявление. То-то же! Людмила не удивилась, будто так и надо. И облегчение ей моральное настало. Очень уж не нравилось расторжение брака регистрировать.

Но больше всего она ненавидит выписывать свидетельства о смерти. Рвать в тоске и печали личное сердце. Очень уж ей хочется порой призвать Иванова вмешаться. Если вдруг отважится и… Ну, вы об этом первые узнаете.

ПОДЗЕМНОЕ ОЗЕРО

Задержишься на работе, бредешь по улице, и что-то в тебе непонятное творится, неудовлетворенность какая-то обуревает, хотя усталости нет. Будто день провел вполсилы. Не насытился радостью бытия. Почему? И вдруг осеняет: а ведь светлынь на улице, солнце бежит по сопке по-мальчишески неутомимо, и совсем еще не скоро ночь.

Весна, что и говорить! Ручьи – как ошалелые. Бурлят, переливаются через бутылочные стекла и отходы стройматериалов. И широким потоком под наш дом. Втекают, и никакого стока. Куда только деваются? Третий год собираюсь выяснить. Но недосуг. И вообще как это сделать? Неловко людей дергать. Может быть, в Академию анонимно позвонить? Вдруг какое-нибудь подземное озеро найдут с подводной лодкой капитана Глухо-Немо? А если не найдут? В паникеры запишут. А могут и так: подземного озера, конечно, нет, – скажут, – но почему ты государственную тайну выдаешь?

И еще одна загадка неразгаданная, возможно, связанная с первой: торцевая стена нашего дома облупилась, да так, что проступил огромный нерукотворный портрет Карла Маркса. Страшно неудобно это сознавать и неловко об этом говорить. И еще мне думается, не влетит ли кому-то за такое идеологически невыдержанное облупление. Конечно, не сталинские времена, но кто его знает!

– Любуетесь? – уверенный женский голос заставляет вздрогнуть, честнее сказать, подпрыгнуть от неожиданности и залиться багровой краской. Я знаю, что никто не может подслушать мои мысли о портрете отца-основателя, но я ничто с собой поделать не могу. Я готов сам себя расстрелять перед строем за трусость и моральную несвободу…

– Природой, говорю, любуетесь? – лицо этой женщины явно знакомое, вернее, примелькавшееся. – Небось, у телевизора все вечера просиживаете, а на люди вас не вытянешь. Игнорируете? А, между прочим, у нас БХЧ действует – клуб замечательных встреч. По последним буквам сокращение. Оригинально?

– Да, но… – кажется, я начинаю приходить в себя и обретать самообладание. Конечно же, она ничего не знает. Отлично. Может быть, комплимент ей отпустить для отвода глаз и зондажа остроты момента? Но для этого необходимо дослушать ее словесный фонтан. Спокойно и не дергаясь.

– А народ у нас собирается замечательный. Василия Ильича взять, к примеру. Амбалова, то есть. Докер он, столько тяжестей перебросал, цемента одного – город на десять тысяч жителей можно построить. А в свободное время… Покер? Нет, считать любит. Кубический корень в уме извлекает. Бухгалтерша однажды на три копейки ошиблась, так он обнаружил. Доплатили. Он финансово-экономический институт окончил.

Или вот Колбаскина Антонина Платоновна – в сосисочном отделе торгует. Недавно мы подсчитали, и оказалось, что проданными ею сосисками можно два раза земной шар по экватору обернуть. Почему, – говорит, – пустыня Сахара образовалась – от усушки, а этруски погибли от утруски. Такая она остроумная и веселая, славная труженица советского прилавка!

Жарких Клавдия Семеновна – кочегаром работает и по совместительству дворником. Мусором, который она убрала, можно было бы Колыму перекрыть, а тем, что в топке сгорело, растопить арктические льды острова Колгуева. Плюс скульптор. Портрет нашего начальника вырезала из дуба. Как живой. Приходите, и вас в клуб примем. Я талантливого человека кожей чую.

– Ну что вы, мне земной шар оборачивать нечем.

– Не скромничайте. Наверняка у вас есть скрытый талант. Йогой случайно не занимаетесь? Давно хотим йогу или бабу ягу пригласить.

– На гвоздях спать, что ли?

– А чем плохо? Приличной мебели все равно не купишь.

Мы спустились в подвал, сухой и довольно уютный.

– Клавуня, смотри, кого я привела. Этот товарищ настоящий йога.

Клавуня колотила деревянным молотком по деревянной мужской голове, странно мне знакомой.

– Финскую сантехнику обещал достать, – пояснила скульпторша, – да резину тянет. Дверь у меня, правда, появилась хорошая. Дубовая. Хочу ее чеканкой украсить. Вы не очень спешите?

Она показала эту дверь, утыканную серпами, вбитыми по самую рукоять.

– Это Амбалов учудил. Он из серпов пытался бумеранги делать. А вытаскивать не хочет. Дорого, говорит, как память сердца. Вы не спешите?

Взорваться бы и уйти, но где моя решительность? Часа полтора возился, пока вытащил последний серп. И услышал аплодисменты. Несколько человек глазело на меня с добрыми улыбками.

– Все видели? – с подъемом спросила Клавуня. – На пять минут улучшил рекорд для закрытых помещений. У меня еще одна дверь есть, кинжалами утыканная. Да вы отдохните пока.

И тут, почувствовав себя центром внимания, я вспомнил о ручьях, текущих под дом. Нет ли здесь подземного водоема, где можно было бы понырять с аквалангом?

– Ага! – взревели присутствующие. – Подумать только! Пытливый какой! Сохранил в себе любознательность ребенка!

Я отдавал себе отчет в том, какой они мелят вздор, однако неподдельная гордость заполнила мне сердце, сделав его большим и теплым. Надо же, какие придурки, а? Приколисты! Скажи кому, не поверит. Сам бы не поверил, если бы не видел своими глазами. Захотелось как-то отблагодарить этих людей за хорошее настроение после трудового дня. Может быть, о сыне рассказать, о записях, которые я делаю в заветной тетради, чтобы показать ему, когда вырастет? Наверное, им можно открыться, не сглазят. И я сказал, что общение с мальчиком обостряет мое видение мира. Каждый день с волнением слушаю, что он скажет, и сам ход его мысли мне интересен. Ему неведомо, что такое внутренний редактор.

Я пытаюсь стать на его место, подражать мальчику, но это не получается. Спрашиваем, кто у нас хороший мальчик, а он понимает шутку: мама, говорит и смеется. У мамы, – говорит, травушка-муравушка, и гладит пух на ее ноге. Однажды расплескал стакан газировки. Мать ему: пить больше нечего, сиди теперь кукарекай. И он на полном серьезе: ку-ка-ре-ку!

– А вы к нам с сыном приходите, – предложила Клавуня. – Мы детское отделение организуем. У нас в Магадане повышенный процент вундеркиндов. Это от климата.

Еле вырвался от них. Домой пришел усталый, как выжатый мильон.

– Ну что, – сказала жена, – с выговором пронесло? – И принялась за прерванное вязание.

– Не в этом дело, – поморщился я. – Кстати, ты все вяжешь? На работе вяжешь, дома. Завязывай с этим делом.

– Да, вяжу, – сказала она с вызовом. – Я времени даром не теряю. Кто чаи гоняет, кто лясы точит, а я вяжу. И не тебе мне нотации читать. Я, быть может, ужин два раза разогревала. Шляешься, где попало.

– Не в этом дело, – сказал я. – Ты феноменальная особа. Сколько раз земной шар по экватору обвязала, а?

УЩИПНИТЕ МЕНЯ!

С утра бреюсь на три раза, шею мочалкой драю. Руки пемзой. Брови ногтями разглаживаю. Жена под ногами путается, сопереживает. Вопрос в глазах слезится.

– Сниматься иду. Вон, гляди…

Придирчивее вахтера осматривает пожелтевшую, как у китайца, напряженную, как перед прививкой от скарлатины, физию на заводском пропуске, мелко кивает, дрожит подбородком, пытаясь побороть сопротивление второго я. И вдруг меняется в лице, будто ловя выскользнувшую хрустальную вазу.

– А вдруг опять оторвет? Себя не жалко, так хоть бы о детях подумал!

– Можно без слез? Что оторвет? Руку? Льдину? Сама подумай, стал бы я на рыбалку бриться?

– Нет, – преданность так и лучится из глаз, так и обволакивает. – А бочку… дочку… удочку не забыл?

– Нет, – отвечаю нежно, и она расплывается в лукавой улыбке, будто подловила меня на детекторе лжи.

…Дом быта в городе большой, гулкий, как сборочный цех авиазавода. Нашел раздевалку, пальто отдал, а куда дальше, не знаю. Замешкался, можно сказать, глаза разбежались, как тараканы от включенной лампы. Во! Сувенирный киоск. Изделия из моржового и мамонтового бивня, оленьего и нерпичьего меха. Мне пеликен понравился – веселый такой, прямо как наш бригадир Аркаша Дерунов. Купил для смеха. И подушечку, замшевую, с северным орнаментом, такую красивую и ладную, купил. Не удержался, решил испытать. Да где? А вот очередь на втором этаже, необычная, сидячая. Как раз местечко свободное. Сел, к стене привалился, подушечку под голову, глаза закрыл и вдруг:

– Вам с ноги?

Как сон в медовый месяц. Пришлось разуться, туфли отдать. Сижу, подушечку под голову. Музыка грезы навевает. Будто бы опять молодой и глупый, с девчонкой познакомился, когда у нее шпилька отвалилась. Камнем каблук подправил, она и поцеловала.