Текст книги "Оптимистические этюды"

Философ

Была у меня знакомая. Окончила он философский факультет в МГУ, училась в аспирантуре, писала диссертацию о том, что все в мире относительно. Я сначала думал, что она теорию Эйнштейна до каждой циферки выучила, а оказалось, что она об относительности мнений размышляет.

– Возьми какую-нибудь картину Пикассо, – говорит она. – Если ты ее относительно картин Шишкина оцениваешь, то это ужас во мраке ночи. А если с его подражателями сравнишь, то сам понимаешь, кто из них гений, а кто только с линейкой и циркулем рисовать умеет.

– И что, – говорю, – об этом можно диссертацию написать? Да я таких диссертаций за месяц три штуки настучу. Лишь бы клавиатура не сломалась.

– А ты знаешь, как понятие относительности менялось за две тысячи лет? – спрашивает она, ничуть не обидевшись. – Не так все просто в этом мире, мире мыслей, сомнений и споров.

– Ну, разве что о спорах за две тысячи лет… – соглашаюсь я.

А зачем с ней ссориться? Мой философ – девушка красивая, сексуальная и умеет говорить не только о древних греках и немецких идеалистах и материалистах.

– Вот скажи, – спрашивает она, – о чем ты думал вчера вечером?

Тут легко попасть впросак, если сказать правду. Но у меня есть заготовка, которая ни разу не подводила.

– О тебе, – говорю. – О чем еще может думать перед сном влюбленный мужик.

– Правильный ответ, – кивает она, – Врешь, конечно, но правила хорошо выучил.

Конечно выучил, обжигались, знаем.

– А ты о чем думала? – спрашиваю я.

– Об относительности, конечно, – говорит она. – Вот ты не мой идеал, но относительно других, ты выделяешься в лучшую сторону. Во-первых…

Она все систематизирует, раскладывает по полочкам.

– Во-первых, – продолжает она, – ты меня не раздражаешь. Во-вторых, – с тобой не стыдно показаться в приличном обществе. В-третьих…

И так далее, и так далее. Я узнал, что оптимально сексуален, неплохо физически развит, прочитал минимум книг, которые должен прочитать каждый, помню, когда у нее день рождения, не скуп, когда у меня есть хоть немного денег… В общем, ей пока со мной хорошо, но мне нельзя расслабляться и помнить, что женщину надо постоянно завоевывать, иногда устраивать ей праздники и преподносить приятные сюрпризы хотя бы раз в неделю.

– Я, вообще-то, обычная женщина, – говорила она, – но привыкла говорить то, что думаю. Понимаю, что это недостаток, но такая уж родилась, исправить это невозможно. Так что люби такую, или ищи другую.

Я любил ее такую полтора года. Потом случайно встретил девушку, которая не читала древних греков, любила с палаткой выезжать на природу и пила водку наравне с парнями. Мой философ узнала про нее и спросила:

– В чем относительно меня она лучше?

Я сказал, что эта девушка относительно ее хуже во всем, но это не имеет никакого значения.

Относительность

– Отличные стамески, отечественные – сказал продавец. – Цена высокая, но относительно китайских много лучше.

– Не надо оправдываться тем, что у других еще хуже, – назидательно сказал я.

– Посмотрите сами, – сказал продавец, – сталь высочайшего качества, специальная заточка, металлические кольца сидят как влитые, удобная ручка, твердое древо, оно выдержит тысячи ударов молотком.

– Вы без надобности множите сущности, – сказал я. – Монах Оккам бы этого не одобрил. Ваша цель продать стамески, а для этого достаточно было сказать про сталь. Остальное я вижу сам.

– Между прочем, – сказал продавец, – Принцип бритвы Оккама сформулировал еще Аристотель.

– Так бывает, – согласился я. – Законам часто присваивают не те имена.

– Да, – сказал продавец. – Пуанкаре и Лоренц сделали для теории относительности больше, чем Эйнштейн.

– Да, – сказал я. – Поэтому и Нобелевскую премию ему дали за фотоэффект, а не за теорию относительности.

– Даже формулу е равняется м це квадрат первым предложил Пуанкаре, – сказал продавец.

– Но Эйнштейн вывел ее строгим способом, – сказал я.

– Еще Оскар Уайльд заметил, что неважно, кто открыл, важнее, кто об этом смог красиво рассказать, – сказал продавец.

– Закон Стиглера, —сказал я. – Ни одно научное открытие не было названо в честь его первооткрывателя.

– Физфак, – протянул руку продавец.

– Физтех, – я пожал ему руку. – Как бизнес?

– Это третий магазин, – сказал продавец. – Недавно открылись, я тут пока и за продавца, и за кассира, и за экспедитора. А как вы?

– В банке платят неплохо. А стамески – это для души.

– Понимаю, – сказал продавец, – бизнес выходного дня.

Бизнес

Однажды я решил заняться бизнесом. Вроде все в жизни испытал, а вот радости от собственного дела еще не было. Бизнес-идеей я поделился с приятелем.

– И что ты будешь делать? – спросил он.

– Вебсайты, – сказал я. – Джаву-скрипт и пи-эйч-пи знаю, сделаю любой движок.

– Идиотская идея, – сказал приятель. – Бизнес открывают для того, чтобы делать деньги, а не вкалывать самому.

Мне понравилась перспектива, что кто-то будет работать на меня, а я буду только получать. Оставалось найти компаньонов. В это время я консультировал Веронику. Она работала в какой-то редакции, писала статьи на экономические темы. Я у нее числился специалистом по финансовым рынкам. Таковым я не являлся, но она об этом не подозревала. Я просмотрел ее статьи. Самой популярной оказалась статья с заголовком «Десять способов не умереть в Москве от голода». Я сразу догадался, что она заинтересуется моим предложением, и набрал ее номер.

– Окей, – сказала Вероника. – Пригласи меня в кафе, и мы все обсудим.

В кафе она открыла меню, провела по странице пальцем и сказала официантке, чтобы ей несли все подряд, она потом скажет, когда остановиться.

– Куча дел, – объяснила она мне, – даже перекусить некогда.

За салатами она спросила, есть ли у меня бизнес-план.

– Что это такое? – поинтересовался я.

– Это цели, пути, возможные проблемы, расчет расходов и прибыли. Все по месяцам и годам. Я с одним французом открывала магазин, и мы начали с бизнес-плана.

– Понял, – сказал я. – И что с магазином?

Вероника махнула рукой.

– Это длинная и неинтересная история.

– Понятно, – сказал я. – Бизнес-план у меня простой. Сайт компании я сделал, веб-дизайнера нашел, мне нужен маркетолог и рекламщик. Короче, человек, который будет искать клиентов.

– А сколько у тебя уже клиентов? – спросила Вероника, переходя ко второму салату.

– Алесандро из Италии. Он хочет сайт с фотографиями полуголых женщин. Пока он не знает, где брать такие фотографии и просил меня не торопиться.

– Окей, – сказала Вероника. – Дерьмовый у них повар. Ты меня в следующий раз в приличный ресторан пригласи.

Я заверил ее, что наша следующая встреча именно такой и будет.

– Я согласна, – сказала Вероника, поковыряв третий салат и, подозвав официантку, сказала, что можно нести горячее. – Я найду тебе клиентов. Буду лазить по сайтам и писать им письма.

– Не понял, – удивился я. – Если у них есть сайт, то зачем им еще один?

– И то верно, – сказала Вероника. – Но ты не волнуйся. У меня есть знакомый, ему, кажется, нужен сайт. Денег, правда, у него нет, но он раскрутится и потом заплатит. Вот только мое условие такое. Доля прибыли меня не интересует. Плати мне для начала тысячу долларов в месяц, и я начну работать.

– За тысячу ты позвонишь своему знакомому?

– Это для начала, – сказала Вероника и начала разрезать стейк. – Они что, из подошвы стейки делают? Да, это для начала, на испытательный период. Причем деньги сразу, а то я вас бизнесменов знаю. Кстати, ты женат?

Я признался, что женат.

– Жаль, – сказала Вероника. – А то бы у нас бизнес веселее пошел. Впрочем, ты учти, я не умею готовить и терпеть не могу мыть посуду.

– Готовить я умею, – успокоил я ее. – А посуду будет мыть посудомоечная машина.

– У тебя есть посудомоечная машина? – спросила Вероника.

– Нет, у меня маленькая кухня.

Я подозвал официантку и заплатил за ужин.

– Пошел составлять бизнес-план, – сказал я Веронике. – Спокойно доедай, твой телефон у меня есть, если что – позвоню.

– Ты не позвонишь, – сказала Вероника.

– Не позвоню, – сказал я.

– А ты мне понравился, – сказала Вероника. – Не врал, таких бизнесменов редко встретишь. Я нашу встречу запомню.

– Да, – сказал я. – Этот вечер и мне врежется в память.

Память

Наступает время, когда воспоминания интереснее и красочнее, чем мечты о будущем. Из памяти всплывают картинки голубого неба, зеленого, с цветами, луга, синяя гладь лесного озера, залитые туманом утренние улицы, первые, еще клейкие листья… И еще волны на море, приносящий запах водорослей ветер, столик на ресторанной веранде, освещающая бутылку вина свеча…

– Почему у тебя ничего не написано про меня? – спросила она.

– Я еще не закончил, – сказал он. – Помню, как ты куталась в меховой воротник, а твои глаза блестели в свете фонаря, помню твое счастливое лицо, когда ты показывала корзинку, полную белых грибов, помню, как ты радовалась, когда мы вошли в нашу первую квартиру, где не надо было спешить, смотреть на часы… А что помнишь ты?

– Я все это помню. И твои неумелые руки, и как я купалась вечером в озере, и голая заходила в воду. Заходила медленно, знала, что тебе нравится на меня смотреть. Странно… Вот я говорю, и все это становится неинтересным. Слова все упрощают, лучше помнить картинки и еще что-то, о чем лучше думать, а не говорить и писать. Ты работай, а я пойду погуляю.

– На улице холодно, вот шарф, надень его.

Она надела шапочку, обмотала горло шарфом.

– Ты знаешь, – сказала она, – можно целыми днями говорить о любви, а можно помнить, что мне надо не забыть шарф. И для меня то, что ты помнишь о шарфе, важнее тысячи слов.

Слова

Писатели пытаются описать словами неописуемое. Сия простая, но спорная мысль пришла мне в голову, когда в один морозный день я шел по Тверскому бульвару. В мороз обостряется чувство одиночества и собственной ненужности. Вокруг толпа закутанных фигур, все стремятся сохранить тепло и отгораживаются от любого общения. Навстречу идет молодая женщина, на ее лице застыло недовольно-серьезное выражение. «Идет, как усталая манекенщица», – думаю я, пытаясь описать ее походку. Потом стараюсь забыть придуманное – ведь я никогда не видел, как ходят усталые манекенщицы.

Самое опасное в морозный день – это безразличие. У памятника Тимирязеву сворачиваю направо, перехожу улицу. Вроде горел зеленый сигнал светофора, но я не уверен – на морозе теряется чувство опасности, ты перестаешь присматриваться к машинам, появляется наивное ощущение, что водители понимают, что тебе холодно и неуютно, и они должны относиться с сочувствием к твоему желанию идти быстрее вперед.

Вот еще поворот, еще, вход во дворик, открываю дверь. Это музей Алексея Толстого. Хотел ли я туда зайти? Вроде хотел погреться в кафе, но там надо мыть замерзшие руки, сидеть, ждать, пить и есть то, что ты не любишь. Мне больше хотелось домой, чтобы сварить картошку, нарезать помидоры и разогреть вчерашний бефстроганов. А потом заварить чай и пить его не спеша, поглядывая в окно, залитое холодным солнечным светом.

Но дом далеко, я стою в дверях под прицелом трех пар глаз. Охранница, не увидев в руках сумки, теряет ко мне интерес; гардеробщица с южным акцентом приглашает повесить куртку, кассирша-экскурсовод продает билет и говорит, что пойдет со мной.

Я не люблю, когда экскурсовод рассказывает что-то скучающей толпе, но один на один – это неплохо.

– Алексей Николаевич Толстой жил на втором этаже, – говорит худенькая, прихрамывающая женщина в черном платье, и мы медленно поднимаемся по старой простенькой лестнице.

Входим в огромный кабинет писателя, заставленный дорогой, явно английской мебелью. Стены в картинах, над бюро висит портрет Петра Первого, рядом его бюст, слепок прижизненной маски Петра. В комнате четыре рабочих места.

– Утром он работал, стоя у бюро, – рассказывает моя спутница. – Потом печатал на машинке за этим маленьким столиком, к обеду он перемещался к третьему столику около камина, где правил и думал. А за большим столом он любил просматривать официальные бумаги и беседовать с гостями.

Я вспоминаю Набокова, который в Париже писал по ночам, сидя на унитазе, приспособив чемодан в качестве столика.

– Тут он писал про Петра, – продолжает экскурсовод. – Жаль, что не успел дописать.

Я киваю, это интересно.

– Хотите секрет? – женщина приближается ко мне и понижает голос. – Может, он и не собирался дописывать. Он, наверное, хотел, чтобы все остались молодыми.

Я опять киваю, не спорю – спросить у Алексея Николаевича уже ничего нельзя.

– Он был гениальным писателем, – сообщает спутница «последние новости». – Сейчас вообще нет писателей, а вот он…

– Несущий голову в облаках, – говорю я. – А потом на землю, с портфельчиком на работу. Или с пакетами в кармане за молоком и хлебом.

– Это вы о чем?

– Это так, из его «Гадюки».

– Алексей Николаевич не спускался на землю, – обижается собеседница. – Он нес голову в облаках до последних дней.

Я опять не спорю. «Красный барин», любимец Сталина, депутат, лауреат, председатель Союза писателей, автор романа «Хлеб», любитель красивой жизни и красивых женщин. Но не мне его осуждать, он вернулся в Россию – это было непростое решение.

Спальни и ванной нет. Вместо них музыкальный салон. Дешевые стулья, рояль, на стене портрет красавицы. Это Наталья Васильевна – третья жена писателя, прототип Кати Рощиной из «Хождения по мукам». Я не могу оторвать глаз.

– Он потом женился на своей секретарше! – говорит экскурсовод и качает головой. – Молодая, энергичная, но ее портрета у нас нет. Она тут жила до 1982-го года. Это ее ограбили.

Это уже неинтересно, это было потом, в другую эпоху.

На улице я вижу женщину средних лет, в шубе, с непокрытой головой. Ей холодно, но сохранить укладку волос для нее важнее. Вслед за ней идет девушка в яркой куртке – молодая, энергичная, длинноногая. Она прижимает телефонную трубку к уху и рассказывает подруге про вчерашний веселый вечер.

– Как же она непохожа на Катю Рощину, – думаю я, поднимаю воротник и иду к метро.

В шумной подземной суете я согреваюсь, забываю про Катю, Дашу, отчаянного Алексашку, старенькую машинку «Ундервуд», портреты на стенах, уютный столик у камина. Потом, в тесноте вагона вдруг понимаю, что после квартиры писателя я поневоле старался нести голову в облаках, но вот пришлось спуститься на землю и я иду по ней, мысленно прижимая к себе портфельчик с какими-то ненужными бумагами.

Портфель

Сейчас мало кто носит портфели. Студенты и школьники с рюкзаками, очень деловые люди с дипломатами, в которые, если верить фильмам, помещается один миллион долларов в стодолларовых купюрах. Остальным хватает телефона в кармане – он и бумажник, и документы, и книга, и блокнот, и многое другое.

В далекие времена я любил портфели. Помимо конспектов, учебников и бутербродов я всегда носил книги. Автобусы, метро, электрички – а где еще можно почитать всегда занятому студенту полное собрание сочинений Томаса Манна или Джека Лондона? В портфеле всего было два тома – вдруг один закончу, а тут и следующий готов к прочтению.

А теперь представьте: зима, поздний вечер, полупустая электричка, тусклый свет. Глаза быстро устали, я положил томик Джека Лондона в портфель, стал думать, что девиз «Время не ждет» можно сделать девизом моей жизни. Поднимаю голову, напротив меня сидит мужчина в очках, на коленях портфель, он уперся в него локтями, положил голову на ладони, пытается задремать. Я решил, что он инженер, работал над конструкцией какой-нибудь космической ракеты, которую надо быстрее готовить к испытаниям. Сроки поджимают, конструкторское бюро работает допоздна и без выходных. Мне хотелось спросить у него – прав ли я, но тут в вагон зашел довольно прилично одетый мужчина лет сорока. Нос у него был в красных прожилках, но выцветшие глаза смотрели весело, с лица не сходила улыбка. Он остановился у двери, растянул меха аккордеона и запел «Я по свету немало хаживал…» Голос у него был негромким, мягким, но очень наполненным. Сначала стихли те, кто сидел рядом с ним, потом постепенно затих весь вагон. Спев два куплета, он не спеша пошел вперед. Его догоняли, совали деньги в карман и просили спеть еще. Он шел, не останавливаясь, и тихо благодарил.

Я приготовил деньги, но не успел его догнать, пошел за ним в следующий вагон. Там он тоже остановился у дверей и запел «Мне кажется, порою, что солдаты…» Запел он так, что вагон затих за несколько секунд. Даже подростки, курившие в тамбуре, перестали смеяться и стали прислушиваться. От его пения у меня появился комок в горле и намокли глаза. Я сунул ему деньги и ушел в свой вагон. Этого певца нельзя было слушать долго. Формулы, которые крутились у меня в голове, и девиз, взятый у Джека Лондона, стали казаться глупыми и никому не нужными.

Я сидел у окна, смотрел, как мелькают фонари, и думал, что это было? Слова, исполнение или мелодии так на меня подействовали? Ничего я не придумал, просто сидел и смотрел в окно. «Музыка, – вдруг сказал сидевший напротив инженер. – Люблю музыку».

Музыка

Когда я хожу на работу, то в переходе между зданиями вижу музыкантов. Вечером там сидят певцы с гитарами и поют песни в стиле «кантри», но утром я слушаю только серьезную музыку. Там сменяют друг друга виолончелист и флейтистка. Виолончелист чернокожий, он всегда играет одну и ту же заунывную мелодию, считая, что для проходящих и так сойдет – ведь они слушают его не более одной минуты. Флейтистка играет Моцарта. Что-то я сам играл в музыкальной школе (ох уж это рондо в турецком стиле – третья часть фортепианной сонаты №11 ля мажор). Но у флейтистки репертуар несравненно богаче. Она старается и, кажется, даже сама получает удовольствие. Прищурив глаза, она как будто купается в мелодии и в лучах холодного зимнего солнца, слегка прикрытого серыми облаками.

Иногда мы идем по переходу с другом-физиком. Он знает все произведения Моцарта. Когда мы проходим мимо флейтистки и мелодия замирает за дверью в другое здание, он начинает напевать продолжение темы, чтобы музыка не умирала так внезапно.

На следующий день должен играть виолончелист, но однажды он не пришел. Не звучала его грустная мелодия, тихо было в переходе. Не пришел он и на следующий день, и через неделю. Флейтистка стала играть каждый день, и я как-то спросил у нее, что случилось с виолончелистом.

– Его больше нет, остановилось сердце, – сказала она. – Об этом даже в газете написали.

Оказалось, что этого виолончелиста знал почти весь город, к нему привыкли, не трогали, все радовались, что хоть что-то постоянно в окружающей суматохе. Жил виолончелист один, зарабатывал тем, что по утрам играл в нашем переходе. Теперь его нет, и город немного опустел.

Города

Каждый город имеет свое лицо, свой характер. Эта тривиальную мысль всегда приходит в голову во время путешествий.

– Наверное, Венеция – это город гондол, любви и музыки? – спрашиваю я приятеля.

Он смеется.

– Венеция – это город, где на каждом углу с тебя пытаются содрать побольше денег, – говорит он. – А вот Буэнос-Айрес – это город танго.

Я никогда не был в Аргентине и приготовился слушать его рассказ. Он только что прилетел с женой из Буэнос-Айреса, где они часами бродили по городу, слушали уличных музыкантов, смотрели на влюбленных, которых почему-то там очень много, сидели в маленьких кафе, были на стадионе, где кричали так, что слышно было за десять километров. Но самое интересное в Буэнос-Айресе – это танго на улицах. Такое чувство, что все жители города танцуют танго. Танцуют молодые и красивые, стройные и гибкие, женщины в ярких платьях, а мужчины в строгих костюмах. На них можно смотреть часами. Они танцуют в центре города, в парках и на пустынных площадях.

Но если отойти от центра, где на узких улочках разбитый асфальт, а старые стены расписаны граффити, то можно встретить других танцоров. На маленьком столике стоит допотопный магнитофон, от которого идут провода в ближайшее окно, рядом стоит пустая коробка, а на асфальте медленно танцует танго пожилая пара. В их танце нет красивых поддержек, нет быстрых вращений, нет эротики. Есть только усталость и нежность. И еще любовь, которую они сохранили.

Любовь

– Все влюбленные глупы. А если ты влюблен безответно, то становишься полным идиотом. Это я по себе знаю.

Хорошо поговорить со старым другом, которого знаешь с детства. Виктора он не видел несколько лет – дела, семейные заботы, на праздники они с женой всегда уезжали в теплые края. Дни рождения он не любил и никогда не праздновал, так что они не виделись даже на застольях. А вчера, перелистывая старую записную книжку, он нашел его телефон. Позвонил.

– Привет, давай завтра у Патриарших погуляем?

Вот так, по-простому, как будто расстались неделю назад.

– А что, давай, у меня лекции заканчиваются в два, к трем подскочу.

Он понял, что Виктор уже профессор, что он не забыл его, и что он был раз его звонку. Они сели на скамейку, посмотрели друг на друга, ничего не сказали. Они же не женщины, чтобы говорить, что они хорошо выглядят и что годы их не состарили. Состарили годы, конечно состарили, и что теперь? Заламывать руки, вздыхать и сожалеть, что впереди лет меньше, чем осталось позади?

– Это ты про Татьяну? – спросил Виктор. – У вас, вроде, все хорошо было. Я тогда удивился, что вы так неожиданно расстались.

– Это внешне было все хорошо. Я только о ней и думал, а она жила какой-то своей жизнью, вспоминала меня только, когда я ей звонил. Сама мне ни разу не позвонила.

– И ты тогда больше ни с кем?

– О чем ты? Даже мыслей таких не было. Я старался выглядеть героем – это была мой главная ошибка. Записался в альпсекцию, ездил в лагеря на Кавказ на две смены. Привозил фотографии: вот я на вершине, тут на отвесной скале, на леднике. Она смотрела, говорила, что я псих, но это пройдет.

– Прошло? Ведь ты потом стал по горным речкам сплавляться.

– Ага, решил, что альпинизма мало, хотел ее еще и этим покорить.

– Вроде ты речки покорял, а не ее.

– Ты совершенно прав, но я это не понимал. Лучше бы я на заработки ездил во время каникул, копил бы деньги на квартиру. А я тогда песню пел, что «лучше жить километрами, а не квадратными метрами». Неправильная для меня была песня. А Татьяна вышла замуж за парня, у кого была своя квартира.

– Да уж, так всегда и бывает. Мы совершаем подвиги для тех, кому это не надо, а любят нас другие.

Виктор ничего не стал рассказывать про себя. Нечего ему было рассказывать. Женился, ушел в работу, потом дети с их проблемами, опять работа. Никаких подвигов он не совершал. Зато у него квартира, дача, хорошая машина. Жена постарела, но ведь и он не мальчик. Скоро внуки пойдут.