Текст книги "Белые одежды. Не хлебом единым"

– Раз я, как главное отвечающее лицо, оказался втянутым в эту историю, придется кому-то об этом сказать? – Федор Иванович все еще слегка таращил глаза. Он много раз за свою жизнь видел такие вытаращенные от страха глаза, изображающие неискреннюю сознательность. Ему легко было вспомнить и повторить знакомое выражение лица.

Все сидели как прибитые. Только Посошков тонко и грустно улыбался в сторону, рассматривая пальцы на изящной и сухой руке.

– А если не скажу… Если не скажу, получится, что прикрываю? Тем более в настоящий момент, когда привлечено такое пристальное внимание. Когда ведется следствие… Прямо не знаю, что и делать. Я откровенно вам скажу: мне не хотелось бы оказаться на месте Стригалева, как вы его тогда… Как мы с вами его на собрании… Возьмете вы это дело на себя, Петр Леонидович?

– Пока действует принесенная присутствующими присяга, ничего страшного нет, – сказал Варичев не очень уверенно.

– Петр Леонидович, необходимость взять на себя появится как раз тогда, когда кто-нибудь не выдержит и, разумеется, соблюдая необходимый такт…

– Какой уж тут такт… – Варичев, невесело усмехаясь, оглядел всех, задержал взгляд на неподвижном, окостеневшем Вонлярлярском. – Если кто из нас бросится опережать события, тут уж будет не до такта… Видите ли, Федор Иванович, мы все здесь – люди проверенные. В том смысле, что все – люди в возрасте, семейные… И до известной степени тертые. Сработались. Зря шум никто поднимать не стал бы. Привычный тонус жизни кто захочет ломать? Но вот эта промашка с пакетом… Эта секретность… Ваши резонные слова… Тут ситуация существенно меняется. Появляется элемент непредсказуемости…

– Надо нам вместе подумать… Я полагаю, мы сможем вернуть ситуацию в безопасные рамки. – Федор Иванович перестал таращиться и улыбнулся. – Мы ее спокойно вернем в русло. Я никогда не сел бы писать такое экспертное заключение в одиночку, не посоветовавшись со старшими коллегами, с четким кругом специалистов, испытанных мичуринцев… которых хорошо и давно знает академик Рядно.

Все вздохнули, зашевелились.

– И кроме того, надо посмотреть сам фильм. Если в нем и есть что-нибудь, представляющее опасность, мы должны, сохраняя равновесие…

– Башковитый мужик, – негромко пробасила Побияхо.

Все закивали. Посошков улыбнулся еще тоньше.

– Состав присутствующих, я вижу, примерно такой, каким бы мне и хотелось видеть… Если бы инициатива принадлежала мне. Словом, давайте продолжим просмотр. Я доложу вам кое-что по ходу. И затем попрошу помочь мне в формулировании объективной точки зрения. Поскольку я сам первый раз в жизни, волей обстоятельств, подведен к необходимости…

– Ну ты, Федор Иваныч, и дипломат же! – раскатилась рыком повеселевшая Побияхо.

– Давайте, пожалуйста, фильм, – деловито приказал Федор Иванович.

– Сначала, сначала! – ожили голоса.

– Давайте сначала. Перемотайте, пожалуйста…

Пленку перемотали, свет погас, и на экране задрожали первые кадры. Федор Иванович хорошо помнил лекцию Стригалева.

– Перед нами клетка… – начал он. – По-моему, чеснок. Аллиум сативум. Здесь мы видим то же, что и на учебных препаратах. Только клетка живая, окрашивать ее нельзя. Снимали без окраски… Видимо, манипулировали светом…

Началось деление клетки. Как только цикл закончился, все зашумели.

– Невероятно! – прошептал кто-то.

– Почему? – скромно спросил Посошков.

Потребовали остановить аппарат и показать деление еще раз. В молчании смотрели несколько минут, потом заспорили еще жарче.

– Чистая туфта! – бас Анны Богумиловны подавил все голоса. – Тише, сейчас нам Федор Иваныч скажет… Останови, останови аппарат!

Зажгли свет. Побагровевшая Побияхо подалась вперед:

– Скажи, Федор Иванович, я верю только тебе. Это фальшивка?

– Я так же знаю это, как и вы. Пожалуйста, говорите.

– По-моему, фальшивка. Чистой воды туфта.

– Только, пожалуйста, Анна Богумиловна, аргументируйте. Конечно, лагерное слово «туфта» там поймут, но мы же ученые! Мне же заключение писать. Хоть подпись и будет моя, это наше общее дело.

– Правда, я видела когда-то в Москве в одной лаборатории, как снимали развитие зародыша в курином яйце. Засняли, как бьется сердце… Но весь процесс деления клетки, чтоб так четко… Такого не может быть. Обман. – Побияхо даже отвернулась.

– Позвольте. – Варичев налег на стол, поднял два толстых пальца и, соединив их в щепоть, показал: – Это же, Федор Иванович, вот какая структура. Это же микро… микроструктура! Что-то не верится.

– Почему? – спокойно проговорил Федор Иванович. – Техника микрофильмирования ушла сейчас далеко. Этим занимались еще до войны. Между прочим, в подвале нашего факультетского корпуса стоит трофейный аппарат «Сименс». На нем можно делать такие штуки. Я не уверен, что сразу получится, тут вся сложность в том, чтобы получить культуру клетки. Выделить живую. И среду надо подобрать. Сразу не выйдет, но в принципе…

– А как вы поместите клетку под объектив? – спросил Вонлярлярский не без превосходства. – Как она будет там, ин витро, отправлять свои функции? Должен же быть непрерывный обмен!

– Вот-вот. Именно! – сказал кто-то.

– Да, да, – негромко подтвердили несколько человек.

– Все дело в составе среды и в культуре, – проговорил Федор Иванович. – Вы должны знать эту технику, Стефан Игнатьевич. На предметное стекло кладете два стеклянных капилляра. На них покровное стекло. Закрепляете по углам капельками воска. Под стекло пипеткой пускаете ваш раствор. С другой стороны подтягиваете жидкость фильтровальной бумажкой. Создается непрерывный ток. Вот только жидкость эту – с нею нужны эксперименты. И конечно, сама культура – это тонкое дело.

– А ведь точно, там, в подвале, стоит эта трофейная бандура, – сказал кто-то из профессоров. – Пылится. Я все думал, что это сверлильный станок.

– Давайте еще раз посмотрим! – подал голос московский доцент.

Свет погас, и на экране опять зашевелились серо-голубые прозрачные пальцы. Почти весь экран заняла одна гигантская клетка с двойным набором хромосом. Побияхо сразу заметила непорядок:

– Федор Иванович, что это она? Вот опять… Что это?

– Экспериментатор взял пипеткой слабый раствор колхицина и пустил под стекло. Самую малость…

– Вот, вот! – заревела Побияхо радостно. – Во-от, хо-хо! Начинается вейсманизм-морганизм! Теперь все понятно. Во-от! О!

Ее поддержали еще несколько голосов.

Клетки на экране отчетливо удваивались одна за другой. Потом стали распадаться. Мелькнул какой-то иностранный текст, и аппарат остановился. Вспыхнул свет.

– Да-а! – сказала Побияхо, оглядывая всех. – Пиши, Федор Иваныч. Вражеская стряпня!

– Вы, Анна Богумиловна, в данную минуту говорите не как ученый, – отчетливо послышался сквозь шум немного надтреснутый голос академика Посошкова. – Разве вейсманизм-морганизм может быть заснят на пленку? Это ложное учение, коренящееся в головах буржуазных схоластов. Оно может быть изложено в тексте, в комментариях к кадрам. А здесь таких комментариев нет. Перед нами удачно снятая делящаяся клетка чеснока. Сначала делилась нормально, потом попала под действие колхицинового раствора. И чеснок, и безвременник, из которого получают колхицин, существуют в природе, ваши обвинения к ним адресовать нельзя. И встреча одного с другим в природных условиях не исключена.

– Но колхицин!

– Это алкалоид. Его получают из луковиц безвременника. То есть колхикума. Как никотин из табака. Эксперименты… с колхицином могут ставить и противники вейсманизма-морганизма…

– Если найдутся такие храбрецы… – сказал кто-то под общий смех.

– Могут ставить такие эксперименты… чтобы разоблачить это лжеучение. Так что само по себе удвоение хромосом в клетке, попавшее на этот экран, не может рассматриваться как вейсманизм. Мы должны все познать. И не бояться.

– Но есть очередность в познании даже фактов, существующих в природе. – Это Варичев, опомнившись, уже издалека почуял душок в словах Посошкова. Показав свою твердость, он стал набирать силу. Все его картофельные глазки растеклись и заулыбались. – Тут я вам, Светозар Алексеевич, должен возразить. Должен, ничего не поделаешь. В вейсманизме-морганизме есть, друзья, одна такая частность: это лжеучение использует несущественные факты, чтобы отвлечь внимание прогрессивной науки от решения задач, диктуемых современностью.

– Простите, не согласен. Как это мы можем делить факты на существенные и несущественные? Да именно факты, которые вчера казались мелочью, сегодня, по мере их познания, становятся в центре науки и практики.

– Извините, Светозар Алексеевич. – Варичев поднялся и, улыбаясь, зарычал: – Мы должны помнить, что и в науке проходит линия фронта, что существует передний край и тыл. Скажите, какой объект сегодня важнее для изучения – корова или мушка-дрозофила? Мушка тоже дитя природы, и она не предполагала, что ей так повезет. Что вейсманизм-морганизм поместит ее на своем знамени…

– Корова за год дает одно поколение, а мушка – двадцать с лишним. Поэтому мушка может быть использована как крайне удобное средство для изучения того, что станется с наследственностью коровы через две тысячи лет. Законы наследственности одни и те же и для коровы, и для мушки. Вот почему мушку нельзя противопоставлять корове. Но я должен здесь остановиться, Петр Леонидович, – Посошков сбавил тон. – Вопрос вами поставлен принципиально, как и следует ставить вопросы… Любой из нас скажет, что да, эксперимент с чесноком и колхицином, хоть и красивый, все же ничто по сравнению с вашим, Анна Богумиловна, хлебушком.

Тут послышалось сразу несколько голосов, и можно было понять, что говорят о некоем облучении семян пшеницы гамма-лучами.

– Ладно, Петр Леонидыч, здесь все свои, – проговорила Побияхо упавшим голосом. – Облучение было. Хоть факт и второстепенный, я не отрицаю. Но, твердо стоя на своих позициях, я очень хотела бы понять, как все это получилось: поместили мои семена в какой-то гроб, где у них радиоактивность была, подержали несколько секунд – и пожалуйста! Ты бы посмотрел, когда она взошла, – сколько возникло самых немыслимых вариантов! Тебя еще тогда не было у нас, Петр Леонидыч. И вот там-то, на той именно делянке, я отобрала свою, как говорит Ходеряхин, пашеничку. Молодая была, послушалась, дала облучить. Но ведь результат, товарищи… О нем старались не говорить, но он налицо…

– Я вижу, вы готовы капитулировать, Анна Богумиловна, – сказал Варичев.

– Не-е! Нет! И не подумаю. Я – баба боевая. Но знать бы не мешало. Как оно получается. В клетку заглянуть…

– Если цель достигнута, незачем возвращаться, вникать в дебри процесса. Тем более если процесс может быть использован в других целях… Увлечешься процессом, Анна Богумиловна, – забудешь о цели. Знаете, кто говорил: «Движение – все, цель – ничто»?

– Товарищи! – Федор Иванович укоризненно взглянул на Варичева. – Товарищи, я должен все же попросить вас вернуться к задаче этого обсуждения. Эту стихийно возникшую, но глубоко принципиальную дискуссию можно перенести в другое место и продолжить не без пользы. А сейчас излишняя острота нам может помешать. Мы уже вышли за рамки цели этого коротенького фильма. Я начинаю, Петр Леонидович, жалеть… Чувствую, что пакет был распечатан зря… и что, пока не поздно, мне придется…

– Ну почему же?.. – Варичев сразу остыл, опустился в кресло. – Вы, Анна Богумиловна, совсем не к месту заварили здесь… заговорили об этом облучении. Конечно, фильм сам по себе, кроме хорошей техники съемки, мало что дает науке. Деление, не будем отрицать, показано мастерски… Но все это уже известно. Фильм, в общем-то, для первокурсников. А что касается колхицина, что же… Мы тут видим действие этого, опять же известного в фармакопее, яда. Пропаганды тут никакой нет. Конечно, можно использовать… Но можно и не использовать – это зависит от аудитории и от демонстратора…

Все закивали, успокаиваясь. Федор Иванович четко повторил слова ректора, уже как выводы экспертизы. Варичев, внимательно слушая его, кивал и пристукивал пальцем по столу после каждого тезиса. И все кивали.

Потом наступило особенное молчание. Никто не хотел уходить.

– Знаете что, ребята… – сказала Побияхо, зардевшись. – Давайте еще разок посмотрим. С самого начала…

* * *

Экспертное заключение, написанное объективным тоном неподкупного специалиста, было отпечатано на машинке и отослано в шестьдесят второй дом. Все эти дни не выпадало дождей, и Федор Иванович по вечерам ходил на усадьбу Ивана Ильича – таскал ведрами воду из ручья и сливал ее в железные бочки, стоявшие по углам картофельного огорода. За шесть вечеров налил доверху восемь бочек. Ни огород, ни георгины на альпийской горке еще не поливал – влаги в земле пока было достаточно. Поднимаясь с двумя полными ведрами от ручья, по глинистой изрытой крутизне среди кустов ежевики, оглядывался по сторонам – ему все казалось, что в слабых сумерках кто-то следит за ним. Тоскливо постукивали ветрячки. «Я имею право сюда ходить, – думал он и тревожно оглядывался, но сохранял деловой вид. – Я – правая рука академика, мне поручено „наследство“, пусть попробуют придраться».

В понедельник – это было четырнадцатое мая – ему позвонила Раечка из ректората. Его ждал конверт из шестьдесят второго дома. Эксперта приглашали на пятнадцатое.

Утром пятнадцатого он вымыл голову и, причесавшись, завязал розоватый галстук на чистом твердом воротничке сорочки. Надев «сэра Пэрси» и посмотрев на себя в зеркало – прямо и искоса, – он отправился на Заводскую улицу. Он знал, что в подобных случаях надо быть одетым безукоризненно. Все было бы хорошо, но кровоподтек под глазом был в самом расцвете – стал почти черным, и его окружало желтое сияние.

По дороге размышлял, двигал бровью. Он хорошо понимал: ролик с фильмом у них – главное доказательство, и это доказательство надо было обязательно лишить силы.

Пропуск был уже готов. Федор Иванович вошел через третий подъезд, миновал прилавок с часовым, затем поднялся на второй этаж, попал в знакомый полутемный, извивающийся дугами коридор. Оглядываясь на эти плавно выгнутые стены, прошел мимо высокой двери с номером 441 на табличке. Несмело протянул руку к двери 446. За нею была светлая приемная с зелеными диванами. Молодой молчаливый военный взял его пропуск и открыл перед ним кожаную дверь. За нею была еще одна такая же дверь, похожая на спинку мягкого кожаного кресла, и открылся просторный зал с большим розовым ковром в центре, а вдали – большой письменный стол. С интересом разглядывая этот зал, Федор Иванович не сразу понял, что это кабинет. Потом увидел поднявшуюся над письменным столом знакомую, очень высокую, синевато-черную шевелюру невиданной плотности и густоты. Генерал – в суконной гимнастерке и ремнях, в синих галифе, невысокий, тонконогий, изящный, как стрекоза, – вышел к нему из-за стола. С первых же шагов он начал изучать лицо приглашенного эксперта. Попутно подал слабую руку, а сам изучал, изучал… Во время вялого, неуверенного рукопожатия от генерала повеяло чем-то мягким, приятным. Когда-то некая дама, жена штабного офицера, разъяснила Федору Ивановичу первые и верные признаки настоящего мужчины: от него должно пахнуть – чуть-чуть хорошим табаком, чуть-чуть хорошими духами и чуть-чуть хорошим вином. Всем этим и попахивало слегка от бритого, словно бы переставшего дышать от внутреннего напряжения, скрипящего ремнями генерала Ассикритова.

– Что это у вас… товарищ эксперт? – спросил генерал, остановив сияющий взгляд на темно-лиловом желваке под глазом Федора Ивановича, подведенном тающей желтизной. – Заклеили бы. Могу вызвать медсестру…

– Боевая рана. Получена на посту, который доверен мне Кассианом Дамиановичем. Таких травм стесняться не приходится.

И они оба оскалились, беззвучно смеясь и не спуская друг с друга глаз. Сели в глубокие кресла друг против друга. Тоненький генерал занял лишь треть места в большом кресле, и это позволило ему косо раскинуться и ловко перебросить одну тонкую ногу через другую и положить руку на глянцевое голенище. Огромная шевелюра все время приковывала внимание, возвышалась над его страстной и загадочной худобой.

– Ну, какие у вас дела на фронте борьбы, товарищ завлабораторией? – спросил он. – Как там с наследством? Ничего не упустили?

– Кое-что упущено, – сказал Федор Иванович.

– А что такое? – Генерал выпрямился озабоченно.

– При обыске много пакетов с семенами попорчено и исчезло. Кассиан Дамианович был огорчен.

– Значит, что же получается: хоть и вредное учение, а ценности производит?

Федор Иванович счел нужным при этих словах измениться в лице и недоуменно посмотреть на генерала.

– Материальные ценности не утрачивают своей цены от перемены хозяина, – сказал он холодно и чуть с гневом. «Правая рука» была на страже позиций академика.

– Бывают упущения поважнее, – устало сказал генерал. – Вам академик говорил?

– Говорил. Какая-то, видно, сволочь предупредила. Между прочим, из знающих.

– Скоро подберем обоих. И того и другого. И сволочь подберем. Недолго им бегать.

И они замолчали. Генерал мял свое голенище, поглядывая на сидящего против него строгого, углубленного мыслителя. Потом коричневые веки его задрожали, он как бы прицелился.

– Федор Иванович, – вдруг заговорил он по-новому и притворно потянулся в кресле, – нам известно, что вы – непримиримый и знающий свое дело борец. Поэтому несколько удивляет расплывчатость вашего заключения. Правая рука академика, а где же на ней, хе-хе, когти? Где стальная мускулатура?

– На то она и правая, чтобы не бить мимо цели. Я привлечен в качестве эксперта. В этом качестве я не имею права давать ход эмоциям.

– Хм-м… Новая концепция экспертизы?

– Я знаю, что я действительно тот, кем меня должен был представить вам академик. И дорожу авторитетом, который помогает делу. Если я ударю, опровергнуть меня будет нелегко. Так, по крайней мере, было до сих пор. Вы же знаете, это я поднял всю историю с Троллейбусом…

– Это нам известно.

– Зачем же мне, ученому, который хочет быть полезным, сбиваться на путь выискивания мелких ошибок и приписывания мелочам неприсущего им значения? На путь пустых придирок…

– Простите, что вы называете пустыми придирками? – Ночь под бровями генерала несколько раз вспыхнула зарницами.

– Я дал объективное и неопровержимое заключение, и только так можно бороться с серьезным врагом. Враг будет только смеяться, если в простом студенческом фильме о делении клеток мы начнем искать опору чуждого мировоззрения. Оптические приборы, реактивы… Процесс преломляется линзами, фиксируется на пленке. Протекает вне нашего сознания, – Федор Иванович говорил мерно, словно диктуя генералу слова.

– Но там же тексты, тексты!

– Мы смотрели…

– Простите, кто это мы?

– Я подключил самых надежных сотрудников. Петра Леонидовича Варичева, Анну Богумиловну Побияхо. Задействовал этого, нового доцента из Москвы. Еще несколько человек из надежных. Мы собрались и несколько раз просмотрели фильм. В текстах только научные термины и дозировка веществ в растворах. Ни одного вывода. Типичное пособие для преподавания. Главное слово оставлено комментирующему профессору. Все зависит от того, кто будет интерпретатор.

– Но этим интерпретатором может быть враг!

– Согласен. Мы в экспертизе говорим не об интерпретаторе, который к фильму не приложен… А о том, что дано. Фильм – это средство. И как таковое он индифферентен. Безразличен.

– Значит, все в цели? Это вы хотите сказать? Цель оправдывает средства?

– Нет. Не хочу этого сказать. Средства настолько индифферентны, что им плевать и на цель, и на оправдание. Ведь вам не придет в голову обвинить руку, скажем, в хищении! Голова всему голова. Средство не тот объект, чтобы его оправдывать. Или обвинять. Печати преступного умысла на этом средстве нет. Как только появится печать умысла – тут и хватайте преступника. Это уже будет не средство, а преступное действие. Пленка попала к вам, и вы, товарищ генерал, стремитесь ее использовать как средство. В целях нашей общей борьбы – я сужу по вашим вопросам в постановлении. А пленка и тут, и в нашу сторону, тоже не хочет гнуться! Ни в сторону мичуринцев, ни в сторону вейсманистов-морганистов. «Хочу, – говорит, – быть сама по себе, вне вашей драки». Одно слово – индифферентна. Наш фильм отражает процесс, происходящий ежесекундно во всем живом мире. И в вашем теле, товарищ генерал. Деление живых клеток и зависимость этого процесса от условий обитания. Подтасовок здесь нет, все чисто, заявляю уверенно, как эксперт. Зачем фильм оказался у них, в этом…

– В этом кубле, – подсказал генерал.

– Да, зачем он оказался у них, что с ним хотели делать, – если вы располагаете данными, как вы сказали, вот это и выясняйте. Это задача следствия. Кубло – это, между прочим, термин академика. Бессмертный термин.

– Да, знаю. У нас бывали беседы с Кассианом Дамиановичем, не одна. Приходится встречаться. Глубокий ученый. Глубоко берет.

– Фильм этот, безусловно, является выдающимся достижением техники микрофильмирования. Обычно мы рассматриваем в микроскоп клетку уже убитую эфиром и окрашенную. В таком виде, как здесь, хромосомы я наблюдал впервые.

Федор Иванович сказал это, чтобы проверить информированность генерала о нем. И генерал сейчас же отреагировал.

– Мы располагаем данными, что вы видите эти хромосомы вторично, – сказал он вскользь.

Федор Иванович заметил про себя его профессиональную страсть – показывать на мелочах, что он знает всю его подноготную.

– Эти данные неточны, – сказал он, показывая Ассикритову, что участвует в более высокой и ответственной игре. – Если вам нужны точные данные на этот счет, их даст вам академик Рядно.

Генерал встал с кресла и некоторое время таинственно смотрел на Федора Ивановича, и при этом можно было подумать, что он сгорает от чахотки. Потом он прошелся по кабинету и остановился где-то за спиной невозмутимого эксперта. Через минуту Федор Иванович обернулся и встретил его огненный взгляд – генерал пристально смотрел, оказывается, ему в затылок. «Что это он?» – подумал Федор Иванович. А генерал, прервав свое непонятное исследование, обошел стол, уперся рукой в лежавшее там заключение эксперта и принялся читать. Текст этот, видимо уже не в первый раз, привел его в бешенство. Он ударил маленьким кулачком по бумаге и тут же взял себя в руки. Блеснув черными глазами, подался к Федору Ивановичу:

– Беззубое заключение! Беззубое! Дорога ложка к обеду. Враг забросил нам это «средство», как раз когда ему нужно, когда у нас идеологическая борьба!

– Не считаю разговоры о клетке, о том, как расположены ее структуры и как они функционируют, идеологической борьбой, – сказал Федор Иванович. – Все, о чем вы говорите, задача не экспертизы, а следствия.

– У нас есть данные, что вы с некоторого времени стали сочувствовать лженауке.

– Я думаю, что эти данные слабенькие, – сказал Федор Иванович, смеясь.

– Вы почему смеетесь?

– Я нахожу, что сейчас как раз самое время нам обоим рассмеяться. Данные у вас слабые, иначе вы не поручили бы мне работу. Не стоит верить этим данным.

– Надо не верить, а знать – так любите вы говорить? Да, надо знать… И мы все будем знать.

– Не сомневаюсь. Судьба истины – быть познанной, – сказал Федор Иванович, соглашаясь.

– Ну хорошо. – Генерал сел на полированный угол стола и оттуда, качая ногой в сапоге, продолжал свое неуклонное и непонятное наблюдение за лицом эксперта. – Хорошо. Разве этот фильм не доказывает… разве это не попытка доказать, что все – в наследственном веществе?

– Фильм, снятый с живого объекта, всегда и несомненно доказывает, что прав материализм: все – в веществе.

Генерал, сверкнув глазами, спрыгнул с угла. Он обошел вокруг стола, наклоняясь и присматриваясь к Федору Ивановичу с разных позиций, как будто играл в бильярд. Не отводя глаз, попятился, вернулся к креслу за столом, сел и налег грудью на бумаги.

– Хорошо, скажу так: разве не доказывает это, что путем манипуляций с веществами можно изменить наследственность?

– Это было бы именно таким несомненным доказательством, если бы их теория была верна…

Генерал озадаченно опустил голову, вникая в эти слова.

– Чья теория?

– Тех, кто в кубле.

«Я тебя сейчас подведу к одной мыслишке», – подумал Федор Иванович.

– Так теория же неверна! – Генерал побежал вокруг стола и чуть не упал. Навис где-то сзади над Федором Ивановичем.

– Тогда этот факт опровергает ее.

– Ничего не понимаю… Ну а если бы была верна?

– Я уже сказал: это было бы для нее неопровержимое доказательство.

– Запутали вы меня. Что раньше? Факт? Или вывод из него?

– Вы это сами знаете, – внятно сказал Федор Иванович, сидя к генералу спиной. – Но поскольку я нахожусь в этом доме, я должен добавить: смотря о чем идет речь. В большинстве случаев вывод следует за фактом. В простой науке, вне этих стен… Но есть, вы знаете, случаи…

– Так запишите это в акте экспертизы!

– Не могу. Это не из области науки. Это – дело правосознания.

– Да, да… – сказал генерал рассеянно. Он принялся ходить по кабинету. Иногда вдруг останавливался, принимая странные позы, и все время взглядывал на Федора Ивановича, но сейчас же отводил глаза. После нескольких таких перемещений, как бы мельком, проговорил: – Я вас понял. Дошло наконец. А как же с ответственностью?

– Н-не знаю, – сказал Федор Иванович.

– Чья же будет ответственность? Кто будет отвечать за ошибку правосознания?

– У правосознания не бывает ошибок, – строго сказал Федор Иванович, наблюдая за генералом. – Ошибки могут быть только у науки. Даже если их нет…

– Опять что-то говорите… А все же, если правосознание ошибается?

– Оно не может ошибаться. Оно меняется. А за прошлое с него никто не спросит.

– Пожалуй… Но у нас особый случай. Нам сейчас нужны знания.

– Я не уверен, нужны ли… – Федор Иванович тут же понял, что этих слов он не произнес. Вместо этого он, помедлив, сказал: – Экспертиза и дает их вам. Если случай особый, их иногда… можно отбросить…

– А отвечать?

– Я же сказал…

– А перед совестью?

– Что такое совесть? В определенных условиях она должна одобрять…

– Что одобрять?

– Действия того лица… которое решает, тот ли это случай, чтоб отбросить знания. Или не тот.

– К чему вы мне все это говорите? – вдруг закричал генерал с бешенством.

– Говорю для обоснования своей позиции научного эксперта. И о границах применения науки…

– Это объективизм у вас, а не позиция! Такой, как ваш, акт экспертизы нельзя положить в основу решения!

– Значит, я прав! Все-таки сначала появился вывод, а потом к нему вам понадобилось добыть подтверждающий факт! – сказал Федор Иванович с некоторым торжеством. И сейчас же с облегчением сообразил, что и это он высказал только в уме. Вовремя остановился. «Суеверие и глупость», – думал он, зорко наблюдая генерала. Но не спешил выдавать ему эту свою точку зрения. Потому что суеверие и глупость, облаченные в сукно, и скрипящие ремнями, и чуть пахнущие хорошим табаком, духами и вином, – они командовали здесь, и Федор Иванович не видел пределов их власти.

Теперь генерал в молчании ходил по кабинету, и отдельно бродили его углистые глаза. Пожимал узкими плечами.

– Ч-черт знает что!.. – с ненавистью бормотал он в сторону. – Советский ученый! Ин-тер-ресно! У него под носом, под носом орудуют враги… Готовятся… Ожидают своего часа… Все полетит кувырком, настоящих профессоров тю-тю, везде будут сплошные воспитанники академика Рядно, в науке окажется полный вакуум… Потом это кончится… А мы и объявимся тут как тут… Десять человек, каждому группу по сорок студентов, получится четыреста специалистов… Слышали вы о такой вражеской арифметике?

– Не слышал, но это все понятно… Арифметика здесь не вражеская. Если отбросить некоторые выражения в адрес академика… недопустимые… Я даже могу с вами поспорить по этому вопросу на стороне истины, – сказал Федор Иванович. – Эти люди… Даже по вашему пересказу их слов видно, что они очень молодые… Видимо, студенты. Они разумели под этим не конец советской власти, а всего-навсего…

Генерал усмехнулся:

– Всего-навсего учение Мичурина – Лысенко? Теорию академика Рядно? Всего-навсего!

– Даже не это. Они имели в виду по своей неопытности… конец запрета на учебные занятия с клеточными структурами. Они не без основания считали, что может образоваться брешь в знаниях.

– Конец марксистского учения – вот что они имели в виду! – закричал Ассикритов, затрепетав. – Цветущую ветвь советской науки! Учение наших корифеев – вот на что они замахнулись. Вейсмана хотят нам просунуть с монахом Менделем! Мальтуса! Вы, Федор Иванович, вызываете у меня удивление. Удивление вызываете. Знаете, как называется то, что вы мне говорите? Де-ма-го-гия! Вы попробуйте скажите все эти штучки про ваших студентов академику. У него эта адвокатура не пройдет. Как, впрочем, и у нас.

– Есть простые вещи, которые могут быть по-деловому обсуждены в среде знающих людей. Нет оснований переводить их в идеологическую плоскость…

– Да это же спор между двумя системами! В восемнадцатом году эсеры выкатывали против советской власти пушки. Сегодня враг взял на вооружение вейсманизм-морганизм. Он горячо приветствовал бы вашу экспертизу. Вот так, товарищ… товарищ правая рука. До свидания. Нам с вами обоим все ясно. Вам ясно? Мне – более чем ясно.

Больше они не произнесли ни слова. Вдали открылась дверь, молодой военный отворил ее пошире и стоял, как бы собираясь принять Федора Ивановича в объятия. Поклонившись, эксперт вышел стройным, независимым шагом. Генерал стоял посреди кабинета и, содрогаясь, смотрел ему вслед.

* * *

«Нет, мне удалось, удалось лишить это искусственное доказательство его силы, и я сумел растолковать генералу, что никакой ведьмы в черной собачке нет» – так думал Федор Иванович, шагая по веселой майской улице. На стриженых деревьях мельтешила свежая, совсем юная листва, ветер был теплый, сильно пахло смолой тополей. «Но расставаться с придуманной ведьмой генералу не хочется, – бежали мысли дальше. – Нет, он не расстанется со своей мечтой раскрыть хоть раз в жизни настоящий заговор. Фильм с иностранным текстом… Так хорошо провели операцию, нашли рулончик – где! – на вокзале, под курточкой у собравшегося укатить в поезде члена тайной группы. Прямо как в кино! Нет, он любит групповые дела, он не расстанется с такой интересной ведьмой. И академик будет его подогревать изо всех сил. Но мне удалось сделать свое дело – бросить четкий луч научной ясности на это их главное доказательство, и генерал все увидел. Он все увидел, потому и бегал так вокруг стола – ведьму было жалко упускать из рук. Он почешется еще дома, подумает, на что идет. Хоть сейчас это вроде и в порядке вещей… Но настоящая оценка еще придет, и он это знает. Оба примутся теперь срочно спасать свою ведьму, и тут уже не будет места заблуждениям. Впрочем, у Касьяна их и не было никогда. Никогда не было их у моего батьки…»