Текст книги "Белые одежды. Не хлебом единым"

Ночью зазвонил телефон.

– Ты уже слышал про нашу радость? – словно дунуло из трубки степным бураном.

– Слышал, слышал, Кассиан Дамианович!

– Что-то мало радости в твоем голосе, сынок! Ты хоть понимаешь, перед каким фактом нас поставила природа? Ты умеешь чувствовать историю?

– Кассиан…

– Не-е, ты еще не дорос. Тебе еще расти и расти около батьки…

– Кассиан Дамианович!

– Соси соску… Завтра чтоб не опаздывал на мое сообщение. Поздравь, дурачок, меня и себя. Теперь мы можем вызывать на бой всю буржуазную схоластику. Смотри мне, не опоздай…

Все-таки Федор Иванович опоздал немного на эту лекцию академика. Дела в учхозе поглотили все утро, и когда он неслышно вошел в переполненный актовый зал, он сразу же понял, что академик прочно держит в руках напряженное внимание всей аудитории. Кассиан Дамианович, в своем вечном старомодном неглаженом сером костюме, с торчащими врозь и вверх плечами и с несвежим галстуком в косую полоску, высокий, с шарнирными движениями окостеневшего тела, торжествуя, шел по краю широкой сцены. Потом совершил порывистый разворот и, под общий смех говоря что-то, вдруг показал всему залу костлявый кукиш. Сзади него за небольшим столом хохотал Варичев, а рядом с ректором слегка корчился, излучая одобрение, еще некто, очень маленький, но быстрый. Взглянув на него, Федор Иванович сразу напрягся. У этого человека было странное лицо. Черный протертый войлок волос таял и исчезал спереди, и тут, прямо на лбу, начинался длинный висячий нос, задавая тон всей физиономии. Подбородка не было, там разместился мокрый красный рот, круглый и направленный, как у некоторых рыб, слегка вниз – чтоб подбирать со дна вкусные вещи. Человек этот все время водил вправо и влево большими черными глазами, полными сладости. Это был Саул Брузжак, «карликовый самец», левая рука академика. Внимательно посмотрев на него, Федор Иванович почувствовал знакомые еще с фронта собранность и готовность к встрече артиллерийского налета. Потому что Саул был агрессивен, безжалостен и приехал сюда неспроста. Касьян привез его, чтобы он пощупал здесь воздух своими неошибающимися рыбьими губами. «Та-ак, – подумал Федор Иванович. – Дела у меня вроде в порядке. С „наследством“ пока все чисто. Вот, может быть, экспертиза…»

– Ну и что? – весело дудел со сцены фагот Кассиана Дамиановича. – Ну и говори сколько угодно, а молекул живых не бывает. Наследственность не вещество, а свойство. А раз свойство – не ищи атомов. Если о наследственности. Вот я такое спрошу у вас. Спящая красавица была живое тело или нет? Думайте, думайте!

Зал зашумел.

– Ладно, не буду вам морочить головы, дам попроще. Вот утопленник. Конечно, если его откачают, он живое тело. А если не откачают?

– Клиническая смерть! – закричал кто-то в зале.

– Вы мне догмами не сыпьте! Вы думайте! Я вам скажу. В гербарии пролежит ветка пять лет. Дайте ей условия – и она оживет! Поняли, куда гну? Нет границы между живым и неживым. Есть воображаемая граница. Она все время движется по мере того, как человек постигает тайны природы.

Он умолк и пошел вдоль края сцены, давая залу отшуметься.

– Вот еще об ассимиляции. – Он остановился. – Это ведь процесс. Видимо, его можно рассматривать по частям. Начало, середина и конец. Конец – это ясно, наступает изменение. А вот в середине что происходит? Ведь это легко слово кинуть – ассимиляция. А по существу – кинул, значит, тут же и уклонился от участка познания. Как и эволюция. Это ж тоже термин. Хлоп термином – и все! И отвязался. А в эволюции целый комплекс явлений! Думайте! Разрешаю и вопросы с мест. Я вас к одному и тому же веду. Мы сегодня берем ассимиляцию в целом. Бурное время не позволяет копаться, что и как… Мы схватили явление, нам важен результат, конец. Время требует! Теоретически – бог с ним, нам важно практически. Подвергли воздействию условий – и озимое растение превращается в яровое. «А как оно превращается? – сразу начинает приставать схоласт. – Хочу познать процесс». Частности, видишь, его интересуют. Вязнет, за гачи хватает, философастер такой. Зубастый, черт. Не дает шагу ступить вперед, виснет. А я отвечаю: это вам еще скажут, не бойтесь. Те скажут, кто будет заниматься частями целого, – морфологи, цитологи, физиологи… Там их много. Всегда за передовыми частями, ведущими наступление, следует трофейная команда. Так что можно не бояться, трофеи будут собраны. Ничто не останется на поле боя.

– Как вы относитесь к ботанике? Это тоже трофейная команда? – послышался из глубины зала звонкий мальчишечий голос.

– Правильно, спрашивай, сынок. Твое дело – побольше спрашивать. Будет чем и ответить в свое время. Как я отношусь к ботанике? Обыкновенно отношусь. Но у них же абсурд! Они делят растения на высшие и низшие. Гриб – какое растение?

– Низшее! – крикнули из зала.

– Пшеница – какое?

– Высшее! – крикнул зал хором.

– Вот видите же сами! А я и спрашиваю: кто же кого ест? Гриб пшеницу или пшеница ест гриба? Академик и блоха – кто кого ест?

Зал грохнул от хохота. Академик, смеясь, прошелся по сцене. Потом вернулся к трибуне. Чуть опустил голову, чуть поднял руку. И зал сразу стих.

– Вот так, детки. Давайте, давайте ваши вопросы. Я не просто так здесь балагурить с вами пришел. Мы здесь не на завалинке с вами сидим и семечки лускаем. Я разрушаю перед вами догмы. И вы учитесь их разрушать. Догма – это камень, который надо убрать с дороги. Думайте, ох, ребята, думайте… Вам говорили: бабочка каллима похожа на сухой лист. Говорили? Ну вот, я ж знаю… Защитная окраска. Выработано отбором. А вот у витютня яйцо – белое! А гнездится он где? В лесу! Открыто гнездится, не слушает вашего лектора! А яйцо галки – пестренькое. А гнездится она в дымовой трубе. Пестрота не имеет значения. Что вы мне на это скажете, господа философских дел парикмахеры? Вот вам и бабочка каллима, вот вам и отбор. Почему перед лицом таких фактов я не могу подумать о скачкообразности в природе? Почему я не могу применить диалектический метод? Тем более если до меня применил его в анализе природы такой гигант, как Фридрих Энгельс?

Он прошел к стоявшей в стороне большой коричневой классной доске и, стуча, кроша мел, крупно написал на ней: «Диалектический метод». Хлопнул в ладоши, отряхивая мел, обернулся.

– Вот он, – академик протянул меловую руку к Брузжаку. – Разрешите представить, доктор Саул Борисович Брузжак, мой коллега, друг и оппонент. Он со мной не согласен. Он считает…

– Подождите, Кассиан Диаминович, постойте! – Брузжак наклонил голову, довольно дерзко поднял на академика усмиряющую руку. – Я не с методом не согласен. Я – другое. Скажите: вот крокодил, вылупившийся из яйца в горячем песке… Почему он в первые же секунды безошибочно спешит к воде?

– В самом деле! Почему? – Академик, как бы захваченный врасплох, оглянулся вправо и влево. – Вот так подловил! Тону, товарищи!.. Я тебе, Саул Борисович, еще добавлю: почему океанская черепаха. Почему черепашка… маленькое такое, только вылезло из яйца, а уже к морю ковыляет? Доктор наук Брузжак думает, что в ней действует складывающийся тысячелетиями механизм. В процессе пресловутого отбора. Тут и вейсманизмом-морганизмом издалека пованивает. Вы еще не чуете, а у меня ж нос – ох, чует эту пакость. Так вот, в процессе, значит, отбора. У кого механизм был неисправен, тот, значит, бежал не к морю, а в другую сторону. И, естественно, погибал! И где же это ты, Саул Борисыч, видел такого крокодила, неисправного… Чтоб от воды бежал? Умозрение, умозрение, товарищи. Догма. Простой человек, мужик, не учится, а ближе к истине подходит. Спроси его: почему крокодил, маленький такой, с палец, а бежит уже к реке, дрянь такая… Знаете, что он ответит? Крокодил бежит туда, где ему пахнет водой. И это не простые слова. Инфузория, одноклеточное – а ему уже пахнет водой, товарищи! Вода – основа жизни. Всему живому пахнет водой.

Зал слушал. У всех блестели глаза. В тишине чеканились резкие носовые звуки – слова академика:

– Вы пришли, товарищи, в сельское хозяйство. В биологию. Это не математика и не физика. Это живая природа. Иметь дело с ней – нужен талант. Талантливого парня я чую за версту. И поднимаю. Я знаю, у тебя, мальчик, получится, только делай, как батько говорит. Биология – это особенное дело. Колдовство, если хочешь. Это не чистая наука. Это вдохновение.

Тут он посмотрел на свои руки, выпачканные мелом, и застыл, оцепенев, растопырив пальцы. Решал задачу, как быть. И Варичев стал оглядываться, заерзал.

– Полагается класть к доске губку. Где мел… – сказал академик.

И двумя пальцами потащил из кармана платок. Вытянулся длинный пестрый жгут, и из него на пол посыпалась земля. Академик замер. Просиял.

– Хо-хо!.. Это ж я лазил сегодня утром по грядкам! В учхозе! Это она, матушка-земля, в карманы ко мне… – Он умиленно покачал головой. – Вот, Саул Борисыч. Перст свыше. Когда к тебе земля сама начнет в карманы залезать, тогда ты запросто будешь решать детские вопросы. Почему крокодил к воде бежит…

Федор Иванович стоял у задней стены зала, прислонясь спиной к дубовой лакированной панели, и осматривался вокруг, останавливая повеселевшие глаза то на академике, то на увлеченных, словно похудевших лицах его слушателей. «Варичев не положил для академика губку к доске!» – радуясь открытию, хохоча, кричала его душа. Почему не распорядился? Он знал, знал, важный, старый, хитрый толстяк! Академик и при нем уже вытаскивал когда-то из кармана свой платок и сыпал землю! И Саул – он тоже не первый раз играет с Касьяном этот водевиль!

Что-то происходило в Федоре Ивановиче и вокруг него. Какая-то очередная перемена. Господи, сколько же их еще впереди! Отошла еще одна мутноватая штора, и ясный свет с новой четкостью предъявил ему всех людей, которых он, казалось, так хорошо знал. «Где же я был раньше? Как я раньше ничего этого не замечал? Почему ходил около него, как монашек, как служка монастырский, прислушивался ко всем этим премудростям сельского грамотея? Ну, берегись теперь, грамотей…» Он, оказывается, до этого дня все еще шел Касьяну навстречу. Тоже ведь клюнул когда-то на этот платок с землицей – всего год назад. Да, что-то еще оставалось до этого дня! Автоматически чего-то не слышал, что-то прощал ради его самородного таланта и что-то автоматически перетолковывал для себя под созданный в его, Федора Ивановича, сознании сложный образ! Ах, и сейчас нельзя упрощать, света прибыло, но и сложности стало больше. И нет ничему предела. Ни низости, ни высоте.

– …Он меня спрашивает, – говорил о чем-то на сцене академик. – Сколько вам нужно времени на лекцию? Сколько мне нужно времени! Странный вопрос. Откуда я могу знать? Сколько нужно, столько и возьму. Это тебе не химия. Не феррум, кальций и все такое. Это сама жизнь! Как ты ее измеришь, вгонишь в рамки? Сорок пять минут! Это ты про феррум, про кальций говори. Там можно.

Веселые аплодисменты вспорхнули и слились в дружный одобрительный грохот. Аудитория была на стороне академика. И он это чувствовал.

– Вы, ребятки, вопросы, вопросы давайте. Аплодисментов я уже наслушался за свою жизнь. Вопросов не вижу, – сказал, отечески улыбаясь. Вышел на самый край сцены. Тут что-то вспомнил, вяло махнул рукой. – Я был недавно на заседании комитета по премиям. Вопрос решали – премию дать одному… За взрывы. Что-то там мокрым порохом придумал взрывать. Огромные массивы земли перекидывал с одного места на другое. За огромные массивы ему. Тут я и выступил. Всех удивил. Я всегда удивляю. Потому что свободное мышление… Новый взгляд им, без догм. Нельзя, говорю, землю взрывать. Земля – живая. Она пугается и перестает рожать. Догматически мыслящие члены – у-ух, так и взвились. Как так? А так, говорю. Земля – живое тело. И как живой организм – представляет из себя целое. Це-ло-е! Природа дает нам достаточно примеров многообразия проявлений жизни. Рой пчел – думаете, это сообщество особей? Ничего подобного! Это одна особь с расчлененными функциями. Кто строит, кто питает, кто санитарную функцию несет, а кто функцию размножения. И у муравьев то же. Один – солдат, другой – работник, третий – мать, четвертый – воспитатель. А все вместе – расчлененный организм. Каждый муравей – это клетка большого тела. Так вот, ребятки, земля – наисложнейший организм. Разве это не чудо, что на ней растут всевозможные деревья, злаки?.. По ней ходит человек! Ее населяют целые миры микроорганизмов, и все они дополняют друг друга, поддерживают, кормят, лечат… А догматик свое долбит. Борьба за существование! Внутривидовая борьба! Ни черта не понимает, кто так говорит. Не борьба, а взаимодействие, поддержка, единство, гармония! Макрокосмос – вот что такое земля. А он ее взрывать! Жить на чем будешь, взрыватель! Знаете, я их убедил.

Тут академик, замолчав, властно протянул руку в зал и ткнул во что-то пальцем. Молчал и клевал пальцем, звал кого-то, торопил. Ах, вот в чем дело – по залу неторопливыми скачками двигалась к нему бумажка…

– Давайте, давайте записку! Живей! – торопил он. – Мало спрашиваете. Давай, милый, неси сюда. Хватит передавать… Ну-ка, что тут?.. Ого, тут целое послание!

Академик развернул лист, подошел поближе к окну, достал большие очки в черной квадратной оправе.

– Ну-ка… «Дорогой Касьян Демьянович…» Сразу, с первых строк ошибка! Меня же, деточки мои, Касьяном звали, пока был крестьянином-бедняком. А теперь, когда советская власть меня подняла на пост, теперь я Кассиан. Кассиан Дамианович. Императорское имя. Византия. Куда там императору по сравнению с моими титулами! Ну-ка дальше… – Он повернул лист к свету, отстранился от него. – Тя-ак… Кто это писал?

В глубине зала кто-то поднялся. Чисто прозвучал девичий голос:

– Писала я…

– Молодец. Много написала. Значит, серьезно относишься к делу. Иди сюда, детка, и сама мне все зачитай. Мелковат почерк. Академику и в очках не справиться.

По проходу быстро застучали каблучки. Федор Иванович узнал эту девушку. Почти черные волосы двумя долями, как плотные скорлупки, охватывали сердитое чистое лицо и соединялись сзади в толстую недлинную косу. И вокруг летал прозрачный коричневый пух. Она была красива и строга. Федор Иванович видел ее в первый раз, когда они с Цвяхом после собрания нагнали в сумерках шеренгу студенток. Они все тогда наперебой, толкая друг дружку, терзали имя Саши Жукова. И эта, красивая, сжав маленькие губы, клюющими движениями трясла головой и требовала: «Гнать, гнать его из комсомола!» Потом Федор Иванович не раз встречал эту девушку среди студентов четвертого курса. Даже принимал у нее зачет по практике. Она была отличница, прекрасно знала все положения мичуринской теории и новшества, внесенные в нее академиками Лысенко и Рядно. Когда Федор Иванович во время зачета привел некий неоспоримый факт из известного ей материала по физиологии злаков и по цветению пшеницы, а затем попросил объяснить этот факт с позиций мичуринского учения, она тут же сбилась, ей пришлось бы подтвердить правоту монаха Менделя. Она, как отличница, не могла простить себе такую запинку, и Федору Ивановичу показалось, что она возненавидела его за это. Федор Иванович навсегда запомнил этот случай. Задавать такие вопросы студентке – это был страшный, неоправданный риск.

– Как тебя зовут, детка? – спросил академик, когда девушка взошла к нему на сцену.

– Женя Бабич, – ответила она бесстрашно.

– Ну что ж, Женя Бабич. Давай читай… что ты тут мне пишешь, Женя Бабич…

И Женя взяла у него длинный лист и улыбнулась академику и своим друзьям, сидевшим в зале.

– Дорогой Кассиан Дамианович, – произнесла она с большим уважением и, подняв мягкие темные бровки, стала читать, то и дело открывая рот для глубокого вдоха: – «На протяжении четырех лет, что я учусь в институте, я с особенным интересом занималась проблемами видообразования, которые изучаете вы, уважаемый академик. В первый же год я пристала к группе аспирантов, которой была поручена переделка яровых пшениц в озимые, и все свободное от учебы время проводила в учхозе. Мы с подружкой даже завели там себе маленькую деляночку. С большим интересом мы наблюдали за работой аспирантов, они сеяли под зиму яровые сорта. Значительная часть растений вымерзала, но отдельные экземпляры перезимовывали и давали урожай. И уже в следующем году при повторном подзимнем посеве полученных семян появлялись стойко озимые растения. Наследственно озимые. Это было удивительно! Это было чудо!»

Академик кивал, любовался девушкой, не отрывал глаз.

– «Я много читала разных книг по физиологии растений, и мне было уже тогда известно, что нормальная, то есть весной посеянная яровая пшеница во время цветения выставляет наружу только тычинки. Только пыльнички висят…» – Тут Женя оторвалась от письма и пояснила: – Лохматый такой колос бывает.

И академик умиленно закивал.

– «Это ее нормальное цветение, – продолжала она читать. – Рыльце в яровом варианте вообще не высовывается, и поэтому получается закрытое опыление, то есть самоопыление с сохранением в потомстве всех свойств, в том числе и яровости. Однако мы с подружкой заметили: те яровые растения, которые высевались под зиму и после такого посева перезимовывали, – они начинали цвести иначе! Они вместе с тычинками высовывали и рыльце. Мы сейчас же раскрыли книги. В книгах пишут, что так оно и бывает всегда, если яровое растение перезимует. А так как весной кругом цветут другие злаки и летает масса пыльцы…» Если дождь пройдет, все лужи желтые, столько кругом пыльцы, – пояснила она опять.

И академик опять закивал.

– «…наверняка чужая пыльца попадает и на рыльца наших перезимовавших пшениц, – читала Женя дальше. – Происходит уже перекрестное опыление! И мы уже не можем сказать с уверенностью, что перед нами в результате – переделанное растение как результат промораживания или же это плод беспорядочного опыления чужим сортом. С последующим менделевским расщеплением…»

Она смело произнесла страшное слово. Академик уже без улыбки посмотрел на нее и кивнул несколько раз.

– «Эта мысль пришла в голову нам с подружкой сразу, и мы сказали это нашим аспирантам. И даже посоветовали им весной надеть на перезимовавшие растения бумажные изоляторы, чтобы закрыть таким образом доступ чужой пыльце…»

Академик опять кивнул.

– «Аспиранты согласились с нами. Колпачки были надеты, но руководительница аспирантов их сняла».

– Кто руководительница? – спросил академик.

– Анна Богумиловна, – упавшим голосом ответила девушка.

– Та-ак, – проговорил академик. – Так это, значит, ты затейница всей этой заварушки с изоляторами? По-моему, два года назад… Слышишь, Анна Богумиловна? Я думал, еще кто-нибудь вздумал нас напугать… Ничего, ничего, детка. Не бойся. Не доверяешь, значит, профессору?

– По-моему, профессор не доверяет…

– Вот оно нынче как! – Касьян обернулся к Варичеву и Брузжаку. – Они нам уже не доверяют! Сами читают! Придется в отставку подавать, а? Раз такой вотум недоверия. Отцы и дети! Ничего, Женя Бабич, не пугайся, ты правильно поступаешь. Только так и можно изучать науку. Только так…

– Можно читать дальше? – спросила Женя.

– Давай, детка. Давай, милая. Интересно, чем у тебя кончилось.

– Еще не кончилось, Кассиан Дамианович. – И Женя стала говорить уже без бумажки: – Когда у аспирантов были сняты колпачки, мы с подружкой перенесли опыт на свою деляночку. Тайком. На всякий случай, чтобы колпачки не сняли. Мы высеяли яровую пшеницу под зиму. Морозы были сильные, но несколько растений уцелело. И весной мы надели на них изоляторы. Уцелевшие растения нормально выколосились. А когда посеяли под следующую зиму полученные семена, никакой переделки у нас не получилось. Тот же процент вымерзания, те же несколько уцелевших яровых растений…

В зале наступила страшная тишина. Федор Иванович, чувствуя надвигающуюся беду, запустил пальцы в волосы, сжал лоб, еще раз запустил…

– Я подумала: что же это такое? – громко говорила Женя. – Прав Мендель? И испугалась…

– А ты читала и Менделя?

– Читала… – тихо сказала девушка. – И я почувствовала, что без вас, Кассиан Дамианович, я этот вопрос решить не смогу. Особенно после того, как на зачете… меня спросил об этом же преподаватель. Он, наверно, видел нашу с подругой… подпольную… – Женя хихикнула, – деляночку. Выследил. И спросил как раз об этом. Какова цель эксперимента? К какому выводу приводит эксперимент? А вывод напрашивался. Нехороший. И я не смогла произнести эти слова…

– И какую отметку он тебе поставил?..

– Пять баллов.

– За что? За те знания, которых ты сама испугалась?

– Не знаю…

– Ну что ж, ты заслужила свои пять баллов. А кто был преподаватель?

– Федор Иванович.

– Тебе, надеюсь, он потом разъяснил, что к чему?

– Нет. Он сказал: это вопрос другого, не студенческого уровня.

– Ушел, значит, от объяснения. Ну, мы его сейчас спросим. Чтоб не ставил студентам вопросы профессорского уровня. Вопросы, на которые сам не может ответить. Вон он стоит. У стены. Иди к нам, Федор Иванович. Просвети нас, в чем тут дело.

Федор Иванович оттолкнулся от стены и быстро, весело прошагал через зал на сцену. Нельзя было показывать Касьяну, что ты растерян, что у тебя ноги стали ватными от предчувствия катастрофы. Он бодро шел, и впереди, как пуля, ждала его гибель всего.

– Что ж ты, дружок, оставил без ответа такой вопрос? – ласково спросил его академик, предварительно оглядев в молчании с ног до головы. – Тоже, выходит, в зобу дыханье сперло? Зачем же тогда спрашивать полез? Что хотел узнать у девушки?

И Брузжак наставил свои сладкие глаза, не скрывая торжества.

Федор Иванович в это время мягко смотрел на Женю, и она прятала от него глаза. Он видел в ней себя – того честного пионера, которого вызвали когда-то в палатку, чтоб узнать от него всю правду о геологе. А сам он был сейчас тем геологом и так же мягко смотрел, прощая Жене ее честный донос. «Ага, уже прячешь глаза. Это хорошо. Сейчас ты уйдешь отсюда и понесешь в себе на всю жизнь ту же мою болезненную царапину непогашенного долга, – думал он. – Ничего, неси, от этого ты станешь человеком… Если есть в твоем стволе такая спящая почка…» Интересно, что эта мысль сразу сняла все его тягостные предчувствия.

От него ждали ответа, он был в центре страшного напряжения, переполнившего зал. Он еще не знал, что будет говорить, а слова уже зазвенели сами собой, потому что нельзя было затягивать это безмолвие:

– Кассиан Дамианович! Это же детский вопрос! Такой, как и вопрос об отношении крокодила к воде. Та методика, которой пользуются сейчас в этих классических экспериментах, дающих такое наглядное представление о порождении новых видов старыми… Об этом открытом нашей наукой явлении… Эта методика страдает существенным пороком. И постоянно дает врагам нашего прогрессивного учения некоторые козыри, чего можно было бы с успехом избежать.

– Что ж это за козыри, сынок? Скажи, послушаем.

– Кассиан Дамианович! Часто ли граб порождает лещину? Пока известен только один случай. Часто ли сосна порождает елку? Тоже весьма редко. Является ли овсюг результатом чистого порождения из овса? Или большая часть всходов этого сорняка идет из семян того же прошлогоднего овсюга? Таким образом, вдумчивый естествоиспытатель… каким обещает стать Женя Бабич… должен неизбежно прийти к выводу… что частота подобных скачков в природе вообще весьма невелика. Но зато стабильна. Мы еще не рассматривали эту сторону явления, но, я полагаю, Кассиан Дамианович, мы сможем вывести закон… И даже численный коэффициент, применимый ко всему растительному миру…

– Так-так… – проговорил академик, кивая и глядя в пол. Его уже осенило. Он уже уловил мысль.

– Почему же, Кассиан Дамианович, почему порождения яровыми злаками озимых происходят ежегодно, сотнями на одном только нашем учхозовском поле? Что за льготу предоставила злакам природа? Она ведь консерватор известный! Почему так получается? Да потому все, что подлинные и притом нечастые случаи порождения у злаков проходят на загрязняющем эксперимент фоне случайных опылений. Что и заметила Женя Бабич. Она будет ученым! Стефан Игнатьевич Вонлярлярский назвал бы этот загрязняющий фон контаминацией…

Напряжение опало. Зал уже смеялся.

– Я считаю, что применение изоляторов нужно ввести в повседневную практику.

Он чувствовал: удалось уйти от удара. Удалось, удалось! Академик уже сиял. Уже смеялся, шевелил губами, запоминая иностранное слово. Он будет выводить закон!

– Так ты считаешь, нечасто?.. Но зато, говоришь, стабильно? Говоришь, закон? Ты, пожалуй, прав, Федор. Петр Леонидыч, этот вот… который пугает меня иногда… Он мало что зубастый, он еще и башковитый. Оригинально мыслит…

Кассиан Дамианович принялся ходить по сцене. И весь зал в молчании следил за его оригинальной шарнирной походкой.

– Ты прав, Федя, со злаками мы работаем нечисто. Но стабильность, то есть закономерность порождений, подтверждает великую роль среды как образователя форм.

Тут академик отошел на середину сцены, и голос его зазвучал торжественно:

– Формообразующая роль среды! Вот в субботу мне позвонили. Сейчас как раз к месту… Подошла минута, товарищи… – В его фаготе что-то сорвалось, он перемолчал накатившую бурю чувств. – Минута, ради которой я собрал вас. Великая минута! Сейчас вы получите ответ, кому еще неясно. Мать-природа, она одним махом разрубает все узлы…

Повернувшись к боковине сцены, к ограждающим ее полотнищам, он высоко поднял руку и так, с поднятой рукой, почти танцуя, начал отступать, все глядя туда, за кулисы. А оттуда, из-за серых полотнищ, показалась маленькая медленная процессия – несколько школьников в красных галстуках. Высокая тонконогая девочка, остальные – коротыши. А впереди шла пожилая их учительница в вязаной вислой блеклой кофте и несла перед собой в руке большую увядшую березовую ветвь.

– Товарищи! Аплодируйте природе! – Академик, уступая дорогу процессии, ударил в ладоши.

Варичев и Брузжак поднялись, с достоинством аплодируя.

Минуты две все стояли на сцене, потонув в звуках, оглохнув от молодой, звонко бьющей по ушам овации. Потом она стала затихать, постепенно растаяла, умолкла. И учительница, шагнув к академику, протянула ему ветку:

– Дорогой Кассиан Дамианович! Вам, как признанному, большому авторитету в мичуринской науке, юные биологи нашей школы принесли в подарок эту ветку березы, которую они нашли в здешних лесах. На ней, на этой березовой ветке, я обращаю внимание всех, на березе, выросли необыкновенные пять побегов – ветки серой ольхи! Вы увидите, дорогой академик, здесь нет никакой прививки, этот удивительный чудо-экземпляр не допускает никаких подозрений в подделке. Он выдержит самый придирчивый контроль. Его принесли из лесу пионеры, дети. Своими чистыми руками сорвали они ветку с березы. Вот этот пионер, Валера Баринов, – учительница положила руку на голову мальчика, – он влез на березу и сорвал ветку. А этот его товарищ – Гена Гущев – подсаживал…

Академик умиленно затоптался. Присев, притянул, расцеловал ребят.

– Эта ветка послужит верным доказательством правоты нашей замечательной науки… – голос учительницы сильно качнулся, она удерживала слезы, – науки, которую возглавляет Трофим Денисович Лысенко, которую обогащаете вы, наш дорогой академик. Мы вам принесли… Это будет в ваших руках хорошая богатырская дубинка на вейсманистов-морганистов! – закричала женщина. – Этой дубинкой вы разгоните их всех! Этой веткой вы навсегда выметете весь хлам буржуазных схоластов, ненавидящих нашу мичуринскую биологию! Борющихся против научного объяснения мира! Прокладывающих дорогу расистским теориям битого фашизма!..

Федор Иванович стоял здесь же, на сцене, и, когда поднялась буря аплодисментов, захлопал вместе со всеми. Он все время помнил о своем лице, способном иногда выходить из повиновения, и несколько механически улыбался. Но его мысли были невеселы. «Прав Иван Ильич, – думал он сквозь свою механическую улыбку, с тоской оглядывая зал. – Нельзя давать им в руки новый сорт, он станет богатырской дубинкой в руках Касьяна. Трудно будет бороться со всей этой штукой. И сколько это продлится? И чем кончится?»

Около него стояла Женя Бабич и, сияя, крепко била в ладоши. От ее сомнений по поводу переделки пшеницы не осталось и следа. «Нет, след остался, она не снимет колпачков со своих колосьев на тайной деляночке», – подумал Федор Иванович.

Когда все устали хлопать и овация сама собой начала убывать, академик поднял руку и, усмирив страсти, сказал ответную, победоносную речь. Он был весел, красноречив, а воображаемым вейсманистам-морганистам он даже поддал ногой под зад, чтоб они катились ко всем чертям. Потом он подозвал Женю Бабич и, передав ей ветку, велел пройти по залу и показать трофей всем желающим. Чтобы могли потрогать.

– Есть же близорукие, детка. Есть! У кого глаза, у кого душа близорукая. Пусть все посмотрят. Только осторожненько. Ты ж понимаешь, милая, что это за вещь. Только тебе и могу доверить. В целости и сохранности эту ветку мне и вернешь.

Ноги совсем не держали Федора Ивановича. Уйдя со сцены за кулисы, он бросился на клеенчатый диван. Казалось, невидимые двери захлопнулись и стая, летевшая за ним, ударилась о створки, царапая их и хлопая крыльями. Он откинулся назад. Уехать бы отсюда, отдохнуть от всего… Где-то впереди все-таки ждала, ждала его катастрофа. Тикал часовой механизм.

В этот же день Федор Иванович присутствовал на торжественном обеде у Варичева. Ректор устроил пир у себя дома. Кассиан Дамианович совсем не пил коньяков и водок, поставленных на длинном столе. В его стакан Варичев налил из специального графинчика особый состав, «ерш академика», и Касьян бросил туда свою таблетку. Отхлебнув несколько раз из этого стакана и постучав золотыми мостами, старик развеселился. Он то и дело накладывал ладонь на лоб и поворачивал, придавая своей челке лихость.

– Моя бы власть, – на весь стол гагакал он, – праздник объявил бы на всю страну, чтоб гуляли и пьянствовали два дня! А вейсманистам-морганистам всем амнистию бы сделал. Теперь им нечем крыть, пусть гуляют.

Федора Ивановича он усадил рядом с собой, при этом подарив Саулу веселый и капризный взгляд.

– Ну что, ну что, Фома неверующий! – говорил академик, обняв его и встряхивая. – Что! Не упирайся, неверующий ты, вижу ж тебя насквозь. Не упирайся, пожалуйста! Что скажешь теперь? Не порождает? Лещину граб не порождает? Сосна елку не порождает? Порождает, Фома, порождает! И лещину, и елку! И василек порождается во ржи. И овсюг в овсе. Фо-ма! Во что он не верил! В советскую власть не верил! В ее марксистскую основу! Петр Леонидыч! Посмотри сюда: с кем я вынужден работать! Голова принадлежит мне, а сердце неизвестно кому. Не-е, никогда мне до этого сердца не добраться. Даже мне…