Текст книги "Белые одежды. Не хлебом единым"

Не выпуская плеча Федора Ивановича из крепкой, жесткой хватки, он стал давать деловые распоряжения Брузжаку. Громко, явно с расчетом, чтобы всем за столом было слышно:

– Саул! Не знаешь, еще не отослали верстку в типографию? Вот тебе и что! Верстку, говорю. Листы учебника… Отослали? Завтра же позвони. Утром. Пусть вернут. Дополнительно, скажешь, будет. Очень важное. К седьмой главе. Запиши, я не вижу у тебя карандаша. Пусть задержат. Пришлем вставку. Ты завтра же набросаешь проект. Две страницы. Сам понимаешь о чем.

Потом, наклонившись к Федору Ивановичу, академик спросил:

– Полуперденчик носишь?

– Всю зиму носил. Сейчас в шкафу, на почетном месте.

– Про батьку помнишь?

– Еще бы!

– Во-о! Помни, дурачок. Этот полуперденчик такой. Он тебе всю жизнь будет про батьку напоминать.

Вспомнив нечто серьезное, он вдруг изменился в лице, нахмурился и долго сопел, барабаня пальцами по столу.

– Ты вот что, Федя, – прорезались наконец слова. – Хоть с изоляторами это хорошо у тебя… С колпачками. И закон. Когда-нибудь сформулируем. Когда-нибудь, но не сейчас. Саул прав. Он говорит, при такой методике переделка пшеницы будет происходить раз в сто лет. Конечно, он утрирует… Но в чем-то есть у него. Нам же ж нужно учить смену. Нам же ж каждый год подай к семинару переделку. Чтоб обязательно была. Так что твои эти изоляторы… Противозачаточные средства эти ты оставь. И студентам мозги этим делом не тумань. Понял установку?

– Так студенты сами же дойдут до этого! Девочки сами же дошли!

– А преподаватель для чего? Запрещай. Есть методика, все утверждено. Пусть учатся, а не учат. Партизаны…

А когда хмель еще сильнее опутал академика своей паутиной, потянул его к земле, старик осел, и тут-то из него наконец выбралась наружу тревога, которая портила ему весь обед. И, не выдержав, привалившись к Федору Ивановичу, дуя ему в ухо своим ароматным «ершом», он вдруг сказал как бы сквозь сон:

– Федор, что сейчас скажу… Никому не говори. Какая-то сволочь оторвала один побег от ветки. Когда девочка эта носила показывать. Скажи, зачем им понадобился побег?

– У Собинова, у тенора Собинова, говорят, все пальто однажды на лоскуты девицы изрезали, – небрежно заметил Федор Иванович. – Это они на память.

– Ты что, выпил много? Никакого чутья нет! – Академик толкнул его острым локтем и отодвинулся. Потом опять привалился к уху: – Вот такое тебе, Федька, в голову не приходило? Ведь у этой Жени Бабич не очень оторвешь ветку. Не даст. Тут действовали несколько человек. Кто-то отвлекал, комплименты кидал, а кто-то дело делал. Как ты думаешь? Помяни мое слово, эта ветка еще мне, дураку, отрыгнется. Не все кубло подобрали.

Академик после затянувшегося обеда остался ночевать у Варичева. Саул Брузжак уехал куда-то на институтской «Победе», и рядом с карликовым самцом в машине видели Анжелу Шамкову. А Федора Ивановича уже на улице, у самого парка, неожиданно нагнал легкий, изящный академик Посошков. Он тоже обедал у Варичева, но куда-то ушел, когда стали разносить чай.

– Хорошо ты, Федя, сегодня вывернулся, – негромко сказал он, легко подхватывая под руку своего молодого, хмуро потупившегося товарища. – Я сильно перепугался, когда девочка эта так запросто упомянула твое имя. В таком неприятном контексте. Молодец, хорошо борешься. А насчет ветки этой могу тебя успокоить. Никакое это не порождение ольхи березой.

– Неужели вы думаете, я поверил? Зал, зал поверил, девочка поверила – вот что страшно.

– Знаешь, что это они показывали? – Светозар Алексеевич едко улыбнулся. – Эти штуки в народе с давних пор называются «ведьмиными метлами». Чувствуешь, название какое? Его придумал такой же вот, как твой шеф, знахарь. Что это «ведьмина метла», диагноз точный. Сейчас эту Касьянову серую ольху ребята в микроскоп смотрели. Нашли сумки гриба «Экзоаскус бетулинус». Он и вызывает в нормальном березовом листе такую патологию. Ольхообразную. Мы еще эксперимент поставим, Федя. Вытяжку приготовим из этого гриба и заразим здоровую березу. Мы сами сколько хочешь наделаем таких листьев серой ольхи. Эта история Касьяну даром не пройдет.

Часа в два ночи Федор Иванович проснулся на своей койке. В дверь кто-то негромко стучал. Отчетливо послышалось шарящее царапанье корявой руки по двери – сверху вниз.

Федор Иванович прыгнул с постели и, не зажигая света, отпер дверь. Увидел в темноте, как сверкнул строгий глаз Стригалева.

– Это я. – Иван Ильич шагнул в комнату, неслышно, как бесплотный дух. Проволочный скрип койки показал, что гость уже на своем месте. – Каша, сливки и горячий чай с молоком… – сказал он оттуда.

– Все ждет вас. Чай сейчас согреем.

– Как лекция?

– Чуть не погорел.

– Я все знаю. Рассказали. Вы хоть и хорошо отбились, но все же, Федор Иванович, суетесь. Не знаете наших девочек. Отличниц…

– Ну, не совсем же лежать в обороне. Это все равно что тебя нет.

– Нельзя, нельзя. Женя Бабич! Это же первая докладчица по всяким переделкам и прочим лысенковско-касьяновским чудесам.

– Вот и хотелось первую докладчицу натолкнуть на мысли.

Когда манная каша сварилась, Федор Иванович снял кастрюлю с электроплитки, и все выступающие вещи в комнате как бы придвинулись к яркой спирали, ловя малиновый свет. Красные пятна слабо затеплились вокруг, словно в фотолаборатории. Красные точки вспыхнули в глазах двух человек, и Иван Ильич, медлительно отправляя в рот первую ложку, сказал:

– Вот мы и с безопасной лампой…

– Так теперь и будем всегда, – заметил Федор Иванович.

– Нет, больше не будем так никогда. Меня, по-моему, обложили. Надо бечь. – Стригалев, как всегда, вставлял интересные студенческие слова. – Э-эх, – сказал он с горечью, – опять куда-то бечь…

– Есть куда?

– Страна велика. Только мне еще надо к себе заглянуть. Кое-что там забрать. И кроме того, я должен вам показать, где у меня новый сорт. Как его искать. А то так не найдете, индикатора-то нет, чтоб обнаруживать. Там нарочно сделано так, чтоб никакой закономерности. Перестарался…

– Ну и что предлагаете?

– Ночью встретимся там. Вы пройдете на огород по трубе. Там есть разрывы…

– Я уже ходил по ней.

– Надо разуваться – вы это знаете?

– Знаю.

– Сейчас темнеет поздно. Давайте в два часа ночи. Как вылезете из трубы, сразу же падаете под нее. Она там чуточек на весу. Упирается в ежевику. Сплошные колючки. Как проползете под трубой назад, метра четыре, тут будет, в ежевике же, канавка. Перпендикуляр. Прямо в огород, в картошку приведет. В канавке наткнетесь на меня.

– А больше ни на кого не наткнусь?

– Не должно бы. Этой дорогой никто не ходил. В трубе вы упретесь в сплошную стену из страшных колючек. Я забыл сказать: захватите с собой палочку с рогулькой. Рогулькой упретесь в ежевику, отодвинете и проваливаетесь вниз. И под трубу назад. Усекли?

– Усек.

Глаза Стригалева смотрели строго. Перед Федором Ивановичем выступало из тьмы только его лицо – медленно двигались малиновые бугры и черные провалы. Федор Иванович, должно быть, и правда стал его двойником – теперь он так же, как сам Иван Ильич, чувствовал его заботы и опасности. Федор Иванович страдал, глядя на медлительное насыщение товарища, представлял себе всю его нынешнюю жизнь, безвыходность положения. Его друг был зажат между двумя плитами. Одна – прочнейший корявый бетон – организованное преследование, гон, устроенный академиком, и генералом, и пестрым штатом их подчиненных, егерей, доезжачих и выжлятников. Гон с участием толпы загонщиков, бьющих в пустые ведра, размахивающих трещотками. Федор Иванович был и сам в этом переполошенном лесу, лежал среди травы и слышал все, мелко дрожа от напряжения.

Другая плита была из стали. Из нержавеющей. Ее вообще никому невозможно было одолеть. И сам Стригалев не мог, хотя плита была его творением. А Федор Иванович – тот ликовал, принимая ее на себя, засовывая плечо подальше в щель. Это была жизнь Ивана Ильича, воплощенная в пакетиках с семенами, в трех горшках с новым растением, которое создал человек, в тетрадке с не понятными ни для кого знаками и в нескольких кустах картошки, затопленных зеленью большого, чисто обработанного огорода. Стригалев был безнадежно зажат между двумя этими плитами, и они медленно сближались. Федор Иванович видел это. И ему хотелось забраться в щель подальше и вытеснить оттуда друга, который достаточно уже наломался. Пусть хоть немного вздохнет! И принять на себя окончательный сжим. Он чувствовал, что сможет так упереться, что плиты остановятся – а ведь это главное…

– Иван Ильич, не ходите больше туда, – тихо и отчаянно попросил он. – Я сделаю все сам. Мне же удобнее.

А от Стригалева, похоже, способность чувствовать опасности и обходить их полностью ушла.

– Нет, милый Федор Иванович. Нет, дружок дорогой. Нет, двойничок. Пойду. Ваша безопасность для нас с вами важнее. Если не пойду – что мне еще делать? А икру оставим генералу с Касьяном. – Под икрой он на своем студенческом жаргоне разумел весь комплекс беззаботной жизни.

– Пища Касьяна – таблетки, – сказал Федор Иванович.

– Молочко они оба едят. Питаются, – равнодушным тоном проговорил Стригалев. – Молочко.

Федор Иванович поднял бровь и ничего не сказал. За этими словами что-то таилось, и он ждал.

– Пчелы… Понимаете, пчелы… Они кормят свою матку специальным молочком…

«Ах вот он как…» – подумал Федор Иванович и сразу постиг точность сравнения.

– …Сами не едят, только ей. Матка от него приобретает гигантские размеры. С палец вырастает, еле двигается. А они все кормят, кормят. А сами не едят…

Как и в прошлый раз, Иван Ильич бережно обращался со своей ложкой. Любовно, по частям выбирал из нее кашу, медлительно рассасывал.

– Вот так и некоторые… Обычную пищу могут и не есть. Таблетки, творожок – все их меню. А вот унижение других людей – это до самой смерти. Это их питает. Чтоб перед этим дядькой гнули спину, открывали ему дверь, угадывали желание. Ни слова поперек. Чтоб все у него было особое, не как у других. И называлось чтоб для ясности: «особое». А другие чтоб это знали. И чтоб их эта разница точила. Но доступа чтоб никакого. Ферботен…

И, замолчав, он бережно набрал ложку каши.

– Когда я был ранен в обе ноги, – задумчиво заговорил и Федор Иванович, – привезли нас всех в Кемерово. Начали вытаскивать из вагонов. И в автобусы. Кого на носилках… А меня… Входит рослый старик, сибиряк, а я лежу – такой остриженный наголо, на мальчишку похожий после ленинградской голодовки. И он меня хвать как куклу – и на шею себе. И понес. Как вспомню – слеза прошибает. Но со временем я вдруг стал замечать, Иван Ильич… что еще одно обстоятельство память сохранила. Чешется все время душа. Знаете, когда на шее другого человека сидишь – чувствуется особая сладость. Как будто ешь человечину. Не знаю, может, от нервов… Может, у меня склонность воображать всякое такое… Думаю, и вы замечали. Даже если больного тебя на носилках несут… Особенно когда женщины. Всегда чуть заметный оттенок присутствует. А вот когда, скажем, лошадь везет – этого нет. Кому это невыносимо. Кто краснеет от такого чувства. А кто и нет. Другой даже старается сам сесть. Придумывает разные такие рассуждения. Даже научные… Представляете, и здесь проходит водораздел! Я все время ерзал тогда, хотел слезть. Потому что невозможно, Иван Ильич, переносить эту отвратительную сладость сидения на чужой шее. Старик тогда мне: «Ты чего там, сынок?» – «Да вот, неловко…» – отвечаю. Не знаю, что и говорить. А он смеется: «Как так? На такой шее – и ему неловко!..»

Они замолчали, забыв на время об окружающей их ночи и о том, что где-то ждет их железная труба, упирающаяся в ежевику. Потому что оба они были детьми своих тридцатых годов, прошли через многие повороты нашей российской судьбы и обоих тянуло даже в такие минуты к разговорам о справедливости и судьбе революции.

– Я никогда не смог бы привыкнуть к такой штуке, – сказал Федор Иванович. – Хотя вот… Привыкали ведь. И к портшезу, и к паланкину. Особенные были люди. Реликты…

– Не забывайте о молочке. О молочке превосходства. Эта пища пришла на смену портшезу.

Незаметно каша исчезла. Перед Стригалевым стояла чистая тарелка. Чай был уже заварен, и Федор Иванович стал наливать кипяток в чашки. «Наливаю, как тогда… – толкнуло его. – Из этих чашей мы пили с нею чай. И я в тот день бросил курить. Никогда не начну…» А закурить ему сегодня очень хотелось.

Поставив перед гостем малиновую чашку и около нее малиновую бутылку с молоком, он сел. В лице его, должно быть, появилось горькое выражение, и в малиновом лабораторном свете эта горечь приобрела угловатую резкость, что-то вроде театральной ненависти, как грим.

– Вы что? – спросил Стригалев.

– Не ходите, Иван Ильич…

– Пойду. И не будем тратить время. Уже светает.

Допив чай, он поднялся. Сумка с продуктами была готова.

– Там и деньги… – сказал Федор Иванович.

Стригалев кивнул.

– Видите, как приходится, – сказал он бодрым голосом, и тоска захватила душу Федора Ивановича от этих слов. – Вот как… Хотел отгородиться… и в пределах этой ограды иметь свободу научного мышления. Свободу проверять гипотезы. Мне же только и нужно – свобода общения с научной истиной! Не помогла и собственная изба. Бобер хочет плотину строить, только вот мех у него привлекательный. На боярскую шапку хорош…

– Я выйду первым и посмотрю, – сказал Федор Иванович. – Стукну в окно.

Он вышел на крыльцо. Было свежо, светло и пустынно. Над парком низко светилось кривое лезвие луны. Посмотрев направо и налево, он под самой стеной дома, в мягкой тени, прошел до угла. За углом тоже затаилась пустыня. Это был самый тихий, последний час ночи. Не спеша прошагав до опушки парка, Федор Иванович скрылся в черной гуще и оттуда несколько минут наблюдал. Было по-прежнему тихо и безлюдно. Все остановилось. Обежав опушкой половину большого круга, он вышел из-за сараев и, не спеша пройдя к крыльцу, стукнул в свое. Наружная дверь сразу же неслышно открылась. Стригалев стоял уже там.

Федор Иванович вошел в коридор и тихо сказал:

– К сараям идите. А оттуда – к опушке.

– В два, – шепнул Иван Ильич.

– В два… – отозвался шепот из-за двери.

Утром позвонил Кассиан Дамианович:

– Болит голова после вчерашнего?

– Полная ясность! Готов к любым заданиям.

– Молодец! Значится, так. Давай-ка в двенадцать прогуляемся с тобой. Не догадываешься – куда? Ах, догадался! Ну ж ты у меня и башка! Прав Саул – вундеркинд. Так вот, значится, в двенадцать. Мы ж сегодня отбываем в Москву. Встречай нас около своего крыльца, оттуда и пойдем. Хочу обозреть, что там осталось от наследства.

– Печати будем ломать?

– Зачем ломать? Ты как ходишь?

– Так я же через забор…

– Вот и полюбуетесь с Саулом, как батько умеет через забор. Не знаешь ты своего батьку. Ничего, сынок, ты о нем не знаешь. Держись крепче за батькин фост. Не прогадаешь.

В двенадцать часов Федор Иванович, в сапогах и застиранной куртке из тонкого брезента, ждал гостей у крыльца. Точно в назначенное время подошли академик – в том же светлом тонком пыльнике, который был у него год назад, – и маленький, тонконогий, с очень широким корпусом Брузжак – в пиджаке с толстыми плечами. Пока здоровались и обменивались впечатлениями о вчерашней пирушке, лицо Саула несколько раз заметно переменилось. В основном он старался смотреть героем. Но иногда, в зависимости от поворотов беседы, в лице его проступала сладость, а в иные моменты сквозь сироп вдруг взглядывал холодный наглец и, оглянувшись на академика, вставлял в разговор какой-нибудь неприятный «финичек», специально для Федора Ивановича, какой-нибудь намек на его неискренность по отношению к советской власти. Хороший собака все время, между делом, старался достать его горлянку. Академик с интересом это наблюдал.

Не спеша они пошли через парк. Вражда сама собой разъединила Федора Ивановича и Брузжака и поставила по краям шеренги. «Правая рука» шел справа, это получилось само, а Саул – слева, его не было видно.

– Что ты там, Федя, генералу нагородил? – спросил вдруг Кассиан Дамианович. – Жалуется он на тебя. «Не имею права давать хода эмоциям. Не хочу пустых придирок». Он прав, заключение твое беззубое. Враги забросили идеологическое оружие, и твоя обязанность была разглядеть глазом ученого все то, что он глазом криминалиста еще видел в тумане. В тумане, но видел! А ты…

– Не считаю разговор о клетке идеологической борьбой, – холодно сказал Федор Иванович. – И глаз этого криминалиста видит не то, что есть.

– Старик, тебя-то он увидел насквозь, – вставил дружеским тоном Саул.

– Почему же ты не пришел ко мне, к своему батьке? Если на тебя такая мягкотелость напала… Почему к генералу свои слюни понес? Я его рекомендую, я его подаю как непримиримого борца, а он меня дискредитирует… – Академик остановился. – Шел бы ко мне. Я тебе все бы руками в два счета развел. Ты мичуринец? Ты прав? Вот и бей!

– Ха! Мичуринец! – вставил Саул, беспечно смеясь. – Старик, ты богоискатель! – И высунулся из-за академика со своей дружественной улыбкой.

– Не лезь! – оборвал его Кассиан Дамианович. – В другой раз, Федя, ко мне, ко мне со всеми вопросами. Я у тебя исповедник, я твой пастырь. Ты там что-то ему насчет структур заливал… Х-ха! Да ты знаешь, что такое клеточные структуры? Это ж питательная среда, на которой сейчас же разовьется микроб вейсманизма-морганизма! Как тиф! А ты их студентам. Изучать…

– Старик, тебе только дай… – начал было Саул.

– Ты хороший парень, – перебил его Рядно, явно игнорируя Саула и даже морщась. – Но уклон у тебя академический. Староакадемический, я имею в виду. А тебе бы надо знать, что в эти дни, когда идет такая борьба, и академики становятся другими, не такими, как раньше. Как ты этого не замечаешь?

– Старик, это уклон не староакадемический. Он больше смахивает на правооппортунистический, – сказал весело Саул.

– Это ты мне говоришь? – Касьян остановился.

– Нет! Кассиан Дамианович! Вам сказать «старик» разве я смогу? Нашему будущему доктору наук, вот кому.

На академика смотрел совсем другой человек – покорный младший соучастник беседы, безоговорочно принимающий его сторону. Федор Иванович поймал себя на том, что любуется этой то и дело меняющейся физиономией и не может оторвать взгляда. И он заставил себя опустить глаза. Академик увидел это и молча, обстоятельно посмотрел на обоих.

– Возможно, что я действительно мягкотел, – заговорил Федор Иванович, отвечая академику, и только ему, – возможно. Но, помимо этого, я все же ваш сотрудник…

– Старик, к чему эти оправдания? – весело вмешался Брузжак. – Советская власть тебе верит. Пока…

– И как сотрудник я вижу, что нам нельзя ошибаться, что эти ошибки сейчас же будут использованы врагом. Ведь если бы я вместо объективной научной экспертизы выступил с политической оценкой фильма и с обвинениями, что очень нужно генералу, то я, по существу, проделал бы его работу и снял бы с него ответственность за их предстоящее решение.

– А тебя, старик, оно беспокоит? – полюбопытствовал Брузжак.

А Кассиан Дамианович даже остановился:

– Разве ты не знаешь, что за каждый твой шаг отвечает батько?

– Именно поэтому я и обдумываю все свои шаги.

– Ничего, старик. Я уже написал другое заключение, – сказал Брузжак. – И политическую оценку дал. И взял на себя ответственность, которой ты так боишься.

– Когда же ты успел? – удивился Федор Иванович.

– Ночью, старик, ночью. Когда ты спал.

– А я думал, что ты…

– Он все успевает, – заметил академик, хихикнув. – Голова об экспертизе думает, а уста признаются в любви.

Так, искусственно беседуя и все больше нагнетая злую напряженность, они пересекли по мощеной дороге поле и свернули к трубам. Тут в разрыве между концами труб Брузжак остановился и некоторое время холодно смотрел в железный зев, который, казалось, был готов принять маленького человечка. Затем тронулись дальше и подошли к забору. Кассиан Дамианович увидел желтые печати на калитке и усмехнулся:

– Значится, это здесь… Ну-ка, покажи нам, как ты умеешь нарушать закон.

Федор Иванович отошел в сторону и с разбегу, схватившись за верхний край забора, одним махом перескочил его. И очутился в знакомом внутреннем дворике с альпийской горкой посредине. Захваченные врасплох духи запустения метнулись по углам, и что-то тоскливо стеснило грудь. Дворик начал зарастать сорняками. Темная зелень георгинов разрослась, скрыла валуны.

– Эй! Ты забыл про нас? – окликнул с улицы академик.

– Сейчас, Кассиан Дамианович. Сейчас помогу.

– «Помогу»!.. – академик насмешливо крякнул. – Ты забыл, что твой батько когда-то был Касьян.

В край забора вцепились напряженные сухие пальцы. Длинная нога в ботинке и в белой обмотке стариковских подштанников под завернувшейся штаниной закинулась на забор. С минуту в такой позе академик сопел, накапливая силы, потом рванулся, и туловище его перевалилось через дощатый край.

– Держи! – успел он простонать, и Федор Иванович принял тяжелое костлявое тело.

Став на ноги, академик огляделся.

– У нас с тобой, Федя, это прилично получается. Сразу видно, хлопцы из народа. – И шагнул к альпийской горке. – Что это у него тут?

– Георгины.

– А там, внизу, ничего нет? Под георгинами?

– Камнеломка. Троллейбус здесь разводил цветы. – И, отведя в сторону охапку темной цветочной листвы, прикрыв рукой не вовремя развернувшийся картофельный цветочек, тут же и отщипнув его, Федор Иванович показал академику голубой коврик из камнеломки, сквозь который проглядывали валуны.

– Цветочками занимался… – задумчиво проговорил Кассиан Дамианович. Его степные выцветшие глаза уже покинули альпийскую горку, уже шарили вокруг. – Так, значится… – он понизил голос. – Заметь себе, Федя, тебе сейчас нельзя ошибок допускать. Генерал сильно тобой заинтересовался. Попкой вертит. Как кот на мыша… А это куда ход? – Кассиан Дамианович шагнул к калитке. У калитки вдруг вспомнил. – Саул! Ты что?

За забором было тихо.

– Помоги ему, – шепнул академик.

Федор Иванович нащупал ногой прожилину забора и перескочил на ту сторону. Он сразу увидел своего врага, висевшего на вытянутых руках на заборе. Саул сумел уцепиться за край, но на это усилие ушла вся его энергия, и теперь, вися, он с каждой минутой слабел еще больше.

Федор Иванович мог бы насладиться его бедой, но об этом как-то не подумалось. Чувствуя острую неловкость, глядя в сторону, он подошел к Брузжаку.

– Федя, под микитки его бери, – негромко подсказал из-за забора Кассиан Дамианович.

И, взяв «под микитки» довольно тяжелое жирное тело Саула, Федор Иванович поднял его и перевалил через забор. Там принял его академик.

Потом они все трое молча стояли несколько секунд. Не глядели друг на друга. Кассиан Дамианович не удержался, пыхнул под нос смешком:

– Пх-ух-х! Как же ты справлялся там? Куда ночью ездил…

Ответа не было. Академик пошел к калитке и там негромко сказал Федору Ивановичу:

– Кому что… Он же действительно и заключение успел написать. Острое. Отослали сегодня…

Молча они прошли к огороду, побрели в обход.

– Что это за картошка посажена? – спросил академик. – Как ты думаешь, Саул Борисыч, какой сорт?

Он хотел протянуть руку Брузжаку, вывести из неловкости. Но нечаянно нанес второй удар.

Саул, сорвав лист картофеля, осмотрел его и, бросая, обронил с докторской уверенностью:

– «Ранняя Роза».

– Федь, а ты что скажешь? Только не ври. Я знаю тебя, ты уже хочешь мне соврать. Не ври. Даже из высших соображений.

Федор Иванович действительно хотел согласиться с Брузжаком. Душа его еще не успокоилась после конфуза, приключившегося с Саулом при взятии забора. И он знал, что самолюбивого Брузжака ждет новая рана. Не хотелось его казнить.

– Чего молчишь? Я тебе не разрешаю врать. Какой это сорт?

– «Обершлезен», – сказал Федор Иванович.

– Почему «Обершлезен»? Докажи. Мне нужно.

– Потому что из всех картошек только у «Обершлезена» вот такая односторонняя, асимметричная рассеченность листа. А на концах плющелистность… Вот она… Срослись концевые доли… Других таких сортов нет.

Не только Саул – и Кассиан Дамианович сел в глубокую калошу с этим неудачным вопросом. Не очень хорошо знал старик сорта, хоть и считался главным авторитетом по картошке. Проблемы идеологии все заслонили. Проблемы глубокой философии. Но он умел вывертываться из трудных положений.

– Тя-ак, Федя… – сказал, задумчиво топчась на месте. – Тя-ак… Тебе, сынок, ставлю пять. А доктору Брузжаку – кол. В вопросах философии, психологии, знании враждебных нам теорий… если статью какую написать – тебе, Саул, нет равных. Но картошку ты не знаешь. Поэтому Федьку моего не трогай. Он знает свое дело. И ты, Федор, тоже не заводись. Саул шуткует. Батько не допустит, чтоб до когтей дошло.

Саул ничего не сказал. Он ушел в себя, ничего не слышал, не мог дышать. Побледневшее рыбье лицо его окаменело. Он никогда не упускал случая зло восторжествовать над каким-нибудь неудачником, любил присоединиться к группе, топчущей одного. Рвался терзать упавшего. И страдал, если такое дело не удавалось, – это сразу же было видно. Но еще больше страдало его самолюбие, когда сам попадал в щекотливое положение и, особенно, если нечаянный обидчик замечал свою оплошность и щадил его. Федор Иванович хорошо знал Саула. Да и Кассиан Дамианович видел все и, морщась, поглядывая на Саула, старался внести разрядку. Он берег своего хорошего собаку.

– Вейсманисты-морганисты ох и народ! – заговорил он. – Помнишь, Саул Борисович, как мы с тобой в Ленинграде вышибали их из института? Этот случай надо внести в анналы истории. Никак не могли, Федя, вышибить. Все равно как пень дубовый колоть приходилось. Тогда мы еще не располагали таким оружием, как приказ министра. Тебя тогда с нами не было, мы вдвоем проводили кампанию. Я и Саул Борисович. Представь, ученый совет там… уперся и не дает их трогать. Так что мы сделали? Вернее, что Саул придумал? Я ж тоже закаленный боец – и, представь, растерялся. А он предложил пополнить состав ученого совета представителями общественных наук. И все – институт очистили от схоластов. Пень раскололся. Это ты, Саул Борисович, твоя гениальная башка. Так что не вешай нос, талант твой нашел признание. А что шуткуем иногда – не обращай внимания. Классическая была операция!..

Брузжак молчал. Похвалы академика не спасали положения, потому что Саул знал, как на эти вещи смотрит «правая рука».

– Глянь-ка, Саул Борисович, – продолжал академик как ни в чем не бывало. – Ежевика у Троллейбуса прямо нависает над картошкой. Видишь, как прет? Это ж такая сволочь, ее каждый год надо вырубать. Скажу тебе, он попотел над этим огородом. У тебя нет мыслей на этот счет?

– Так потеть – и только для того, чтоб этот… «Обершлезен» посадить… – Брузжак обращался только к академику.

– И у меня есть мысль, – заметил Федор Иванович. – Даже не мысль, а уверенность. Я думаю, тут дело так обстоит. Он договорился с кем-нибудь, у кого участок. И высадил у того человека все свои экспериментальные растения. Ему и нужен-то всего пятачок земли. И новый сорт там же высадил. А пищевую картошку, которую тот человек сажает для своих нужд, он посадил на этой усадьбе. Человеку прямая выгода: дал пятачок земли, а получил добрых восемь соток. И сорт хороший ему посадили.

– А есть у тебя что-нибудь конкретное? На чем строишь эту догадку…

– Этот человек сторожит свою картошку, – уверенно и энергично сказал Федор Иванович и округлил глаза. – Он лежку себе устроил в ежевике. Я сколько раз пробовал поймать… Сразу срывается и летит, как кабан. Не дает подойти…

– Хитрый какой кабан… – Академик загадочно улыбнулся. – Боюсь, Федя прав. С носом оставил нас Троллейбус. – Тут улыбка его погасла, он уныло посмотрел на картофельное поле. – Иначе где ж еще все его посадки? Эта версия серьезная, ее надо проверить. Только где ж этот человек живет?

– То-то. Все торопитесь с Саулом Борисычем. Ударить, разогнать. Подряд чешете. Я же говорил: линию, линию надо вести. Тонко, обдуманно. Теперь где мы его найдем, этого человека? До осени придется ждать. Осенью копать урожай заявится.

– Так это ж и там будет все выкопано. На пятачке…

Все трое замолчали. Нечаянно обернувшись, Федор Иванович увидел: академик и Брузжак пристально смотрели друг другу в глаза. Сразу сообразил: им от Краснова известно многое про этот огород. Поэтому он пошел напрямик:

– Все мешаете мне. Следователи… Иногда думаю даже: может, это ваш… кабан в ежевике? Как подойду – сразу срывается, летит напролом…

– А зачем ты к ежевике подходишь, сынок? Пусть кабан лежит в ежевике, если ему нравится.

Федор Иванович посмотрел с изумлением:

– Так я же говорил! Я думал, это тот человек… А если он ваш, что же не сказали? Думаете, у меня приятнее нет дел? Я же вон восемь бочек натаскал воды.

– А зачем тебе, старик, таскать воду для чужой картошки? – спросил Брузжак. – Чужая же картошка, пищевая! Зачем?

– Кассиан Дамианович, я так не играю, выхожу из игры. Вы же сами рекомендовали одному товарищу медом вымазаться. Точка! Больше ишачить здесь не буду!

– Не нужно ишачить, Федя. Не нужно.

– И мед весь сегодня же смываю.

– И мед больше не нужен. Смывай мед.

– Ну и прекрасно. Дышать будет легче. Надоело в сыщиках ходить.

И Федор Иванович решительно пошел с огорода. За ним двинулся академик. По пути он заглянул в пристроенную к дому тепличку и вскоре вышел с пустым глиняным горшком в руке. Разочарованно уронил горшок и, горько, криво полуоткрыв рот, собрав на одной щеке морщины, пошел за Федором Ивановичем. Они оба перелезли через забор, и Федор Иванович, как и в первый раз, принял академика на руки. Только держался суровее.

– Подержи, подержи, – сказал Касьян, лежа у него на руках. – Все-таки, Федя, выдержка у тебя есть. Это батько заметил и оценил.

Поставив старика на ноги, Федор Иванович перелез опять во двор и, разведя руки, подошел к Брузжаку:

– Обнимемся?

Академик, глядевший в щель, чуть слышно сказал за забором: «Х-хы!» Брузжак молча подставил жирную круглую спину, и Федор Иванович, крепко подхватив его «под микитки», взгромоздил своего молчаливого недоброжелателя на забор, и с той стороны сердитого и самостоятельного доктора наук принял Кассиан Дамианович.

А когда Федор Иванович полез на забор, чтобы присоединиться к двоим, которые между тем, не ожидая его, тут же тронулись в путь и о чем-то горячо заговорили, – когда он взлетел над забором и перекинул ногу, он застыл в этой позе: неподалеку от опечатанной калитки стояли два молодых человека в простых, не новых пиджаках – не рабочие и не интеллигенты, с размытыми круглыми лицами. «Может, наши студенты? Актив?» – подумал он. Стояли симметричной парой, полуобернувшись друг к другу. Они видели всю процедуру форсирования опечатанного домовладения и неопределенно улыбались.