Текст книги "Между двумя романами"

Глава 28
Цунами революции

Теперь отклонюсь-ка я в сторону, нарушу последовательность повествования. Даже не в сторону, а вглубь в некоторой степени. Почему, скажем, так долго держался я за пионерский красный галстук: уже к сорока шло, а я все чувствовал его у сердца. Откуда это пришло? Отвечаю: цунами революции! Мощная волна, всколыхнувшая общество. Что выплеснула эта цунами на поверхность жизни? Опять отвечу: идеализация происходящего. Да-да, идеализм, несмотря на все марксистско-материалистические лозунги! И Платонов раньше всех увидел это: его чевенгурцы с «Пролетарской силой» и вдохновенной верой в Розу Люксембург. Гротеск? Конечно, но и боль за этих, уверовавших. А с чьей руки пошла эта чистая вера? Интеллигенция, ее лучшие умы издавна несли в народ идею о светлом будущем. Именно они ввергли нас в эту волну, прокатившуюся по 20-30-м годам – несмотря на все сталинские усилия образумить общество – через годы войны. Теперь часто слышу о писателях, художниках 20-30-х годов – подстраивались, мол, под систему. «Бруски», «Бронепоезд», «Любовь Яровая» – нет, все это вынесла та самая цунами. Это были певцы революции, каким был в свое время Прокофьев и каким до конца остался Петров-Водкин. Не были они приспособленцами. Всё совершенно не так.

Удивляюсь, как на протяжении лет сорока пропадает след истины и вырастают уже на новой питательной почве новые интерпретации, не имеющие никакого отношения к тому, что было тогда. Батюшки, я смотрю, господи, значит придется опять археологам раскапывать и поднимать культурные слои, ломать башку! Сразу появятся академики… Нет, не так было, иначе… Я скажу, что тогда сверху задавали меньше, чем сейчас. Тогда снизу очень много шло. Еще близка была Октябрьская революция. А в Октябрьскую революцию ходили с красными бантами все. Я сам видел старуху. Умерла она лет в 90. Сидела она за столом, вокруг – сыновья, внуки… До революции, хотя и рабочие, они жили в отдельной квартире, а к тому времени, как я с ними познакомился – в коммуналке, в одной комнате. Раньше им было тепло, а сейчас – не больше 13 градусов. Раньше могли что хошь говорить, а теперь говорят шепотом – это было еще при Сталине. Разговор, которому я был свидетелем, – тоже шепотом. Одного не было: он в тюрьме сидел – ни за что. Сын старухи, брат Бориса Николаевича, «дядика Борика». Старуха сидела за столом, а дядик Борик, тот самый, который застрелился потом, выдающийся инженер и изобретатель – изобрел величайшую машину, я о ней в романе писал, машину, которую вот так пускают, и она подходит к стене и сама ее насквозь проходит, каменную, толщиной в 5 метров. Это для проходки горных выработок. Она пошла за границей, а у нас «монополисты» ей не дали ходу. И вот, дядик Борик застрелился. Это был один из тех людей, которые дали мне свою жизнь для написания романа. Так вот, он эту бабушку время от времени подначивал: «Мама, а кто ходил в красном платочке? Нет, нет, мамочка, подожди, вот ты ругаешь то, другое, а кому мы обязаны всем этим, кто ходил в красном платочке?» И мама умолкала. Так что я говорю: была гигантская развязана инерция – свобода, пресечение всякой эксплуатации, впереди коммунистическое будущее… Эта цунами… она катилась через 20-е, 30-е, через всю войну, постепенно угасая. А значит, и лжи не было. Я, по крайней мере, в своих рассказах верил в трудовой энтузиазм. Ошибался? Сейчас дойдем и до этого.

Вот так обстояло дело. И потому было очень легко тем, кто уничтожал апостолов революции, да и не их одних, главное, уничтожали народ, лучших его представителей – мыслителей, крестьян… Легко было их кидать в эту волну, под ноги народа, идущего с революционным знаменем в руках, говоря: «Это враг». Этого было достаточно. Не нужно было доказательств.

Я сам был свидетелем, как один – не апостол, но ближайший – загремел. У меня был товарищ школьный – погиб во время войны, – к которому я ходил домой. У этого товарища отец был рабочий, слесарюга, с такими, знаете, руками, как молоты, такой, как с плаката, – все в венах руки, прямо на рубль, на ленинский. Вот он такой был – рабочий из рабочих. Чистоты моральной необыкновенной. Вот я приду к ним в гости. А жена, мать товарища, крестьянка, которая всегда на кухне стояла, подперев щеку ладонью по-крестьянски, а руку эту подпирает другой рукой под локоть. Значит, Зинаида Акинфиевна.

Вот она нажарит картошечки сковороду и нас с Левкой, с другом моим, на кухне сажает кормить. Я изобразил эту семью в романе под Галицкими. А отец ходил по всей квартире в одних кальсонах, босой. После работы любил «разоблачиться». Работал уже в Наркомате путей сообщения. Уже был с портфелем и ездил на машине. По воскресеньям уезжал в Сокольники писать пейзажи масляными красками. Необыкновенно честный, справедливый руководитель был. Не хотел переезжать в большую квартиру, пока не наступит коммунизм, пока всем не дадут, не вытащат из подвалов. Так его бросили под цунами. Я не знаю, за что, но полагаю, что такой человек мог только умереть, разрывая на груди рубашку и распевая «Интернационал». И он, видно, не понравился каким-то силам, которые подобным людям шли на смену и убирали их со своего пути. Чувствуете? Вот так происходило, а не так, как нам навязывают. Нам не надо ничего навязывать. Я могу даже сказать, что мой родной отец был царским офицером, и, как моя мать говорила мне, он был в 18-м, в год моего рождения, расстрелян, потому что на нем были погоны, – не снял, был верен присяге.

Вот тут жена подсказывает: «Володя тоже не снял погоны…» – молодец, вставила. Я не снял погоны, когда нас окружили во Львове, и я уходил из окружения 4 или 5 суток через леса, через места, занятые немцами, и со мной уходил один офицер контрразведки СМЕРШ. Он посрывал с себя все. А я свои кубики оставил: был идеалист. Потом, когда мы вышли к нашим, политрук меня ему ставил в пример.

Так вот до чего была сильна эта цунами! Я, сын расстрелянного, – я не отрекался от него нисколько, хотя мне говорили «отрекись!» и даже в комсомол длительное время не принимали, потому что не отрекался; я для себя аргументировал: что я буду в своих убеждениях тверд, как мой отец, – а ведь убеждения-то были совсем другие!

Вот ведь как шло мое развитие. Но аресты преподавателей в институте и моих товарищей тоже продолжались. В результате наш выпуск сократился вдвое. А потом – война, ее первые дни, куда я был брошен, твердо веря в несокрушимость нашего оружия, прямо из регулярной армии. Все чаще возникали вопросы: почему? Кто мешает? Затем – работа в военной прокуратуре, разъездным корреспондентом в газете. К примеру, Волго-Дон, стройка знаменитого канала, куда я полетел от «Комсомолки». Там работали в основном заключенные, а бригадирами ставили вольнонаемных. Вот я и написал об одном бригадире по фамилии Слепуха. Он был машинистом шагающего экскаватора. У него работники – сплошь заключенные. Они трудятся, а награды, премии – ему. Он – Герой Социалистического Труда, заключенным же никакой поблажки. Все это я отразил в своей корреспонденции. Меня назвали хулиганом и предложили уйти. Я ушел. Так постепенно происходило взросление «пионера», но, как видно из предыдущих глав, и после Волго-Дона процесс продолжался довольно долго.

Глава 29
Обыск на даче

Построили мы с моей женой Натальей Федоровной, точнее с Наталкой… Это не то, что пишут о Горьком: это у него была «друг Горького – Андреева». Даже фильм был такой. А у меня была моя родная Наталка, а еще Маркантония имя я ей дал такое. Мы построили замок. Двадцать лет его строили. Из камня, без помощи рабочих построили большой дом – 6 комнат, подземный гараж.

К тому времени у меня накопилось очень много писем от моих читателей. Очень мне дорогих писем, потому что они поддерживали меня в трудные дни. Их набралось так много, что я решил, сложив их аккуратно в большой короб, свезти на дачу, то есть в мой замок. Там в одной из комнат есть узенькое окошко, забранное стеклоблоками – комната планировалась под мастерскую. Там я и расположил короб с письмами. А дальше, как всегда со мной, последовала некая история. Письма исчезли…

Когда в деревне, в поселке живет человек, о котором газеты говорят, что это сволочь и приспешник, естественно, находятся такие граждане, которые так и смотрят, как бы этого приспешника поймать за руку в тот момент, когда он подает сигналы летящему где-то самолету У-2, в котором сидит Пауэрс и шпионит за Советским Союзом… И вот мы с Наталкой строим дом, возводим стены. А мимо ходит старушка, рядом жила. Такая, как кочерга, под прямым углом согнута. Такая вот, вроде ведьмы. Плаксивая, хнычущая и с ядом. Она идет, останавливается – то да се, – а сама прямо в люк заглядывает, что в подвал ведет: что мы там делаем такое? И разговаривает, как, примерно, волк с Красной Шапочкой. «И что это вы строите? И для чего вы это делаете?» Ну а Красная Шапочка доверчиво отвечает. Проходит время. Зима. Однажды приезжаем зимой, я смотрю – что такое? Ворота – а ворота у меня из металлического уголка сварены и затянуты металлической сеткой, смотрю, ворота погнуты, как будто их ломали железным ломом. Криво так погнуты… И дальше… видно, их открыли все-таки… следы в снегу. Ведут туда, в подвал, где гараж подземный. Смекаю: приходили какие-то люди и лазили туда. Кинулся в дом. Смотрю: все на месте, а короба с письмами нет.

Искали у меня подпольную типографию, а письма прихватили заодно. Как я узнал про типографию? Как-то я поехал в поселковый совет по каким-то делам. Председатель, женщина такая безликая, сказала мне: «Владимир Дмитриевич, хорошо, что зашли. У меня к вам разговор. Вы знаете, до нас дошло, что вы какое-то странное сооружение строите. С каким-то подвальным помещением. Даже было высказано товарищами такое мнение, что там у вас подпольная типография». – «Да что вы, – говорю, – не может быть! Да вы бы проверили, трудно, что ли?» – «А мы и проверяли». Вот кто погнул ворота. Один пьяница сосед, он мне все начинал: «Ты, Владимир Дмитриевич, простой человек. Я тебе как член партии не могу сказать… но ты – простой человек…» Чувствую, что он был понятым, а может, и ворота ломать помогал. Я ему говорю: так-то и так-то, какая-то сволочь ворота погнула, правда, ничего не взяла, только следы были. А он в ответ: «Ты, Владимир Дмитриевич, простой человек, ты простой человек»… Вот так. О письмах так ничего и не удалось выяснить. Бедные мои, прекрасные письма хороших людей. Может быть, понятой разжигал ими печку… Кто знает…

А председательница эта погорела вскоре на разных там взятках. Нашли у нее будто бы банку полулитровую с какими-то золотыми кольцами. Не знаю, сам не видел… люди говорили. Вот такая история – еще одна кроха к моему опыту жизни.

Глава 30
Замысел романа «Белые одежды». Биологи

Один из первых толчков к созданию нового романа, и толчков весьма ощутимых, я получил от Симонова. Да-да, от Константина Михайловича! Он вышел на трибуну на известном пленуме писателей – и убил меня… Я упал, сраженный его безжалостным приговором. Упал – в буквальном смысле этого слова. Об этом я уже рассказывал в главе о пленуме, созванном в мою честь. И он же, Симонов, вернул меня к жизни – подарил концепцию нового романа, концепцию «неизвестного солдата», мудрого тактика, воюющего против Зла и применяющего против Зла его же оружие для того, чтобы в конце концов победили силы Добра.

Некоторое время я пребывал, можно сказать, в шоке после той обличительной речи Симонова. Но многократно обдумав и переосмыслив все, происходящее тогда, я пришел к заключению, что у меня не должно быть, да и нет никаких претензий к Симонову. Симонов – я в этом убежден – именно так и должен был себя вести в этой ситуации. С этой его речи, с осмысления этого случая начала складываться моя концепция «неизвестного солдата», воюющего против Зла. В первом варианте роман так и был назван: «Неизвестный солдат».

Впервые так вплотную столкнувшись с таким явлением, я начал внимательно наблюдать за теми отдельными проявлениями подобной концепции, которые, как оказалось, были не так уж редки, и все больше убеждался в том, как необходимо посеять в обществе эту идею – использования оружия Зла против него самого. Отсюда и проистекают основы моего романа «Белые одежды».

Отталкиваясь от примера с Симоновым, я могу ответить и тем, кто высказывает свое недоумение по поводу того, что я, Дудинцев, вроде бы поборник Добра, предлагаю им те же методы борьбы, которыми пользуется ненавистное нам всем Зло.

Я отвечаю на это так: такие методы – не мое изобретение. Это великая Мать-природа испокон веку посеяла среди всех живых существ, а более всего среди существ мыслящих, и мыслящих именно нравственным мышлением, – посеяла среди них такую вот тактику борьбы Добра против Зла. Уже в Библии и в житиях святых мы находим множество примеров подобной тактики. Именно св. Себастьян был одним из таких интерпретаторов доктрины применения против Зла его же тактических средств для того, чтобы Зло было захвачено врасплох, поражено и в конце концов – побеждено, к полному торжеству Добра.

Я думаю, хватит нам с вами уступать свои позиции во имя чистоты наших рук. Чистота рук нужна лишь там, где добрый человек имеет дело с таким же добрым человеком. Зло не принимает правил чистой игры. Оно коварно, оно издевается над нами чуть ли не открыто. А все почему? Да потому, что привыкло к нашей щепетильности и, видя в нас всего лишь морских свинок для собственных опытов, использует частенько нас же, людей, приверженных Добру, в качестве оружия для своей борьбы с Добром, и побеждает его.

Вот, например, много говорят об отмене смертной казни. Да, мы не имеем права отнимать жизнь. Допустим, перед судьей преступник – насильник страшный, убийца. Судья видит ужасные фотографии жертв; родственники в зале плачут, он сопереживает пострадавшим, но говорит: я не имею права отнимать жизнь, жизнь отнимает Зло – и приговаривает негодяя, допустим, к 15 годам. Если бы это происходило на необитаемом острове, он был бы прав. Сохраняя чистоту своих рук, чистоту мундира, он бы рисковал только своей жизнью. А тут?.. А так он заранее обрекает на смерть новые жертвы, людей, которые ничего еще не подозревают, работают себе, учатся, гуляют… Ведь через какое-то время преступник окажется на свободе! И снова – фотографии жертв, плач родных… И ответьте мне, кто невидимо ликовал, когда судья произносил тот приговор: Бог или Дьявол?

Я стал много читать философов, трактующих вопросы о Добре и Зле: Владимира Соловьёва, Шопенгауэра, Шпенглера, Канта… История и философия стали моим любимым чтивом… Особенно углублялся я в «Основы морали» Шопенгауэра, в «Богословско-политический трактат» Спинозы. Эта книги помогли мне поставить разум на путь анализа. Я много размышлял, а если попадался подходящий собеседник, склонял разговор на «больную» тему.

И вот тут провидение, не иначе, подкинуло мне подарок. С легкой руки моих гонителей-бюрократов мое имя стало широко известно, да еще с определенным критическим знаком. И тут пришли ко мне люди замечательные, люди, подарившие свой опыт сражений со Злом, можно сказать, – свою жизнь. Это были биологи. Генетики. Народ высокоинтеллигентный, рафинированная настоящая глубокая интеллигенция – все хорошие, простые, одаренные люди. Я среди них просто дышал новым воздухом, который и перешел в роман «Белые одежды».

Они находились в то время под тяжким прессом преследований со стороны академика Лысенко – об этой личности необходимо сказать несколько слов. Академик Лысенко был псевдоученым, этакий знахарь, в плохом понимании этого слова. Он называл себя мичуринцем, пропустив мичуринское учение через «центрифугу» и оставив то, что считал нужным. Под сталинским пригревом, злоупотребляя его доверием, особым вниманием и поощряемый его «компетентными» похвалами, – потому что Сталин подавался народу этаким знатоком всего, что у нас ни происходило: в науке, в искусстве, в жизни везде его слово было экспертным приговором, – Лысенко, поощряемый сталинскими безапелляционными суждениями, закусив удила, начал преследовать классическую генетику. Начались доносы на этих ученых, многих посадили, а иных и расстреляли. Его стараниями погиб в саратовской тюрьме величайший ученый – Н. И. Вавилов. Под дудку того же Лысенко был составлен знаменитый, так называемый «кафтановский приказ» – приказ тогдашнего министра высшего образования Кафтанова, которым более трех тысяч ученых-профессионалов и крупных преподавателей, исследователей, были изгнаны с мест их работы без права заниматься биологической наукой, и они вынуждены были переквалифицироваться на какие-то другие дела: один из них, я знаю, устроился в зоопарке ухаживать за животными, другой сделался фармацевтом, третий пошел в школу преподавать химию… Гонения эти продолжались и при Хрущеве. Ему Лысенко сумел затуманить мозги, обещав в короткий срок завалить страну хлебом.

Вот таким образом ученые-биологи испытывали тяжелые дни в своей жизни, подвергнувшись террору бюрократии. И вот, прочитав мой роман «Не хлебом единым», эти люди почуяли во мне того человека, который может им посочувствовать, возможно, даже и принять участие в обсуждении их судьбы, посоветовать что-либо дельное.

Поэтому – как в свое время изобретатели – теперь биологи устремились ко мне: начали рассказывать о своих бедах, о тяжких невзгодах из собственной жизни, показывали и даже дарили мне различные документы, дневники. Я снова, как и перед первым романом, записывал свои с ними беседы – и в результате всего этого у меня в том же картонном коробе накопился целый ворох записей и документов. Это был новый социальный заказ.

Я вновь почувствовал, что у меня сам собой, без чьей-то рекомендации, набрался материал к новому большому роману. Разложив эти документы и осмыслив их как бы воедино, я понял основную структуру романа, которая уже сложилась к тому времени.

Повторялся весь процесс подготовки к написанию романа: я стал собирать недостающий материал, изучать какие-то необходимые, новые для меня отрасли знаний. Я познакомился с ученым-селекционером Ниной Александровной Лебедевой, которая ввела меня в азы селекции: она устраивала для меня нечто вроде практикума по биологии. Под ее руководством я делал препараты для микроскопирования, считал хромосомы, собирал пыльцу с цветков, опылял картошку…

В поселке Ново-Мелково, где мы с женой строили дом и где у нас были сад и огород, я высадил некоторые растения, и в летнее время, находясь там на даче, я занимался всякими генетическими и ботаническими экспериментами, потому что я убежден: то, о чем собираешься писать, сперва надо как бы подержать в руках, чтобы в сознание вошло не только то, что есть в учебниках, а также и то, что дано только художнику: внешний вид, какие-то особенности, которые ученому покажутся второстепенными, тогда как читателю, некомпетентному наблюдателю, они как раз и будут особенно интересны.

Это – сбор материала – длилось довольно долго, начиная с шестидесятых годов. И однажды я понял, что у меня уже достаточно материала. Понял, когда у меня появилось такое непередаваемое нетерпение: «Пора, пора!..», что для меня является верным признаком того, что роман готов: когда начинаю бояться умереть, не осуществив своего замысла, начинаю опасаться полетов на самолете или езды в автомобиле, – значит, курочка должна сесть на гнездо и снести яичко. А как только напишу роман, все страхи моментально отваливаются. Сейчас, например, я спокойно летаю на самолетах в разные места, даже за границу, – и не испытываю от этого ничего, кроме удовольствия.

Итак, дорогая бюрократия подарила мне новый роман. И я благодарен ей: она обогатила мой опыт достоверностью. Узнавание противника – это победа над ним.

Глава 31
Нина Александровна Лебедева

Лысенко торжествовал победу. В горном Прикарпатье, куда отправился в свою последнюю экспедицию Н. И. Вавилов, его настигло ГПУ…

Начался безудержный разгром генетики и генетиков. Из институтов выгоняют профессоров, сжигают учебники. Пылают костры и в Ленинградском университете. Студентка-активистка, лысенковка, ходила, собирала подписи. Письмо с этими подписями было опубликовано в газете. Был изгнан профессор Карпетченко, заведующий одной из кафедр биологического факультета. В биологии воцарился Лысенко. В эти годы в Ленинградском университете училась миловидная молодая девушка, Нина…

…Она была настоящей комсомолкой, хотя формально в рядах комсомола не состояла, но я хотел бы видеть всех комсомольцев такими, какой была она. Она была человеком очень сознательным.

Что же такое сознательность, с моей точки зрения? Я позволю себе сформулировать. Это можно очень точно определить, хотя многие, употребляя это слово, не дают себе труда подумать, что это такое точно. Сознательный поступок – это такой поступок, когда человек предвидит последствия своих действий. Если же человек не предвидит последствий того, что он совершает, то он совершает поступок несознательно. Вот я кручу какую-то ручку на заводе и толком не знаю, для чего это делается, но я отлично знаю, что за 24 оборота получу рубль, значит, в этом отношении действую сознательно.

Еще один важный момент. Нужно не только предвидеть, но и желать наступления последствий. Если вы предвидите и относитесь индифферентно, то ваш поступок несознательный.

Нина Александровна Лебедева была настоящим сознательным человеком: она размышляла над своими поступками и предвидела их последствия. И была человеком неравнодушным. Поэтому она не могла спокойно воспринимать сожжение учебников во дворе университета и поход на профессора Карпетченко и других преподавателей. Она отказалась подписать бумагу, за которую агитировала лысенковка. И не только отказалась – вслух высказала свои возражения.

(Жена. Эту картину могут представить себе лишь те, кто встречался с Ниной Александровной. Видел ее ясное лицо, слышал женственный, грудной, певучий голос. А в те давние годы… Думаю, что тогда ее устами в защиту генетики говорила сама весна…)

Что же касается сжигания учебников, то она глубоко задумалась над этим фактом. Она подумала примерно так: не зря я проходила марксизм-ленинизм. Видно, я проходила его, чтобы он стал не просто отметкой в зачетке, а инструментом анализа. Поэтому, поскольку я достаточно тверда в своих познаниях, я вполне могу разобраться в этих учебниках, которые сжигают. И если я увижу, что вейсманизм-морганизм действительно вредная наука, идеализм и прочее, то что, буду обязана принять активное участие в сжигании этих книжек? Нет, и в этом случае их не следовало бы сжигать, это был бы прекрасный материал для критического разбора. Ведь сжигает тот, кто боится. А если у меня будет иная точка зрения?.. И она стала приносить запрещенные книжки к себе домой, в Мучной переулок, и читать их, и проходить всю эту науку для того, чтобы получить твердое убеждение в ее нужности или вредности. И пришла к выводу, что сжигается, уничтожается наука настоящая, которая приближает нас к материальной истине, что сжигается наука, целиком основанная на экспериментах, на познании окружающей действительности, подтвержденная в теории и практике.

А что ей, этой науке, противостоит? А ей противостоит какая-то странная, я бы сказал, вульгарно-идеалистическая помесь социологии с какими-то средневековыми представлениями о живой природе.

Обо всем этом я говорю опять-таки из желания разобраться. В самом деле, мы с Лебедевой очень много беседовали по этому вопросу и пришли к такой точке зрения: в самом деле, вейсманизм-морганизм, который критиковал Лысенко, оперирует понятиями о веществе на современном уровне. Он говорит о молекулах, об атомах, клетках, хромосомах и т. д. И он стремится еще дальше разобраться, войти вглубь этих материальных структур, чтобы понять закономерности. Это первое.

Второе – вейсманизм-морганизм – сплошное движение. Усилиями чешского монаха Иоганна-Грегора Менделя (Грегором его нарекли в монастыре) были открыты некоторые материальные закономерности, на основе которых он построил свои выводы.

Я считаю, говорит Лебедева, – и я с ней согласен, – что можно простить менделистам их заблуждения, когда они отсекали сому от наследственного вещества, потому что в их руках не было материальных фактов, позволявших объединить эти два элемента живого тела, а поскольку наука в то время стояла на определенном уровне и не было столь требовательных ученых, как Трофим Денисович Лысенко, никто не удержал их, и они, не зная того, что последует, в форме гипотезы говорили об отсечении сомы тела от наследственного вещества. Они поступили, как викинги, которые открыли Америку до Колумба за 300 лет и нарекли Америку островом, но они коснулись материка и нанесли его на карту. А то, что они назвали его островом, мы не можем поставить им в вину. Для мореплавательских средств того времени они сделали колоссальное открытие, и мы можем им только поклониться за их огромное мужество и пытливость, за то, что они смогли преодолеть бушующий океан и господствующие в обществе предрассудки, и устремиться на край света, и открыть эту новую сушу.

Наука, которую называли вейсманизм-морганизм, – сплошное движение, сплошная серия новых открытий, отказов от каких-то старых ошибок. Они все время открывают, сами себя поправляя, отказываются от старого и по-настоящему научно подходят к реальным фактам, по-настоящему проявляя осторожность в вынесении последнего приговора. Меня удивляет, как Лысенко мог объявить науку, основанную на эксперименте, на исследовании вещества, идеалистической, а науку, отрицающую вещество как носителя наследственности, – материалистической, оперируя применительно к веществу таким термином, как крупинка, как говорят о лимонной кислоте, панировочных сухарях или черной икре. Крупинки, – он говорил. Я это слышал сам. Так бабки, знахари говорили: болезнь кинулась на печень. Говоря о жирности молока, он заявлял, что у этой коровы наследственность пошла по отцовской линии, а у этой – по материнской. А как она пошла? Это все равно, как болезнь кинулась на печень. Или он говорил: в живом теле зарождаются крупинки другого живого тела и начинают развиваться диалектически, скачкообразно, – и все. Я слушал его лекции и был потрясен. Ведь его слушали люди в академических шапочках, и никто не возражал. Вот что было.

Вы скажете: все это в прошлом, но следы долго еще будут проявляться, мешать истине. С «оборотнем» Лысенко покончено в биологической науке. Но навсегда ли? К сожалению, наше сознание всегда готово скорее воспринять байку, чем научный факт. Стоит только почитать объявления в газетах: «Госпожа Лика восстановит семейное счастье», «Приворожу с гарантией» ужас!

Но вернемся к нашей истории. Нина Александровна Лебедева убедилась в том, что сжигают науку, приближающую нас к материальной истине, а торжествует псевдонаука, уводящая нас в сторону, в туман. И она решила действовать. Что она могла сделать? Она не растерялась, назвалась лысенковкой и поступила в самое их пекло – Всесоюзный институт растениеводства, и сумела там несколько лет проработать. Зачем, спрашивается, она так покривила душой? Кроме естественного ответа о хлебе насущном, есть еще вот что: занятия естественной наукой, как известно, требуют создания специальных условий – лабораторий, приборов, – а это обычному человеку не под силу. И вот в течение нескольких лет она брала на работе реактивы, химические препараты, уносила их домой, в свою маленькую квартирку, где она со своим мужем, инвалидом Отечественной войны, тоже биологом, кандидатом наук, задернув занавески, занималась настоящей наукой. Она не могла энергично включиться в основные процессы, но она сделала великое дело.

К этому времени во всем мире очень остро стоял вопрос о картошке. Как стало известно, ей угрожала гибель, полная деградация и исчезновение с наших столов. Почему так получилось?

Известно, что пионерами в деле разведения картофеля были индейцы. Они собирали и, естественно, отбирали самые вкусные клубни, проходя мимо 150 типов картофеля, и отобрали один солянум-туберозум. Этот вид картофеля и привез Колумб, и картошка пришлась ко двору, стала захватывать посевные площади, которые первые 100 лет разрастались, а потом стали сокращаться, потому что все то, что паразитировало на европейских растениях, стало набрасываться на беззащитную картошку и ее уничтожать. Только в нашей умеренной полосе картошка живет нормально. Но и здесь развивается грибок, который, по подсчетам ученых, в скором времени должен свести на нет всю картошку. Уже в 30-40-х годах ученые мира стояли перед проблемой, как спасти картошку, как повысить иммунитет, устойчивость против вредителей, и теоретически нашли путь скрестить дикий простейший вид картошки с солянум-туберозум и получить гибрид. Но эти два вида картофеля оказались биологически несовместимыми. Скрещивание не удавалось.

Нина Александровна у себя на квартире в Мучном переулке, пользуясь допотопным микроскопом и руководствуясь только страстностью ученого, любовью к Родине и наукой, которую Лысенко окрестил вейсманизмом-морганизмом, первой в мире сумела получить продуктивный гибрид. Она решила задачу, которую не решили нобелевские лауреаты, группа ученых, финансируемая Рокфеллером, в лабораториях, оснащенных новейшими приборами.

Когда она это сделала, то принесла полученный гибрид в горшочке во Всесоюзный институт растениеводства, где к тому времени она проходила свой второй год аспирантуры. Она не афишировала своей преданности генетике, так сказать, крестилась тремя перстами, с отличием закончила институт, и ее взяли в аспирантуру.

Институт был основан Вавиловым. Когда Вавилов был арестован, его место занял Сизов. И вот Нина Александровна принесла полученный ею гибрид и показала академику. Он сразу же по листве распознал, что это такое: кто отец, а кто мать, погрозил ей пальцем и спросил, как она могла это получить.

Я недавно читал рассказ о католическом священнике. Когда он читал проповеди в церкви, женщины падали, рыдали, их выносили – так он умел донести до сердца слово божье. Однажды к нему пришла прихожанка со своим слепым сыном и говорит ему: «Святой отец, я не знаю другого человека в мире, кроме вас, который мог бы по чистоте своей и по силе веры своей быть так близок к господу. Поэтому я прошу вас: возложите руку на этого несчастного слепца и помолитесь богу, чтобы он выздоровел и прозрел». В полном смятении преподобный начал отказываться: «Как я могу взять на себя цель, которую мог бы осуществить только Христос. Это было бы страшным грехом, это просто невозможно!» Женщина продолжала умолять его, и он, повернувшись к алтарю, стал взывать к господу, чтобы простил ему грех, так как женщина очень верит в бога и он не может поступить иначе, как возложить руку на несчастного слепца. После такого длительного объяснения с богом он возложил руку на голову слепца, произнес слова молитвы, и вдруг слепец открыл глаза и воскликнул: «Свет! Свет!» В эту минуту преподобный утратил дар речи… Он отступил на шаг и почувствовал, что в нем что-то ломается… Оказывается, говоря каждый день о чудесах, сам он в них не верил. И когда пред ним свершилось чудо, он не мог понять, как это произошло. И с этой минуты он перестал читать проповеди. Эта история проявила в нем отсутствие веры и наличие тончайшего фарисейства, которого он сам не замечал.