Текст книги "Ничего не скажу"

Удалёнка-расчленёнка

Странный, перефразируя Михаила Афанасьевича Булгакова, скажу я, очень странный год выдался две тысячи двадцатый от Рождества Христова. Согласитесь.

Какая-то субтропическая, переходящая периодически в тропическую, зима.

Почти без снега.

Сына я сумел отвести на снежную горку раза три, не больше. И то это было не полноценное катание на ледянке, а мучительное, под скрипы ледянки под копчиком, спускание вниз с судорожным схватыванием прошлогодней бурой травы, продравшейся сквозь жалкую наледь.

Помню единственное светлое пятно в этой планетарной зимофобии. Стоим мы, помнится, с сыном на горке – и вдруг пошёл снег. Жиденький такой, но всё же – снег.

Девочка лет семи, совершенный ангелок, держа маму за руку, хватает ртом снежинку и восторженно кричит: «Снежинка, мама, это маленькая белая часть жизни!»

Я писал в университете диплом про стиль великого русского писателя Андрея Платонова. Так вот эта девочка, на мой взгляд, дала фору великому русскому классику Андрею Платонову.

Если кто хоть отчасти знаком со стилем Андрея Платонова – меня поймёт.

«Снежинка – маленькая белая жизнь». Так эта девочка и осталась у меня в памяти как «маленькая часть жизни».

Гнилая зима. Куча работы. Мой коллега Филя Чуховёртов постоянно повторял: «Вот так и живём. И работка интенсивная, и погодка депрессивная».

Где-то на границе зимы и весны мы завели кота, о чем я уже писал. Потом буквально в один и тот же день произошли два величайших события, имеющих, как я думаю, непосредственную типологическую связь.

Во-первых, мы кастрировали кота.

Во-вторых, Путин сменил правительство.

Не вижу никакой разницы в этих мировоззренческих манипуляциях. С точки зрения Абсолюта (здравствуй, Гегель и прочие полукастрированные западно-европейские вещуны), это одно и то же.

И – вдогонку – кто я для моего нового кота-правительства? Хозяин? Работодатель? Нет, просто едодатель. И всё. Завидую котам.

А потом пришла какая-никакая весна. И все эти прелести с самоизоляцией, удалёнкой и прочее.

Дежурная шутка от снайперов: «Что вы все тут ноете: удалёнка, удалёнка… У нас, у снайперов, вся наша работа на удалёнке…» Смешно. Но не очень.

От самоизоляции пострадали все. Но больше всех, как я думаю, квартирные воры. Я им по-человечески сочувствую.

Когда начался коронавирус, я сразу записал в свою записную книжку: «Вот весь мир и надел хиджабы».

Избави меня Бог глумиться над исламом. Я его более чем глубоко изучал и нежно люблю. Но, тем не менее, маски надели все, даже включая мужчин.

Но приступаю к существу проблемы.

Меня посадили на эту самую пресловутую удалёнку. То есть, иначе говоря, я должен выходить на связь с сотней студентов и в этом алчно-квакающем Солярисе интернета искать контакт с ними. А значит сочувствие, взаимопонимание, взаимосвязь…

Я всегда, как бабка на рынке, продающая редиску, вещал о том, что интернет – это предсмертный сон человечества. Перед смертью человек видит всю жизнь, а человечество видит сон в виде интернета.

Кстати, до сих пор не могу понять, почему наши люди на рынках, уже много десятилетий, употребляют две формы.

Во-первых, довольно хамское повелительное наклонение в форме первого лица множественного числа («Редисочку покупаем! Покупаем редисочку!»).

Во-вторых, форму, апеллирующую к предполагаемому склерозу покупателя: «Кто редисочку забыл купить?»

Иногда все вместе: «Кто забыл редисочку купить – покупаем!» Фантастика! Но это лирическое отступление. Итак.

Сижу я на так называемой удалёнке (ср. «отстранёнка», «расчленёнка» и т. п.).

Утро, лекция, надо наладить связь. Налаживаем.

– Вы меня слышите, Светлана?..

– А?..

– Светлана!..

– А?.. Вы кто?..

– Светлана?..

– В каком смысле?..

– А?..

– Что «а»?..

– Вы меня слышите?

– Да… Я – Светлана. А вы кто?

– Ура! Я ваш преподаватель. Вы меня видите?

– Нет.

– Очень плохо. А где Фарух?

– Кто?.. Если вы насчет доставки пиццы…

– Фарух. Фарух, вы нас слышите?

– Чуть-чуть совсем. Ты кто, братан?..

– И видите?..

– Нет, чуть-чуть совсем не вижу. Не вижу и не слышу чуть-чуть совсем.

– То есть не видите.

– Вах!.. Шайтан-говорилка…

– Ангелина…

– Оу?..

– Это ты, малыш?..

– Вы меня слышите?

– А вы кто?

– Я не малыш. Я ваш преподаватель.

– Еще что-нибудь придумай, малыш…

И так час с лишним.

Когда хоть «чуть-чуть совсем» налаживается связь, я начинаю вещать:

– Итак, начинается лекция. Здравствуйте, коллеги.

– Леги-леги… – квакает эфир.

– Тема лекции: «Русские глаголы движения»…

– Женя-женя, – бурчит Солярис.

– Вы должны будете сдать работы по глаголам движения. Глаголы движения – фундаментальная проблема русской лингвистики.

– Фистики-фистики…

И так час. Наконец я озвереваю и совершенно неожиданно для самого себя ору в интернет-океан:

– Коллеги, сдаем работы по глаголам движения. Кто забыл сдать работы по глаголам движения? Срок – неделя.

Как та самая бабка с рынка.

Вот вам и «расчленёнка» страны.

Было у нас много проблем, и все – решали. И эту решим.

Покупаем редисочку, она поможет.

Шабат, который всегда с тобой

Сразу скажу, честно и откровенно: если выбирать между кошками и собаками, я выбираю собак. У меня их было четыре. Как говорит моя двоюродная сестра Нина: «Кошки – это ум, собаки – это любовь». Я выбираю любовь. Как Леннон. Но не все так просто, как я убедился недавно. Примерно месяц назад мой двоюродный дядя Федор и моя двоюродная же тетя Нелли как-то ехали по Калужке на своем ВАЗе-1151 по кличке «Гном». На дачу.

Они не были на ней с осени. Нужно было проверить, что там и как. АГВ и прочее. В преддверии нового дачного сезона. Дядя и тетя – пенсионеры. Выезжают на дачу в апреле – и до октября.

Дача километрах в ста от Москвы. Где-то на середине пути остановились попить кофе из термосов и промяться.

Попили кофе, промялись. В смысле целевого посещения лесочка. Посетили. Дядя – налево, тетя – направо.

Вдруг дядя Федор, уже почти до конца застегивая ширинку и жарко шепча «зашибись!», слышит голос тети Нелли:

– Теодорище!..

– Чего тебе, Нелипович?!

Это ее подлинная девичья фамилия. Ее так и звали на самом деле: Нелли Нелипович; а теперь она Нелли Савина, по мужу.

– Иди сюда, Теодорище!..

– А что такое?!

– Иди, иди, увидишь!..

И дядя Федор пошел. Видит: там тетя Нелли сидит на корточках и осторожно трогает пальцем какую-то то ли черную тряпочку, то ли черный пакетик:

– Гляди!

Дядя Федор глядит, а это никакая не тряпочка и никакой не пакетик, а кошка. Тощая, как обомжевший Сергей Зверев в анорексии.

– Это кошка, что ли? – спросил дядя Федор со свойственной всем мужчинам привычкой задавать дебильные вопросы, типа: «Ты уже пришла, что ли?», «Это суп, что ли?», «Уже утро, что ли?», «Это ты, моя жена Серафима, что ли?» и т. п.

– Нет, блин, мамонт.

– А чего это она тут делает?..

Тоже веселый вопросик, да? С очень глубоким смыслом.

– Диссертацию пишет.

Тетя Нелли несколько раз осторожно потрогала кошку в разных местах и уверенно произнесла:

– Это – «он».

– Кто – «он»?

– Кот, блин. Понимаешь? Кот это, Теодорище, а не кошка. Понимаешь? Не кошка, а кот. Тебе еще раз наглядно объяснить?

– А как ты это определила?

Я все-таки угораю над нами, мужиками.

– По бороде, блин. Ширинку до конца застегни, сексолог-недоучка.

Дядя Федор почесал бороду, покорно застегнул до конца ширинку и продолжил наглядную презентацию маскулинной умственной отсталости:

– У котов нет бороды. У них только усы.

– Да… – задумчиво произнесла тетя Нелли. – И как я с тобой почти сорок лет прожила?.. Парадокс. Ладно, Теодорище, иди и принеси хозяйственную сумку. Синяя такая, на заднем сидении лежит.

– Зачем?

– Будем котика брать. Совсем он, бедный, доходяга. Грязный весь, блохастый, небось. Выкинули, наверное, гадкие хозяева.

– Да у нас итак две кошары! – всерьез возмутился дядя Федор. – Да ты чего, Нелипович! Двое этих гепардов толстомясых. Тигров этих булимийных. Живем как в Уссурийском заповеднике. А тут – еще один кошак-нищеброд…

– Было два, станет три. С тебя, Теодорище, не убудет. Иди, блин, за сумкой.

И здесь сразу же тряпочка издала изможденное, но требовательное «мя», как бы солидаризируясь с тетей Нелли.

– Слыхал? Иди. Иди и неси.

Дядя Федор и тетя Нелли в итоге взяли кота. Съездили с ним на дачу, где все оказалось в полном порядке. Вечером вернулись назад, в Москву. Обработали котика, сводили к ветеринару и все такое прочее. Оказалось, что котик, хотя и сильно изможден, но в целом вполне здоров.

У Савиных, действительно, уже было два кота – вернее, кот и кошка, которых тетя Нелли тоже когда-то подобрала на улице. Они также когда-то были нищебродными тряпочками, но теперь отъелись и стали очень активными, живя под девизом «люблю повеселиться, особенно поесть».

Так что насчет «булимийных тигров» и «толстомясых гепардов» дядя Федор не очень преувеличивал.

Кошку назвали Бузова, потому что она (в смысле Бузова-кошка) всегда лезла, как и человеческая Бузова, на самое видное место, в центр, так сказать, событий, где изо всех сил позировала, кокетничала и делала все, чтобы стать звездой. Она действительно была чем-то очень неуловимо похожа на «телеОлю».

Единственное, наверное, их отличие заключалось в том, что хвостатую Бузову быстренько кастрировали, а бесхвостую – нет. Впрочем, за второй факт не ручаюсь.

А кота назвали Дудь, или – более развернуто – «кошкоблоггер», потому что он был страшно разговорчивый и мяукал почти постоянно по любому информационному поводу и даже без повода.

Дудя тоже кастрировали. Отчего он нисколько не стал менее разговорчивым, даже, пожалуй, наоборот.

«Бузова» и «Дудь» живут душа в душу.

Через несколько дней после поездки Савиных по Калужке мы с женой пришли в гости к дяде Федору и тете Нелли.

Тряпочка, найденная в лесу, уже стала солидным надувным шариком. Волосатой сарделькой. Черненькой, но с белой грудкой. Сарделька лоснилась и все время говорила «мя», имея в виду «дайте пожрать».

– Вы его как-нибудь назвали? – спросил я.

– Нет пока, – ответила тетя Нелли. – Все думаем и никак не придумаем.

– Может, назвать его «Черныш»? – предложил дядя Федор.

– Банально, – сказала моя жена. – Лучше – «Агатик».

– Изврат, – фыркнул я. – Какой еще «Агатик»?.. Изврат и упадочничество. Декадентские штучки. Он же жрет за восьмерых. Предлагаю – «Пищеложец»…

Дальше последовала напряженная интеллектуальная перестрелка.

– Бегемот?

– Библейско-литературные аллюзии. Перебор. Просто – «Пузик»!

– «Чернопузик»! Так точнее.

– Длинно. Предлагаю: «Багир». А что? Ласково «Багирик». Или «Пантерик»…

– Ты его еще «Сэром Джозефом Редьярдом Киплингом» назови.

– А что?

– Эта скотина, блин, черная, а мы все из-за него несем бремя белых людей.

– Мя! – подтвердил Киплинг, нависнув над своей миской, как зимний рыбак над лункой.

– Стоп. Мы слишком далеко зашли. Давайте просто – «Чурка».

– Неполиткорректно. Давайте – «Нигер».

– Лучше – «Афроамериканец». Сокращенно «Афрам»… Мне нравится. Почти «Абрам». Кот «Афраша». Оригинально…

И вдруг меня осенило:

– Слушайте, ведь вы – Савины?

– Ну! – хором ответили Савины. – Мы – Савины. И что?

– Так это значит, что эта ваша жирная тряпка должна быть «Саввой». Как бы в честь фамилии. Понимаете? Даже гимн такой ему можно сочинить, э-э-э…: «Меня зовут Савва, просто Савва, я черный котище. Я жирный котище. Я просто красава!..»

– А что?.. – сказала Нелли задумчиво. – Неплохо. Кот Савва, Саввик, Савватий, Савватик. Мило.

– А «Савва» – это, чтоб вы знали, – «Шабат», – наотмашь просветил я всех присутствующих. – Полное соответствие имени и характера. Этот ваш котик где-нибудь работает? На почте? Складе? В вузе? Или где?

– Нет, – ответили все. – Где же он может работать? Он же – котик.

– А что это значит?! – продолжал уже вдохновенно орать я, разогретый выпитым прежде коктейлем «Кот Селины». – Это значит, что он – чистый «Шабат». Он жрет, справляет, извините, естественные надобности, играет и – спит. Соответствует ли это истинному Шабату?! – возопил я, библейски распростерши руки к люстре Савиных в виде трех запыленных лилий.

– Соответствует, – ответил мне дядя Федор, наливая очередную порцию коктейля «Кот Селины».

– Так будь же ты Шабатом! – изрек я, с трудом целясь пальцем и глазом одновременно в кота, свежеокрещенного мною, который по-прежнему злобно выжидал кошачий корм в своей миске, как над зимней лункой задумчивый рыбак.

Мне остается заметить, что несколько дней назад моя жена провела сепаратные переговоры с Нелли, и кот Шабатик живет теперь у нас. Мое мнение при этом никого не интересовало. Меня просто поставили перед фактом. «И это – правильно» (М. С. Горбачев).

Пару дней мне было трудно найти контакт с Шабатом. У него просто не было времени налаживать контакт со мной. Он постоянно жрал, справлял естественные надобности, играл сам со всем, что находил в квартире: с карандашами сына, разбросанными по квартире носками, моими штанами, которые он радостно изодрал, и крепко спал.

А на третий день, вернее – ночь, он подошел ко мне, когда я спал своим тревожным пунктирным сном и стонал, как Вицын в «Кавказской пленнице», и, как собака, лизнул меня в щеку. Он лизнул меня в щеку, как все мои четыре собаки, и лег, урча, мне на грудь.

И вот теперь я – воск. И Шабат всегда со мной. Этот жирный, черный, наглый Шабат. Этот Шабат, который гуляет сам по себе. Как товарищ Киплинг, в честь которого его чуть не назвали.

И я терпеливо убираю, неся бремя белого человека по отношению к черному коту, его естественные надобности, регулярно подсыпаю ему корм и подобострастно глажу эту охамевшую тварь. И все ради того, чтобы он хоть раз в неделю, ну пусть – в месяц, ну пусть – в год поурчал у меня на груди. И лизнул мне хоть лицо, хоть пятку. Мне уже все равно.

Феминист Харитонов

Вадик Харитонов, в девичестве (т. е. в школьные годы) Харя, или Вадяра, – очень интересный человек.

Прежде всего: Вадим – человек увлекающийся: в свое время он увлекался химическими опытами, пока чуть не бомбанул школьный кабинет химии, каратэ, пока не сломал ногу, самозабвенно – в прямом смысле этого выражения – околачивая грушу ногой в школьном саду, коллекционированием винных бутылочных этикеток…

Кстати, одновременно с этикетками Вадик стал ненадолго поэтом, и у него сохранился альбом, где под каждой этикеткой есть его, Вадима Харитонова, сопровождающий стих. Например, под этикеткой от легендарного «Кавказа» красуется такой, вне всякого сомнения, перл:

 
И был ты для моей печёнки
Подобен акту расчленёнки.
 

По-моему, жизненно и мило.

Напротив этикеток аккуратно выставлены даты употребления продукта, напротив стихотворений – даты их написания. Почти всегда разница – примерно сутки, что логично.

Виноводочно-поэтический период (это был десятый класс) длился месяцев шесть.

Перед этим было увлечение марками с изображением животных.

У меня, помню, Харя выменял на двадцать, пардон, под…опников марку африканского государства Буркина-Фасо. На ней красовался енот-полоскун, очень похожий на Вадика. Хотя, по-моему, этот вид енотов обитает в Америке. Впрочем, мало ли кто где обитает.

Марка эта, между прочим, в каком-то смысле стала пророческой, поскольку лет через пятнадцать после приобретения этой марки Вадик, очень похожий на енота-полоскуна, эмигрировал на родину этих симпатичных животных в США.

Вадик вообще очень любил менять что-нибудь, так сказать, постоянно материальное, типа марки или фантика, на что-нибудь, если можно так выразиться, временно материальное, вроде под…опника.

Советскую марку с изображением опоссума Вадик выменял, помнится, у Махмуда Абдукызылова по кличке Долборез, боксера-второразрядника, на пять пинков в пупок.

«Пинок в пупок» – это такой наш тогдашний распространенный жанр на школьной переменке.

После каждого пинка в пупок Харитонов минуты по три сидел на корточках и шептал какие-то жаркие матерные мантры. Но Вадяра выдержал, и филателистический опоссум достался ему.

Пинки приходят и уходят, а советские опоссумы и африканские еноты-полоскуны остаются.

Точно так же Харитонов увлекался авторитетами, девушками, книгами, идеями. По нескольку месяцев носился с ними, а потом резко менял на абсолютно противоположные. После окончания школы он по одному семестру учился в трех совершенно разных вузах. Терял интерес к ним и уходил. В армию его не взяли из-за каких-то серьезных проблем с кишечником, вполне возможно, что это было далекое эхо Абдукызыловских пинков.

Четыре раза он женился, все четыре раза продержался по четыре месяца. Кто там кого бросал – тайна. Но факт остается фактом. Места работы Вадик менял даже не как в известной песне – «как перчатки», а как носки или бумажные салфетки.

Потом он уехал в Америку, и там стилистика его жизни осталась прежней. Единственное, пожалуй, что оставалось постоянным, – это его регулярные прилеты в Россию. Каждое лето. На пару недель. И опять же: каждый раз он привозил с собой какую-нибудь искрометную страсть: то увлечение музыкой кантри, то кокакольной диетой (есть и такая!), то еще какой-нибудь хренью.

Но этим летом Харитонов меня, как сейчас говорят, реально удивил. Он на полном серьезе заделался феминистом.

Насчет феминизма. Есть феминизм и феминизм. Я лично так думаю. Защита прав тетенек – это святое. Я – за, готов броситься на амбразуру. Но вокруг защиты прав столько всякой мути – волосы на голове шевелятся. Тут я против. И опять же готов на амбразуру.

Но возвращаемся к Харитонову.

Июнь месяц две тысячи девятнадцатого года, тринадцатое, как точно помню, число. Потому что ураган «Барри» в этот день обрушился на штат Луизиана. О чем мне и сообщил Харя. Он был взволнован, потому что сам жил в Алабаме, а это рядом. С «Барри» обошлось, но феминизм накрыл Вадика почище урагана.

Это теперь была его, перефразируя «Мцыри», «одна, но пламенная хрень».

Мы сидим на скамеечке в парке. Хорошо, прохладно.

Предвечернее солнце на несколько минут задремало в хвое голубой ели. Сделав из нее причудливый янтарь с малахитовыми прожилками. Хочется думать о вечном, о, простите, Традиционных Ценностях, наблюдая за волшебными природными метаморфозами солнечной хвои. Только сейчас она была янтарем с вкраплениями малахита – и вот уже это сапфир в золоте.

Еще минута – и оранжевая жирная гуашь как бы заливает дерево, и все становится чистым червонным золотом.

И, наконец, васильковая ель съедает севшее солнце. Полусумерки. В голове проносятся, как спасительные сказочные птицы, слова: «Вечность», «Бытие», «Ибо» и даже какое-то рудиментарно-трогательное «Понеже». Но рядом бубнит Харя:

– В тоталитарной парадигме неизбежно доминирует цисгендер. Удушливая нетолерантная гомофобия, несовместимая с передовым квиром.

Я вздрагиваю и, оторвав глаза от ели, произношу:

– Я ни слова не понял, Вадь. Какой «цис»? Я только про цистит слышал. Что еще за «квир»? Это птица, что ли, какая-нибудь? Ты о чем, Вадь?.. Видел, Вадь, как солнце красиво за елку садилось?..

– Сам ты птица с циститом. Все! Село ваше совковое солнце, Вовка, солнце вашего пещерного фаллогоцентризма. Нет! Сексизм не пройдет! Прогнившую идеологию патриархата – на свалку истории!

– О Господи!.. Вадь, ты успокойся. Дыши воздухом. Чувствуешь, какой воздух чистый? Прямо девственный…

– У-у-у! Ну ты и сказанул! Девственный – это же… мезозой какой-то. Тебе, Вовка, к психоаналитику сходить надо.

– Еще чего не хватало!

– Надо, надо… Цистрансгендерный постструктуралистский психоанализ – вот что тебе нужно, Вовка! Я понял.

– О Боже! Не слова, а товарные поезда какие-то. Я к психоаналитику ни за что не пойду. Особенно к этому, трансциститному…

– Почему?

– Потому что психоанализ, Вадь, – это когда больные люди, которые думают, что они здоровые, лечат здоровых, которые думают, что они больные.

Вадик задумался и вдруг, совершенно забыв о моем искрометном определении психоанализа и открыв рот, с напряженно-нежным вниманием проводил взглядом двух очень симпатичных девушек в мини.

– Вадь… – сказала я предупреждающе.

– Что? – Вадик закрыл рот. Его глаза были матово-маслянистые.

– Это дистанционный харассмент, Вадь. Страшно девиантный феномен.

– А…

– Это самая гомофобская форма харассмента, Вадь. Хуже маскулинного моббинга. Ужасней вагинального рабства. Тебе нужен психотерапевт, Вадь. Тебе необходима нормальная передовая целеориентированная психиатрия. С термоандрогинным уклоном. У тебя, Вадь, подсознательная фаллофилия. Эманирует в псевдополиткультурную феминофилию. Ты безнадежен, Вадь.

Вадик опять открыл рот, пытаясь понять мое совершенно бессмысленное речеиспускание.

Я еще минут двадцать парил Харитонова «гендероцентристским сексизмом», «постэротизмом», «мультикультурной нон-маскулинностью» и прочей откровенной ахинеей. Я был в ударе. Нашел на меня в этот вечер, знаете, хулиганский стих. Бывает. Каюсь.

Харитонов внимательно меня слушал и как-то все более и более скорбно молчал.

Был чудесный московский июльский вечер. Синевато-загадочный, с тактично приглушенными запахами и звуками. С дрожащими каплями звезд на темнеющем небе и пастельно-серебристой луной.

– Тебе, Вовка, надо книжки писать, – сказал чуть смущенно Харя.

– А я и пишу, Вадь, – сказал я еще более смущенно.

– Про что?

– Про жизнь на земле. Типа, чтобы было понятней, про планетарный биодискурс…

Харя уважительно кивнул головой. Мы тепло попрощались. На следующий день Вадик улетел в свою Америку к енотам, Трампу и двухсоткилограммовым афроамериканцам.

Не знаю, с какими афроамериканскими тараканами он прилетит в Москву следующим летом.

Ходят слухи, что он отрастил бороду, переехал на Аляску и живет там в деревне русских старообрядцев.

Я волнуюсь. Штудирую литературу по расколу. Что является моим состоянием. В смысле глобального волнения.