Текст книги "Фустанелла"

Глава 12. Эвзон

– Вот мы и встретились, Катерина… – прежде чем заговорить с девушкой, Адонис долго оценивал свой истрепанный отступлением и мытарствами внешний вид.

Перед тем как подойти, он постарался привести свои лохмотья, во что фактически превратилась униформа эвзона после нескольких недель блуждания по болотам и Белым горам в поисках элементарного пропитания, в подобающий вид.

Это вышло с трудом, и он проклинал себя за непредусмотрительность и столь пренебрежительное отношение к военной форме. Он стоял перед девушкой своей мечты не в неудобных царухах с помпонами и не в уставной обуви, а в тех самых сапогах, что были когда-то куплены, дабы произвести на нее впечатление. Но подошва на некогда шикарной обувке до основания стерлась, а выданная армейская шинель, которую долгое время приходилось использовать как матрас и одеяло, походила больше на войлочную ветошь из деревенской конюшни.

Но кто знал, что они увидятся так скоро?! И при таких неприглядных обстоятельствах… И что он на этой встрече не будет сверкать выправкой, обмундированием и заслуженными в боях наградами, а будет выглядеть унылым и растрепанным попрошайкой, которых полно на паперти любого храма Ханьи или Ретимно.

Нет, он не стал дезертиром, оставаясь верным присяге до самого конца своей краткосрочной службы и несмотря на то, что англичане не взяли его на борт, чтобы переправить вместе с остатками дивизии в Египет.

Командир тяжело вздохнул, смачно плюнул в Ливийское море и объявил о роспуске подразделения прямо на берегу. И пошел, куда глаза глядят. Так и сказал: «Идите! По домам! Я умываю руки! И не несу за вас отныне никакой ответственности…»

Легко сказать, а идти в действительности было некуда, ведь кругом шныряли на мотоциклах немцы с горжетами на цепях. Они отбирали ценности и скот у селян, опустошали мельничные амбары и изымали бурдюки с вином и маслом на нужды великого рейха, обещая в скором времени компенсировать экспроприацию оккупационными марками, как во Франции…

Адонис решил хоть немного переждать с такими же, как он сам, брошенными на произвол судьбы солдатами с карабинами прошлого века, к которым даже не было патронов.

Он знал эти места лучше всех, поэтому повел братьев по несчастью к пресноводному озеру Курна. Там они разбили примитивный лагерь в оливковой роще, охотились и купались, разглядывая красноухих черепах, словно не было в пятидесяти километрах оттуда настоящей войны.

Потом в небе появились фашистские самолеты и сбросили на лагерь пару бомб, лишив жизни нескольких ребят, тех, что решили погреться на весеннем солнышке. Пришлось искать более безопасное место. В развалах гор у водопада. Там добыть себе пищу стало намного сложнее. Дошло до того, что Адонис собирал каштаны и орехи, чтобы хоть как-то утолить голод.

Безвыходное положение привело его туда, где можно было столкнуться с немецкими жандармами, на побережье Ливийского моря. Он надеялся раздобыть пропитание с помощью своего знакомого рыбака. Здесь оккупационные власти установили вышки с прожекторами, но Адонис быстро смекнул, что сможет их обойти, укрываясь в расщелинах. Так он добрался до деревни Лутро, а там нашел старика Агапайоса.

Старик возился со снастями в своей убогой халупе на берегу. Адонис поздоровался с ним из укрытия. Старик не сразу заметил парня, подумав, что настолько стар, что уши не могут отличить шум прибрежных волн от голоса человека. Адонису пришлось усилить свой голос – не помогало. Тогда он, забыв о всякой предосторожности, подошел к рыбаку и дернул за сеть, чуть не вырвав ее из рук Агапайоса.

– А, парень, это ты, а то я уж думал, что мое одиночество довело меня до разговора с ветром и спора с морем, – обрадовался он неожиданной встрече с молодым приятелем. В последний раз он видел его, когда на острове царила идиллия, война казалась далекой, англичане не сбрасывали людей с обрыва, а немцы не строили сторожевые башни и не рушили маяки. – Опять пожаловал за рыбой?

– Да, только теперь мне ее нужно много, – признался несостоявшийся эвзон.

– Насколько много?

– Чтобы накормить двадцать человек.

– Если мы выйдем в море, то можем нарваться на патрульный катер, – покачал головой старик. – Здесь полно итальянцев. Они все время появляются из ниоткуда и задают вопросы. Но сперва забирают улов.

– Я все же рискну, если ты одолжишь мне свою лодку. – Адонис был полон решимости выйти в море. – Я отплачу тебе частью.

– Думаю, это будет твоя последняя рыбалка, пойдем в дом.

Адонис последовал за стариком. Оказавшись в перекошенной хибаре, парень удивился порядку внутри. Все предметы были аккуратно сложены, посуда вымыта, кровать заправлена. Но самое большое удивление вызвало другое. На вешалке Адонис обнаружил красный фарион с кисточкой. Это был тот самый головной убор. Шапка эвзона. Его берет, который он подарил Линосу.

– Откуда у вас это? – спросил Адонис.

– Парня сбросили со скалы, – ответил старик. – Он разбился насмерть. Я похоронил его на деревенском кладбище. Даже не знаю, как его звали.

– Линос. Его звали Линос. Он был моим другом. А кто столкнул его? Кто его убил?

– Не немцы, англичанин. Рыжий, как ржавчина на моторном винте.

– Эта сволочь, сэр Том…

– Бестия. Хладнокровный ублюдок. Погубил такого юнца. И бросил монету в море после совершенного злодеяния. Наверное, на память. Чтобы вернуться. Видно, нравится убивать греков, которые не могут за себя постоять. А я… Отсиделся за камнем, пока негодяй не исчез. И вылез за полночь, словно никогда и не был храбрецом. Вот эта монета. Как думаешь, много за нее можно купить еды?

– Достаточно, чтобы накормить нас всех, – ответил Адонис.

– Ну так возьми ее и купи рыбы и хлеба в городе. А у меня возьми рис. Вон целый мешок. Выменял в прошлом году на сплетенную собственноручно сеть.

После встречи с рыбаком Адонис решил пробираться к своим во что бы то ни стало. Он думал о матери, которая не справилась бы одна с такой обузой, как его старший брат-калека Димитрис да окончательно ослепший отец.

На горной тропе, возвращаясь домой, Адонис встретил партизан Лефтериса, другого командира, не эвакуировавшегося в Египет. Так он оказался в отряде.

Кого только не было среди партизан. Даже русские. Как они здесь оказались, волновало его меньше всего. Раз на Крите обитало столько англичан, наличие нескольких русских не выходило за рамки понимания грека. Удивило другое: здесь, в партизанском лагере, находилась та, кого он вожделел увидеть каждую ночь, о которой не забывал ни на мгновение, которая всегда стояла перед глазами. Катерина была здесь.

А вот она не сразу заметила Адониса. От партизан он узнал, что произошло в деревне, а также о том, что случилось с кириосом Ксенофонтом, отцом Катерины. Он никогда не отличался красноречием и не мог подобрать слова утешения, к тому же он обладал информацией, которая могла сломить ее окончательно. Поэтому он и не подходил так долго.

– Адонис, – ответила девушка, – ты?

Она смотрела на односельчанина отрешенно, словно сквозь него, ее глаза будто остекленели, а голос стал монотонным, утратив живость и эмоции, присущие раньше первой красавице всей округи. «Прядь, седая прядь…» – заметил Адонис, но не произнес это вслух.

– Я…

– Постарела?

– Нет, что ты… Ты прекрасна. Как всегда. Ты – самая красивая в деревне. И в нашей, и в вашей. Да и в Ханье не встречал никого краше. – Сделав неловкий комплемент, Адонис поймал себя на мысли, что нет ничего глупее, чем осыпать комплиментами девушку, испытавшую такое горе. Не придумав более ничего путного, он застыл как безмолвный истукан и очень обрадовался раздавшемуся вдалеке голосу Лефтериса, назначившего общий сбор.

Адонис посчитал себя спасенным, наскоро попрощался и выбежал из сырой свежевыкопанной землянки. Не пришлось выражать соболезнования, а главное – на неопределенное время было отсрочено страшное известие, даже от мысли о произнесении которого его бросало в дрожь.

…Настала ночь. Русские стояли в дозоре согласно графику, установленному Лефтерисом по справедливости. Все опасались рейда карателей. Во всяком случае, фашистские самолеты все утро и день кружили над ущельем. Мало ли, может, кого и заметили с неба.

Адонис не мог уснуть. До смены караулов оставалось еще два часа. Время отдыха часовых не компенсируется с учетом их душевных переживаний. Он думал о Катерине и той информации, которая могла ее доконать.

Кто-то из парней раскупорил флягу и запахло спиртным.

– Хлебни, эвзон, – предложил он.

– Не жалко ракии? – не отказался Адонис. – Где раздобыл?

– Мы же не спрашивали тебя, откуда ты стащил столько риса… Пей сколько влезет. Нам целый бурдюк достался – общипали одного предателя.

– А как вы поняли, что он предатель?

– А он и не понял! – засмеялся еще один весельчак, напросившийся в компанию. – Зашел в первую попавшуюся хижину, напугал всех до смерти, попросил чего-нибудь пожевать. Так ему вынесли ракии. А он вместо благодарности окрестил всех предателями за то, что отказались снабжать партизан продовольствием. Но ракию при этом унес.

– Им бы самим выжить… – подытожил Адонис. – Какие ж они предатели…

– Ты пей, не думай! – вставил веское слово организатор попойки. – Пока Лефтерис дрыхнет. Проснется – выдует все сам, в одиночку.

– Он что – пьяница? – не поверил Адонис.

– А кто ж еще, раз под пулями не гнется. А русские, думаешь, без водки такие храбрые? – выдал весельчак.

– Не мели чушь, Лефтерис – непьющий, – усомнился разливающий. – Иначе он бы освободил меня от несения вахты за такое-то богатство.

Спустя час Адонис напился до чертиков. До такой степени – впервые в жизни. Он принял решение отправиться-таки в землянку к Катерине, разбудить ее и выдать все как на духу. Страшная правда все же лучше неведения. Пусть узнает ее, какой бы она ни была.

Он подставит плечо сироте. Ведь она – сестра его лучшего друга! Он не даст ее в обиду. Теперь он – ее единственная опора! И для нее, и для своей матери, для слепого отца и Димитриса – единственная надежда! Он сможет прокормить всех. Позаботится о каждом. Ведь больше некому.

В землянке горела свеча. Ее тусклый свет отразился на лице вошедшего эвзона. Катерина проснулась, ведь ее сон всегда был чутким.

– Чего тебе, Адонис? – испугалась девушка.

– Я позабочусь о тебе… – Он приближался, и Катерина съежилась от неожиданности. Намерения непутевого ухажера вызвали непонимание. Нет, она была не робкого десятка, чтобы ужаснуться от визита друга ее родного брата, но в этой кромешной тьме, поглотившей даже слабый огонек свечи, Адонис не походил сам на себя. Неужто он слетел с катушек! От него разило спиртным…

Катерина согнула ноги в коленях, превратив их в пружинистый рычаг, и резко выбросила пятки навстречу подошедшему вплотную пареньку. Адонис, получив довольно сильный удар в грудь, рухнул на корявые неотшлифованные доски, заменявшие пол. Боли он не почувствовал. Только обиду. Прокашлявшись, он заявил, глотая слова:

– Я… Тебя… А ты… Линоса больше нет.

– Что ты бормочешь, глупое создание? – недоумевала Катерина. – Где Линос? Что ты знаешь о нем?

– Его убили. – С его глаз теперь катились слезы. – Это твой англос, это он сделал.

– Что ты болтаешь?! – не поверила не единому слову Катерина. Она набросилась на него с кулаками. Царапая его лицо, она повторяла, переходя на крик: – Что ты болтаешь?! Что ты мелешь? Зачем ты это выдумал? Что у тебя на уме? Ты пьян… Скажи, что ты все это придумал! Глупый урод! Признайся, это ведь ложь!

– Линос мертв! Я сам видел могилу… – принимал удары один за другим Адонис, но не взял ни единого слова обратно. – Англос, сэр Том, никакой он не археолог, он убийца. Сначала он посулил целый фунт Линосу, чтоб тот указал путь через ущелье к Ливийскому морю, а затем столкнул Линоса с обрыва недалеко от Лутро. На всякий случай, чтоб он не проболтался. Там его похоронил Агапайос и дал мне вот это…

Он поймал ослабевшую руку девушки на лету, разжал ее кулак и вложил в ее ладонь металлический фунт. Холодная монета обожгла ей пальцы, словно раскаленный свинец. Тело больше не слушалось Катерину. Она потеряла сознание.

В этот момент в землянку ворвался Николай. Он прибежал на крик. Увидев падающую девушку, он мгновенно оценил обстановку, сделав собственные выводы. Взяв Адониса за шкирку, Николай выволок его наружу и ударил под дых, хорошенько приложившись. Обмякший от боли в солнечном сплетении эвзон едва не задохнулся, но удержался на ногах. Тогда Николай приподнял его и применил в качестве тарана собственный лоб. После этого кроме ярких желтых звездочек в кромешной тьме перед глазами Адониса промчались какие-то воображаемые колесницы с всадниками из греческой мифологии, и он мгновенно протрезвел.

Появился командир. Лефтерис пришел с упреками:

– Почему не заступил в дозор? Уже просрочил десять минут. А ну быстро на пост! Потом разберемся, что ты тут натворил. Шагом марш!

Тем самым греческий командир показывал, кто главный в лагере, не собираясь передавать бразды правления русским.

В свою очередь Адонис больше не собирался выполнять ничьих приказов. Его отвергли, избили. Ему не поверили. А ведь он говорил чистую правду. Терпение лопнуло. Обида поглотила его. Унижение казалось невыносимым. Он действительно побежал. Но не на пост. А подальше отсюда. От позора. От Катерины. Домой. Там его ждут. И там он действительно нужен. Как-нибудь проберется к родным. На время можно укрыться у отца Георгиоса в монастыре. Потом разведать, как там папа и мама, как Димитрис. Священник не выдаст. Он – свой…

Глава 13. Платон

Отец Георгиос принял Адониса как родного. В монастыре появились свободные кельи, ведь часть послушников-монахов ушла в партизаны. Адонис в целях конспирации облачился в подрясник и камилавку[16]16
  Камилавка – головной убор православного духовенства в виде расширяющегося кверху цилиндра. Является наградой для священников.


[Закрыть] не по уставу – так было безопаснее.

Ночью бывший эвзон навещал семью, передавая съестное: куриные яйца, свежевыпеченный хлеб, даже мед – особое лакомство монастырской трапезной. Обойти посты немецкой жандармерии не составляло особого труда для пастуха, ориентирующегося в горах лучше любого проводника. Жизнь приобретала размеренный уклад, отголоски войны доходили до монастырской глуши лишь в виде слухов.

Правда, слухи казались ужасающими. Оттого многие из послушников считали доходившие сведения о голоде на материке неправдоподобными. Германские оккупационные власти отменили местную валюту и скупали за свои ничем не обеспеченные марки продовольствие, сами устанавливая курс обмена.

За укрывательство продуктов для нужд рейха греков ждало суровое наказание вплоть до расстрела и полной конфискации имущества. Население в городах резко обнищало. Когда гитлеровцы обобрали все номы на материке, то голод докатился и до островов, даже до тех горных закоулков, где хозяйством управляли предприимчивые монахи…

Несмотря на то что монастырские обители на Афоне считались зоной интересов специального подразделения СС «Аненербе» – «Наследия предков», организации, созданной для оккультно-идеологического оправдания расовой теории и завоевательной политики Третьего рейха, оккупанты не доверяли монахам, подозревая их в связях с англичанами и партизанами.

Да и как можно было доверять грекам?! Многие из религиозных деятелей действительно как могли боролись с пришельцами. Некоторые укрывали не успевших эвакуироваться английских военных, спасали раненых, сотрудничали с агентурой «союзников», наводнившей Грецию. Встречались и такие, кто боролся с захватчиками с оружием в руках.

Хитроумный гауптштурмфюрер Шуберт знал об учиненном по просьбе Священного Кинота[17]17
  Священный Кинот – (греч. ῾Ιερὰ Κοινώτης) центральный исполнительный соборный орган управления Святой горы Афон, в который входят представители 20 монастырей Афона. Располагается в Карье, столице монашеской республики.


[Закрыть] покровительстве «Аненербе» над Святой горой.

Причина обращения Священного Кинота к Гитлеру являлась прозаичной. Карея выбирала меньшее из двух зол, считая болгар вандалами, мстившими за поражение во Второй балканской войне.

Болгарские оккупанты закрывали греческие школы, устраивали кровавые расправы над беззащитными людьми, вынуждая население к массовому исходу. Из Восточной Македонии и Фракии изгонялось греческое духовенство, приходы и монастыри разорялись. София в угоду своей автокефалии присылала новых настоятелей-болгар.

Появление болгар на Святой горе предстоятели посчитали немыслимым. Немцы казались игуменам более цивилизованными. Вот и обратились к Гитлеру. Фюрер был неожиданно тронут и взял Афон под свое крыло с помощью СС и «Аненербе».

Фриц Шуберт менее всего желал сталкиваться лбами с могущественным фондом «Наследие предков», поэтому с опаской смотрел на греческих священников. Однако игумен Георгиос не понравился ему с того самого дня, когда Фриц устроил расстрел виновных в сопротивлении десанту люфтваффе в двух деревушках неподалеку от захваченного аэродрома. Он тогда очень спешил и не принял личного участия в обыске в угодьях игумена. А ведь там следовало все прошерстить. Рыльце у этого чернобородого игумена в пушку… И он бы легко это доказал, имея все основания расстрелять священника за конкретное преступление.

Как только пришла директива конфисковать излишки урожая и организовать забой скота для нужд рейха на греческих островах, выдалась еще одна возможность навестить отца Георгиоса. Фриц Шуберт не без удовольствия и пристрастия принялся исполнять поручение. На сей раз он явился в вотчину отца Георгиоса лично. Естественно, в сопровождении своей зондеркоманды.

– Я знал, что мы еще встретимся. – Чернобородый монах встретил Шуберта у ворот.

– Вот и славно! – изобразил ложную радость Шуберт, не очень-то стараясь выглядеть искренним. – Наверняка вы знаете и о причине моего визита. Рейх нуждается в продовольствии и дополнительном контингенте рабочей силы для отправки в Германию. До меня дошли сведения о том, что отара овец казненного старосты незаконно перешла в ведение вашего монастыря.

– Овцы зачастую переходят в ведение волков вне зависимости от человеческих желаний, – уклонился от ответа игумен.

– Я, конечно, могу и пофилософствовать, – выразил готовность Шуберт. – На сей раз я никуда не спешу. Поговорим о вечном, пока мои люди произведут тщательный, не в пример прошлому, обыск.

Начался обыск. Люди Шуберта то и дело подбегали к своему командиру и шептали ему что-то на ухо.

Тем временем Фриц вел душераздирающую беседу со своим идеологическим противником, разбивая божественные аргументы священника о свое неверие.

Адонис и другие послушники скопились в саду, делая вид, что сортируют оливки, освобождая их от листьев и мусора перед тем, как отправить на отжим под жерновами. На самом деле они вслушивались в каждое отрывочное слово, в доносящуюся реплику, вглядывались в жесты беседующих и наблюдали за рыскающими по обители карателям.

Те выносили мешки с зерном со склада и бурдюки с маслом из маслобойни, грузили все это на подводу, получая одобрительные кивки от Шуберта. При этом отец Георгиос сохранял невозмутимое выражение лица, словно его эта экспроприация вовсе не касалась.

– Вы получите достойную компенсацию за изъятое и благодарность немецкого командования, – пообещал Шуберт, хитро щуря глаз. – Но меня по-прежнему интересуют овцы кириоса Ксенофонта, так, кажется, звали решившего поиграть в героя старосту?

– Именно так, я считал его своим другом. Он был уважаемым человеком, – без тени страха изрек отец Георгиос. – А благодарность приберегите для ваших «янычар». Что до денег, то они всегда могут обесцениться – ненадежное сокровище. Тем более оккупационные рейхсмарки, которые вы обмениваете по принудительному курсу.

Фриц лишний раз убедился в высокомерии своего визави и приступил к задуманному.

– Тот парень, в рясе… Кто он? – Он указал на копошащегося в корзине с оливками Адониса. – Камилавка на его голове выглядит несуразно. На ней гораздо лучше смотрелся бы фарион эвзона с кисточкой, не так ли?

– С чего бы это? – Наконец-то Фриц Шуберт разглядел на лице настоятеля нечто похожее на испуг.

– Подойди-ка сюда, человек! – приказал немецкий офицер Адонису. Парень не сразу смекнул, что немец обращается именно к нему. Он даже обернулся, чтобы уточнить, нет ли кого сзади. Но нет. Гауптштурмфюрер смотрел на него в упор. Сомнение улетучилось.

Он отодвинул корзину в сторону, едва не рассыпав оливки, и встал. Ноги в коленках затряслись, в голову ударила кровь. Едва скрывая свой страх, Адонис приблизился к беседующим, сжимая в руках томик Платона, с которым не расставался, отвлекая себя от дурных мыслей и обиды на Катерину.

– Одна деревенская особа довольно легкого поведения утверждает, что в монастыре прячутся недобитые греческие эвзоны. Быть может, она лжет? Что это у тебя в руках? – Фриц выхватил книгу. – Платон… С каких это пор послушники изучают не Евангелие, где проповедуется сострадание, а довольно жестокое и безжалостное учение? Ты ведь не трудник и не послушник? Ты – Адонис? Так тебя зовут?

Парень стоял как вкопанный, не зная, что вымолвить в свое оправдание. Единственное, что пришло ему в голову, – это снять камилавку.

– Какая чушь… – ухватился за последнюю соломинку игумен. – Чтобы лучше понять мирское, монах просто обязан иметь широкий кругозор. Оттого и Платон. Его миф о пещере – шедевр. Человек, находясь в ней, часто видит лишь тени, отбрасываемые огнем, выдавая свою иллюзию за реальность. Это поймет лишь просвещенный.

– Эта аллегория о вас, греках. Вы давно утратили способность реально оценивать свою роль в этом мире, кичливо полагая, что с присущим небожителям великодушием одарили его цивилизацией. Вы ведь до сих пор полагаете, что облагодетельствовали этот мир! Сбросьте же оковы и взгляните на истинный свет, реальную цивилизацию… Поймите, наконец, что греки отныне и навечно на обочине истории! А тот образ сверхчеловека, что описан в ваших мифах про олимпийцев, воплотился не в местечковом герое, а в великом фюрере, – сверкнули глаза Фрица. Он не верил в то, о чем утверждал так пылко, однако хитрость давно стала его оружием.

– Быстро же ты отказался от собственной крови и забыл историю своего народа. А оковы… Их на эллинов надевали завоеватели во все времена. И они их всегда сбрасывали, – с гордостью произнес настоятель.

– С помощью новых поработителей, – поправил его Фриц. – Если бы не немцы, вами бы правили англичане. Снова эти иллюзии. Вы утратили способность самостоятельно управлять своей страной. Но это бессмысленная дискуссия. Даже если вы вырветесь наружу из плена своих иллюзий и увидите яркий свет, то даже согласно почитаемому здесь Платону зажмуритесь и продолжите жить в своих заблуждениях. Сегодня цивилизация ушла далеко вперед, греки волочатся в хвосте и никогда не догонят передовые страны. Эллада теперь провинция, и руины Акрополя – вечная печать отставания. Больше не возродятся та красота и величие, ибо эстафета передана тем, кто еще не устал на этом марафоне. Участь греков – рабство. Новая форма рабства. Она не так унизительна, но по смыслу является точно таким же порабощением слабого сильным. Вы никогда больше не станете Византией. Мне надо думать о будущем, а с вами, греками, я застреваю в прошлом… В своем проклятом прошлом…

На секунду Фриц вспомнил свое настоящее имя Петрос, и его от этого передернуло. Он встряхнулся и приказал:

– Приведите калеку!

В воротах появились приближенные Шуберта. Они привели инвалида на костылях. Адонис сразу узнал своего родного брата Димитриса.

– Ну что ж, продолжим рассуждать об учении и идеях Платона на конкретном примере. Философ полагал, что жизнь калеки – мучение для него и его близких. Похоже, именно он обосновал теорию жесткой селекции и оправдал ее в Спарте. Отчего не сбросить родившегося с дефектами младенца со скалы сразу, чтобы он не мешал полнокровной жизни здоровых, не обременял, не напоминал о горе. Разве от этого не стали бы счастливы все вокруг? Я согласен с практикой евгеники. И Германия ныне культивирует ее. Лучшие призваны жить и править, неполноценные обречены стать рабами, а вырождающиеся должны умереть… Сейчас я исправлю ошибку и убью калеку, тем самым осчастливлю всех.

– Не убивайте его! – наконец издал голос Адонис.

– Так это твой брат? – улыбнулся Фриц Шуберт, довольный тем, что разыгранный им спектакль привел к нужному результату.

– Мой… – опустил голову Адонис.

– И что же ты предложишь взамен, свою жизнь? Если так, то обмен не состоится. Во-первых, она и так целиком в моих руках, а во-вторых, это банально. Да и расходится с идеями Платона. Что есть у тебя такого, чем ты можешь выкупить жизнь?

– Я знаю, где стадо кириоса Ксенофонта. Я приведу овец, – молящим голосом предложил парень.

– Это намного лучше и ценнее твоей жизни. Приступай. Иди. А вернее – скачи, так быстрее. Возьми монастырскую клячу. На ней далеко не ускачешь, но все же обернешься быстрее. Пропустите его, он никуда не денется, пока его брат в заложниках! – скомандовал он своим уголовникам. – Все греки заигрались в благородство, замуровав себя в собственных иллюзиях. Пусть идет и приведет стадо. Будет работа для забойщиков скота и благодарность от германского командования. Ну а мы с отцом Георгиосом продолжим спор о том, прав ли Платон…