Текст книги "Фустанелла"

Глава 6. Неваляшка

В Испании Николаос Романопулос сражался под оперативным псевдонимом Неваляшка.

Как-то раз под Вильярриалем со стороны моря из густого тумана появился немецкий «Юнкерс-52». Немецкий ас из «Легиона Кондор» спикировал на позиции интернациональной бригады и сбросил все свои бомбы, и при этом в небе не показалось ни одного русского И-Все были ошарашены, когда Николаос выполз из-под обломков абсолютно невредимым. С того самого момента он и получил свое прозвище, ставшее его позывным.

Неваляшка был уверен, что республиканцы и добровольцы со всего мира – хорошие парни, а франкисты, гитлеровцы и итальянские фашисты – плохие. Он доверял своему легендарному командиру Ивану Трояну, который обучил его всему, что умел сам.

В Испании он освоил рацию, научился разбираться в детонаторах и освоил благодаря командиру не только пехотный пулемет Дегтярева, но и вражескую «адскую машину» MG-34. Командир настаивал на знании фашистского стрелкового оружия, и его внимание в этом вопросе впоследствии не раз себя оправдало, спасая жизни в самых опасных вылазках.

Немецкие карабины были просты в обращении, а шмайссер с его мизерной кучностью и смехотворной по сравнению с винтовкой Мосина дальностью годился только для ближнего боя. Поэтому Неваляшка предпочел карабин советского производства, привинтив к нему оптику и замаскировав ветошью. Часто он прикрывал товарищей во время отхода от объектов диверсий. Глаз у Неваляшки был зоркий.

– Я искал переводчика, а получил снайпера, подрывника и снабженца в одном лице! – радовался командир успехам Николаоса.

Когда русских военных советников по приказу из Москвы отозвали, Николаос не мог знать почему. Он был далек от политики больших кабинетов, где прежние враги могли стать союзниками, а союзники забывали о своих обязательствах словно по мановению палочки перепутавшего ноты дирижера.

Возвращение обернулось трагедией. Не только Николаоса – всего его народа. Пятнадцать тысяч греков выловили по всей стране в течение нескольких суток и обвинили в предательстве, в заговоре, в саботаже коллективизации, в фашизме – во всем подряд.

Мужчин сгребали с городов и селений и, наспех сортируя, помещали в запломбированные вагоны. Их везли на убой, таков был приказ самого Сталина, не простившего грекам их участия в интервенции Советской России в 1919-м году…

Соседи быстро учуяли, что грекам не спастись. Лишь сердобольные и сострадательные старались укрыть бедолаг кого в сараях, кого в прибрежных хижинах, кого в горах. Но таких оказалось немного. Система доносительства работала безотказно. Предприимчивые селяне сдавали зажиточных беглецов, чтобы застолбить их места на рынках и претендовать на их межи в колхозах, которые распределяли отнятые наделы.

Николаос показал свой отпускной билет явившемуся прямо в дом наряду, но офицер со шрамом на щеке приказал немедленно собираться.

– Скажи спасибо, что мать твою не забираем. Разнарядки нет. По плану только совершеннолетние греки мужского пола до 65 лет включительно. Так что собирайся.

– Я в отпуске, – попытался оспорить факт задержания Николаос.

– Ты грек? – уточнил энкавэдэшник.

– Грек, – утвердительно кивнул Николаос.

– Значит, собирайся. Иначе – зафиксируем в протоколе сопротивление органам и шлепнем при попытке к бегству. Там разберутся – в расход тебя или на поселение. На Колыму или в Казахстан.

Его вели по улице родной деревни, толкая прикладом, и он видел лица односельчан. Разных национальностей. Абхазы, армяне, русские. Они совсем недавно были так доброжелательны, рассматривая его наглаженную до стрелок на рукавах гимнастерку, так обходительны и гостеприимны, а теперь отворачивали глаза, словно по деревенской улице вели прокаженного и зараза могла перекинуться на их жилища. Они тоже боялись. Того, что эта участь пронеслась мимо, не задев их по чистой случайности. Правда, кое-кто из них смотрел и с ухмылкой, злорадствуя и торжествуя…

Пару раз грек попытался воспротивиться, но какой-то держиморда ударил его под дых прикладом, и Николаос свалился в грязь, на мгновение потеряв сознание. Всего на несколько секунд. Он встал, отряхнулся и пошел, словно вспомнил, что совсем недавно откликался на прозвище Неваляшка.

Далее был эшелон, дорога, смерти от болезней, унижения и бесконечная казахская степь. Холодная безлюдная пустыня сменилась еще более мрачным видом Рудной горы.

Греков в лохмотьях, голодных и истощенных дорогой, выгрузили, как скот, у бараков горняков. Потом была перекличка, недосчитались еще двоих. Умерших уже при подъезде к Кентау.

Коек на всех не хватило, и тогда Николай уступил свое место седому старику, изгнанному из-под Ростова-на-Дону. А сам взял отбойный молоток и отправился прямо в штольню.

– Куда без крепильщиков? – попытался остановить его местный бригадир, тоже из репрессированных. – Смена через час. Ты ж не умеешь долбить породу! Как твоя фамилия, я доложу куда следует!

– Доложи! – огрызнулся грек. – Романопулос. Николай. Так меня звали в Испании.

Непослушный горняк стучал молотком и грузил породу в вагонетки. Сам же подпирал бревнами рукотворную пещеру. А потом вылез, черный от руды, сел на камень и заплакал впервые за много лет… Безысходность стала тому причиной. Он чувствовал себя осколком от каменной пещерной глыбы, который вот-вот измельчат в порошок на горно-обогатительном заводе, расплавят и зальют в форму, превратив в свинцовую чушку.

– В стахановцы записаться решил? – недовольно бурчали старожилы, проходя мимо ретивого парня. Началась вахта. С развода. И Николая снова поставили в строй.

Выступал начальник рудника.

– Вы должны понимать, что родина доверила вам свою обороноспособность. Как бы высоко не звучали эти слова по отношению к вам, кулацкому отребью, оголтелым врагам народа и английским шпионам. Это режимный объект. Главное здесь – дисциплина и порядок. Мы добываем руду, из которой льют свинец для снарядов и пуль. Рабоче-крестьянская Красная армия надеется на нас в преддверии большой войны с мировым капитализмом. Нельзя просто так взять орудие труда и спуститься в штольню без бригадира. А вы что? Романопулос! Выйти из строя.

Николай сделал несколько шагов вперед. Он стоял в рубашке нараспашку, и мороз нисколько не беспокоил горячего южного парня.

– В Сибирь захотел?! – Изо рта начальника клубился пар. – Или на юг, к морю?

Никто в строю не оценил юмора. Ни один даже не хихикнул. Люди, прошедшие путь депортации с насиженных мест, не воспринимали шутки своих надсмотрщиков. А с годами многие из них, кого не сумели перемолоть и ожесточить, превратить в животное, готовое убить за паек, окончательно начинали воспринимать и чужую боль, словно свою. Только это и помогало немногим из здешних скитальцев остаться человеком.

Было действительно очень холодно, и каждый из горняков невольно ставил себя на место Николая. Но Николай уже согрелся в шахте и ему было все равно, где его положенный по штату ватник, который выдали вновь прибывшим вместе с поношенными кирзачами. Он дышал полной грудью и смотрел на рудную гору, представляя ее греческим Олимпом, где ему никогда более не побывать. С той заоблачной волшебной горы, три пика которой возвышаются над морем почти на три тысячи метров, в глубокой древности боги взирали на смертных и завидовали им, ибо только у человека есть привилегия умереть.

Он не ждал ничего хорошего и действительно принял бы сейчас смерть как избавление. Но, скорее всего, Провидение уготовало ему несколько иной путь.

Нарушителя распорядка отправили в карцер. Но место заточения за дисциплинарные провинности оказалось не самым худшим помещением на поселении. Там хотя бы был бревенчатый настил, на котором можно было лечь, вытянув ноги.

Ночью старик, которому Николай уступил свое место в бараке, тихо вышел из убогой ночлежки с мыслью подкупить «вертухая» и передать своему незнакомому благодетелю через него ватник. В качестве взятки надзирателю он принес бутылочку виноградной ракии, каким-то образом припрятанной стариком и не распитой за всю дорогу. Охранник с удовольствием принял дар, но ватник не передал, отогнав деда восвояси. Тогда старик пришел во второй раз с кружкой горячего чая с куском сахара.

– На кой сдался тебе, старик, этот дерзкий парень? – удивился надсмотрщик. – Он все одно не жилец. С таким гонором замордует начальство лагерное. И не таких ломали на поселении. Холод какой. Может, и до утра окоченеет.

Чай все же передал. Кружку если и обнаружат при смене постов, то ничего не заподозрят. Кормить арестантов все равно полагалось.

Неваляшка осушил кружку до дна, проглотив сахар, чтобы хоть чуточку согреться и немного набраться сил для нового дня. Он заметил в углу что-то блестящее и разглядел в темноте православную икону.

Материнскую молитву он знал наизусть, но даже в Испании под разрывами фашистских бомб ему было не до просьб Господу. Там он рассчитывал на себя, майора Трояна и ребят и диверсионного отряда.

Здесь же мог помочь только Бог. Николай встал на колени и принялся усердно молиться.

«А любит ли Бог греков? – вот какой вопрос не давал покоя узнику. И он отвечал себе, отвергая собственное сомнение. – Любит…»

Греки возрождались из пепла всякий раз, когда их пытались истребить. Они выжили на чужбине, потому что им помогала их память. Бог не лишает памяти своих возлюбленных сыновей.

Наутро дерзкий грек «не сдох». Именно так доложил вертухай лагерному начальству. Ну что ж, после того инцидента с Николая глаз не спускали. Требовали двойную норму по выработке породы. И он ее давал, что показалось начальству странным.

– Без крепильщиков, сам в забой ходит. Дальше всех углубляется. В одиночку. И две нормы дает. Это как? – Было решено за ним проследить.

Как выяснилось, бревна для подпорок кустарный рационализатор не использовал. Долбил породу по кругу, образуя толстые колонны, и тем самым экономил дефицитный лес.

И вот настал момент, когда с «передовиком производства» стали считаться, ведь партия требовала свинец, все больше и больше – война была на носу. А такая голова могла пригодиться.

Романопулос почуял, что настал момент выдвигать собственные требования. Претендовать на свободу было бессмысленно, поэтому он попросил использовать сэкономленные бревна для строительства нового барака, пообещав, что выведет рудную гору под Кентау в победители социалистического соревнования.

Такая заманчивая перспектива сломила сопротивление лагерного командования окончательно, и скоро новый барак совместными усилиями и вопреки скептикам даже среди осужденных построили. Он приютил и самого инициатора, ютившегося до этого в будке с инвентарем, который не разрешалось отапливать, валежника и на барак-то не хватало, степь как-никак.

А вот в бараке соорудили буржуйку. Иначе грозил бы бунт – Романопулос приобрел среди заключенных непререкаемый авторитет, теперь он был не один, а имел единомышленников. Так что им разрешили обдирать кустарник и выделили из неприкосновенных запасов вагонетку угля.

Но после этого насели.

– Как ты собираешься вывести нас в победители?

– Дайте мне пару снарядов или штук пятнадцать двухсотграммовых тротиловых шашек, детонатор я сам сооружу. И я, так и быть, организую вам орден Трудового Красного Знамени, – спокойно сообщил Николай.

– Ошалел, заключенный Романопулос?! Что ты задумал? Откуда ты все это знаешь? Ну точно шпион! Накличешь ты беду на мою голову! Хочешь, чтоб здесь все на воздух взлетело?!

– Не все. Только в старой штольне. Устроим направленный взрыв. И не надо будет долбить породу. Только грузи сколько влезет! Вагонеток не хватит… Не хочешь орден? Как знаешь.

Совещались долго. Разрешение все же получили. И эксперимент одобрили в райкоме партии. Спустя месяц о рудной горе написала местная многотиражка. Вместо фото рационализатора-грека там сиял с орденом на гимнастерке его лагерный начальник.

Так прошло два долгих года. Ни много ни мало. Николай уже свыкся с перспективой остаться здесь навсегда. Человек привыкает ко всему.

Зима 1940/41 года выдалась на редкость снежной. Мороз с каждым днем нарастал. Не спасали ни перчатки, ни буржуйка. Барак продувался со всех сторон.

Но откуда было знать Николаю, что встретить новый год ему придется совсем в ином климате, том самом, что Господь, о милости которого к грекам все чаще спрашивал Николай в своих молитвах, уготовал для его народа…

Наверняка атеист Троян тоже был у Господа на особом попечении, несмотря на свою религиозную нетерпимость. Ну или по замыслу Создателя ему была предначертана какая-то специальная миссия, в которой Николаю отводилась одна из ключевых ролей.

Да, Иван Васильевич не забыл своего переводчика Николая. Майор уже знал, что Романопулос обосновался у рудной горы близ Кентау и у него на руках было долгожданное предписание, утвержденное и в 5-м Управлении Наркомата обороны, и в иностранном отделе НКВД.

События в Греции развивались стремительно. Немцы уже захватили страну. Лишь остров Крит еще держался… Пора было отправляться. Группа была сформирована. Не хватало только Неваляшки…

Эти два года темноты и смрада, копоти от буржуйки и мерзлой земли, бедной растительностью, вонючей похлебки и сухарей, набитых породой с горкой вагонеток и черных от смоли угрюмых лиц горняков пролетели как один день. Даже воспоминания не осели в голове вследствие вечных забот и борьбы за выживание. И вот в одно промозглое утро засов барака заскрипел, и дверь открылась. За ней стоял Иван Васильевич Троян, тот самый майор. И он сжимал в кулаке какую-то бумажку.

Николай подошел к двери за минуту до его появления, словно что-то предчувствовал, будто что-то неведомое и сверхъестественное подтолкнуло его к неминуемой встрече. Он стоял перед командиром, худой как высохшая олива глубокой зимой. Они смотрели друг на друга мгновение, а потом обнялись без слов…

Глава 7. Хасапико[11]11
  Хасапико – старинный танец греческих воинов. Танец, известный как сиртáки (от греч. συρτάκι – «касание»), стал популярным символом Греции лишь в 1964 году после выхода фильма «Грек Зорба». Он не является народным греческим танцем, однако представляет собой сочетание медленных и быстрых версий хасапико. Сиртаки – уменьшительная форма греческого слова «сиртос», которое является общим названием для нескольких критских народных танцев.


[Закрыть]

– Она не придет… – не без сожаления сообщил Линос другу. Новобранцев провожало на фронт все дружное село. Все, да не все. Катерина не пришла. У нее не оказалось ни времени, ни желания. – Да не расстраивайся ты так. Нашел с кого сохнуть! Вот вернешься с Военным крестом, она на задних лапках сама к тебе прибежит.

– Не прибежит… – усомнился Адонис, машинально вытерев слепому отцу губы, с которых свисала капелька оливкового масла.

– Как мы здесь без тебя? – рыдала мать.

– Мама, всех забирают, – отрезал Адонис. И тут же заметил уныние и печаль на лице брата-инвалида. По его выражению лица всегда трудно было определить эмоцию. Но теперь она легко угадывалась. Тот молчал, как всегда, но глаза его сегодня горели от бессилия и злобы, словно он тоже хотел встать в строй. Пусть даже не в такой красивой форме, без красного фареона эвзона, но рядом с любимым братом. Возможно, в бою и он бы пригодился.

– У тебя на иждивении, считай, два калеки и престарелая мать, – напомнила женщина. – Могли бы тебя не призывать.

– Мама, я не могу быть в стороне, когда такое. Как ты можешь? Грецию топчет сапог захватчика. Хочешь, чтобы они пришли и на Крит? – разозлился Адонис, но тут же сменил тон: – Отец Георгиос подарил нам козу в счет оплаты. А мельник сказал, что будет подбрасывать муки. Дрова я заготовил на всю зиму, а последний улов обменял на бурдюк с маслом. К тому же вот староста, кириос Ксенофонт, сама слышала что сказал. Семьи солдат не оставят без попечения. Теперь это забота общины. Скоро разобьем фашистов и вернемся с победой.

Вдруг зазвучала критская лира. Первыми на танец хасапико вышли подвыпившие ветераны, к ним присоединились новоиспеченные эвзоны.

Адонис встал в первую шеренгу танцующих и влился в синхронный шаг.

Они не могли проиграть. Ведь они умели так слаженно двигаться в такт струнному инструменту и благодаря заложенному с детства чувству ритма. В этом танце чувствовалось единение народа перед общей угрозой.

Все как один. Опираясь на плечи друг друга. Вместе за свободу.

Звучали тосты. Разливали ракию, на тарелках, несмотря на войну, было много мяса, хлеба, овощей и сыра, кускового и рассыпного. Люди не поскупились. Они провожали на войну самое дорогое, что было в их семьях, – своих детей. И они надеялись не столько на победу, сколько на милость Бога, чтобы Он оставил их сыновей живыми.

На голове кириоса Ксенофонта был сарики – вязанный крючком черный платок с бахромой. Старики надевали его всякий раз во время скорби.

Он многозначительно кивал головой, поддерживая тостующих. Здесь говорили о родине, о том, что англичане и австралийцы слишком беспардонно относятся к местным, видя в них лишь рабсилу по рытью окопов у аэродромов, но что это надо терпеть во имя общей победы над безжалостными немцами, которые переняли от турок их жестоковыйный нрав и пришли на греческую землю без приглашения. А значит, будут разбиты так или иначе. Ценой жертв и лишений народа, конечно. Но такова цена любой победы.

– Ты принес то, что я просил? – напомнил брату Катерины о своей просьбе Адонис.

– Да! – ответил друг. – Удалось стащить у отца только один лист и конверт. Лист я пополам разделил, мне тоже кое-что нужно нарисовать. А ты обещал мне фарион и нарисовать дорогу.

– Держи фарион… – Адонис протянул Линосу красный берет с кисточкой, и тот, оглянувшись по сторонам, засунул его за пазуху. – Что нарисовать?

– Нарисуй тот путь к Сфакийской бухте Ливийского моря, о котором ты мне говорил. Подробно. Я ведь сказал сэру Тому, что дошел дотуда вместе с тобой. Тот самый, где тропа у подножия Белых гор, по Самарийскому ущелью мимо озера Курна.

– А ему зачем? Так же намного дальше, чем напрямую.

– Это его дело. Мое дело – фунт!

– Ого. Ну ладно. Давай обе половинки листа.

– А тебе зачем?

– Хочу написать Катерине.

– Ну вот опять ты за свое. Я так и знал! – улыбнулся Линос и протянул листики и конверт Адонису. – Только пиши ей без ошибок, а то эта стервозина снова будет смеяться.

– Если я буду не уверен в слове, то заменю его на знакомое. На синоним, – спокойно парировал Адонис.

– На что? Это еще что за диво?

– Отец Георгиос рассказал о словах, которые обозначают одно и то же по смыслу, но звучат по-разному.

– А зачем нужны такие слова, которые заменяют другие?

– Чтобы тот, кто признается в любви, никогда не наскучил.

– Ты что, признаешься в письме в любви?!

– Не твое дело… – пресек любопытство друга молодой эвзон, достал заготовленный отточенный карандаш и отправился к старой оливе у мельницы. Там мысли не клеились. Назойливые цикады стрекотали, мешали сосредоточиться. Тогда он отправился к колодцу, общему на две деревни. Думал и там, что написать. И главное – как написать. В итоге он вернулся только с одним листком, с подробной картой для Линоса.

– А где твоя половина? – удивился Линос.

– Надеюсь, что моя половина – это твоя сестра. Я вот о чем подумал. Мои глаза уже признались ей во всем не раз. Ведь так? Если она не умеет читать по глазам, то не поймет и моих объяснений.

– Верно! Не поймет! – почему-то обрадовался Линос. – Нечего перед Катериной унижаться.

Глава 8. Фунт стерлингов

Курт Штудент, основатель воздушно-десантных войск рейха, дал обещание своему патрону Герману Герингу, что захватит Крит без особого труда, так как англичане ждут высадки морского десанта, а не его парашютистов.

Он основывал свое убеждение в легкой победе, опираясь на мнение главы военной разведки, абвера, адмирала Вильгельма Канариса, который еще не успел впасть в немилость фюрера за свои вечные ошибки в предсказаниях.

Уверенность героя-аса и горе-аналитика абвера о превалирующих антимонархических, а значит, и антианглийских, настроениях в греческих рядах передалась Адольфу Гитлеру, и вождь рейха подписал директиву номер 28, дающую санкцию на проведение операции «Меркурий» по взятию острова Крит – последнего оплота греков.

В тот самый момент, когда командующий 11-го воздушно-десантного корпуса генерал Штудент лично проверял амуницию и вооружение своих парашютистов, интересуясь даже такими мелочами, как обязательное наличие наколенников, разные цвета куполов парашютов для десантников и контейнеров с оружием, количество гранат в подсумках, в это же самое время сэр Том в сопровождении Линоса выдвинулся в путь к Белым горам и Самарийскому ущелью. В штабе с нетерпением ждали донесения о проложенном маршруте эвакуации, скрытом от вражеским самолетов.

Англос сомневался в топографических способностях Линоса. Об этом смекалистый парень догадался сразу, но он успокоил заказчика тем, что раздобыл подробную карту маршрута.

– Да, я бывал с Адонисом на высокогорных пастбищах, можете не волноваться, сэр Том. Но, если даже меня, не оставляющего без внимания детали, подведет память, вот карта. Адонис нарисовал все теснины и даже растущую на скале сосну. Вот, сами полюбуйтесь! Ориентиры указаны. И знаки есть. Вот здесь, взгляните, всего три метра между скалами. А здесь – бурлящий водопадик. Мы точно не заблудимся, не переживайте!

– Это ты должен переживать, парень. Пока мы не достигнем Сфакьи, ты не получишь свой фунт. Напомню тебе, это целых четыре доллара! И их надо еще заслужить!

– Спустимся вниз, перейдем ущелье… Это не больше пятнадцати километров. И сразу увидим море. Там ваша бухта. Я не раз был проводником, сэр Том! – соврал Линос. Если бы он не уговорил друга нарисовать эту карту, то с великой долей вероятности заплутал в этих скалистых лабиринтах, отвлекся бы на куницу, козу кри-кри или бурлящий водопад… – К тому же мы вышли утром. А значит, весеннее солнце нам в помощь!

– А половодье? А камнепады? Думаешь, природа тоже на нашей стороне? – нервничал Браун.

– Это только Господь знает, Он направляет путь странников. Нас Он выведет к рыбацкой деревушке и Ливийскому морю… – по-взрослому философски изрек юный проводник.

Как назло, на половине пути Линос подвернул ногу. Но скрывая боль, продолжал указывать путь, хоть и плелся сзади от англичанина. Он смастерил себе трость из сухой ветки клена и опирался на нее, как дряхлый монах, не замечая раздражения англоса.

Критское солнце нещадно пекло. Рыжая шевелюра Тома Брауна вспотела под колониальным пробковым шлемом, который теперь казался ему тяжеленным, словно каска. Этот самоуверенный деревенский болван, брат его восторженной воздыхательницы, приводил англичанина в бешенство. Тем, что беспрестанно болтал и восторгался местными красотами, будто не местный. Никчемный проводник все время норовил застрять, устроить привал. Маршрут все время корректировался нелепыми поправками. Сбиваясь с пути, Линос вглядывался в карту, и каждый раз она становилась для него новым откровением. Поэтому карту Брауну пришлось отобрать и разбирать эти каракули «безграмотных аборигенов» самому. Линос отдал творение друга неохотно.

– Не смей мне дерзить! С тебя все равно мало толку, – уже не скрывал своего раздражения англос. – Так мы и до ночи не выберемся из этих дебрей. Что ты уставился на эту горную козу? Она же не ориентир! Пусть себе скачет куда глаза глядят. Мы должны были преодолеть все расстояние максимум за восемь с половиной часов. Скоро начнет темнеть!

– Скоро… – ныл от боли Линос. – Скоро мы доберемся до места. А потом вернемся обратно. Обратно ведь проще! Мы уже знаем дорогу. Или переночуем в деревне Лутро. Там можно отужинать свежей рыбой и искупаться на галечном пляже. Я угощения от вас не требую, поем в счет моего фунта…

– Ты свой фунт сперва заслужи! – прорычал англос, и Линос опустил глаза, понимая, что слишком медлителен из-за боли в ноге, да и действительно бестолков в толковании карты. Но вдруг Линос заметил проворную чайку… – Смотрите, сэр Том, это чайка. Значит, море уже совсем близко. Смотрите в небо! Это не орел! Мы у цели!

«Никчемный Вергилий»[12]12
  Вергилий – персонаж «Божественной комедии» Данте Алигьери, предложивший стать проводником поэта в странствии по загробному миру.


[Закрыть] был прав: до моря было рукой подать. Миссия деревенского пустобреха на этом завершалась…

Том Браун поднялся на гребень, откуда действительно виднелась морская синева. И пошел быстрым шагом прямо к обрыву.

Линос медленно взобрался следом и сбивчивым шагом отправился за своим заказчиком. Прошло часов семь, как они поменялись ролями. Линос все это время брел за англосом, превозмогая свою боль и желая только трех вещей – получить свой фунт, наесться до отвала в гостеприимной деревушке и тут же уснуть прямо на пляжной гальке.

– Вергилий… – бормотал англичанин себе под крупный нос, но Линос не слышал его. – Украл мое время. Завел меня в эти дремучие дебри. И любого заведешь, подкинь тебе звонкую монету. А значит – ты опасен. Каждому уготована своя судьба и свое место в мире.

– Не разберу, что вы говорите, сэр Том? – еле догнал англичанина запыхавшийся паренек.

– Вот и обещанное тобой море. Плещется прямо под нами. Пришли… – показал Том Браун, и Линос подошел к самому краю скалистого обрыва.

Увидев вожделенную синь, он улыбнулся от уха до уха своей широченной неповторимой и заразительной улыбкой, которая всякий раз заставляла сестру Катерину смягчить свое настроение. Реакция англоса была другой. Линосу показалось, что сэр Том возненавидел его всем сердцем за нерасторопность. Но все же ведь благополучно закончилось. Цель достигнута!

– Сэр Том, вы ведь теперь дадите мне фунт стерлингов? – уже не до конца веря в предстоящую оплату за поход поинтересовался юный критянин.

– А зачем он тебе? – холодно спросил англос, улыбнувшись уголком рта.

– Как зачем?! Деньги всегда нужны…

– Живым – да, мертвым – нет! – Эти слова прозвучали приговором. Том Браун с силой толкнул Линоса с обрыва.

Шансов никаких. Падение с пятисотметровой высоты обернулось для сына кириоса Ксенофонта мгновенной гибелью. Его тело трижды ударилось о скалы и окончательно приземлилось в расщелине, из которой горная вода стекала в Ливийской море.

– Я сделал это не из-за твоего фунта, парень… – оправдался вслух англичанин, посмотрев вниз на расплющенное тело. – Так что получай заработанное. Хотя разве в раю нужны деньги? А я отправляюсь обратно, где скоро будет ад без своего непутевого Вергилия…

Англичанин бросил монету в ту же расщелину и увидел, как она напоследок блеснула в лучах заката. Затем он вгляделся в горизонт и распознал силуэты английских эсминцев. Он не заметил лишь лодки старого рыбака из Лутро по имени Агапайос, что по-гречески означало «любовь».

Агапайос, опытный старец, заставший времена кровной мести, не выдал себя. Он выждал время, чтобы вытащить мертвое тело юноши и выловить блестящую монету… Его не касалась причина, по которой убили молодого парня, но каждый критянин должен быть предан земле. Так гласила христианская вера.