Текст книги "Запасные книжки"

 
…А рано смерть идёт,
И жизни жаль мучительно…
 

И безнадёжное завершение на слове «могила».

Ещё через двадцать четыре года ответ Фета Некрасову в знаменитом четверостишии из «А. Л. Бржеской»:

 
Не жизни жаль с томительным дыханьем,
Что жизнь и смерть? А жаль того огня,
Что просиял над целым мирозданьем,
И в ночь идёт, и плачет, уходя.
 

* * *

Неужели те, в кого я вложил душу, не вернут деньгами?

* * *

Лучшее название для книги переводной поэзии: «Не переводя дыхания».

* * *

Ко всему сказанному о блоковской поэме «Двенадцать» (в частности, в «Знамени» № 11, 2000, где разные литераторы объясняют, почему «впереди Исус Христос») кое-что добавлю.

Одна из тем поэмы – тема предательства. Петруха предаёт свою любовь, Катьку. Следует помнить об отречении Петра и о встрече Христа Спасителя с апостолом Петром после Воскресения Христова.

В этой встрече Христос не укоряет предавшего, но трижды спрашивает, любит ли Пётр Его больше, чем друг любит друга, больше, чем остальные любят Его. И получает ответ: «Да». Сознаешь ли ты, словно бы говорит Иисус, что тебе должно проститься больше, чем кому-то ещё, и смотрит в сердце человека, видя в нём любовь и прощая малодушие и слабость.

Здесь, в Петре-предателе и в Петрухе-убийце, должно произойти преображение, – в том, кто не задаёт интеллектуальных вопросов, по какую сторону от Бога – одесную или ошую – они расположатся на небесах, но кто принимает в себя смертность Христа-человека, Его богооставленность на кресте. Ничего, кроме крестного пути, Христос и не обещает.

И второе: начиная с Воплощения, Бог не сторонний наблюдатель истории человечества, указующий и дающий закон, но Тот, Кто стоит в сердцевине исторического процесса, в данном случае – одного из главных событий ХХ века.

(Интересно замечание Б. Парамонова: «Последняя попытка Достоевского дать Христа – и попытка, обещавшая удаться, – Алёша Карамазов, в каковом благолепном иноке окружающие всё-таки видят бесёнка. Достоевским гениально был задуман второй том „Карамазовых“, в котором Алёша должен был стать террористом и кончить жизнь на эшафоте – этой русской Голгофе. Из этой феноменологии христианства у Достоевского вырос Христос „Двенадцати“, предводительствующий красногвардейцами. Люди, недоумевавшие по поводу Христа в поэме Блока, похоже, забыли о Достоевском».)

Возвращаясь к дискуссии в «Знамени»: характерное для современности пренебрежительное замечание одного из участников: «Вообще „Двенадцать“ сегодня не очень интересны».

 
Не знал бы никто, может статься,
В почёте ли Пушкин иль нет,
Без докторских их диссертаций,
На всё проливающих свет.
 

Пастернак, «Ветер» (четыре отрывка о Блоке).

И сам Блок:

 
Печальная доля – так сложно,
Так трудно и празднично жить,
И стать достояньем доцента,
И критиков новых плодить…
 

«Друзьям»

Интеллигентский подход к поэме невозможен. Культурная болтовня, конечно, заинтересована в том, чтобы упаковать великое произведение в своё снисходительное понимание и тем самым низвести его до собственного уровня, когда ни одно слово не оплачено поступком, не говоря – жизнью, как это было в случае А. Блока.

Но даже если вы не слышите поразительной музыки «Двенадцати», разнообразие и глубина возможных взглядов на поэму свидетельствует о том, что произошло творческое чудо – чудо гармонии.

* * *

Переписывать дневник Кафки в свой дневник… Такое, например: «Я был мудрым, если угодно, потому что в любое мгновение готов был умереть, но не потому, что выполнил всё возложенное на меня, а потому, что ничего из всего этого не сделал и не мог даже надеяться когда-нибудь сделать хоть часть».

* * *

Стоит писать только о том, чего ещё не знаешь, и так, как не умеешь.

(Кафка в письме к Фелиции приводит слова Наполеона: «Недалеко пойдёт тот, кто с самого начала знает, куда идти».)

* * *

Кафка по поводу новеллы Клейста «Михаэль Кольхаас» пишет, что если бы не финал, то это было бы «просто само совершенство, про которое я люблю говорить, что такого не бывает. (Я имею в виду только, что даже безупречный, высший литературный шедевр прячет в себе хвостик человечности, который – если хотеть его разглядеть, да и глаз иметь намётанный, – начинает потихоньку вилять, подрывая величественность и богоподобие целого.)»

Здесь дано чудесное определение совершенства, в котором ни хвостика человечности и потому – богоподобие…

Кроме того, заглянув в новеллу Клейста, мы находим героя, едущего в некий замок, и парочку наделённых властью существ, которые ему препятствуют.

Эти зловещие норночки и мойрочки мужеского пола есть в «Замке»: Артур и Иеремия; в «Процессе» – стражи Франц и Виллем, которые арестовывают в начале романа Йозефа К., и безымянные «цилиндроголовые» господа, убивающие его в финале.

Тут же прихлюпывают, конечно, две губки, питающиеся соками царской милости: Розенкранц и Гильденстерн, – и топчутся «выброшенные судьбой для чужих надобностей» и больные «сапом любопытства и чесоткой

языка» Бобчинский и Добчинский.

И нет им числа, этим двойняшкам!

* * *

С японского:

Измена

 
«Уезжаю в командировку». –
«Оденься потеплее, – говорит жена. –
На улице ветрено».
 

* * *

Боже, как я опередил время! (Но какое неприятное слово «опередил».)

* * *

Парадокс попрошайничает. Другими словами – противен, потому что на себя напрашивается. Абсурдность заявления – имитация мысли.

* * *

Некая барышня исказила слова Бродского. Не имеет значения, какая именно и когда, тем более что Бродский как-то сказал мимоходом о литературных возможностях этой сугубо христианской поэтессы: «С таким талантом не стоило и начинать».

Но уточнить, о чём шла речь, необходимо.

Говоря об амбивалентности как одной из главных характеристик русского народа (мол, где худо, там и добро, а где добро, там и худо), Бродский ни в коем случае не утверждает, что это хорошо и что Западу следует поучиться у России. Он иронизирует: «Можно даже подумать, что эта амбивалентность и есть мудрость, что жизнь сама по себе не добра и не зла, а произвольна. ‹…› Именно эта амбивалентность, я полагаю, и есть та „благая весть“, которую Восток, не имея ничего лучшего, готов навязать остальному миру».

Сам Бродский никак не был «амбивалентным», он один из немногих, кто явил в советское время пример абсолютной бескомпромиссности и личного героизма.

#Мог не нарываться? Не мог. «Времена не выбирают»? Не выбирают, просто оказываются в своём времени, а не в предложенном.

* * *

В «Облаках» Сократ хочет убедиться в том, что ученик будет следовать его заветам:

И не будешь иных ты богов почитать, кроме тех, кого сами мы славим?

Безграничного Воздуха ширь, Облака и Язык – вот священная троица!

Сократ опровергает власть Зевса, иными словами – власть безликого рока. Он отстаивает не того бога, который выбрал его, а того, кого выбрал он, Сократ. Он выбирает свою судьбу. Так было и в жизни.

Когда Бродского отговаривали ехать в Ленинград, потому что там его немедленно арестуют, он ответил: «Я еду навстречу своей судьбе».

* * *

В комментариях к двухтомнику стихотворений Бродского говорится о том, что «того „прыжка веры“, который совершают иные в безвыходной экзистенциальной ситуации, Бродский всё же не совершил», и с одобрением приводятся слова Солженицына о том, что у него «рождественская тема обрамлена как бы в стороне».

Мне не нравятся ни звучащее сожаление о том, что не совершён прыжок веры, ни цитата из Солженицына. Человек не может совершить прыжок туда, где уже находится.

* * *

 
Если ты не с той
встал ноги, – не стой.
 

* * *

Подвиг совершается, если между движением души (всегда героическим, в силу благородства происхождения) и действием нет паузы. В этом смысле гениальные стихи – подвиг.

У поэта Щ. – сплошная пауза, которую заполняют различные соображения, и она сродни примерке платья и прихорашиванию перед зеркалом, когда человек пытается увидеть себя сочувственными глазами окружающих.

Обаяние безвкусно. Обаяние как высшее проявление холуйства.

* * *

Вчера в книжном магазине покупатель поинтересовался, нет ли книги «юлькин аромат», – так он запомнил некое сочетание смысла и звука. Оказалось, что ему нужен Зюскинд, «Парфюмер».

* * *

В послесловии к книге Кафки прочёл, что он «умер в связи с ухудшением здоровья».

* * *

Яноух цитирует женщину, убиравшую напоследок кабинет Кафки:

«Доктор Кафка исчез тихо и незаметно, как мышка. Как все эти годы жил там, в этом страховом обществе, так и исчез. ‹…› А доктор-то Тремль, который смотрел, как я убирала, и говорит мне: „Уберите, – говорит, – отсюда эти черепки!“».

Слишком похоже на финал «Превращения».

* * *

Фамусов так не любил книги, что предчувствовал и предсказал (без малейшего удовольствия) появление русской поэтессы: «Ах, матушка, не довершай удара».

* * *

Один из канцлеров Германии на вопрос, любит ли он отчизну, ответил, что вообще-то он любит свою жену… Не задавайте графоманских вопросов. Но если человек по природе своей графоман мысли, если ему скучно и некуда деть (слабо)умственную энергию, он непременно упрётся в ненависть к чужбине или в любовь к родине.

* * *

Группа российских писателей ездила в Израиль. Писатель Х. сказал, что Израиль – это историческая ошибка… Но как биологическая ошибка может судить об исторической?

* * *

Америку принято ненавидеть. Ах, Брайтон! Не знаю, о чём речь, но если «ах, Брайтон!», не бегите туда, поезжайте сразу в Гарвард или Стэнфорд, послушайте пару лекций, прочитайте свою. Не ходите в «Макдоналдс» (почему он переполнен? – не будьте мазохистами, не напоминайте себе о своей ненависти, отрыгивая гамбургерами!), не смотрите голливудское кино…

Нет, любовь к ненависти неистребима. Американцы тупы, американцы бескультурны… Но откуда лучшие колледжи, лучшие библиотеки, лучшие учёные мира (в том числе и российские), неслыханные тиражи книг, замечательная литература?

Изо дня в день встречаясь с тупым американцем (русским, ирландцем, чехом или французом), стоит подумать: а что если умному до вас просто нет дела?

* * *

Протоирей Александр Шмеман пишет:

«Люди веками бегут в Америку для более лёгкой жизни, не зная, что жизнь там – на глубине – гораздо более трудная. Во-первых, потому что Америка – это страна великого одиночества. Каждый – наедине со своей судьбой, под огромным небом, среди необъятной страны. Любая „культура“, „традиция“, „корни“ кажутся маленькими, и люди, истерически держась за них, где-то на глубине сознания, подспудно знают их иллюзорность. Во-вторых, потому, что это одиночество требует от каждого экзистенциального ответа на вопрос „to be or not to be“, и это значит – усилия. Отсюда столько личных крушений. В Европе даже падающий падает на какую-то почву, там – летит в бездну. ‹…› Но именно это – встреча с личной судьбой – и тянет в Америку. Вкусив этого, уже кажется невозможным быть только „финном“

или даже только „французом“, быть, иными словами, раз и навсегда детерминированным. Уже совершилось болезненное освобождение от этого».

* * *

Ещё в одном месте «Дневников» Александр Шмеман восхищается просторами Америки, таинственной сущностью этой страны, где все «дома» и никто – не «дома», и приводит поразившее его стихотворение Эдварда Эстлина Каммингса, передающее, по его мнению, это звенящее одиночество, которое просвечивает за лёгкостью смеха и общения. Вот оно в моём переводе:

 
некто жил в городке привольном
(воздух звоном плыл колокольным)
лето осень зима весна
некто пел своё нет и плясал своё да
 
 
эти люди (мал мала меньше)
жили жизнь беззаботностью тешась
нет посеешь своё нет пожнёшь
солнце звёзды луна и дождь
 
 
обо всём догадалась лишь детвора
(но забыла едва подросла трын-трава
лето осень зима весна)
некта ах как любила его она
 
 
за сейчас потом собирай листву
смех смеяла его тосковала его тоску
холод жар сменял ливень сушь
всё что было им стало ею сплошь
 
 
те женились на тех их слезами смеясь
танцевали танцы друг другу снясь
(просыпались снились опять) они
жили в грёзах и говорили ни-ни
 
 
звёзды солнце дождь и луна
(объяснить могли бы одни снега
как умеют дети помнить чтоб забывать
в колокольном звоне плывущем вспять)
 
 
некто умер кажется как-то раз
(ах она целовала его да оборвалась)
рука об руку их схоронил народ
слово за слово мало-помалу за этим тот
 
 
глубоко́-глубо́ко тесны́м-тесно́
они спят своим двуединым сном
некто спит и некта земля апрель
дух творит и твердит своё да капель
 

* * *

В книге В. Глоцера «Марина Дурново. Мой муж Даниил Хармс» приведён протокол обыска в квартире Хармса перед его арестом. Фамилии тех, кто это делал: Янюк и Безпашнин, в присутствии домработника Кильдеева Ибрагима и понятого лица Шакиржановича, – фамилии, пришедшие, несомненно, из произведений Даниила Ивановича. («Халдеев, Налдеев и Пепермалдеев…»)

(Эта запись – пример моей неосведомлённости: недавно нашёл «своё» наблюдение в одной книге; но, не претендуя на открытия, тем более такие очевидные, запись оставляю.)

* * *

Если сейчас, то редко, а если теперь, то не часто.

* * *

Спросили: «Есть ли интернациональная общность поэтического опыта и развития?»

Вот что говорит Имон Греннан, американо-ирландский поэт из поколения шестидесятников, молодому интервьюеру:

«Наши поколения различаются кардинально. У вас совсем другие экономические, политические и прочие стандарты. Мне кажется, что ирландская поэзия от Йейтса до моих современников занята одним и тем же, а Ваше поколение занято другим, совершенно другим. Я бы назвал это началом другой траектории. В определённом смысле вы более

„отвязаны“, чем ваши предшественники. Новые начинания возникают здесь и сейчас, в то время как всё, что происходило между 1920-ми и 1980-ми годами, было последовательностью движений и реакций из одного общего источника».

Типичный взгляд на «племя младое». Типичный и неверный, повторяющийся из поколения в поколение.

По-моему, интернациональная общность поэтического опыта и развития заключается в отсутствии каких-либо закономерностей и в непрестанном их обнаружении учёными мужами.

Самое замечательное в этих обнаружениях и теориях, указывающих на пассионарность, социальные сдвиги, конец века (начало, середину) и пр. как на основу и на возникновение школ и течений как на результат, – их мгновенная незапоминаемость.

Потому что движение поэзии, а точнее, её существование, определяют гении, чьё появление непредсказуемо.

Непредсказуемость, равно как и неизбежность их появления, и есть интернациональная общность поэтического опыта и развития.

Возможно, к этой общности применимо высказывание одного энтомолога по поводу видового разнообразия бабочек: «Реальностью стала точная противоположность того, что предполагалось ещё двадцать лет назад».

Если же дать определение общности, то я принимаю, скажем, такое: «Поэзия – это созидательное наименование сущности и бытия всех вещей».

* * *

Поначалу Одиссей не признаётся отцу, что он Одиссей (песнь 24). Признаётся после того, как Лаэрт окончательно переживает его утрату. Ощутить Одиссея в полной мере живым, наверное, возможно лишь после того, как он абсолютно утрачен.

* * *

Условия игры таковы, что ни Пенелопа, ни Лаэрт не узнаю́т голос Одиссея.

* * *

Одиссей, несомненно, соврал, что ему вновь надо в странствие. Просто жизнь с той же подругой после двадцати лет отсутствия невозможна (как бывало у лагерников).

* * *

Можно ли заниматься спортом неискренне?

* * *

На выставке Вермеера. Лица его девушек-юношей словно бы пульсируют на грани расставания с нормальностью, как будто прощаются с собой, и потому находятся в таком выразительном сиянии.

* * *

Спрос, конечно, определяет предложение, но не это.

* * *

Из несуществующего письма Рильке:

«В пятницу, часов в шесть, я начал читать Книгу и взглянул на часы в девять, прервавшись на следующем знаменательном месте:

“Было же около шестого часа дня, и сделалась тьма по всей земле до часа девятого: и померкло солнце, и завеса в храме раздралась по средине. Иисус, возгласив громким голосом, сказал: Отче! в руки Твои предаю дух Мой. И, сие сказав, испустил дух“.

Я и не заметил, что всё это время темнело и шёл дождь. И вдруг мне показалось, что совпадение, которое всегда под рукой и навязывает себя в закадычные и единственные друзья, лишь заурядный (потому и незаметный!) способ обратить моё внимание на суть вещей.

Не правда ли, всё мгновенно удвоилось и себя переросло? Если не утроилось, не удесятерилось. Взять хоть солнце, которое померкло в тексте один раз, а затем с воплем Христа повторно, и за моим окном с ним творилось то же самое. Но ведь без Книги я бы ничего не увидел!

Книга стала заоконным пространством, безграничным в черноте ночи, настолько безграничным, что должно было вернуться звездой Рождества к её началу.

Впрочем, вот более внятный итог этого дня:

За книгой

 
Я зачитался. Я читал давно.
С тех пор, как дождь пошёл хлестать в окно.
Весь с головою в чтение уйдя,
Не слышал я дождя.
 
 
Я вглядывался в строки, как в морщины
Задумчивости, и часы подряд
Стояло время или шло назад.
Как вдруг я вижу, краскою карминной
В них набрано: закат, закат, закат.
Как нитки ожерелья, строки рвутся,
И буквы катятся куда хотят.
Я знаю, солнце, покидая сад,
Должно ещё раз было оглянуться
Из-за охваченных зарёй оград.
 
 
А вот как будто ночь по всем приметам.
Деревья жмутся по краям дорог,
И люди собираются в кружок
И тихо рассуждают, каждый слог
Дороже золота ценя при этом.
 
 
И если я от Книги подыму
Глаза и за окно уставлюсь взглядом,
Как будет близко всё, как станет рядом,
Сродни и впору сердцу моему!
 
 
Но надо глубже вжиться в полутьму
И глаз приноровить к ночным громадам,
И я увижу, что земле мала
Околица, она переросла
Себя и стала больше небосвода,
И крайняя звезда в конце села –
Как свет в последнем домике прихода».
 

(От автора публикации: в сочинениях Рильке «книга» печатается со строчной буквы; ошибочно, если принять во внимание приведённое письмо.)

* * *

Говорит премьер-министр: «Большую часть целей, которую мы перед собой ставили, мы достигли».

* * *

Бездарность – это порок.

* * *

Удивительное понимание скорости в «Илиаде»: Гера «бросилась с Иды горы, устремляяся быстро к Олимпу. Так устремляется мысль человека…»

* * *

«Тост за речку Аян-Урях» В. Шаламова (к теме тостов в русской поэзии).

«Я поднял стакан за лесную дорогу, / За падающих в пути, / За тех, что брести по дороге не могут, / Но их заставляют брести. / За их синеватые жёсткие губы, / За одинаковость лиц, / За рваные, инеем крытые шубы, / За руки без рукавиц. / За мерку воды – за консервную банку, / Цингу, что навязла в зубах. / За зубы будящих их всех спозаранку / Раскормленных, сытых собак. / За солнце, что с неба глядит исподлобья / На то, что творится вокруг. / За снежные, белые эти надгробья, / Работу понятливых вьюг. / За пайку сырого, липучего хлеба, / Проглоченную второпях, / За бледное, слишком высокое небо, / За речку Аян-Урях!»

* * *

Читая Введенского. Слова не выдерживают бессмыслицы. Видишь, как поэт, поставивший себе явную задачу удержаться в абсурде, срывается в логику и разум.

Вообще произнести что-либо совершенно бессмысленное почти невозможно из-за мистического сопротивления самих слов. Не говорит ли это о том, что Замысел есть?

* * *

Странные двойчатки Платонова: вспомнил мысль, вообразил воспоминание, с равнодушной нежностью, преждевременное сочувствие (самим себе, потому что каждому придётся умереть), от неизвестной совести (неизвестно откуда взявшейся), притерпевшееся отчаяние, негромкое издевательство, впечатлительные чувства, наслаждающийся скрежет (ногтей по вшивому телу), (пошёл) на отвыкших ногах, (нашёл деревню) в действующем овраге, (строй звёзд) нёс свой стерегущий труд, забывающаяся сосредоточенность, устающая тишина, волокущаяся судьба (в смысле: досадная, не знающая себя), слабое лицо, воображающие глаза (человек с воображением), умственное прозрение, товарищеское тело человека, безвыходное небо («заволочённое тучами безвыходное небо»), с твёрдой кротостью, грустное озлобление…

Как это работает? Например: «…он вошёл на двор того приблизительного дома, где должен был жить Шумилин…» Схвачено два смысла: а) дом, выглядящий лишь приблизительно как дом; б) неуверенность Дванова в том, что это дом Шумилина.

Вроде бы неграмотная речь простолюдина, обстоятельного и неказистого, – и отсюда обаяние и пронзительность, – а в то же время речь «сверхграмотная», потому что многозначная. Речь работает одновременно на персонажа и на автора.

Другое средство – тоже «дебильное» – бесконечные дополнения, добавки, которые как будто не нужны. «Поезд промчался с воем колёс». Достаточно было бы и без «колёс». То же самое: «…умер от старости лет». «Копёнкин рассмотрел всего человека в целом».

Добавка идёт – от чего? от смущения? – ведь вот, мол, говорю простую, банальнейшую вещь, такое и написать стыдно; потому добавляю ещё одну очевидность, от неловкости и чувства иронии над собой. У читателя же – встречное чувство симпатии, сочувствие.

И другое объяснение, которое приводит в ответ на мои соображения Валерий Черешня: «По теории информации избыточность вводится для того, чтобы

помехи не могли безнадёжно исказить её, избыточность помогает восстановить утраченное. Думаю, эстетическая функция избыточности у Платонова примерно та же: подтверждение ощущения, его вколачивание в непривычную к чувствительности душу, поскольку помехи на пути к ней, действительно, велики. Конечно, это не объясняет, почему только у Платонова это косноязычное дублирование выглядит органичным».

* * *

– Откуда ты такой явился? – спросил Гопнер.

– Из Коммунизма. Слыхал такой пункт? – ответил прибывший человек.

– Деревня, что ль, такая в память будущего есть?

«В память будущего» – время, вывернутое наизнанку.

Или: «…в Чевенгуре имелось окончательное развитие коммунизма…»

Как может быть «окончательное развитие»?

Или: кто-то говорит «текущий момент» и удивляется: момент, а течёт!

Копёнкин: «Революционная масса сама может успокоиться, когда поднимется!» Как можно успокоиться, поднявшись?

Платонов создает абсурдные смыслы. Вот именно смыслы и именно абсурдные.

Не просто абсурд обэриутов или дадаистов, но куда интереснее и глубже.

В память будущего – будущее, которое ещё не наступило, но уже умерло.

Два слова вмещают в себя Историю.

* * *

Сцена убийства-расстрела буржуев в Чевенгуре. Убивают с ласковостью. Из пепла «умышленных» бесов Достоевского, убивавших со страхом и ненавистью, восстали бесы неведения. Ласковые бесы.

«Буржуев в Чевенгуре перебили прочно, честно, и даже загробная жизнь их не могла порадовать, потому что после тела у них была расстреляна душа».

Чепурный, уговаривая перебить, говорит Пиюсе,

председателю чрезвычайки: «Ты понимаешь – это будет добрей!» Именно – добрей.

Прокофий предложил объявить Второе пришествие и на основе «ихнего же предрассудка» их истребить.

«В конце приказа указывался срок второго пришествия, которое в организованном безболезненном порядке уведёт буржуазию в загробную жизнь».

* * *

О бывшей жене Пола Маккартни (у которой не было ступни): одной ногой касаясь Пола.

* * *

Вера есть у всех. Иначе невозможно было бы ступить ни шагу. «Неверующие» об этом просто не знают, отсюда уродливые признания, вроде: я верующий, но не религиозный и пр.

* * *

Бронкс. Старушка на прогулке с пожилым сыном. Вдруг, как раз проходя мимо меня, он говорит ей: «А помнишь, как в сарае тебе на голову выварка упала?»

Таково щемящее воспоминание о жизни, прожитой где-то, судя по акценту, на юге России.

* * *

Воспоминание – это способ забыть всё остальное.

* * *

Стихотворение Н. Заболоцкого: «Вчера, о смерти размышляя…»

Строки «…всё, всё услышал я – и трав вечерних пенье, и речь воды, и камня мёртвый крик» напоминают мгновенно пушкинские: «…и гордый внук славян, и финн, и ныне дикий тунгус, и друг степей калмык». Напоминают синтаксически и рифмой.

В следующей строфе «…и мысли мертвецов прозрачными столбами вокруг меня вставали до небес» указуют неизбежно на Александрийский столп, и далее уже впрямую: «И голос Пушкина был над листвою слышен…»

Связь с «Памятником» и в одинаковом количестве строф (5), и в том, что стихи разделяет ровно 100 лет (1836 – 1936).

И, конечно, по сути.

Пушкин говорит о своём бессмертии: «Слух обо мне пройдёт по всей Руси великой, и назовёт меня всяк сущий в ней язык…»

Заболоцкий, в котором предсказание Пушкина сбылось, ощущает бессмертие совсем иначе: не его услышат, но он слышит: «всё, всё услышал я…»

* * *

Умирающий оказался отходчивым.

* * *

В эссе Борхеса приводится этимология слова «кошмар».

Наиболее глубокой ему кажется английское nightmare, буквально – «ночная кобыла» (французское cauchemar – связано с английским). Шекспир: «I met the night mare», – «Я встретил кобылу ночи».

В точности то же самое происходит с Евгением в «Медном всаднике». Если кошмар как разновидность сна – некое раздвоение личности, вообще – удвоение (так описывает свои кошмары Борхес, всегда связанные с лабиринтом или зеркалами; особенно интересно, когда он видит своё отражение в зеркале, но это отражение в маске, и он боится её снять: там может оказаться что-то страшное, – скажем, лицо, поражённое проказой), то:

Евгений, в конце первой части, «без шляпы, руки сжав крестом, сидел недвижный» верхом на льве, и – главное – «он страшился, бедный, не за себя», и Пётр, в конце второй, «с простёртою рукою сидел на бронзовом коне», – тот, «чьей волей роковой под морем город основался».

Видит ли Евгений своё «отражение в маске»?

Есть удвоение эпитета: Евгений, проснувшись и вспомнив «прошлый ужас», «вокруг тихонько стал водить очами», а затем, через пару десятков строк, увидел Петра, чьё «лицо тихонько обращалось». Кроме того,

погоня и преследование Евгения – возможно, продолжение сна, хотя Пушкин и говорит: «Бедняк проснулся». Впрочем, не столь важно, продолжение ли это сна во сне или безумие (важна возможность раздвоения).

Встречается ли Евгений с собой в образе Петра?

Ясно лишь, что встречается безвольное человечное бесплодие и волевое бесчеловечное созидание. И если второму есть с чем не считаться, то первому есть чего устрашиться и есть что возненавидеть.

«Добро, строитель чудотворный! – шепнул он, злобно задрожав, – ужо тебе!..»

Там, где Евгений умирает и куда снесло «домишко ветхий», – «не взросло там ни былинки». О домике, смысле всей жизни Евгения: «Был он пуст и весь разрушен».

И – Пётр, «обращён к нему спиною, в неколебимой вышине», и – воздвигнутый град Петров.

* * *

Некоторые современные философы усиленно создают проблемы. Принцип: ничего не видеть. Люди мелких сомнений, имитирующие своё существование. Эссе, вроде «Человек в ванной». Лишь бы усомниться: в ванной ли ты? человек ли?

* * *

У Мандельштама: «Он будет разрушен, высокий Приамов скворешник». Возможно, «скворешник» возник по ассоциации с историей, рассказанной во второй песне «Илиады», когда дракон пожирает воробьиных птенцов и их мать на дереве и прорицатель Калхас предсказывает, что осада Трои будет длиться девять лет (по количеству птичек), а на десятый – город падёт.

* * *

«На головах царей божественная пена» – от гомеровских сравнений воинов с волнами: «Словно ко брегу гремучему быстрые волны морские… – так непрестанно, толпа за толпою, данаев фаланги…». И – следственно – от рождающейся из пены морской Афродиты, которая тем более уместна, что в следующей строке появляется Елена.

* * *

«За гремучую доблесть грядущих веков, / За высокое племя людей, – / Я лишился и чаши на пире отцов, / И веселья, и чести своей», – разве может послужить доблести грядущих веков лишение чести?

Вероятно, Мандельштам помнил слова Кратета: «Родина моя – это Бесчестие и Бедность, неподвластные никакой Удаче, и земляк мой – недоступный для зависти Диоген». Мандельштам, пишущий «но не волк я по крови своей», скорее киник (то есть – буквально – пёс; тот, кто ведёт «собачий образ жизни»), Диоген.

Помнил он и Гераклита: «Век мира – дитя разыгрывает его в настольной игре…» («… ещё побыть и поиграть с людьми» и этот «век мира»).

* * *

Не случалось ли вам забывать то, что вы сию минуту вспомнили? И именно потому забывать, что собирались запомнить?

(Позже я набрёл у Георгия Иванова: «Я твёрдо решился и тут же забыл, на что я так твёрдо решился…» А дальше времена ведут себя замечательно артистично: «…сначала раскаюсь, потом согрешу…»

Ещё позже – у Э. М. Чорана: «С огромным облегчением забыл мысль раньше, чем её понял».)

* * *

Литературная удача связана с любовью к тому, что описываешь. Описание может быть ироничным, сатирическим, даже злым, но никогда – злобным. Как в «Ревизоре», например (об этом точно у Синявского, «В тени Гоголя»).

Но если не любишь, – речь, конечно, не о языке, которым пишешь, но примитивно: о прообразе, о персонаже, – то едва ли что-то выйдет, кроме грязи под коготками замысла.

* * *

Этика определима и однообразна, в этом её окончательная неэтичность.

* * *

И. Б.: «Скверные переводы стихов Щ. на английский всё-таки лучше оригиналов, да? И знаете, как им это удается? Оправдание посредственности, которым Щ. занимается, к счастью для него – непереводимо, поскольку посредственность – это даже не расстановка слов, но их цвет».

* * *

По-моему, критики ни к одному из персонажей Гоголя прототип даже не пытались подыскивать. То есть он писал в чистом виде автобиографическую прозу.

* * *

Человек – есть величина дутая. (Один из лейтмотивов Гоголя.)

* * *

Гоголь создал униженную лексику. Затем Достоевский, Розанов…

Можно на их неутихающую современность посмотреть и с этой стороны.

* * *

Шекспировский шут – это воплощение творческой гениальности, не желающей творческого воплощения. Потому шут – укор всем и всему.

* * *

Ожидая знакомого на условленном месте, Т. поймал себя на том, что делает множество движений, иллюстрирующих высматривание, – движений совершенно лишних и мешающих делу.

* * *

Бытие, глава 28:

18, 19, 22. И встал Иаков рано утром, и взял камень, который он положил себе изголовьем, и поставил его памятником… и нарёк имя месту тому: Вефиль (т. е. Дом Божий – прим. моё), ‹…›…этот камень, который

я поставил памятником, будет домом Божиим…

Иисус Навин, глава 24:

23. Итак, отвергните чужих богов, которые у вас, и обратите сердце своё к Господу, Богу Израилеву. ‹…› 27. И сказал Иисус всему народу: вот, камень сей будет нам свидетелем: ибо он слышал все слова Господа, которые Он говорил с нами; он да будет свидетелем против вас, чтобы вы не солгали пред Богом вашим.

(К названию сборника Мандельштама «Камень».)

* * *

Перевод – это искусство неточности.

* * *

О влиянии переводной литературы…

Библию и Гомера поэты в большинстве своём читали в переводах. И многое-многое другое, без чего нет ни европейской, ни американской поэзии.

Диалог «народа» в «Борисе Годунове»:

 
Один. Все плачут, заплачем, брат, и мы.
Другой. Я силюсь, брат, да не могу.
Первый. Я также. Нет ли луку? Потрём глаза.
Второй. Нет, я слюнёй помажу…
 

Пушкин в ту пору читал Шекспира по-французски.