Текст книги "Путь в никуда"

Часть 2. Юность

Трудно поверить, но совсем еще недавно здесь цвели сады, щебетали птицы, стояли ухоженные виллы под черепичными крышами. Все это было разрушено проклятыми израильтянами, позорно бежавшими с освобожденных территорий. Многие герои освободительного движения тайно надеялись получить добро, оставленное ненавистными сионистскими врагами, однако вместо этого получили лишь горы строительного мусора на захламленных территориях. Так чего же мы добились своими призывами к освобождению? Какую свободу получили? Может, сумели их накормить, дали им престижную высокооплачиваемую работу, красивые благоустроенные дома? Нет, нет и нет. Снова призываем к борьбе с проклятыми сионистами. Сколько же можно? Ведь когда-нибудь люди поймут, в какое болото мы их тянем.

Джура привалился к сырой стене и стал наблюдать за происходящим на улице.

Спасти друга Жеке не удалось. Вроде и слова были правильными, и бывшего друга он не клеймил позором предательства, а как-то получалось, что именно он, Жека, явился главной жертвой своей доверчивости, именно он, а не Сашка, пострадавший в этой истории. Инструктор Савельева торжествовала, нажимая на подлость нации, которую пригрел на груди любвеобильный русский народ. С тех пор Жека с Сашкой не встречались, Фельдманы были заняты приготовлением к отъезду, а для Жеки наступили времена подготовки к выпускным экзаменам. Единственное, о чем думал и мечтал Жека, это встретиться с Диной и рассказать ей, как он несчастен от потери друга и что он ни в чем не виноват, что ему сейчас очень тяжело, и только она может помочь ему. Но Дина постоянно была не одна: то ее сопровождали подруги, то какой-то мужик с усами, и Жека никак не мог с ней поговорить. Жека решил, что вечером подкараулит Дину у подъезда и объяснится с ней.

Он ждал ее во дворе дома уже третий час, а она все не появлялась. Неожиданно во дворе мелькнули две тени. Жека уже хотел выйти навстречу из-за дерева, за которым простоял весь вечер, но Дина была не одна, и потому Жека замешкался. Дина была вместе с Сашкой. Значит, она продолжает встречаться с ним, с тем, кто по определению страны предал ее интересы, с тем, кто бежит туда, на Запад. «Дура, какая же ты дура, – шептал Жека. – Он уедет и бросит тебя, а ты останешься здесь со всеми проблемами, которые тебя ожидают в будущем. Он там будет блаженствовать в неведении, что ты под прицелом спецорганов, а он забудет тебя и твою любовь на второй день отъезда». Нет, он не подошел, он не сказал все это. Почему? Струсил, испугался, что Сашка даст по морде. Нет, понял, что Сашка не такой, что не бросит и не забудет, что любит ее, а она его, и потому верит ему безгранично. «Ладно, – решил Жека, – объяснюсь с ней, когда он уедет».

И вот этот день настал. О том, что Фельдманы уезжают, Жека узнал от Мокея. Оказывается, этот тоже не порвал связи с предателями Родины и даже помогал им распродавать кое-какие вещи на Тезиковке. Стараясь оказаться не замеченным, Жека тоже пришел на вокзал, где семью Фельдманов провожала немногочисленная группа самых отчаянных, которым терять было нечего. Жека спрятался за одним из бетонных столбов, чтобы было удобно наблюдать за провожающими. Сашка был какой-то рассеянный и все время искал кого-то глазами. Наконец, появилась Дина, и Сашка преобразился, он стал улыбаться и что-то говорить ей с жаром, та слушала и молча кивала, наконец, Сашка сжал ее руки и поцеловал их, потом зашел в вагон, и поезд тронулся. Все провожающие потянулись за отъезжающим поездом, махая руками и что-то крича. «Уехал, уехал навсегда. И будет ли возможность встретиться?». Она брела по опустевшему перрону, слезы, которые она с трудом сдерживала при нем, теперь катились из ее прекрасных глаз. Жека видел, как ее хрупкое тело вздрагивает от рыданий, видел ее глаза, наполненные слезами. Он должен, нет, просто обязан подойти и объясниться с ней, он должен сказать, что любит ее и никогда не оставит одну, что уехавший Сашка назавтра забудет о ней, а он здесь, рядом, готовый для нее на все.

Жека вышел из своего укрытия и направился прямо к ней. Она почему-то не удивилась, увидев его, только слезы куда-то исчезли и глаза заблестели ненавистью и презрением к нему: «Ты? Что ты тут делаешь? Может, решил донести и на меня? Так знай, я этого не боюсь. Хотел остаться чистым перед этой властью? Ну и оставайся! Или чем больше сдашь, тем чище будешь?». Жека пытался что-то сказать в свое оправдание, предупредить ее о грозящих ей неприятностях, но она ничего не хотела слушать. «Я не хочу быть такой, как ты, я тебя презираю, не ходи за мной, трус». Жека до боли сжал кулаки: «Эх, была бы ты не девчонка… – подумал он. – Но теперь все кончено, ты горько пожалеешь о своих словах, да будет поздно, слишком поздно». Ничего не ответив, Жека повернулся к ней спиной и быстро зашагал прочь. «Выбросить, выкинуть ее из головы, из жизни, никогда не вспоминать даже ее имя. Ненавижу ее, ненавижу ее дружка Сашку и вообще все это жидовское племя. Прав дядя Леша, все они неблагодарные негодяи, отравляющие нам жизнь, а я, я знаю, как отмстить».

Вот он, последний звонок. Все, детство закончилось, пора в путь, жизненный путь такой непростой, с успехами и неудачами, взлетами и падениями, но главное – неизвестностью, что там ждет впереди. Шел 1975 год, год брежневского застоя с пустыми полками в магазинах, одинаковыми газетными полосами, прославляющими мудрую политику партии и ее мудрого руководителя дорогого Леонида Ильича. Так уж распорядилась судьба, что каждому из друзей был уготован свой путь. Сашка с родителями уехал, Мокей, уже имевший несколько приводов в милицию, готовился предстать перед судом за избиение какого-то фраера, и теперь его родители лихорадочно искали деньги, чтобы его отмазать, а Жека корпел над учебниками и готовился к поступлению в институт. Склонившись над учебниками, Жека забывал о Дине, но, когда голова пухла от информации, его мысли предательски возвращались к ней. С задачей вычеркнуть ее из своей жизни Жека не справился, и потому, когда он отправлялся вечером погулять и передохнуть от формул и теорем, его ноги как-то автоматически приводили его к дому, в котором жила Дина. Уже подойдя к нему, Жека осознавал, что зарекся встречаться с ней, и потому, прячась по углам или за деревьями, издали наблюдал, не появится ли она. Несколько раз ему повезло, и он видел, как она возвращалась домой, но подойти и заговорить с ней Жека не решился, хватило и того раза, когда она, не выслушав его объяснений, грубо оскорбила и обидела его. Жеке казалось, что расскажи он тогда, почему он поступил так, она бы поняла и была бы осторожна в общении с Сашкой, но вышло все подругому. Теперь она видела в нем только врага. «Ну что ж, и я должен забыть ее навсегда».

Жека сдал выпускные экзамены и начал готовиться к поступлению в вуз. В те годы мало кто поступал в институт, имея хороший запас знаний. Надо было быть или национальным кадром, или иметь достаточный блат. Для многих категорий существовал негласный процентный барьер, а в некоторые высшие учебные заведения кроме местных кадров, то есть представителей коренного населения республики, вообще никого не принимали. Институт, куда решил поступать Жека, был для инженеров железнодорожного транспорта. Здесь более-менее лояльно относились к поступающим, да и среди местных он не пользовался большим спросом, те предпочитали торговлю. Так что, оценив все возможности, Жека отнес документы именно в этот вуз. Однако и тут Жеке надо было конкурировать с каким-нибудь Шмуклером, а это для него, гуманитария, было непросто. Но если Шмуклер получал на вступительных экзаменах «пятерки», а Жека твердые «тройки», ему отдавалось предпочтение, т.к. для Шмуклеров был создан еще больший процентный барьер. К тому же Жека втайне надеялся, что если что-то не заладится, он обратится за помощью к Савельевой.

Экзамены Жека сдал неважно, две «тройки» по физике и математике не компенсировала «пятерка» за сочинение, и в лучшем случае ему светило место на вечернем отделении, вот почему он набрался наглости и пошел в райком, чтобы встретиться с Савельевой. По дороге он купил цветы и заявился на встречу к инструктору с жалобой на этих самых Шмуклеров, которые сдали вступительные на «четыре» и «пять» и отодвинули его хотя и не местного, но все же русского, не дав поступить на дневное отделение. Савельева, приняв цветы, заулыбалась и обещала разобраться, успокоив Жеку. Короче, все лето Жека провел в волнении, а в начале августа, в день, когда должны были повесить списки поступивших, отправился в институт. Летняя жара, девчонки в коротких белых платьях с маняще привлекательными голыми плечами и лодыжками, мальчишки в белых рубашках с короткими рукавами, поигрывающие накачанными бицепсами. Толпа во дворе института – не протолкнуться. Многие пришли с родителями, все ходят озабоченные. Пацаны дымили, как заправские курильщики, девчонки пили воду, вздрагивая от каждого оклика. Наконец, из дверей парадного входа появилась секретарь института с помощниками, и они стали развешивать списки поступивших на досках объявлений. Списков было много, досок для объявлений тоже, все списки вывешивались согласно факультетам и группам. Толпа устремилась к спискам, кто-то радостно восклицал и прыгал от счастья, кто-то откровенно утирал слезы, кто-то усиленно продолжал искать свою фамилию в списках, тайно надеясь на ошибку в секретариате. Жека неспешно подошел к доске, где должна была быть его фамилия…

В самом конце списка Жека увидел свою фамилию, она была ярче всех остальных и, если внимательно присмотреться, была напечатана на месте какой-то стертой и вымаранной фамилии. «Наверное, Шмуклер, – не без злорадства подумал Жека, – а пойду и проверю, ведь списки вечерников тоже повесили». Он подошел к доске. Да, так и есть, здесь тоже фамилия Шмуклер ярче всех остальных. Он взглянул на смуглого парня с кудрявой черной головой и грустными глазами и радостно улыбнулся ему. Тот, видно, что-то понял, отвернулся и молча побрел из институтского двора.

Студентом Жека был плохим, и если бы кто-нибудь объективно оценивал его инженерные знания, он был бы главным кандидатом на вылет из института после первого учебного семестра. Начав учиться в институте, он и сам понимал, что полез не в свои сани, но теперь, чтобы не вылететь из института, надо было найти что-то такое, что бы дало возможность удержаться в нем. Этим спасительным поплавком стала общественная деятельность, которой активно способствовала инструктор Савельева. За короткое время Жека стал комсоргом группы и членом бюро комсомола на факультете. Он активно писал статьи в общеинститутскую газету и активно распространял среди своих товарищей и сокурсников общепартийные и комсомольские пропагандистские издания. Завертела, закрутила Жеку общественная работа, все реже и реже отмечалось его присутствие на лекциях и семинарах. Очнулся он только пред самой сессией, очнулся и понял, что является одним из первых кандидатов на вылет. Нет, не потому, что ему не поставят хорошие и даже очень хорошие оценки за сессию, с этим было все в порядке, и его покровитель Савельева и секретарь комсомольской организации института уже позаботились об этом, но был на факультете один принципиальный профессор Лившиц. Этот так прямо и заявил, что добьется исключения наглого прогульщика и бездельника Жеки из института. «Вы что, хотите держать этого малограмотного, да к тому же ничего не учащего деятеля до конца, да еще и вручить ему диплом инженера? Да никогда!». И как ни уговаривали его самые высокие чины, этот жид не шел ни на какой компромисс. Дело дошло до ректора института, тот вызвал Лившица к себе, долго с ним беседовал и как раз в тот день, когда Жека должен был сдавать ему экзамен, заболел. Экзамен принимал ассистент профессора, какой-то узбек. Тот только глянул в зачетку Жеки, вывел «хорошо», расписался и вернул зачетку, а Жека, выйдя из аудитории к уже поджидавшему его секретарю комитета комсомола факультета, получил срочное и ответственное задание по подготовке к компании по сбору хлопка и оказанию помощи труженикам села.

Активно призывая к оказанию помощи труженикам села, Жека сам не мок под дождем на полях сражений за урожай, не мерз в сырых бараках, где размещали студентов, не пил арычную воду и не болел гриппом и дизентерией. Он наезжал на участки, где мучились его товарищи, собирал сведения за месяц и уезжал с этими бумагами рапортовать в райком, горком и ЦК комсомола республики. Сдобренный цитатами из партийных съездов и пленумов, подкрепленный цифрами сводок, отчет ложился на стол старших товарищей по коммунистическому цеху, те, одобрительно цокая языками, докладывали о достижениях в Москву, а Жека с чувством выполненного долга снова наслаждался свободой и ничего неделаньем. Иногда он забегал в актовый зал, следил, как проходят репетиции самодеятельности, иногда в редакцию студенческой газеты, где должна была появиться его статья. Чаще всего Жека появлялся в райкоме у Савельевой, там он докладывал ей не газетные выкладки, не победоносные достижения и цифры, там он рассказывал ей о недовольствах и настроениях в студенческой среде. Тогда он докладывал ей о тех, кто не желал ехать на сбор хлопка и добывал фальшивую справку от врача, о нежелающих участвовать в стройотрядах, о тех, кто неохотно подписывался на партийные и комсомольские периодические издания и прочее, прочее. После этого студенты, названные Жекой, переставали получать стипендию, заваливали сессию, а то и вовсе отчислялись из института. Зато сам Жека упорно лез вверх, становясь секретарем комсомольского бюро факультета, членом бюро комсомола института, заместителем секретаря комитета комсомола института, получая грамоты и награды за активное участие в общественной жизни института.

«Комсомольцы ударным трудом, успешной учебой встретили мудрые решения партии и его выдающегося руководителя дорогого Леонида Ильича Брежнева. Мы в едином порыве, целеустремленно, с нарастающим энтузиазмом… – слова лились, как из рога изобилия. Жаль только, что изобилия не было, жить становилось все труднее и труднее. – Все вместе, не боясь трудностей, выполним и перевыполним, построим, соберем, это ли не главная задача студенческой молодежи?»

Однажды написанное под диктовку Савельевой выступление годилось на все случаи жизни. Надо было только изменить то, чему посвящалось это выступление: в едином порыве встретим мудрые решения XXIII, XXIV съезда партии или октябрьского, декабрьского Пленума ЦК КПСС, ударной учебой отметим день рождения великого Ленина или День международной солидарности трудящихся и т. д., и т. п. Все это произносилось с комсомольским задором в голосе, дабы зажечь сердца тех, кто отправится покорять сибирские непроходимые болота и валить лес в тайге, строить БАМ; кто, по три месяца живя в бараках и ловя вшей на немытом теле, будет помогать собирать урожаи хлопка, строить коровники и курятники, радуя сельских бездельников дармовой рабочей силой. И весь этот бред словоблудия несли в массы активные партийные и комсомольские пропагандисты, такие, как Жека, которые в конечном итоге сами никуда не ехали, не собирали и не строили. В их задачу входило собирать информацию об «ударном труде» и передавать эту информацию в комитет комсомола организации, те передавали информацию в районные организации комсомола и партии, а те в городские, и так по ступенькам на самый верх. Иногда там, наверху, были недовольны цифрами, и тогда сверху поступала директива типа ускорить, повысить, увеличить. Тогда Жека ехал на объект ударной стройки или на сбор урожая, ну, на день, максимум на два. Там он вновь произносил зажигательную речь, хватаясь за лопату или усердно собирая полмешка хлопка, а потом уходил с начальником в его управленческий вагончик, доставал из портфеля бутылку коньяка и закуску и назавтра вез новую информацию с новыми цифрами, где было уже ускорение, повышение и увеличение. Начальство было довольно, цифры показателей резко устремлялись вверх, процентовки закрывались с перевыполнением, следовательно, и Жека не был внакладе, с лихвой окупая средства, потраченные на коньяк. И еще, вращаясь в кругах руководства, он видел их угодничество, их лебезение, их двуличие и прочую закулисную возню, от которой исходил такой смрад, как будто все они были хорошо вымаранными в дерьме, аккуратно прикрываемом красивыми и ничего незначащими словами и партийной корочкой. Иногда Жеке становилось смертельно тошно выносить все это, хотелось все бросить и уехать куда-нибудь далеко-далеко, чтобы не видеть постоянно улыбающуюся и дающую наставления, одно нелепее другого, Савельеву, ректора и декана факультета, сладко попивающих чаи на празднике, устроенном по случаю обрезания у младшего сына декана.

Мокей вымахал почти под два метра, был силен, с накачанными бицепсами и взрывным характером. Его любовь подраться стала угрозой не только для ближайших улиц, но и для всего района. Бросив школу еще в восьмом, он занимался перепродажей краденого барахла. Тезиковка была для него вторым домом, где он играл по-крупному со своим верным сотоварищем Самарой. Правда, со дня на день Мокея могли забрать в армию, и тогда хорошо отлаженный бизнес мог развалиться. Мокей было решил косить под дебила, но Самара отговорил, мол, так не бывает, был нормальный на медкомиссии, а тут на тебе – дебил. Тут так упрячут в дурдом, что сроду оттуда не выйдешь и действительно чокнешься. Есть вариант получше, надо его только обмозговать, а ты иди и служи, мы тебе освобождение устроим по полной и без сумасшедшего дома.

И Мокей пошел служить. Проводы растянулись почти на две недели, пили так, что, пожалуй, весь район знал о призыве Мокея, потому как, напившись, Мокей начинал ко всем приставать и всех задевать. Если кто-то выказывал свое недовольство, начиналась драка, били не сильно, а так, для острастки, ведь свои же. А еще напоследок Мокей попортил пару девок. Он и без того был тот еще «жеребец», и девчонки к нему льнули, а тут. Когда еще испытаешь наслаждение близости, ведь уходишь черт его знает куда на два года. В общем, вдоволь погуляв, Мокея отправили в стройбат, который дислоцировался в казахстанской степи, где до ближайшего поселка была почти сотня километров. В сильном хмельном угаре призывники расселись по вагонам и потом еще двое суток, пока добирались до части, пили и закусывали снедью, приготовленной заботливыми родителями. По прибытии в часть «молодых» поместили в отдельную казарму на «карантин» до принятия присяги. Здесь хорошо накачанный и умевший подраться Мокей почувствовал силу власти, унижая тех, кто был слабее его. Но всему приходит конец, после принятия присяги Мокей оказался во взводе со старослужащими, здесь только старики устанавливали порядки, а Мокей попытался что-то вякать против них. Расплата не заставила себя долго ждать. Ночью Мокея подняли и отвели в уборную, там пятеро не менее накачанных «стариков» стали вправлять Мокею мозги. Хотя Мокей привык к ударам в драках, тут, кувыркаясь и корчась на полу в соплях и крови, он только жалобно скулил о том, что все понял и чтобы его больше не били. Так Мокей получил свой первый армейский урок и усвоил, что главные командиры для таких как он салаг – «старики», потому что даже сержанты, отслужившие по полгода и окончившие сержантскую школу, боятся с ними конфликтовать. После этого урока Мокей попал в санчасть, где, как заклинание, повторял лишь одно, что поскользнулся и упал в подсобке столовой, а на него со стеллажей свалились котлы и кастрюли. Из санчасти Мокей вышел тихим и теперь качал права только перед такими, как он, салагами, всячески подыгрывая и угождая «старикам».

Тем временем Самара уговорил молоденькую телеграфистку, и в расположение части, где служил Мокей, полетела телеграмма, заверенная якобы врачом, о том, что мать Мокея попала под поезд и теперь в тяжелейшем состоянии просит приехать Мокея проститься. Мокей пошел с этой телеграммой к командиру и попросил краткосрочный отпуск. Командир, конечно, поворчал, но не зверь ведь – мать, и отпуск дал. Всего с учетом дороги вышла неделя, и Мокей засобирался домой. Весь вечер Мокей шатался по части со скорбным видом, куря сигареты одну за другой и громко вздыхая. Даже «старики» его не трогали, сочувствуя горю. Утром Мокей отправился в областной центр, из аэропорта которого летали самолеты до Алма-Аты. Из Алма-Аты Мокей должен был лететь до Ташкента. До отправления рейса на Ташкент оставался еще час, и Мокей, чтобы скоротать время, зашел в ближайший к порту магазин, где купил бутылку водки. Еще в магазине Мокей заметил какого-то бомжа, который жадным взглядом провожал бутылку, купленную Мокеем, когда тот укладывал ее в чемоданчик. Мокей вышел из магазина, бомж последовал за ним и, приветливо улыбаясь, вдруг проблеял – да, именно проблеял, потому что речь его напоминала блеянье барана: «Солдатик, а с водкой тебя в самолет не пустят, лучше ее сейчас выпить». Ба! Да ведь он прав, с недавнего времени ввели шмон багажа, и с водкой в самолет не пустят, придется ее пить здесь. Бомж, которого звали Васей, достал из кармана плавленый сырок, и под эту закусь они с Мокеем раздавили бутылку прямо «из горла». То ли от выпитого, то ли от предстоящих отпускных дней, но настроение Мокея настолько улучшилось, что он готов был сейчас громко запеть или пуститься в пляс. Наверное, так все бы и произошло, но перед зданием аэровокзала появился военный патруль. Этого еще не хватало: встреча с патрульным, да еще и с запахом спиртного, была для Мокея совсем нежелательна. Хорошо, что рядом был Вася. Мокей в двух словах объяснил Васе ситуацию, и тот мгновенно все поняв, решил сыграть роль «сердобольного родственника», поспешив к посадочному входу. Конечно, патрульный офицер обратил внимание на Мокея, но «родственник» Вася был столь убедителен, так достоверно пускал слезу и корил себя за то, что уговорил Мокея выпить за умирающую мать, что он сжалился над Мокеем и его добрым родственником и лично проводил до трапа самолета.

Как только Мокей зашел в самолет, он сел в кресло у окна, сладко зевнул и проспал весь полет до дома. В аэропорту Мокея встречал его закадычный друг Самара. Расчет Самары был прост: Мокей прибывает домой, видит, что мать жива и здорова, у него стресс и на этой почве его психика нарушается, а там гони пургу. Когда Мокей появился дома, тетка Мария вытаращила глаза, а дядя Леша, будучи в легком подпитии, радостно заулыбался беззубым ртом, нет, не оттого, что увидел ненаглядное чадо, а просто потому, что появился повод выпить. Но пить с отцом Мокей не стал. Скинув военную робу, он сказал, что ему некогда, что есть дела, и исчез за дверью. Там его уже ждали старые друзья Самара, Сидор и татарин Равиль. Самара вручил Мокею справку психиатра, где было написано, что он пережил страшный стресс, который привел к приступам депрессии, и его дальнейшее пребывание на армейской службе весьма проблематично. Как Самара достал этот документ, осталось загадкой, но Самара заявил, что пришлось потратиться, и необходимо деньги отработать, а потому сегодня нужно реализовать партию товара, который хранится у него на квартире, и сделать это надо срочно. Весь оставшийся день Мокей мотался по прикормленным точкам, сбывая товар, изрядно поднакопившийся у Самары, а вечером друзья отправились в «Лимонию». Там кулаками они доказали, кто здесь хозяин не в меру распетушившемуся молодняку, начавшему качать свои права. Несколько поломанных стульев, разбитая стереоустановка и десяток носов молодняка быстро расставили все по своим местам и привели в чувство строптивых молодых «петушков». Воодушевленные успехом Самара и Мокей отправились в женское общежитие железнодорожного института, где тоже изрядно пошумели, правда, оттуда им пришлось ретироваться, так как девчонки вызвали милицию. А на следующий день все началось заново, и так все десять дней мокеевского отпуска.

Накануне последнего дня, когда Мокей должен был явиться в военкомат и предъявить справку о своей болезни, дабы пройти новую медкомиссию, Мокей наконец-то появился дома и тут разыгралась трагедия. Мокей был пьян, пьяным был и дядя Леша. Увидев сына, он предложил выпить еще, поглядывая на сумку, которую принес Мокей. Мокей достал из сумки бутылку дорого коньяка, разлил жидкость по граненым стаканам и залпом опрокинул свой, закусив огурцом. «Ну, рассказывай, что у тебя», – спросил отец, тоже выпив. «А ничего, завтра пойду комиссоваться, не могу я в этой долбанной армии, у меня тут дел навалом». Пьяный дядя Леша зло посмотрел на сына и изрек: «Значит, дезертировать хочешь, щенок, мы таких, как ты, во время войны сразу к стенке ставили, мы таких, как клопов поганых, давили». Теперь уже Мокей посмотрел на этого «героя» с нескрываемой ненавистью: «Это кто же давил? Ты что ли? Да ты, падла, даже на фронте не был!». Глаза дяди Леши налились кровью, он размахнулся и влепил Мокею оплеуху. Теперь пришла очередь Мокея: кулаки его налились свинцом, ненависть, так долго копившаяся в нем, поперла из самых затаенных глубин его изуродованной души, и он не раздумывая начал лупить столь ненавистного ему папашу. Сначала Лешка пытался защищаться, но вскоре понял, что силы неравны, и начал кричать, чтобы его спасли. А Мокей, сбив отца с ног, продолжал бить его ногами. В комнату влетела и тетка Мария, она пыталась оттащить Мокея от отца, но Мокей бил и бил своего врага за бессонные ночи, за изуродованное детство, за поломанные руки и ключицы, за беспризорщину при живых родителях. Потом кто-то из соседей вызвал милицию, а те, выяснив, что Мокей в армии, военный патруль. Короче, дело попало в военную прокуратуру, прокурор оказался дотошным и въедливым, он раскопал все: и фиктивную телеграмму, и проплаченную справку психиатра. Во время драки дядя Леша лишился глаза и долго лежал в больнице, залечивая переломы и ссадины, и хотя и он, и тетка Мария отозвали свои заявления в милицию, Мокей получил пять лет, два из которых в колонии, а оставшиеся три на поселении. Суд был закрытым, а его решение тетка Мария получила по почте. Потом Мокей надолго пропал и только через два года написал родителям, что живет на поселении у города Навои и работает на большегрузной машине, что собирается жениться на хорошей женщине, которая работает в их столовой, но живет в Навои, где у нее есть квартира.

Обо всем этом Жека узнал, когда тетка Мария пряталась у Жекиных родителей от не в меру разбушевавшегося одноглазого дяди Леши, принявшего изрядную дозу спиртного.